Текст книги "Россiя въ концлагере"

Автор книги: Иван Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

Фомко притащилъ въ мой кабинетe старика еврея. У меня былъ свой кабинетъ. Начальникъ лагпункта поставилъ тамъ трехногiй столъ и на дверяхъ приклеилъ собственноручно изготовленную надпись: "кабинетъ начальника спартакiады". И, подумавши, приписалъ снизу карандашемъ: "безъ доклада не входить". Я началъ обрастать подхалимажемъ...

Поздоровались. Мой будущiй завхозъ, съ трудомъ сгибая ноги, присeлъ на табуретку.

– Простите, пожалуйста, вы никогда въ Минскe не жили?

– Ну, такъ я же васъ помню... И вашего отца. И вы тамъ съ братьями еще на Кошарской площади въ футболъ играли. Ну, меня вы, вeроятно, не помните, моя фамилiя Данцигеръ16.

16 Вымышлена.

Словомъ, разговорились. Отецъ моего завхоза имeлъ въ Минскe кожевенный заводъ съ 15-ю рабочими. Нацiонализировали. Самъ Данцигеръ удралъ куда-то на Уралъ, работалъ въ какомъ-то кооперативe. Вынюхали "торговое происхожденiе" и выперли. Голодалъ. Пристроился къ какому-то кустарю выдeлывать кожи. Черезъ полгода и его кустаря посадили за "спекуляцiю" – скупку {398} кожъ дохлаго скота. Удралъ въ Новороссiйскъ и пристроился тамъ грузчикомъ -крeпкiй былъ мужикъ... На профсоюзной чисткe (чистили и грузчиковъ) какой-то комсомольскiй компатрiотъ выскочилъ: "такъ я же его знаю, такъ это же Данцигеръ, у его же отца громадный заводъ былъ". Выперли и посадили за "сокрытiе классоваго происхожденiя". Отсидeлъ... Когда сталъ укореняться НЭП, вкупe съ еще какими-то лишенными всeхъ правъ человeческихъ устроили кооперативную артель "самый свободный трудъ" (такъ и называлась!). На самыхъ свободныхъ условiяхъ проработали годъ: посадили всeхъ за дачу взятки.

– Хотeлъ бы я посмотрeть, какъ это можно не дать взятки! У насъ договоръ съ военвeдомъ, мы ему сдаемъ поясные ремни. А сырье мы получаемъ отъ какой-то тамъ заготкожи. Если я не дамъ взятки заготкожe, такъ я не буду имeть сырья, такъ я не сдамъ ремней, такъ меня посадятъ за срывъ договора. Если я куплю сырье на подпольномъ рынкe, такъ меня посадятъ за спекуляцiю. Если я дамъ взятку заготкожe, такъ меня или рано, или поздно посадятъ за взятку: словомъ, вы бьетесь, какъ рыба головой объ ледъ... Ну, опять посадили. Такъ я уже, знаете, и не отпирался: ну да, и заводъ былъ, и въ Курганe сидeлъ, и въ Новороссiйскe сидeлъ, и заготкожe давалъ. "Такъ вы мнe скажите, товарищъ слeдователь, такъ что бы вы на моемъ мeстe сдeлали?" "На вашемъ мeстe я бы давно издохъ". "Ну, и я издохну – развe же такъ можно жить?"

Принимая во вниманiе чистосердечное раскаянiе, посадили на два года. Отсидeлъ. Вынырнулъ въ Питерe: какой-то кузенъ оказался начальникомъ кронштадской милицiи ("вотъ эти крали, такъ, вы знаете, просто ужасъ!") Кузенъ какъ-то устроилъ ему право проживанiя въ Питерe. Данцигеръ открылъ галстучное производство: собиралъ всякiе обрывки, мастерилъ галстуки и продавалъ ихъ на базарe – работалъ въ единоличномъ порядкe и никакихъ дeлъ съ государственными учрежденiями не имeлъ... "Я ужъ обжигался, обжигался, хватитъ – ни къ какимъ заготкожамъ и на порогъ не подойду"... Выписалъ семью. Оказывается, была и семья, оставалась на Уралe: дочь померла съ голоду, сынъ исчезъ въ безпризорники – прieхали жена и тесть.

Стали работать втроемъ. Поработали года полтора. Кое-что скопили. Пришло ГПУ и сказало – пожалуйте. Пожаловали. Уговаривали долго и краснорeчиво, даже со слезой. Не помогло. Посадили. Держали по три дня въ парилкe, по три дня въ холодилкe. Время отъ времени выводили всeхъ въ корридоръ, и какой-то чинъ произносилъ рeчи. Рeчи были изысканны и весьма разнообразны. Взывали и къ гражданскимъ доблестямъ, и къ инстинкту самосохраненiя, и къ родительской любви, и къ супружеской ревности. Мужьямъ говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Такъ вотъ что она дeлаетъ". Демонстрировались документы объ измeнахъ женъ, даже и фотографiи, снятыя, такъ сказать, en flagrant de'lit.

