Текст книги "Россiя въ концлагере"

Автор книги: Иван Солоневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

– Я вeдь вамъ говорилъ, что великорусской крови у меня ни капли нeтъ...

– Значитъ – заразились. Имперiализмъ – онъ прилипчивый.

– Лeтописецъ писалъ о славянахъ, что они любятъ "жить розно". Вотъ это, пожалуй, – въ крови. Можете вы себe представить нeмца, воюющаго изъ-за какой-нибудь баварской самостiйности? А вeдь языкъ баварскаго и прусскаго крестьянина отличаются больше, чeмъ языкъ великорусскаго и украинскаго.

– Что хорошаго въ томъ, что Пруссiя задавила всю Германiю?

– Для насъ – ничего. Есть рискъ, что, скажемъ, Украину слопаютъ такъ же, какъ въ свое время слопали полабскихъ и другихъ прочихъ славянъ.

– Разъ ужъ такое дeло – пусть лучше нeмцы лопаютъ. Мы при нихъ, по крайней мeрe, не будемъ голодать, да по лагерямъ сидeть. Для насъ ваши кацапы – хуже татарскаго нашествiя. И при Батыe такъ не было.

– Развe при царскомъ режимe кто-нибудь на Украинe голодалъ?

– Голодать – не голодалъ, а давили нашъ народъ, душили нашу культуру. Это у васъ въ крови, – съ хохлацкимъ упрямствомъ {189} повторялъ Бутько. -Не васъ лично, вы ренегатъ, отщепенецъ отъ своего народа.

Я вспомнилъ о бушлатe и сдержался...

– Будетъ, Тарасъ Яковлевичъ, говорить такъ: вотъ у меня въ Бeлоруссiи живутъ мои родичи – крестьяне. Если я считаю, что вотъ лично мнe русская культура – общерусская культура, включая сюда и Гоголя, – открыла дорогу въ широкiй мiръ – почему я не имeю права желать той же дороги и для моихъ родичей... Я часто и подолгу живалъ въ бeлорусской деревнe, и мнe никогда и въ голову не приходило, что мои родичи – не русскiе. И имъ – тоже. Я провелъ лeтъ шесть на Украинe – и сколько разъ мнe случалось переводить украинскимъ крестьянамъ газеты и правительственныя распоряженiя съ украинскаго языка на русскiй – на русскомъ имъ было понятнeе.

– Ну, ужъ это вы, И. Л., заливаете.

– Не заливаю. Самъ Скрыпникъ принужденъ былъ чистить оффицiальный украинскiй языкъ отъ галлицизмомъ, которые на Украинe никому, кромe спецiалистовъ, непонятны. Вeдь это не языкъ Шевченки.

– Конечно, развe подъ московской властью могъ развиваться украинскiй языкъ?

– Могъ ли или не могъ – это дeло шестнадцатое... А сейчасъ и бeлорусская, и украинская самостiйность имeютъ въ сущности одинъ, правда невысказываемый, можетъ быть, даже и неосознанный доводъ: сколько министерскихъ постовъ будетъ организовано для людей, которые, по своему масштабу, на общерусскiй министерскiй постъ никакъ претендовать не могутъ... А мужику – бeлорусскому и украинскому – эти лишнiе министерскiе, посольскiе и генеральскiе посты ни на какого чорта не нужны. Онъ за вами не пойдетъ. Опытъ былъ. Кто пошелъ во имя самостiйности за Петлюрой? Никто не пошелъ. Такъ и остались: "въ вагонe – директорiя, а подъ вагономъ -территорiя".

– Сейчасъ пойдутъ всe.

– Пойдутъ. Но не противъ кацаповъ, а противъ большевиковъ.

– Пойдутъ противъ Москвы.

– Противъ Москвы сейчасъ пойдутъ. Противъ русскаго языка – не пойдутъ. Вотъ и сейчасъ украинскiй мужикъ учиться по-украински не хочетъ, говоритъ, что большевики нарочно не учатъ его "паньской мовe", чтобы онъ мужикомъ и остался.

– Народъ еще не сознателенъ.

– До чего это всe вы сознательные – и большевики, и украинцы, и меньшевики, и эсэры. Всe вы великолeпно сознаете, что нужно мужику – вотъ только онъ самъ ничего не сознаетъ. Вотъ еще – тоже сознательный дядя... (Я хотeлъ было сказать о Чекалинe, но во время спохватился)... Что ужъ "сознательнeе" коммунистовъ. Они, правда, опустошатъ страну, но вeдь это дeлается не какъ-нибудь, а на базe самой современной, самой научной соцiологической теорiи...

