Текст книги "Россiя въ концлагере"

Автор книги: Иван Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

– Къ строительству соцiализма въ одной странe, – сказалъ Чекалинъ, и въ голосe его особенной убeдительности не было.

– Такъ... А вы не находите, что все это гораздо ближе стоитъ къ какой-нибудь весьма свирeпой азiатской деспотiи, чeмъ къ самому завалящему соцiализму? И сколько народу придется еще истребить, чтобы построить этотъ соцiализмъ такъ, какъ онъ строится теперь – то-есть пулеметами. И не останется ли, въ концe концовъ, на всей пустой русской землe два настоящихъ соцiалиста, безо всякихъ уклоновъ – Сталинъ и Кагановичъ?

– Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, безъ жертвъ не обойтись. Вы говорите – пулеметами? Что-жъ, картофель тоже штыками выколачивали... Не нужно слишкомъ ужъ высоко цeнить человeческую жизнь. Когда правительство строитъ желeзную дорогу – оно тоже приноситъ человeческiя жертвы. Статистика, кажется, даже подсчитала, что на столько-то километровъ пути приходится столько-то человeческихъ жертвъ въ годъ. Такъ что-жъ, по вашему, и желeзныхъ дорогъ не строить? Тутъ ничего не подeлаешь... математика... Такъ и съ нашими эшелонами... Конечно, тяжело... Вотъ вы нeсколько снизили процентъ этихъ несчастныхъ случаевъ, но въ общемъ – все это пустяки. Командиръ, который въ бою будетъ заботиться не о побeдe, а о томъ, какъ бы избeжать потерь – такой командиръ ни черта не стоитъ. Такого выкрасить и выбросить... Вы говорите – звeрства революцiи. Пустое слово. Звeрства тогда остаются звeрствами, когда ихъ недостаточно. Когда онe достигаютъ цeли – онe становятся святой жертвой. Армiя, которая пошла въ бой, потеряла десять процентовъ своего состава и не достигла цeли – она эти десять процентовъ потеряла зря. Если она потеряла девяносто процентовъ и выиграла бой – ея потери исторически оправданы. То же и съ нами. Мы думаемъ не о потеряхъ, а о побeдe. Намъ отступать нельзя... Ни передъ какими потерями... Если мы только на вершокъ не дотянемъ до соцiализма, тогда все это будетъ звeрствомъ и только. Тогда идея соцiализма будетъ дискредитирована навсегда. Намъ остановки – не дано... Еще десять миллiоновъ. Еще двадцать миллiоновъ. Все равно. Назадъ дороги нeтъ. Нужно идти дальше. Ну что-жъ, – добавилъ онъ, заглянувъ въ свою пустую плошку, -давайте, что-ли, дeйствовать дальше?..

Я кивнулъ головой. Чекалинъ налилъ наши сосуды. Мы молча чокнулись...

– Да, – сказалъ я, – вы наполовину правы: назадъ, дeйствительно, дороги нeтъ. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать... Господь Богъ вовсе не устроилъ человeка {178} соцiалистомъ. Можетъ быть, это и не очень удобно, но это – фактъ. Человeкъ живетъ тeми же инстинктами, какими онъ жилъ и во время Римской имперiи... Римское право исходило изъ того предположенiя, что человeкъ дeйствуетъ прежде всего, какъ "добрый отецъ семейства" – cum bonus pater familias, то-есть онъ прежде всего, напряженнeе всего, дeйствуетъ въ интересахъ себя и своей семьи.

– Философiя мeщанскаго эгоизма...

– Во-первыхъ – вовсе не философiя, а бiологiя... Такъ устроенъ человeкъ. У него крыльевъ нeтъ. Это очень жалко. Но если вы перебьете ему ноги – то онъ летать все-таки не будетъ... Вотъ вы попробуйте вдуматься въ эти годы, годы революцiи: тамъ, гдe коммунизмъ – тамъ голодъ. Стопроцентный коммунизмъ – стопроцентный голодъ. Жизнь начинаетъ расти только тамъ, гдe коммунизмъ отступаетъ: НЭП, прiусадебные участки, сдeльщина. На территорiяхъ чистаго коммунизма – и трава не растетъ... Мнe кажется, что это принадлежитъ къ числу немногихъ совсeмъ очевидныхъ вещей...

– Да, остатки капиталистическаго сознанiя въ массахъ оказались болeе глубоки, чeмъ мы предполагали... Передeлка человeка – идетъ очень медленно.