Втянувъ голову въ плечи, какъ будто кто-то занесъ надъ ними дубину, и глядя на меня навeкъ перепуганными глазами, {399} Данцигеръ разсказывалъ, какъ въ этихъ парилкахъ и холодилкахъ люди падали. Самъ онъ – крeпкiй мужикъ (биндюгъ, какъ говаривалъ Фомко), держался долго. Распухли ноги, раздулись вены, узлы лопнули въ язвы, кости рукъ скрючило ревматизмомъ. Потомъ – вотъ повезло, потерялъ сознанiе.

– Ну, знаете, – вздохнулъ Фомко, – чортъ съ ними съ деньгами – я бы отдалъ.

– Вы бы отдали? Пусть они мнe всe зубы вырывали бы – не отдалъ бы. Вы думаете, что если я – еврей, такъ я за деньги больше, чeмъ за жизнь, держусь? Такъ мнe, вы знаете, на деньги наплевать – что деньги? -заработалъ и проработалъ, – а что-бъ мои деньги на ихъ дeтяхъ язвами выросли!... За что они меня пятнадцать лeтъ, какъ собаку, травятъ? За что моя дочка померла? За что мой сынъ? – я же не знаю даже-жъ гдe онъ и живой ли онъ? Такъ что-бъ я имъ на это еще свои деньги давалъ?..

– Такъ и не отдали?

– Что значитъ не отдалъ. Ну, я не отдалъ, такъ они и жену и тестя взяли...

– А много денегъ было?

– А стыдно и говорить: двe десятки, восемь долларовъ и обручальное кольцо – не мое, мое давно сняли – а жены...

– Ну и ну, – сказалъ Фомко...

– Значитъ, всего рублей на пятьдесятъ золотомъ, – сказалъ я.

– Пятьдесятъ рублей? Вы говорите, за пятьдесятъ рублей. А мои пятнадцать лeтъ жизни, а мои дeти – это вамъ пятьдесятъ рублей? А мои ноги – это вамъ тоже пятьдесятъ рублей? Вы посмотрите, – старикъ засучилъ штаны, – голени были обвязаны грязными тряпками, сквозь тряпки, просачивался гной...

– Вы видите? – жилистыя руки старика поднялись вверхъ. – Если есть Богъ – все равно, еврейскiй Богъ, христiанскiй Богъ, – пусть разобьетъ о камни ихъ дeтей, пусть дeти ихъ и дeти ихъ дeтей, пусть они будутъ въ язвахъ, какъ мои ноги, пусть...

Отъ минскаго кожевника вeяло библейской жутью. Фомко пугливо отодвинулся отъ его проклинающикъ рукъ и поблeднeлъ. Я думалъ о томъ, какъ мало помогаютъ эти проклятiя – миллiоны и сотни миллiоновъ проклятiй... Старикъ глухо рыдалъ, уткнувшись лицомъ въ столъ моего кабинета, – а Фомко стоялъ блeдный, растерянный и придавленный... {400}

ПУТЕВКА ВЪ ЖИЗНЬ

ВТОРОЕ БОЛШЕВО

Въ концe iюня мeсяца 1934 года я находился, такъ сказать, на высотахъ своего ББКовскаго величiя и на этихъ высотахъ я сидeлъ прочно. Спартакiада уже была разрекламирована въ "Перековкe". Въ Москву уже были посланы статьи для спортивныхъ журналовъ, для "Извeстiй", для ТАССа и нeкоторыя "указанiя" для газетъ братскихъ компартiй. Братскiя компартiи такiя "указанiя" выполняютъ безо всякихъ разговоровъ. Словомъ, хотя прочныхъ высотъ въ совeтской райской жизни вообще не существуетъ, но, въ частности, въ данномъ случаe, нужны были какiя-нибудь совсeмъ ужъ стихiйныя обстоятельства, чтобы снова низвергнуть меня въ лагерные низы.

Отчасти оттого, что вся эта халтура мнe надоeла, отчасти повинуясь своимъ газетнымъ инстинктамъ, я рeшилъ поeздить по лагерю и посмотрeть, что гдe дeлается. Оффицiальный предлогъ – болeе, чeмъ удовлетворителенъ: нужно объeздить крупнeйшiя отдeленiя, что-то тамъ проинструктировать и кого-то тамъ подобрать въ дополненiе къ моимъ вичкинскимъ командамъ. Командировка была выписана на Повeнецъ, Водораздeлъ, Сегежу, Кемь, Мурманскъ.