– А вы не кирпичитесь.

– Какъ это не кирпичиться... Сидимъ мы съ вами, слава {190} тебe Господи, въ концлагерe – такъ намъ-то есть изъ-за чего кирпичиться... И если ужъ здeсь мы не поумнeемъ, не разучимся "жить розно", такъ насъ всякая сволочь будетъ по концлагерямъ таскать... Любители найдутся...

– Если вы доберетесь до власти – вы тоже будете въ числe этихъ любителей.

– Я – не буду. Говорите на какомъ хотите языкe и не мeшайте никому говорить на какомъ онъ хочетъ. Вотъ и все.

– Это не подходитъ... Въ Москвe говорите – на какомъ хотите. А на Украинe – только по-украински.

– Значитъ, – нужно заставить?

– Да, на первое время нужно заставить.

– Большевики тоже – "на первое время заставляютъ".

– Мы боремся за свое, за свою хату. Въ вашей хатe дeлайте, что вамъ угодно, а въ нашу – не лeзьте...

– А въ чьей хатe жилъ Гоголь?

– Гоголь – тоже ренегатъ, – угрюмо сказалъ Бутько.

Дискуссiя была и ненужной, и безнадежной... Бутько – тоже одинъ изъ "мучениковъ идеи", изъ тeхъ, кто во имя идеи подставляютъ свою голову, а о чужихъ – уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго прозрeнiя. Ему еще не случалось быть побeдителемъ, и для него грядущая самостiйность – такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина "побeда трудящихся классовъ".

– Развe при какомъ угодно строe самостоятельной Украины возможно было бы то, что тамъ дeлается сейчасъ? – сурово спросилъ Бутько. – Украина для всeхъ васъ это только хинтерляндъ для вашей имперiи, бeлой или красной -это все равно. Конечно, того, что у насъ дeлаетъ красный имперiализмъ, царскому и въ голову не приходило... Нeтъ, съ Москвой своей судьбы мы связывать не хотимъ. Слишкомъ дорого стоитъ... Нeтъ, Россiи – съ насъ хватитъ. Мы получили отъ нея крeпостное право, на нашемъ хлeбe строилась царская имперiя, а теперь строится сталинская. Хватитъ. Буде. У насъ, на Украинe, теперь уже и пeсенъ не спeваютъ... Такъ. А нашъ народъ – кто въ Сибири, кто тутъ, въ лагерe, кто на томъ свeтe...

Въ голосe Бутько была великая любовь къ своей родинe и великая боль за ея нынeшнiя судьбы. Мнe было жаль Бутько – но чeмъ его утeшить?..

– И въ лагеряхъ, и на томъ свeтe – не одни украинцы. Тамъ и ярославцы, и сибиряки, и бeлоруссы...

Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...

– А у насъ сейчасъ степи цвeтутъ... – сказалъ онъ, глядя на догорающiй огонь печки...

Да, вeдь, начало марта. Я вспомнилъ о степяхъ – онe дeйствительно сейчасъ начинаютъ цвeсти. А здeсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть на часъ уснуть...

– Да, такое дeло, И. Л., – сказалъ Бутько. – Наши споры – недолгiе споры. Все равно – всe въ одинъ гробъ ляжемъ – и хохолъ, и москаль, и жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191}

ЛИКВИДАЦIЯ

ПРОБУЖДЕНIЕ

Я добрался до своей палатки и залeзъ на нары. Хорошо бы скорeе заснуть. Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ за ноги и скажетъ:

– Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...

Но не спалось. Въ мозгу бродили обрывки разговоровъ съ Чекалинымъ, волновало сдержанное предостереженiе Чекалина о томъ, что Якименко что-то знаетъ о нашихъ комбинацiяхъ. Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная ярость Бориса. Потомъ изъ хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки – не такого, какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и чрезвычайно съeдобнаго. Своей мягенькой лапкой онъ тянетъ меня за носъ, а въ другой лапкe что-то блеститъ:

– Ватикъ, Ватикъ, надeнь очки, а то тебe холодно...

Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?

Постепенно мысли стали путаться...