– И вы его передeлаете?

– Да, мы создадимъ новый типъ соцiалистическаго человeка, – сказалъ Чекалинъ какимъ-то партiйнымъ тономъ – твердо, но безъ особаго внутренняго убeжденiя.

Я обозлился.

– Передeлается? Или, какъ въ такихъ случаяхъ говоритъ церковь, совлечете съ него ветхаго Адама? Господи, какая чушь!.. За передeлку человeка брались организацiи на много покрупнeе и поглубже, чeмъ коммунистическая.

– Кто же это брался?

– Хотя бы религiя. А она передъ вами имeетъ совершенно неизмeримыя преимущества.

– Религiя – передъ коммунизмомъ?

– Ну, конечно... Религiя имeетъ передъ вами-то преимущество, что ея обeщанiя реализуются на томъ свeтe. Пойдите, провeрьте... А ваши уже много разъ провeрены. Тeмъ болeе, что вы съ ними очень торопитесь... Соцiалистическiй рай у васъ уже долженъ былъ наступить разъ пять: послe сверженiя буржуазнаго правительства, послe захвата фабрикъ и прочаго, послe разгрома бeлой армiи, послe пятилeтки... Теперь – послe второй пятилeтки...

– Все это – вeрно, исторiя – тугая баба. Но мы обeщаемъ не мифъ, а реальность.

– Скажите, пожалуйста, развe для средневeковаго человeка рай и адъ были мифомъ, а не реальностью? И рай-то этотъ былъ не какой-то куцый, соцiалистическiй, на одну человeческую жизнь и на пять фунтовъ хлeба, вмeсто одного. Это былъ рай всамдeлишный – безконечное блаженство на безконечный перiодъ времени... Или – соотвeтствующiй адъ. Такъ вотъ – и {179} это не помогло... Никого не передeлали... Любой христiанинъ двадцатаго вeка живетъ и дeйствуетъ по точно такимъ же стимуламъ, какъ дeйствовалъ римлянинъ двe тысячи лeтъ тому на задъ – какъ добрый отецъ семейства.

– И отъ насъ ничего не останется?

– И отъ васъ ничего не останется. Развe только что-нибудь побочное и рeшительно ничeмъ не предусмотрeнное...

Чекалинъ усмeхнулся... устало и насмeшливо.

– Ну что-жъ, выпьемъ что ли хоть за непредусмотрeнное. Не останется, вы говорите... Можетъ быть, и не останется... Но если что-нибудь въ исторiи человeчества и останется – такъ отъ насъ, а не отъ васъ. "А вы на землe проживете, какъ черви слeпые живутъ, ни сказокъ про васъ не разскажутъ, ни пeсенъ про васъ не споютъ"...

– Ежели говорить откровенно, такъ насчетъ пeсенъ – мнe въ высокой степени плевать. Будутъ обо мнe пeть пeсни или не будутъ, будутъ строить мнe монументы или не будутъ – мнe рeшительно все равно. Но я знаю, что монументъ – это людей соблазняетъ... Какимъ-то таинственнымъ образомъ, но соблазняетъ... И всякiй норовитъ взгромоздить на свою шею какой-нибудь монументъ. Конечно, жить подъ нимъ не очень удобно – зато монументъ... Но строить его на своей шеe и своей кровью?.. Чтобы потомъ какая-нибудь скучающая и ужъ совсeмъ безмозглая американка щелкала своимъ кодакомъ сталинскiя пирамиды, построенныя на моихъ костяхъ – это извините. Въ эту игру я, по мeрe моей возможности, играть не буду...

– Не вы будете играть – такъ вами будутъ играть...

– Въ этомъ вы правы. Тутъ – крыть нечeмъ. Дeйствительно играютъ. И не только мною... Вотъ поэтому-то милостивые государи, населяющiе культурный и христiанскiй мiръ въ двадцатомъ вeкe послe Рождества Христова, и сeли въ лужу мiровой войны, кризиса, коммунизма и прочаго.

– Вотъ поэтому-то мы и строимъ коммунизмъ.

– Такъ сказать – клинъ клиномъ.

– Да, клинъ клиномъ...

– Не очень удачно... Когда одинъ клинъ вышибаютъ другимъ – то только для того, чтобы въ конечномъ счетe вышибить ихъ оба...

– Вотъ мы и вышибемъ всякую государственность... И построимъ свободное человeческое общество.

Я вздохнулъ. Разговоръ начиналъ прiобрeтать скучный характеръ... Свободное человeческое общество...