Когда Корзунъ узналъ, что я буду и на Водораздeлe, онъ попросилъ меня заeхать и въ лагерную колонiю безпризорниковъ, куда въ свое время онъ собирался посылать меня въ качествe инструктора. Что мнe тамъ надо было дeлать – осталось нeсколько невыясненнымъ.

– У насъ тамъ второе Болшево! – сказалъ Корзунъ.

Первое Болшево я зналъ довольно хорошо. Юра зналъ еще лучше, ибо работалъ тамъ по подготовкe Горьковскаго сценарiя о "перековкe безпризорниковъ". Болшево – это въ высокой степени образцово-показательная подмосковная колонiя безпризорниковъ или, точнeе, бывшихъ уголовниковъ, куда въ обязательномъ порядкe таскаютъ всeхъ туриствующихъ иностранцевъ и демонстрируютъ имъ чудеса совeтской педагогики и ловкость совeтскихъ рукъ. Иностранцы приходятъ въ состоянiе восторга – тихаго или бурнаго – въ зависимости отъ темперамента. Бернардъ Шоу пришелъ въ состоянiе – бурнаго. Въ книгe почетныхъ посeтителей фигурируютъ такiя образчики огненнаго энтузiазма, которымъ и блаженной памяти Марковичъ позавидовалъ бы. Нашелся только {401} одинъ прозаически настроенный американецъ, если не ошибаюсь, проф. Дьюи, который поставилъ нескромный и непочтительный вопросъ: насколько цeлесообразно ставить преступниковъ въ такiя условiя, который совершенно недоступны честнымъ гражданамъ страны.

Условiя, дeйствительно, были недоступны. "Колонисты" работали въ мастерскихъ, вырабатывавшихъ спортивный матерiалъ для Динамо, и оплачивались спецiальными бонами – былъ въ тe времена такой спецiальный ГПУ-скiй, "внутренняго хожденiя", рубль, цeнностью приблизительно равный -торгсинскому. Ставки же колебались отъ 50 до 250 рублей въ мeсяцъ. Изъ "честныхъ гражданъ" такихъ денегъ не получалъ никто... Фактическая заработная плата средняго инженера была разъ въ пять-десять ниже фактической заработной платы бывшаго убiйцы.

Были прекрасныя общежитiя. Новобрачнымъ полагались отдeльныя комнаты -въ остальной Россiи новобрачнымъ не полагается даже отдeльнаго угла... Мы съ Юрой философствовали: зачeмъ дeлать научную или техническую карьеру, зачeмъ писать или изобрeтать – не проще ли устроить двe-три основательныхъ кражи (только не "священной соцiалистической собственности"), или два-три убiйства (только не политическихъ), потомъ должнымъ образомъ покаяться и перековаться – и покаянiе, и перековка должны, конечно, стоятъ "на уровнe самой современной техники" – потомъ пронырнуть себe въ Болшево: не житье, а маслянница...

На перековку "колонисты" были натасканы идеально. Во-первыхъ, это -отборъ изъ миллiоновъ, во-вторыхъ, отъ добра добра не ищутъ и, въ третьихъ, за побeгъ изъ Болшева или за "дискредитацiю" разстрeливали безъ никакихъ разговоровъ. Былъ еще одинъ мотивъ, о которомъ нeсколько меланхолически сообщилъ одинъ изъ воспитателей колонiи: красть, въ сущности, нечего и негдe – ну, что теперь на волe украдешь?

Это, значитъ, было "первое Болшево". Стоило посмотрeть и на второе. Я согласился заeхать въ колонiю.

ПО КОМАНДИРОВКE

Отъ Медгоры до Повeнца нужно eхать на автобусe, отъ Повeнца до Водораздeла – на моторкe по знаменитому Бeломорско-Балтiйскому каналу... На автобусъ сажаютъ въ первую очередь командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ командировочныхъ чиномъ повыше – командировочные чиномъ пониже могутъ и подождать. Которое вольное населенiе – можетъ топать, какъ ему угодно. Я начинаю чувствовать, что и концлагерь имeетъ не одни только шипы, и плотно втискиваюсь въ мягкую кожу сидeнья. За окномъ какая-то старушка слезно молитъ вохровцевъ:

– Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу, уже третьи сутки здeсь жду, измаялась вся...

– И чего тебe, старая, eздить, – философически замeчаетъ одинъ изъ вохровцевъ. – Сидeла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась... {402}

– Ничего, мадама, – успокоительно говоритъ другой вохровецъ, – не долго ужъ ждать осталось...

– А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?

– Объ машинe – не знаю, а вотъ до смерти – такъ тебe, дeйствительно, не долго ждать осталось.