Когда я проснулся, полоска яркаго солнечнаго свeта прорeзала полутьму палатки отъ двери къ печуркe. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткe никого не было. Я почувствовалъ, что, наконецъ, выспался, и что, очевидно, спалъ долго. Посмотрeлъ на часы, часы стояли. Съ чувствомъ прiятнаго освeженiя во всемъ тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рeдко это удавалось. Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то случилось!.. Почему меня не будили? Почему въ палаткe никого нeтъ? Что съ Юрой?

Я вскочилъ со своихъ наръ и пошелъ въ УРЧ. Стоялъ ослeпительный день. Нанесенный вьюгой новый снeгъ рeзалъ глаза... Вeтра не было. Въ воздухe была радостная морозная бодрость.

Дверь въ УРЧ была распахнута настежь: удивительно! Еще удивительнeе было то, что я увидeлъ внутри: пустыя комнаты, ни столовъ, ни пишущихъ машинокъ, ни "личныхъ дeлъ"... Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ -повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая изъ угла въ уголъ обрывки бумаги. Я поднялъ одну изъ нихъ. Это былъ "зачетный листокъ" какого-то вовсе неизвeстнаго мнe Сидорова или Петрова: здeсь, за подписями и печатями, было удостовeрено, что за семь лeтъ своего сидeнья этотъ Сидоровъ или Петровъ заработалъ что-то около шестисотъ дней скидки. Такъ... Потеряли, значитъ, бумажку, а вмeстe съ бумажкой потеряли почти два года человeческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки – гдe же Юра?

Я побeжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.

– Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.

– А УРЧ?

– Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши.

– И Якименко? {192}

– Такъ, я-жъ кажу – уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...

Болeе толковой информацiи отъ дневальнаго добиться было, видимо, нельзя. Но и этой было пока вполнe достаточно. Значитъ, Чекалинъ сдержалъ свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и свой активъ, свернулъ удочки и уeхалъ въ Медгору. Интересно, куда дeлся Стародубцевъ? Впрочемъ, мнe теперь плевать на Стародубцева.

Я вышелъ во дворъ и почувствовалъ себя этакимъ калифомъ на часъ или, пожалуй, даже на нeсколько часовъ.

Дошелъ до берега рeки. Направо, въ верстe, надъ обрывомъ, спокойно и ясно сiяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось сельское кладбище, раскинутое надъ далями, надъ "вeчнымъ покоемъ". Что-то левитановское было въ блeдныхъ прозрачныхъ краскахъ сeверной зимы, въ приземистыхъ соснахъ съ нахлобученными снeжными шапками, въ пустой звонницe старенькой церковушки, откуда колокола давно уже были сняты для какой-то очередной индустрiализацiи, въ запустeлости, заброшенности, безлюдности. Въ разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Подъ обрывомъ журчали незамерзающiя быстрины рeки. Вдалекe густой, грозной синевой село обкладывали тяжелые, таежные карельскiе лeса – тe самые, черезъ которые...

Я сeлъ въ снeгъ надъ обрывомъ, закурилъ папиросу, сталъ думать. Несмотря на то, что УРЧ, Якименко, БАМ, тревога и безвыходность уже кончились – думы были невеселыя.

Я въ сотый разъ задавалъ себe вопросъ – такъ какъ-же это случилось такъ, что вотъ намъ троимъ, и то только въ благопрiятномъ случаe, придется волчьими тропами пробираться черезъ лeса, уходить отъ преслeдованiя оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ облавъ, озираться на каждый кустъ – нeтъ ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы, рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти со своей родины. Или – разсматривая вопросъ съ нeсколько другой точки зрeнiя – реализовать свое, столько разъ уже прокламированное всякими соцiалистическими партiями и уже такъ основательно забытое, право на свободу передвиженiя... Какъ это все сложилось и какъ это все складывалось? Были ли мы трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были ли мы "антисоцiальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ человeческомъ обществe"?

Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ пришелъ помогать намъ перестукивать списки эшелоновъ и выискивать въ картотекe "мертвыя души", Юра, растирая свои изсохшiе пальцы, сталъ вслухъ мечтать о томъ – какъ бы хорошо было драпануть изъ лагеря – прямо куда-нибудь на Гавайскiе острова, гдe не будетъ ни войнъ, ни ГПУ, ни каталажекъ, ни этаповъ, ни классовой, ни надклассовой рeзни. Борисъ оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193}

– Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крeпко драться...