– Я знаю, вы въ это не вeрите...

– А вы вeрите?

Чекалинъ какъ-то неопредeленно пожалъ плечами.

– Вы, конечно, церковной литературы не читали, – спросилъ я.

– Откуда?

– Напрасно. Тамъ есть очень глубокая вещи. Вотъ, {180} напримeръ, -это относится и къ вамъ: "вeрю, Господи, помоги невeрiю моему"...

– Какъ, какъ вы сказали?

Я повторилъ. Чекалинъ посмотрeлъ на меня не безъ любопытства...

– Сказано крeпко. Не зналъ, что попы такiя вещи говорить умeютъ...

– Вы принадлежите къ числу людей, которые не то что вeрятъ, а скорeе цeпляются за вeру... которая когда-то, вeроятно, была... И васъ все меньше и меньше. На смeну вамъ идутъ Якименки, которые ни въ какой рай не вeрятъ, которымъ на все, кромe своей карьеры, наплевать и для которыхъ вы, Чекалинъ, – какъ бeльмо на глазу... Будущаго не знаемъ – ни вы, ни я. Но пока что -процессъ революцiи развивается въ пользу Якименки, а не въ вашу пользу... Люди съ убeжденiями – какими бы то ни было убeжденiями – сейчасъ не ко двору. И вы не ко двору. На всякiя тамъ ваши революцiи, заслуги, стажъ и прочее – Сталину въ высокой степени наплевать. Ему нужно одно -безпрекословные исполнители...

– Я вовсе и не скрываю, что я, конечно, одна изъ жертвъ на пути къ соцiализму.

– Это ваше субъективное ощущенiе. А объективно вы пропадете потому, что станете на пути Якименки, на пути аппарата, на путяхъ Сталинскому абсолютизму.

– Позвольте, вeдь вы сами говорили, что вы – монархистъ, слeдовательно, вы за абсолютизмъ.

– Самодержавiе не было абсолютизмомъ. И кромe того, монархiя – не непремeнно самодержавiе. Русскiй же царь, коронуясь, выходилъ къ народу и троекратно кланялся ему въ землю. Это, конечно, символъ, но это кое что значитъ. А вы попробуйте заставить вашего Сталина поклониться народу, въ какомъ угодно смыслe. Куда тамъ къ чорту. Вeдь это – вождь... Генiй... Полубогъ... Вы подумайте только, какой жуткiй подхалимажъ онъ около себя развелъ. Вeдь вчуже противно...

– Да. Но Сталинъ – это нашъ стержень. Выдернули царя, и весь старый строй пошелъ къ чорту. Выдерните теперь Сталина, и вся партiя пойдетъ къ чорту. У насъ тоже свои Керенскiе есть. Другъ другу въ глотку вцeпятся.

– Позвольте, а какъ же тогда съ массами? Которыя – какъ это -беззавeтно преданныя...

– Послушайте, Солоневичъ, бросьте вы демагогiю разводить. При чемъ здeсь массы? Кто и когда съ массами считался? Если массы зашебаршатъ – мы имъ такiя салазки загнемъ! Дeло не въ массахъ, дeло въ руководство. Вамъ съ Николаемъ Послeднимъ не повезло – это ужъ, дeйствительно, не повезло. И намъ со Сталинымъ не везетъ. Дубина, что и говорить... Претъ въ тупикъ полнымъ ходомъ..

– Ага, – сказалъ я, – признаете...

– Да, что ужъ тутъ. Германскую революцiю проворонили, китайскую революцiю проворонили. Мужика ограбили, рабочаго оттолкнули, партiйный костякъ – разгромленъ. А теперь – не дай {181} Богъ – война... Конечно, отъ насъ ни пуха ни пера не останется... Но немного останется и отъ Россiи вообще. Вотъ вы о третьей революцiи говорили. А знаете ли вы, что конкретно означаетъ третья революцiя?

– Приблизительно знаю.

– Ой ли? Пойдетъ мужикъ колхозы дeлить – дeлить ихъ будетъ, конечно, съ оглоблями... Возстанутъ всякiе Петлюры и Махно. Разведутся всякiя кислокапустянскiя республики... Подумать страшно... А вы говорите – третья революцiя... Эхъ, взялись за гужъ – нужно тянуть, ничего не подeлаешь. Конечно, вытянемъ ли – очень еще неизвeстно. Можетъ быть, гужъ окажется и дeйствительно не подъ силу...