Вохръ коллективно гогочетъ. Автобусъ трогается. Мы катимся по новенькому, съ иголочки, но уже въ ухабахъ и выбоинахъ, повeнецкому шоссе, сооруженному все тeми же каторжными руками. Шоссе совершенно пусто: зачeмъ его строили? Мимо мелькаютъ всяческiе лагпункты съ ихъ рванымъ населенiемъ, покосившiяся и полуразвалившiяся коллективизированныя деревушки, опустeлые дворы единоличниковъ. Но шоссе – пусто, мертво. Впрочемъ, особой жизни не видать и въ деревушкахъ – много людей отсюда повысылали...

Проeзжаемъ тихiй, уeздный и тоже какъ-то опустeлый городишко Повeнецъ... Автобусъ подходитъ къ повeнецкому затону знаменитаго Бeломорско-Балтiйскаго канала.

Я ожидалъ увидeть здeсь кое-какое оживленiе: пароходы, баржи, плоты. Но затонъ – пустъ. У пристани стоитъ потертый моторный катеръ, на который пересаживается двое пассажировъ нашего автобуса: я и какой-то инженеръ. Катеръ, натужно пыхтя, тащится на сeверъ.

Я сижу на носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю кругомъ. Совершенно пусто. Ни судна, ни бревна. Тихо, пусто, холодно, мертво. Кругомъ озеръ и протоковъ, по которымъ проходитъ каналъ, тянется дремучiй, заболоченный, непроходимый лeсъ. Надъ далями стоитъ сизый туманъ болотныхъ испаренiй... На берегахъ – ни одной живой души, ни избы, ни печного дыма – ничего.

А еще годъ тому назадъ здeсь скрежетали экскаваторы, бухалъ аммоналъ и стотысячныя армiи людей копошились въ этихъ трясинахъ, строя монументъ товарищу Сталину. Сейчасъ эти армiи куда-то ушли – на БАМ, въ Сиблагъ, Дмитлагъ и прочiе лагери, въ другiя трясины – строить тамъ другiе монументы, оставивъ здeсь, въ братскихъ могилахъ болотъ, цeлые корпуса своихъ боевыхъ товарищей. Сколько ихъ – безвeстныхъ жертвъ этого канальскаго участка великаго соцiалистическаго наступленiя. "Старики"-бeломорстроевцы говорятъ – двeсти тысячъ. Болeе компетентные люди изъ управленiя ББК говорили: двeсти не двeсти, а нeсколько больше ста тысячъ людей здeсь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, вeси... Кто узнаетъ и кто будетъ подсчитывать эти тысячи тоннъ живого удобренiя, брошеннаго въ карельскiя трясины ББК, въ сибирскую тайгу БАМа, въ пески Турксиба, въ каменныя осыпи Чустроя?

Я вспомнилъ зимнiя ночи на Днeпростроe, когда леденящiй степной вeтеръ вылъ въ обледенeлыхъ лeсахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились съ ногъ отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой ледяной коркой настиловъ; свирeпствовалъ тифъ, амбулаторiи разрабатывали способы массоваго производства ампутацiй отмороженныхъ конечностей; стаи собакъ потомъ растаскивали {403} и обгладывали эти конечности, а стройка шла и день и ночь, не прерываясь ни на часъ, а въ газетахъ трубили о новыхъ мiровыхъ рекордахъ по кладкe бетона. Я вспомнилъ Чустрой – небольшой, на 40.000 человeкъ концентрацiонный лагерь на рeку Чу, въ средней Азiи; тамъ строили плотины для орошенiя 360.000 гектаровъ земли подъ плантацiи индiйской конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и нeсколько наивный вопросъ Юры, который о Чустроe заданъ былъ въ Дагестанe.

Мы заблудились въ прибрежныхъ джунгляхъ у станцiи Берикей, въ верстахъ въ 50-ти къ сeверу отъ Дербента. Эти джунгли когда-то были садами и плантацiями. Раскулачиванiе превратило ихъ въ пустыню. Система сбeгавшихъ съ горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота -разсадники малярiйнаго комара. Отъ малярiи плоскостной Дагестанъ вымиралъ почти сплошь. Но природныя условiя были тe, что и на Чустроe: тотъ же климатъ, та же почва... И Юра задалъ мнe вопросъ: зачeмъ собственно нуженъ Чустрой?..

А смeтныя ассигнованiя на Чустрой равнялись восьмистамъ миллiонамъ рублей. На Юринъ вопросъ я не нашелъ отвeта. Точно такъ же я не нашелъ отвeта и на мой вопросъ о томъ, зачeмъ же строили Бeломорско-Балтiйскiй каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?