Да, конечно, Борисъ былъ правъ: драться придется... Вотъ – не додрались въ свое время... И вотъ – разстрeлы, эшелоны, дeвочка со льдомъ. Но мнe не очень хочется драться...

Въ этомъ мiрe, въ которомъ жили вeдь и Ньютонъ и Достоевскiй, живутъ вeдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ – еще не успeли догнить миллiоны героевъ мiровой войны, еще гнiютъ десятки миллiоновъ героевъ и жертвъ соцiалистической рeзни, – а безчисленные sancta simplicitas уже сносятъ охапки дровъ, оттачиваютъ штыки и устанавливаютъ пулеметы для чужаковъ по партiи, подданству, формe носа... И каждый такой простецъ, вeроятно, искренне считаетъ, что въ распоротомъ животe ближняго сидитъ отвeтъ на всe нехитрые его, простеца, вопросы и нужды!..

Такъ было, такъ, вeроятно, еще долго будетъ. Но въ Совeтской Россiи все это приняло формы – уже совсeмъ невыносимыя: какъ гоголевскiе кожаные канчуки въ большомъ количествe – вещь нестерпимая. Евангелiе ненависти, вколачиваемое ежедневно въ газетахъ и ежечасно – по радiо, евангелiе ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсeмъ уже несусвeтимой сволочи... нeтъ, просто – какiе тамъ ужъ мы ни на есть – а жить стало невмоготу... Годъ тому назадъ побeгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:

– Дядя Ваня, вeдь здeсь дышать нечeмъ...

Кто-то рeзко навалился на меня сзади, и чьи-то руки плотно обхватили меня поперекъ груди. Въ мозгу молнiей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнiей инстинктъ, условный рефлексъ, выработанный долгими годами спорта, бросилъ меня внизъ, въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнe нужно только помочь нападающему, т.е. сдeлать то, чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снeгъ сразу залeпилъ лицо и, главное, очки. Я такъ же инстинктивно уже нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ нее свое колeно: получается страшный "ключъ", ломающiй ногу, какъ щепку... Сверху раздался громкiй хохотъ Бориса, а надъ своимъ ухомъ я разслышалъ натужное сопeнiе Юрочки... Черезъ нeсколько секундъ Юра лежалъ на обeихъ лопаткахъ.

Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно, дружеская драка давно уже вошла въ традицiи нашего, какъ когда-то говорилъ Юра, "развеселаго семейства" этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ, малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ самыхъ юныхъ лeтъ для Юрочки не было большаго удовольствiи, какъ подраться со своимъ собственнымъ отцомъ – и послe получаса возни взобраться на отцовскiй животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волe. А здeсь, въ лагерe? Въ состоянiи такой дикой нервной напряженности? Что было бы, если бы Бобинъ смeхъ я услыхалъ на полминуты позже?

Но у Юры былъ такой сiяющiй видъ, онъ былъ такъ облeпленъ снeгомъ, ему было такъ весело послe всeхъ этихъ {194} урчевскихъ ночей, БАМа, списковъ, эшелоновъ и прочаго, жеребенкомъ поваляться въ снeгу, что я только вздохнулъ. За столько мeсяцевъ – первый проблескъ юности и жизнерадостности: зачeмъ я буду портить его?

Прочистили очки, выковыряли снeгъ изъ-за воротовъ и изъ рукавовъ и поползли наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой укоризной сказалъ Юрe:

– А все-таки, Юрчикъ, такъ дeлать не полагается. Жаль, что я не успeлъ тебя перехватить.

– А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ?

– Съ Ванинымъ сердцемъ ничего не будетъ, а вотъ съ твоей рукой или ребрами можетъ выйти что-нибудь вродe перелома – развe Ва могъ знать, кто на него нападаетъ? Мы вeдь въ лагерe, а не въ Салтыковкe...

Юра былъ нeсколько сконфуженъ, но солнце сiяло слишкомъ ярко, чтобы объ этомъ инцидентe стоило говорить...