Чекалинъ заглянулъ въ свою плошку, потомъ въ бутылку и, ничего тамъ не обнаруживъ, молча опять полeзъ подъ кровать, въ чемоданъ.

– Не хватитъ ли? – сказалъ я съ сомнeнiемъ.

– Плюньте, – отвeтилъ Чекалинъ тономъ, не допускающимъ возраженiй. Я и не сталъ допускать возраженiй. Чекалинъ пошарилъ по столу.

– Гдe это мой спутникъ коммуниста?

Я передалъ ему штопоръ. Чекалинъ откупорилъ бутылку, налилъ стаканъ и плошку, мы хлебнули по глотку и закурили. Такъ мы сидeли и молчали. По одну сторону стола съ бутылками (общероссiйская надпартiйная платформа) -каторжникъ и контръ-революцiонеръ, по другую – чекистъ и коммунистъ. За окномъ выла вьюга. Мнe лeзли въ голову мысли о великомъ тупикe: то слова Маяковскаго о томъ, что "для веселiя планета наша плохо оборудована", то фраза Ахматовой – "любитъ, любитъ кровушку русская земля". Чекалину, видимо, тоже что-то лeзло въ голову. Онъ допилъ свою плошку, всталъ, поднялся, сталъ у окна и уставился въ черную, вьюжную ночь, какъ бы пытаясь увидeть тамъ какой-то выходъ, какой-то просвeтъ...

Потомъ онъ молча подошелъ къ столу, снова налилъ наши сосуды, медленно вытянулъ полъ плошки, поставилъ на столъ и спросилъ:

– Скажите, вотъ насчетъ того, что царь кланялся народу, это – въ самомъ дeлe или только выдумано?

– Въ самомъ дeлe. Древнiй обрядъ...

– Интересно... Пожалуй, наше, какъ вы это говорите, "уважаемое заведенiе" очень правильно оцeниваетъ настоящую опасность... Можетъ быть, опасность – вовсе не со стороны эсэровъ и меньшевиковъ... Помню – это было, кажется, въ прошломъ году – я работалъ въ Сиблагe, около Омска... Прошелъ по деревнямъ слухъ, что какая-то великая княжна гдe-то въ батрачкахъ работаетъ... – Чекалинъ снова передернулъ плечами. – Такъ всe колхозы опустeли – мужикъ поперъ на великую княжну смотрeть... Да... А кто попретъ на соцiалиста?.. Чепуха соцiалисты – только подъ ногами путались – и у насъ, и у васъ... Да... Но напутали – много... Теперь – чортъ его знаетъ?.. Въ общемъ, что и говорить: очень паршиво все – это... Но вы {182} дeлаете одну капитальную ошибку... Вы думаете, что когда намъ свернутъ шею – станетъ лучше? Да, хлeба будетъ больше... Эшелоновъ – не знаю... Вeдь, во всякомъ случаe, миллiоновъ пять будутъ драться за Сталина... Значитъ, разница будетъ только въ томъ, что вотъ сейчасъ я васъ угощаю коньякомъ, а тогда, можетъ быть, вы меня будете угощать... въ какомъ-нибудь бeлогвардейскомъ концлагерe... Такъ что особенно весело – оно тоже не будетъ... Но только, вмeстe съ нами, пойдутъ ко всeмъ чертямъ и всe мечты о лучшемъ будущемъ человeчества... Вылeзетъ какой-нибудь Гитлеръ – не этотъ, этотъ ерунда, этотъ глубокiй провинцiалъ... А настоящiй, мiровой... Какая-нибудь окончательная свинья сядетъ на тронъ этой мечты и поворотитъ человeчество назадъ, къ среднимъ вeкамъ, къ папству, къ инквизицiи. Да, конечно, и мы – мы ходимъ по пупъ въ крови... И думаемъ, что есть какое-то небо... А, можетъ, и неба никакого нeту... Только земля – и кровь до пупа. Но если человeчество увидитъ, что неба нeтъ и не было... Что эти миллiоны погибли совсeмъ зря...

Чекалинъ, не переставая говорить, протянулъ мнe свою плошку, чокнулся, опрокинулъ въ себя полный стаканъ и продолжалъ взволнованно и сбивчиво:

– Да, конечно, крови оказалось слишкомъ много... И удастся ли переступить черезъ нее – не знаю. Можетъ быть, и не удастся... Насъ -мало... Васъ – много... А подъ ногами – всякiе Стародубцевы... Конечно, насчетъ мiровой революцiи – это уже пишите письма: проворонили. Теперь бы хоть Россiю вытянуть... Что-бъ хоть штабъ мiровой революцiи остался.