Нeсколько позже я спрашивалъ людей, которые жили на каналe годъ: что-нибудь возятъ? Нeтъ, ничего не возятъ. Весной по полой водe нeсколько миноносцевъ, со снятыми орудiями и машинами, были протащены на сeверъ – и больше ничего. Еще позже я спрашивалъ у инженеровъ управленiя ББК – такъ зачeмъ же строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ просто, для рекорда и монумента? Одинъ изъ героевъ этой стройки, бывшiй вредитель, съ похоронной иронiей спросилъ меня: "а вы къ этому еще не привыкли?"

Нeтъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...

...Изъ лeсовъ тянетъ гнилой, пронизывающей, болотной сыростью. Начинаетъ накрапывать мелкiй, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.

Мы подъeзжаемъ ко "второму Болшеву"...

ЧОРТОВА КУЧА

Параллельно каналу и метрахъ въ трехстахъ къ востоку отъ него тянется невысокая каменная гряда въ безпорядкe набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ, безформенныхъ и острыхъ обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ и похоже на какую-то мостовую гигантовъ, развороченную взрывами или землетрясенiемъ.

Если стать лицомъ къ сeверу, то слeва отъ этой гряды идетъ болотце, по которому проложены доски къ пристани, потомъ – каналъ и потомъ – снова болото и лeсъ... Справа – широкая, съ версту, трясина, по которой привидeнiями стелются промозглые {404} карельскiе туманы, словно души усопшихъ здeсь ББКовскихъ корпусовъ.

На вершинe этой гряды – нeсколько десятковъ чахлыхъ сосенокъ, обнаженными корнями судорожно вцeпившихся въ камень и песокъ, и десятка два грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ бараковъ, тщательно и плотно обнесенныхъ проволочными загражденiями, – это и есть "второе Болшево" – "Первая дeтская трудовая колонiя ББК".

Дождь продолжается. Мои ноги скользятъ по мокрымъ камнямъ – того и гляди поскользнешься и разобьешь себe черепъ объ острые углы гранитныхъ осколковъ. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой это идiотъ догадался всадить въ эту гиблую трясинную дыру дeтскую колонiю – четыре тысячи ребятъ въ возрастe отъ десяти до семнадцати лeтъ. Не говоря уже о территорiяхъ всей шестой земной суши подвластной Кремлю, неужели и на территорiи ББК не нашлось менeе гиблой дыры?

Дождь и вeтеръ мечутся между бараками. Сосны шумятъ и скрипятъ. Низкое и холодное небо нахлобучилось почти на ихъ вершины. Мнe холодно и въ моей основательной кожанкe, а вeдь это конецъ iюня... По двору колонiи, кое-гдe понасыпаны дорожки изъ гравiя. Все остальное завалено гранитными обломками, мокрыми отъ дождя и скользкими, какъ ледъ...

..."Ликвидацiя безпризорности" встаетъ передо мною въ какомъ-то новомъ аспектe... Да – ихъ здeсь ликвидируютъ... Ликвидируютъ, "какъ классъ".

"И никто не узнаетъ,

Гдe могилка моя".

Не узнаетъ, дeйствительно, никто...

НАЧАЛЬСТВО

Я иду разыскивать начальника колонiи и, къ крайнему своему неудовольствiю, узнаю, что этимъ начальникомъ является тов. Видеманъ, переброшенный сюда изъ ликвидированнаго подпорожскаго отдeленiя ББК.

Тамъ, въ Подпорожьи, я, и не безъ успeха, старался съ товарищемъ Видеманомъ никакого дeла не имeть. Видеманъ принадлежалъ къ числу начинающихъ преуспeвать совeтскихъ администраторовъ и переживалъ свои первые и наиболeе бурные припадки административнаго восторга. Административный же восторгъ въ условiяхъ лагерной жизни подобенъ той пушкe, сорвавшейся въ бурю съ привязи и тупо мечущейся по палубe фрегата, которую описываетъ Викторъ Гюго.

Видеманъ не только могъ цапнуть человeка за икру, какъ это, скажемъ, дeлалъ Стародубцевъ, онъ могъ цапнуть человeка и за горло, какъ могли, напримeръ, Якименко и Успенскiй. Но онъ еще не понималъ, какъ понимали и Якименко и Успенскiй, что цапать зря и не стоитъ, и невыгодно. Эта возможность была для Видемана еще относительно нова: ощущенiе чужого горла въ {405} своихъ зубахъ, вeроятно, еще волновало его... А можетъ быть, просто тренировка административныхъ челюстей?