Мы усeлись въ снeгъ, и я сообщилъ о своей ночной бесeдe съ Чекалинымъ, которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и Юра сообщили мнe слeдующее:

Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ докторомъ пришелъ на погрузочный пунктъ, провeрилъ десятка три этапниковъ, составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ этаповъ по состоянiю здоровья, сeлъ въ поeздъ и уeхалъ, оставивъ Якименку, такъ сказать, съ разинутымъ ртомъ. Якименко забралъ своихъ медгорскихъ спецiалистовъ, урчевскiй активъ, личныя дeла, машинки и прочее – и изволилъ отбыть въ Медгору. О насъ съ Юрой никто почему-то и не заикался: то-ли потому, что мы еще не были оффицiально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому что Якименко предпочелъ въ дальнeйшемъ нашими просвeщенными услугами не пользоваться. Остатки подпорожскаго отдeленiя какъ будто будутъ переданы сосeднему съ нимъ Свирьскому лагерю (границы лагерей на окраинахъ проведены съ такой-же точностью, какъ раньше были проведены границы губернiй; на картахъ этихъ лагерныхъ границъ, конечно, нeтъ). Возникала проблема: слeдуетъ ли намъ "съорiентироваться" такъ, чтобы остаться здeсь, за Свирьлагомъ, или попытаться перебраться на сeверъ, въ ББК, куда будетъ переправлена часть оставшагося административнаго персонала подпорожскаго отдeленiя?.. Но тамъ будетъ видно. "Довлeетъ дневи злоба его". Пока что свeтитъ солнышко, на душe легко и оптимистично, въ карманe лежитъ еще чекалинская икра – словомъ carpe diem. Чeмъ мы и занялись.

ЛИКВИДКОМЪ

Нeсколько дней мы съ Юрой болтались въ совсeмъ неприкаянномъ видe. Комендатура пока что выдавала намъ талончики на обeдъ и хлeбъ, дрова для опустeлой палатки мы воровали на электростанцiи. Юра, пользуясь свободнымъ временемъ, приноровился {195} ловить силками воронъ въ подкрeпленiе нашему лагерному меню... Борисъ возился со своими амбулаторiями, больницами и слабосилками.

Черезъ нeсколько дней выяснилось, что Подпорожье дeйствительно передается Свирьлагу, и на мeстe Подпорожскаго "штаба" возникъ ликвидацiонный комитетъ во главe съ бывшимъ начальникомъ отдeленiя тов. Видеманомъ, массивнымъ и мрачнымъ мужчиной съ объемистымъ животомъ и многоэтажнымъ затылкомъ, несмотря на свои 30-35 лeтъ.

Я смотрeлъ на него и думалъ, что этотъ-то до импотенцiи не дойдетъ, какъ дошелъ Чекалинъ. Этому пальца въ ротъ не клади.

Управляющимъ дeлами ликвидкома была милая женщина, Надежда Константиновна, жена заключеннаго агронома, бывшаго коммуниста и бывшаго замeстителя наркома земледeлiя, я уже не помню какой республики. Сама она была вольно-наемной.

Мы съ Юрой приноровились въ этотъ ликвидкомъ на скромныя амплуа "завпишмашечекъ". Отъ планово-экономическихъ и литературно-юридическихъ перспективъ я ухитрился уклониться: хватитъ. Работа въ ликвидкомe была тихая. Работали ровно десять часовъ въ сутки, были даже выходные дни. Спeшить было некому и некуда.

И вотъ я сижу за машинкой и подъ диктовку представителей ликвидацiонной комиссiи ББК и прiемочной комиссiи Свирьлага мирно выстукиваю безконечныя вeдомости:

"Баракъ ? 47, дощатый, въ вагонку... кубатура 50 Х 7,50 Х 3,2 м. Полы настланные, струганые... дверей плотничной работы – 1, оконъ плотничной работы, застекленныхъ – 2...

Никакого барака ? 47 въ природe давно уже не существуетъ: онъ пошелъ въ трубу, въ печку со всей своей кубатурой, окнами и прочимъ въ тe дни, когда ББК всучивалъ БАМу мертвыя или, какъ дипломатично выражался Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, "какъ бы несуществующiя" души... Теперь ББК всучиваетъ и Свирьлагу несуществующiе бараки. Представители Свирьлага съ полной серьезностью подписываютъ эти чичиковскiя вeдомости. Я молчу. Мнe какое дeло...

Принявъ этакимъ манеромъ половину Подпорожскаго отдeленiя, свирьлаговцы, наконецъ, спохватились. Прieхала какая-то свирьлаговская бригада и проявила необычайную прозорливость: поeхала на Погру и обнаружила, что бараковъ, принятыхъ Свирьлагомъ, уже давно и въ поминe нeтъ. Затeмъ произошелъ такой приблизительно дiалогъ:

ББК: Знать ничего не знаемъ. Подписали прiемочный актъ – ну, и расхлебывайте.