– А для васъ Россiя – только штабъ мiровой революцiи и ничего больше?

– А если она не штабъ революцiи, – такъ кому она нужна?

– Многимъ, въ частности, и мнe.

– Вамъ?

– Вы заграницей не живали? Попробуйте. И если вы въ этотъ самый штабъ вeрите, – такъ только потому, что онъ – русскiй штабъ. Будь онъ нeмецкiй или китайскiй – такъ вы за него гроша ломанаго не дали бы, не то что своей жизни...

Чекалинъ нeсколько запнулся...

– Да, тутъ, конечно, можетъ быть, вы и правы. Но что же дeлать -только у насъ, въ нашей партiи, сохранилась идейность, сохранилась общечеловeческая идея... Западный пролетарiатъ оказался сквалыгой... Наши братскiя компартiи – просто набиваютъ себe карманы... Мы протянули имъ товарищескую руку, и онe протянули намъ товарищескую руку... Только мы имъ протянули – съ помощью, а они – нельзя ли трешку?..

– Давайте поставимъ вопросъ иначе. Никакой пролетарiатъ вамъ руки не протягивалъ. Протягивало всякое жулье – такъ его и въ русской компартiи хоть отбавляй. А насчетъ нынeшней идейности вашей партiи – позвольте ужъ мнe вамъ не повeрить... Сейчасъ въ ней идетъ голая рeзня за власть – и больше ничего. Что, у вашего Якименки есть хоть на грошъ идеи? Хоть самой {183} грошевой? Сталинъ нацeливается на мiровую диктатуру, только не на партiйную – партiйную онъ въ Россiи слопалъ – а на свою собственную. Вeдь не будете же вы отрицать, что сейчасъ на партiйные верхи подбирается въ общемъ – просто сволочь... и ничего больше... Гдe Раковскiе, Троцкiе, Рыковы, Томоши?.. Впрочемъ, съ моей точки зрeнiя, – они не многимъ лучше: но все-таки – это, если хотите, фанатики, но идея у нихъ была. А у Сулиманова, Акулова, Литвинова? А о тeхъ ужъ, кто пониже, – не стоитъ и говорить...

Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Онъ снова налилъ наши сосуды, пошарилъ по столу, подъ газетами. Рeпа уже была съeдена, оставалась икра и кислая капуста.

– Да, а на закусочномъ фронтe – у насъ прорывъ... Придется подъ капусту... Ну, ничего – зато революцiя, – кисло усмeхнулся онъ. – Н-да, революцiя... Вамъ, видите, ли хорошо стоять въ сторонe и зубоскалить... Вамъ что? А вотъ – мнe... Я съ шестнадцати лeтъ въ революцiи. Три раза раненъ. Одинъ братъ погибъ на колчаковскомъ фронтe – отъ бeлыхъ... Другой – на деникинскомъ – отъ красныхъ. Отецъ желeзнодорожникъ померъ, кажется, отъ голода... Вотъ, видите... Жена была... И вотъ – восемнадцать лeтъ... За восемнадцать лeтъ – развe былъ хоть день человeчьей жизни? Ни хрeна не было... Такъ, что вы думаете – развe я теперь могу сказать, что вотъ все это зря было сдeлано, давай, братва, обратно? А такихъ, какъ я, -миллiоны...

– Положимъ, далеко уже не миллiоны...

– Миллiоны... Нeтъ, товарищъ Солоневичъ, не можемъ повернуть... Да, много сволочи... Что-жъ? Мы и сволочь используемъ. И есть еще у насъ союзникъ – вы его недооцeниваете.

Я вопросительно посмотрeлъ на Чекалина...

– Да, крeпкiй союзникъ – буржуазныя правительства... Они на насъ работаютъ. Хотятъ – не хотятъ, а работаютъ... Такъ что, можетъ быть, мы и вылeземъ – не я, конечно, мое дeло уже пропащее – вотъ только по эшелонамъ околачиваться.

– Вы думаете, что буржуазными правительствами вы играете, а не они вами?

– Ну, конечно, мы играемъ, – сказалъ Чекалинъ увeренно. – У насъ въ однихъ рукахъ все: и армiя, и политика, и заказы, и экспортъ, и импортъ. Тамъ нажмемъ, тамъ всунемъ въ зубы заказъ. И никакихъ тамъ парламентскихъ запросовъ. Чистая работа..