Всe эти соображенiя могли бы служить нeкоторымъ психологическимъ объясненiемъ административнаго характера тов. Видемана, но съ моей стороны было бы неискренностью утверждать, что меня тянуло къ встрeчe съ нимъ. Я ругательски ругалъ себя, что, не спросясь броду, сунулся въ эту колонiю... Правда, откуда мнe могло придти въ голову, что здeсь я встрeчусь съ товарищемъ Видеманомъ. Правда и то, что въ моемъ сегодняшнемъ положенiи я теоретически былъ за предeлами досягаемости административной хватки тов. Видемана: за всякiя поползновенiя по моему адресу его Успенскiй по головкe бы не погладилъ. Но за всeмъ этимъ оставались кое-какiя "но"... О моихъ дeлахъ и отношенiяхъ съ Успенскимъ Видеманъ и понятiя не имeетъ, и если бы я сталъ разсказывать ему, какъ мы съ Успенскимъ въ голомъ видe пили коньякъ на водной станцiи, Видеманъ бы счелъ меня за неслыханнаго враля... Дальше: Медгора – далеко. Въ колонiи Видеманъ полный хозяинъ, какъ нeкiй феодальный вассалъ, имeющiй въ своемъ распоряженiи свои собственныя подземелья и погреба для консервированiя въ оныхъ непотрафившихъ ему дядей. А мнe до побeга осталось меньше мeсяца... Какъ-то выходитъ нехорошо...

Конечно, хватать меня за горло Видеману какъ будто нeтъ рeшительно никакого ни повода, ни расчета, но въ томъ-то и дeло, что онъ это можетъ сдeлать рeшительно безъ всякаго повода и расчета, просто отъ избытка власти, отъ того, что у него, такъ сказать, административно чешутся зубы... Вамъ, вeроятно, извeстно ощущенiе, когда очень зубастый, но еще весьма плохо дисциплинированный песъ, рыча, обнюхиваетъ вашу икру. Можетъ быть, и нeтъ, а можетъ быть, и цапнетъ. Если цапнетъ, хозяинъ его вздуетъ, но вашей-то икрe какое отъ этого утeшенiе?

Въ Подпорожьи люди отъ Видемана летeли клочьями во всe стороны: кто на БАМ, кто въ ШИЗО, кто на Лeсную Рeчку. Я избралъ себe сравнительно благую часть – старался обходичь Видемана издали. Моимъ единственнымъ личнымъ съ нимъ столкновенiемъ я обязанъ былъ Надеждe Константиновнe.

Видеманъ въ какой-то бумажкe употребилъ терминъ "предговоренiе". Онъ, видимо, находился въ сравнительно сытомъ настроенiи духа, и Надежда Константиновна рискнула вступить въ нeкую лингвистическую дискуссiю: такого де слова въ русскомъ языкe нeтъ. Видеманъ сказалъ: нeтъ, есть. Надежда Константиновна сдуру сказала, что вотъ у нея работаетъ нeкiй писатель, сирeчь я, у него-де можно спросить, какъ у спецiалиста. Я былъ вызванъ въ качествe эксперта.

Видеманъ сидeлъ, развалившись въ креслe, и рычалъ вполнe добродушно. Вопросъ же былъ поставленъ, такъ сказать, дипломатически:

– Такъ что-жъ, по вашему, такого слова, какъ "предговоренiе", въ русскомъ языкe нeтъ?

– Нeтъ, – сглупилъ я. {406}

– А по моему, есть, – заоралъ Видеманъ. – А еще писатель. Убирайтесь вонъ. Такихъ не даромъ сюда сажаютъ...

Нeтъ, Богъ ужъ съ ними, съ Видеманомъ, съ лингвистикой, съ русскимъ языкомъ и съ прочими дискуссiонными проблемами. Блаженъ мужъ, иже не иде на совeтъ нечестивыхъ и съ оными нечестивыми не дискуссируетъ...

___

А тутъ дискуссировать, видимо, придется. Съ одной стороны, конечно, житья моего въ совeтской райской долинe или житья моего вообще осталось меньше мeсяца, и чорта ли мнe ввязываться въ дискуссiю, которая этотъ мeсяцъ можетъ растянуть на годы.