Свирьлагъ: Мы принимали только по описи, а не въ натурe. Тeхъ кто принималъ, посадимъ, а акты считаемъ аннулированными.

ББК: Ну, и считайте. Акты – у насъ, и конченъ балъ.

Свирьлагъ: Мы васъ на чистую воду выведемъ.

ББК: Знать ничего не знаемъ. У насъ бараки по описямъ числятся; мы ихъ по описямъ и сдать должны. А вы тоже кому-нибудь передайте. Такъ оно и пойдетъ. {196}

Свирьлагъ: А кому мы будемъ передавать?

ББК: Ну, ужъ это дeло ваше – выкручивайтесь, какъ знаете.

Ну, и такъ далeе. Обe тяжущiяся стороны поeхали жаловаться другъ на друга въ Москву, въ ГУЛАГ (опять же и командировочныя перепадаютъ)... Мы съ Юрой за это время наслаждались полнымъ бездeльемъ, первыми проблесками весны и даже посылками. Послe ликвидацiи почтово-посылочной экспедицiи лагеря, посылки стали приходить по почтe. А почта, не имeя еще достаточной квалификацiи, разворовывала ихъ робко и скромно: кое-что оставалось и намъ...

Потомъ изъ Москвы пришелъ приказъ: принимать по фактическому наличiю. Стали принимать по фактическому наличiю – и тутъ ужъ совсeмъ ничего нельзя было разобрать. Десятки тысячъ топоровъ, пилъ, ломовъ, лопатъ, саней и прочаго лежали погребенными подъ сугробами снeга гдe-то на лeсосeкахъ, на карьерахъ, гдe ихъ побросали охваченные бамовской паникой лагерники. Существуютъ ли эти пилы и прочее въ "фактическомъ наличiи" или не существуютъ? ББК говоритъ: существуютъ – вотъ, видите, по описи значится. Свирьлагъ говоритъ: знаемъ мы ваши описи. ББК: ну, такъ вeдь это пилы – не могли же онe сгорeть? Свирьлагъ: ну, знаете, у такихъ жуликовъ, какъ вы, и пилы горeть могутъ...

Было пять локомобилей. Два взорванныхъ и одинъ цeлый (на электростанцiи) – на лицо. Недостающихъ двухъ никакъ не могутъ найти. Какъ будто бы не совсeмъ иголки, а вотъ искали, искали, да такъ и не нашли. Свирьлагъ говоритъ: вотъ видите – ваши описи. ББК задумчиво скребетъ затылокъ: надо полагать, БАМовская комиссiя сперла – ужъ такое жулье въ этой комиссiи. Свирьлагъ: чего ужъ скромничать, такого жулья, какъ въ ББК...

Экскаваторъ, сброшенный въ Свирь, приняли, какъ "груду желeзнаго лома, вeсомъ около трехсотъ тоннъ". Приняли и нашу электростанцiю, генераторъ и локомобиль, и какъ только приняли, сейчасъ же погрузили Подпорожье въ полный мракъ: не зазнавайтесь, теперь мы хозяева. Керосину не было, свeчей и тeмъ болeе. Вечерами работать было нечего. Мы, по причинe "ликвидацiи" нашей палатки, перебрались въ пустующую карельскую избу и тихо зажили тамъ. Дрова воровали не на электростанцiи – ибо ея уже не было, – а въ самомъ ликвидкомe. Кто-то изъ ББК поeхалъ въ Москву жаловаться на Свирьлагъ. Кто-то изъ Свирьлага поeхалъ въ Москву жаловаться на ББК. Изъ Москвы телеграмма: "станцiю пустить". А за это время Свирьлагъ ухитрился уволочь куда-то генераторъ. Опять телеграммы, опять командировки. Изъ Москвы приказъ: станцiю пустить подъ чью-то личную отвeтственность. Въ случаe невозможности – перейти на керосиновое освeщенiе. Въ Москву телеграмма: "просимъ приказа о внeплановой и внeочередной отгрузкe керосина"...