– Можетъ быть... Плохое и это утeшенiе: отыграться на организацiи кабака въ мiровомъ масштабe... Если въ Россiи дeлается чортъ знаетъ что, то Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, – возможно. Если Сталинъ досидитъ до еще одной европейской войны – онъ ее, конечно, используетъ. Можетъ быть, онъ ее и спровоцируетъ. Но это будетъ означать гибель всей европейской культуры.

Чекалинъ посмотрeлъ на меня съ пьяной хитрецой.

– На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... {184} Много трудящiяся массы отъ этой культуры имeли? Много мужикъ и рабочiй имeли отъ вашего царя?

– Не очень много, но, во всякомъ случаe, неизмeримо больше, чeмъ они имeютъ отъ Сталина.

– Сталинъ – переходный перiодъ. Мы съ вами – тоже переходный перiодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцiй...

– А вы довольны?

– Всякому человeку, товарищъ Солоневичъ, хочется жить. И мнe – тоже. Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нeтъ -такъ нeтъ. Можетъ быть, на нашихъ костяхъ – хоть у внуковъ нашихъ это будетъ.

Чекалинъ вдругъ странно усмeхнулся и посмотрeлъ на меня, какъ будто сдeлалъ во мнe какое-то открытiе.

– Интересно выходитъ... Дeтей у меня нeтъ – такъ что и внуковъ не будетъ. А у васъ сынъ есть. Такъ что выходитъ, въ концe концовъ, что я для вашихъ внуковъ стараюсь...

– Охъ, ей-Богу, было бы на много проще, если бы вы занялись своими собственными внуками, а моихъ – предоставили бы моимъ заботамъ. И вашимъ внукамъ было бы легче, и моимъ...

– Ну, объ моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ – я уже человeкъ конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ.

Это признанiе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто – это я зналъ, но признаются въ этомъ очень немногiе... Вспомнились стихи Сельвинскаго:

"Сволочной Богъ – онъ таки зналъ напередъ,

Онъ таки выдумалъ имъ отомщенiе,

Даже тeмъ, кого штыкъ поберегъ,

Вошь пощадила, простилъ священникъ"...

Да, отомщенiе, конечно есть... Чекалинъ смотрeлъ на меня съ такимъ видомъ, какъ будто хотeлъ сказать: ну что, видалъ? Но во мнe, вмeсто сочувствiя, подымалась ненависть – чортъ ихъ возьми совсeмъ всeхъ этихъ идеалистовъ, энтузiастовъ, фанатиковъ. Съ желeзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ вeка въ вeкъ, изъ поколeнiя въ поколeнiе они только тeмъ и занимаются что портятъ жизнь – и себe, и еще больше другимъ... Всe эти Торквемады и Саванароллы, Робеспьеры и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются за все, что только ни есть самаго идiотскаго въ человeкe, и вотъ – сидитъ передо мною одна изъ такихъ идеалистическихъ душъ – до пупа въ крови (въ томъ числe и въ своей собственной)... Онъ, конечно, будетъ переть. Онъ будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ, и себя самого въ жертву религiи организованной ненависти. Есть ли подо всeмъ этимъ реальная, а не выдуманная любовь – хотя бы къ этимъ пресловутымъ "трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелiя въ кострахъ инквизицiи и альбигейскихъ походахъ? И что такое любовь къ человeчеству? Реальность? Или "сонъ золотой", навeянный безумцами, которые дeйствительно любили человeчество – но человeчество выдуманное, въ реальномъ мiрe не существующее... Конечно, {185} Чекалинъ жалокъ – съ его запущенностью, съ его собачьей старостью, одиночествомъ, безперспективностью... Но Чекалинъ вмeстe съ тeмъ и страшенъ, страшенъ своимъ упорствомъ, страшенъ тeмъ, что ему, дeйствительно, ничего не остается, какъ переть дальше. И онъ -попретъ...

Чекалинъ, конечно, не могъ представить себe характера моихъ размышленiй.

– Да, такъ вотъ видите... А вы говорите – палачи... Ну да, -заторопился онъ, – не говорите, такъ думаете... А что вы думаете – это легко такъ до пупа въ крови ходить?.. Вы думаете – большое удовольствiе работать по концлагерямъ? А вотъ – работаю. Партiя послала... Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...

Чекалинъ вылилъ въ стаканъ и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже сильно опьянeлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...