А съ другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой, интеллигентскiй червякъ сосетъ гдe-то подъ ложечкой и талдычитъ о томъ, что не могу же я уeхать изъ этой вонючей, вымощенной преисподними булыжниками, цынготной дыры и не сдeлать ничего, чтобы убрать изъ этой дыры четыре тысячи заживо погребенныхъ въ ней ребятъ. Вeдь это же дeти, чортъ возьми!.. Правда, они воры, въ чемъ я черезъ часъ убeдился еще одинъ, совершенно лишнiй для меня, разъ; правда, они алкоголики, жулики, кандидаты въ профессiональные преступники, но вeдь это все-таки дeти, чортъ побери. Развe они виноваты въ томъ, что революцiя разстрeляла ихъ отцовъ, уморила голодомъ ихъ матерей, выбросила ихъ на улицу, гдe имъ оставалось или умирать съ голоду, какъ умерли миллiоны ихъ братьевъ и сестеръ, или идти воровать. Развe этого всего не могло быть, напримeръ съ моимъ сыномъ, если бы въ свое время не подвернулся Шпигель и изъ одесской чеки мы съ женой не выскочили бы живьемъ? Развe они, эти дeти, виноваты въ томъ, что партiя проводитъ коллективизацiю деревни, что партiя объявила безпризорность ликвидированной, что на семнадцатомъ году существованiя соцiалистическаго рая ихъ рeшили убрать куда-нибудь подальше отъ постороннихъ глазъ – вотъ и убрали. Убрали на эту чортову кучу, въ приполярныя трясины, въ цынгу, туберкулезъ.

Я представилъ себe безконечныя полярныя ночи надъ этими оплетенными колючей проволокой бараками – и стало жутко. Да, здeсь-то ужъ эту безпризорность ликвидируютъ въ корнe. Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу не повезутъ...

...Я чувствую, что червякъ одолeваетъ и что дискуссировать придется...

ТРУДОВОЙ ПЕЙЗАЖЪ

Но Видемана здeсь нeтъ. Онъ, оказывается, въ колонiи не живетъ: климатъ неподходящiй. Его резиденцiя находится гдe-то въ десяти верстахъ. Тeмъ лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссiи, а кстати и поeсть.

Брожу по скользкимъ камнямъ колонiи. Дождь пересталъ. {407} Въ дырахъ между камнями засeдаютъ небольшiя группы ребятъ. Они, точно индeйцы трубку мiра, тянутъ махорочныя козьи ножки, обходящiя всю компанiю. Хлeба въ колонiи мало, но махорку даютъ. Другiе рeжутся въ неизвeстныя мнe безпризорныя игры съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впослeдствiи, проигрываются пайки или, по мeстному, "птюшки".

Ребята – босые, не очень оборванные и болeе или менeе умытые. Я ужъ такъ привыкъ видeть безпризорныя лица, вымазанныя всевозможными сортами грязи и сажи, что эти умытыя рожицы производятъ какое-то особо отвратительное впечатлeнiе: весь порокъ и вся гниль городского дна, все разнообразiе сексуальныхъ извращенiй преждевременной зрeлости, скрытыя раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...

Ребята откуда-то уже услышали, что прieхалъ инструкторъ физкультуры, и сбeгаются ко мнe – кто съ заискивающей на всякiй случай улыбочкой, кто съ наглой развязностью. Сыплются вопросы. Хриплые, но все же дeтскiе голоса. Липкiя, проворный дeтскiя руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ всe мои карманы, и пока я успeваю спохватиться, изъ этихъ кармановъ исчезаетъ все: махорка, спички, носовой платокъ...

Когда это они успeли такъ насобачиться? Вeдь это все новые безпризорные призывы, призыва 1929-31 годовъ. Я потомъ узналъ, что есть и ребята, попавшiе въ безпризорники и въ нынeшнемъ году: источникъ, оказывается, не изсякаетъ.

Отрядъ самоохраны (собственный дeтскiй Вохръ) и штуки двe воспитателей волокутъ за ноги и за голову какого-то крeпко связаннаго "пацана". Пацанъ визжитъ такъ, какъ будто его не только собираются, а и въ самомъ дeлe рeжутъ. Ничьего вниманiя это не привлекаетъ – обычная исторiя, пацана тащатъ въ изоляторъ.

Я отправляюсь въ "штабъ". Огромная комната бревенчатаго барака переполнена ребятами, которые то грeются у печки, то тянутъ собачьи ножки, то флегматически выискиваютъ вшей, то такъ просто галдятъ. Матъ стоитъ необычайный.

За столомъ сидитъ нeкто – я узнаю въ немъ товарища Полюдова, который въ свое время завeдывалъ культурно-воспитательной частью въ Подпорожьи. Полюдовъ творитъ судъ – пытается установить виновниковъ фабрикацiи нeсколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ на столe – отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозрeваемыхъ – штукъ десять. Они стоятъ подъ конвоемъ самоохраны, клянутся и божатся наперебой – галдежъ стоитъ несусвeтимый. У Полюдова – очумeлое лицо и воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здeсь – помощникъ Видемана. Я пока что достаю у него талонъ на обeдъ въ вольнонаемной столовой и ухожу изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все равно пусты – пусть обшариваютъ. {408}