Дeло о выeденномъ яйцe начинало прiобрeтать подлинно большевицкiй размахъ. {197}

СУДЬБЫ ЖИВОГО ИНВЕНТАРЯ

Съ передачей живого инвентаря Подпорожья дeло шло и труднeе, и хуже: Свирьлагъ не безъ нeкотораго основанiя исходилъ изъ того предположенiя, что если даже такое жулье, какъ ББК, не сумeло всучить этотъ живой инвентарь БАМу, то, значитъ, этотъ инвентарь дeйствительно никуда не годится: зачeмъ же Свирьлагу взваливать его себe на шею и подрывать свой "хозяйственный расчетъ". ББК, съ вороватой спeшкой и съ ясно выраженнымъ намeренiемъ оставить Свирьлагу одну слабосилку, перебрасывалъ на сeверъ тeхъ людей, которые не попали на БАМ "по соцiальнымъ признакамъ", т.е. относительно здоровыхъ. Свирьлагъ негодовалъ, слалъ въ Москву телеграммы и представителей, а пока что выставилъ свои посты въ уже принятой части Подпорожья. ББК же въ отместку поставило свои посты на остальной территорiи отдeленiя. Этотъ междувeдомственный мордобой выражался, въ частности, въ томъ, что свирьлаговскiе посты перехватывали и арестовывали ББКовскихъ лагерниковъ, а ББКовскiе – свирьлаговскихъ. Въ виду того, что весь ВОХР былъ занять этимъ увлекательнымъ вeдомственнымъ спортомъ, ямы, въ которыхъ зимою были закопаны павшiя отъ вeточнаго корма и отъ другихъ соцiалистическихъ причинъ лошади, – остались безъ охраны – и это спасло много лагерниковъ отъ голодной смерти.

ББК считалъ, что онъ уже сдалъ "по описямъ" подпорожское отдeленiе. Свирьлагъ считалъ, что онъ его "по фактической наличности" еще не принялъ. Поэтому лагерниковъ норовили не кормить ни Свирьлагъ, ни ББК. Оба, ругаясь и скандаля, выдавали "авансы" то за счетъ другъ друга, то за счетъ ГУЛАГа. Случалось такъ, что на какомъ-нибудь засeданiи въ десять-одиннадцать часовъ вечера, послe того, какъ аргументы обeихъ сторонъ были исчерпаны, выяснялось, что на завтра двадцать тысячъ лагерниковъ кормить рeшительно нечeмъ. Тогда летeли радiо въ Медгору и въ Лодейное Поле (свирьлаговская столица), телеграммы-молнiи – въ Москву, и черезъ день изъ Петрозаводска, изъ складовъ кооперацiи доставлялся хлeбъ. Но день или два лагерь ничего не eлъ, кромe дохлой конины, которую лагерники вырубали топорами и жарили на кострахъ. Для разбора всей этой канители изъ Москвы прибыла какая-то представительница ГУЛАГа, а изъ Медгоры, въ помощь нехитрой головe Видемана, прieхалъ Якименко.

Борисъ, который эти дни ходилъ, сжавши зубы и кулаки, пошелъ по старой памяти къ Якименкe – нельзя же такъ, что-бъ ужъ совсeмъ людей не кормить. Якименко былъ очень любезенъ, сказалъ, что это маленькiе недостатки ликвидацiоннаго механизма и что наряды на отгрузку продовольствiя ГУЛАГомъ уже даны. Наряды, дeйствительно, были, но продовольствiи по нимъ не было. Начальники лагпунктовъ съ помощью своего ВОХРа грабили сельскiе кооперативы и склады какого-то "Сeвзаплeса". {198}

ПРОТОКОЛЫ ЗАСEДАНIЙ

Лагерь неистово голодалъ, и ликвидкомъ съ большевицкой настойчивостью засeдалъ, засeдалъ. Протоколы этихъ засeданiй вела Надежда Константиновна. Она была хорошей стенографисткой и добросовeстной, дотошной женщиной. Именно въ виду этого, рeчи тов. Видемана въ расшифрованномъ видe были рeшительно ни на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волненiе, несла ихъ на подпись Видеману, и изъ начальственнаго кабинета слышался густой басъ:

– Ну, что это вы тутъ намазали? Ни черта подобнаго я не говорилъ! Чортъ знаетъ что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, какъ я говорилъ.

Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывалъ, – потомъ мнe все это надоeло, да и на засeданiя эти интересно было посмотрeть. Я предложилъ Надеждe Константиновнe:

– Знаете, что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинкe стукайте.

– Да вы вeдь стенографiи не знаете.

– Не играетъ никакой роли. Полная гарантiя успeха. Не понравится -деньги обратно.

Для перваго случая Надежда Константиновна сказалась больной, и я скромно просунулся въ кабинетъ Видемана.