– А вотъ, когда выкорчуемъ окончательно – такъ вопросъ: что останется? Можетъ, и въ самомъ дeлe – ничего не останется... Пустая земля. И Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была – и пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами, товарищъ, въ передeлку. Что называется – влипли... Если бы этакъ родиться лeтъ черезъ сто, да посмотрeть что изъ этого всего вышло? А если ничего не выйдетъ? Нeтъ, ну его къ чертямъ – лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни черта не вышло. Тогда, что-жъ? Прямо въ петлю... А вотъ, можно было бы жить... могъ бы и сына имeть – вотъ вродe вашего парнишки... Только мой былъ бы помоложе... Да, не повезло... Влипли... Ну что-жъ, давайте, дербалызнемъ... За вашихъ внуковъ. А? За моихъ? – За моихъ не стоитъ -пропащее дeло...

Выпивъ свою плошку, Чекалинъ неровными шагами направился къ кровати и снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.

– Нeтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу – категорически. Хватить -по литру на брата. А мнe завтра работать.

– Ни черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ – эшелоновъ больше не приму.

– Нeтъ, нужно идти.

– А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.

– Отпадаетъ. Увидитъ кто-нибудь днемъ, что я отъ васъ вышелъ -получится нехорошо.

– Да, это вeрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...

– Такъ вы же и постарались ее сволочной сдeлать...

– Это не я. Это эпоха... Что я? Такую жизнь сдeлали миллiоны. Сволочная жизнь... – Ну – ужъ немного ее и осталось. Такъ все-таки уходите? Жаль.

Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.

– Насчетъ соцiалистовъ – вы извините, что я такъ крылъ.

– А мнe что? Я не соцiалистъ. {186}

– Ахъ, да, я и забылъ... Да все равно – теперь все къ чертовой матери. И соцiалисты, и не соцiалисты...

– Ахъ, да, постойте, – вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ комнату. Я остановился въ нeкоторой нерeшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ вышелъ съ чeмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ моего бушлата.

– Это икра, – объяснилъ онъ. – Для парнишки вашего. Нeтъ, ужъ вы не отказывайтесь... Такъ сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои – уже къ чортовой матери. Стойте, я вамъ посвeчу.

– Не надо – увидятъ...

– Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...

На дворe выла все та же вьюга. Вeтеръ рeзко захлопнулъ дверь за мной. Я постоялъ на крыльцe, подставляя свое лицо освeжающимъ порывамъ мятели. Къ галлереe жертвъ коммунистической мясорубки прибавился еще одинъ экспонатъ: товарищъ Чекалинъ – стершiйся и проржавeвшiй отъ крови винтикъ этой безпримeрной въ исторiи машины.

ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО

Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней и сугробовъ. Потомъ изъ-за пригорка показались освeщенныя окна УРЧ. Наша импровизированная электростанцiя работала всю ночь, и въ послeднiе ночи работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскiя избы тока не получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы зайти на станцiю и сказать, чтобы люди пошли спать. Но раньше нужно посмотрeть, что съ Юрой.

Дверь въ УРЧ была заперта. Я постучалъ. Дверь открылъ профессоръ Бутько, тотъ самый профессоръ "рефлексологiи", о которомъ я уже говорилъ. Недeли двe тому назадъ онъ добился нeкотораго повышенiя – былъ назначенъ уборщикомъ. Это была "профессiя физическаго труда" и, въ числe прочихъ преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлeба въ день.

Въ первой комнатe УРЧ свeта не было, но ярко пылала печка. Профессоръ стоялъ передо мной въ одномъ рваномъ пиджакe и съ кочергой въ рукe. Видно было, что онъ только что сидeлъ у печки и думалъ какiя-то невеселыя думы. Его свисающiя внизъ хохлацкiе усы придавали ему видъ какой-то унылой безнадежности.

– Пришли потрудиться? – спросилъ онъ съ нeкоторой иронiей.

– Нeтъ, хочу посмотрeть, что тамъ съ сыномъ.

– Спитъ. Только дюже голову себe гдe-то расквасилъ.

Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосeднюю комнату. Юра спалъ. Изголовье лежанки было вымазано кровью: очевидно моя папиросная бумага отклеилась. Голова Юры была обвязана чeмъ-то вродe полотенца, а на ногахъ лежалъ бушлатъ: ясно – бушлатъ профессора Бутько. А профессоръ Бутько, вмeсто того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать {187} холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeтъ. Мнe стало стыдно.