ИДЕАЛИСТЪ

На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ – огромное бревенчатое зданiе съ большимъ зрительнымъ заломъ, съ библiотекой и съ полдюжиной совершенно пустыхъ клубныхъ комнатъ. Завeдующiй клубомъ – завклубъ, высокiй, истощенный малый, лeтъ 26-ти, встрeчаетъ меня, какъ родного:

– Ну, слава Богу, голубчикъ, что вы, наконецъ, прieхали. Хоть чeмъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите, здeсь на этой чертовой кучe, имъ рeшительно нечего дeлать: мастерскихъ нeтъ, школы нeтъ, учебниковъ нeтъ, ни черта нeтъ. Даже дeтскихъ книгъ въ библiотекe ни одной. Играть имъ негдe, сами видите, камни и болото, а въ лeсъ вохровцы не пускаютъ. Знаете, здeсь эти ребята разлагаются такъ, какъ и на волe не разлагались. Подумайте только – четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и дeлать имъ нечего совершенно.

Я разочаровываю завклуба: я прieхалъ такъ, мимоходомъ, на день два, посмотрeть, что здeсь вообще можно сдeлать. Завклубъ хватаетъ меня за пуговицу моей кожанки.

– Послушайте, вeдь вы же интеллигентный человeкъ...

Я уже знаю напередъ, чeмъ кончится тирада, начатая съ интеллигентнаго человeка... Я – "интеллигентный человeкъ", – слeдовательно, и я обязанъ отдать свои нервы, здоровье, а если понадобится, и шкуру для заплатыванiя безконечныхъ дыръ совeтской дeйствительности. Я – "интеллигентный человeкъ", – слeдовательно, по своей основной профессiи я долженъ быть великомученикомъ и страстотерпцемъ, я долженъ застрять въ этой фантастической трясинной дырe и отдать свою шкуру на заплаты, на коллективизацiю деревни, на безпризорность и на ея "ликвидацiю". Только на заплату дыръ – ибо больше сдeлать нельзя ничего. Но вотъ съ этой "интеллигентской" точки зрeнiя, въ сущности, важенъ не столько результатъ, сколько, такъ сказать, жертвенность...

...Я его знаю хорошо, этого завклуба. Это онъ – вотъ этакiй завклубъ – геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтiологъ и, Богъ его знаетъ, кто еще, въ сотняхъ тысячъ экземпляровъ растекается по всему лицу земли русской, сгораетъ отъ недоeданiя, цынги, туберкулеза, малярiи, строитъ тоненькую паутинку культурной работы, то сдуваемую легкимъ дыханiемъ совeтскихъ Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрeлъ – но все-таки строитъ...

Я уже его видалъ – этого завклуба – и на горныхъ пастбищахъ Памира, гдe онъ выводитъ тонкорунную овцу, и въ малярiйныхъ дырахъ Дагестана, гдe онъ добываетъ пробный iодъ изъ каспiйскихъ водорослей, и въ ущельяхъ Сванетiи, гдe онъ занимается раскрeпощенiемъ женщины, и въ украинскихъ колхозахъ, гдe онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторiяхъ ЦАГИ, гдe онъ изучаетъ обтекаемость авiацiонныхъ бомбъ.

Потомъ тонкорунныя овцы гибнутъ отъ безкормицы, сванетская раскрeпощенная женщина – отъ голоду, топинамбуръ не {409} хочетъ расти на раскулаченныхъ почвахъ, гдe не выдерживаетъ ко всему привыкшая картошка... Авiабомбами сметаютъ съ лица земли цeлые районы "кулаковъ" – дeти этихъ кулаковъ попадаютъ вотъ сюда – и сказка про краснаго бычка начинается сначала.

Но кое-что остается. Все-таки кое-что остается. Кровь праведниковъ никогда не пропадаетъ совсeмъ ужъ зря.

И я – конфужусь передъ этимъ завклубомъ. И вотъ – знаю же я, что на заплатыванiе дыръ, прорванныхъ рогами этого краенаго быка, не хватитъ никакихъ въ мiрe шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирeзанъ – количество дыръ будетъ расти изъ года въ годъ, что мои и его, завклуба, старанiя, и мужика, и ихтiолога – всe они безслeдно потонуть въ топяхъ совeтскаго кабака, потонетъ и онъ самъ, этотъ завклубъ. Онъ вольнонаемный. Его уже наполовину съeла цынга, но: "понимаете сами – какъ же я могу бросить – никакъ не найду себe замeстителя". Правда, бросить-то не такъ просто – вольнонаемныя права здeсь не на много шире каторжныхъ. При поступленiи на службу отбирается паспортъ и взамeнъ выдается бумажка, по которой никуда вы изъ лагеря не уeдете. Но я знаю – завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.