До очень недавняго времени профессоръ Бутько былъ, по его словамъ, преподавателемъ провинцiальной средней школы (девятилeтки). Въ эпоху украинизацiи и "выдвиженiя новыхъ научныхъ кадровъ" его произвели въ профессора, что на Совeтской Руси дeлается очень легко, беззаботно и никого ни къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтe онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную дисциплину, которая называется рефлексологiей. Въ нее, по мeрe надобности, впихиваютъ и педагогику, и профессiональный отборъ, и остатки разгромленной и перекочевавшей въ подполье психологiи, и многое другое. И профессуру, и украинизацiю Бутько принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядeвъ за всей этой волынкой самой прозаической и довольно банальной совeтской халтуры.

Когда политическая надобность въ украинизацiи миновала и лозунгъ о "культурахъ нацiональныхъ – по формe и пролетарскихъ – по существу" былъ выброшенъ въ очередную помойную яму – профессоръ Бутько, вкупe съ очень многими коллегами своими, поeхалъ въ концлагерь – на пять лeтъ и съ очень скверной статьей о шпiонажe (58, пунктъ 6). Семью его выслали куда-то въ Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дeлай, что хочешь. Туда же послe отбытiя срока предстояло поeхать и самому Бутько, видимо, на вeчныя времена: живи, дескать, и плодись, а на Украину и носа не показывай. Перспектива никогда больше не увидать своей родины угнетала Бутько больше, чeмъ пять лeтъ концлагеря.

Профессоръ Бутько, какъ и очень многое изъ самостiйныхъ малыхъ сихъ, былъ твердо убeжденъ въ томъ, что Украину разорили, а его выслали въ концлагерь не большевики, а "кацапы". На эту тему мы съ нимъ какъ-то спорили, и я сказалъ ему, что я прежде всего никакъ не кацапъ, а стопроцентный бeлоруссъ, что я очень радъ, что меня учили русскому языку, а не бeлорусской мовe, что Пушкина не замeняли Янкой Купалой и просторовъ Имперiи – уeзднымъ патрiотизмомъ "съ сеймомъ у Вильни, або у Минску", и что, въ результатe всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя Небеснаго, какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.

Не люблю я, грeшный человeкъ, всeхъ этихъ культуръ мeстечковаго масштаба, всeхъ этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру – какая она ни на есть – въ клочки всякихъ кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза объ олухe Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо – потому что проф. Бутько, какъ онъ ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же Пушкинe, грубо потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ – онъ былъ просто провинцiальнымъ романтикомъ. Но въ каторжной обстановкe УРЧ и прочаго не всегда хватало силъ удержать свои нервы въ уздe. Бутько обидeлся – и онъ былъ правъ. Я не извинился – и я былъ неправъ. Дальше -пошло еще хуже. А вотъ – сидитъ человeкъ и не спитъ – потому, что прикрылъ своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188}

– Зачeмъ же вы это, товарищъ Бутько? Возьмите свой бушлатъ. Я сбeгаю въ палатку и принесу одeяло...

– Да не стоитъ. Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки и грeюсь... Хотите въ компанiю?

Спать мнe не хотeлось. И отъ необычнаго возбужденiя, вызваннаго коньякомъ и разговоромъ съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и отъ предчувствiя жестокой нервной реакцiи послe этихъ недeль безмeрнаго нервнаго напряженiя.

Мы усeлись у печки. Бутько съ недоумeнiемъ повелъ носомъ. Я полeзъ въ карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада – вeроятно, забылъ у Чекалина. А можетъ быть, затесалась подъ свертокъ съ икрой. Вытащилъ свертокъ. Газетная бумага разлeзлась, и сквозь ея дыры виднeлись комки икры. Подъ икрой оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина – три коробки папиросъ "Тройка", которыя продаются только въ самыхъ привиллегированныхъ "распредeлителяхъ" и по цeнe двадцать штукъ – семь съ полтиной. Я протянулъ Бутько папиросы. Въ его глазахъ стояло подозрительное недоумeнiе. Онъ взялъ папиросу и нерeшительно спросилъ:

– И гдe-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались?

– А что, замeтно?

– Что-бъ очень – такъ нeтъ. А духъ идетъ. Духъ, нужно сказать, добрый, вродe какъ коньякъ?

– Коньякъ.

Бутько вздохнулъ.

– А все потому, что вы – великодержавный шовинистъ. Свой своему -поневолe братъ. Всe вы москали – имперiалисты: и большевики, и меньшевики, и монархисты, и кто его знаетъ, кто еще. Это у васъ въ крови.