– Товарищъ Заневская больна, просила меня замeнить ее... Если разрeшите...

– А вы стенографiю хорошо знаете?

– Да... У меня своя система.

– Ну, смотрите...

На другое утро "стенограмма" была готова. Нечленораздeльный рыкъ товарища Видемана прiобрeлъ въ ней литературныя формы и кое-какой логическiй смыслъ. Кромe того, тамъ, гдe, по моему мнeнiю, въ рeчи товарища Видемана должны были фигурировать "интересы индустрiализацiи страны" – фигурировали "интересы индустрiализацiи страны. Тамъ, гдe, по моему, долженъ былъ торчать "нашъ великiй вождь" – торчалъ "нашъ великiй вождь"... Мало ли я такой ахинеи рецензировалъ на своемъ вeку...

Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства, предварительно усумнившись въ томъ, что Видеманъ говорилъ дeйствительно то, что у меня было написано. Я разсeялъ сомнeнiя Надежды Константиновны. Видеманъ говорилъ что-то, только весьма отдаленно похожее на мою запись. Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановскiй басъ:

– Вотъ это я понимаю – это протоколъ... А то вы, товарищъ Заневская, понавыдумываете, что ни уха, ни рыла не разберешь.

Въ своихъ протоколахъ я, конечно, блюлъ и нeкоторые вeдомственные интересы, т.е. интересы ББК: на чьемъ возу eдешь... Поэтому передъ тeмъ, какъ подписывать мои литературно-протокольныя измышленiя, свирьлаговцы часто обнаруживали нeкоторые признаки сомнeнiя, и тогда гудeлъ Видемановскiй басъ:

– Ну, ужъ это чортъ его знаетъ что... Вeдь сами же вы {199} говорили... Вeдь всe же слыхали... Вeдь это же стенографiя – слово въ слово... Ну ужъ, если вы и такимъ способомъ будете нашу работу срывать...

Видеманъ былъ парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали – ихъ вздоховъ изъ сосeдней комнаты я слышать не могъ; – но подписывали. Видеманъ сталъ замeчать мое существованiе. Входя въ нашу комнату и передавая какiя-нибудь бумаги Надеждe Константиновнe, онъ клалъ ей на плечо свою лапу, въ которой было чувство собственника, и смотрeлъ на меня грознымъ взглядомъ: на чужой, дескать, каравай рта не разeвай. Грозный взглядъ Видемана былъ направленъ не по адресу.

Тeмъ не менeе, я опять начиналъ жалeть о томъ, что чортъ снова впуталъ насъ въ высокiя сферы лагеря.

САНИТАРНЫЙ ГОРОДОКЪ

Однако, чортъ продолжалъ впутывать насъ и дальше. Какъ-то разъ въ нашу пустую избу пришелъ Борисъ. Онъ жилъ то съ съ нами, то на Погрe, какъ попадалось. Мы устроились по лагернымъ масштабамъ довольно уютно. Свeта не было, но зато весь вечеръ ярко пылали въ печкe ворованный въ ликвидкомe дрова, и была почти полная иллюзiя домашняго очага. Борисъ началъ сразу:

– У меня появилась идея такого сорта... Сейчасъ на Погрe дeлается чортъ знаетъ что... Инвалидовъ и слабосилку совсeмъ не кормятъ и, думаю, при нынeшней постановкe вопроса, едва-ли и будутъ кормить. Нужно бы устроить такъ, чтобы превратить Погру въ санитарный городокъ, собрать туда всeхъ инвалидовъ сeверныхъ лагерей, слабосилокъ и прочее, наладить какое-нибудь несложное производство и привести все это подъ высокую руку ГУЛАГа. Если достаточно хорошо расписать все это – ГУЛАГ можетъ дать кое-какiе продовольственные фонды. Иначе и ББК, и Свирьлагъ будутъ крутить и засeдать, пока всe мои настоящiе и будущiе пацiенты не вымрутъ окончательно... Какъ твое мнeнiе?

Мое мнeнiе было отрицательнымъ...

– Только что вырвались живьемъ изъ Бамовской эпопеи – и слава тебe, Господи... Опять влeзать въ какую-то халтуру?

– Это не халтура, – серьезно поправилъ Борисъ.

– Правда, что не халтура... И тeмъ хуже. Намъ до побeга осталось какихъ-нибудь четыре мeсяца... Какого чорта намъ ввязываться?..

– Ты, Ва, говоришь такъ потому, что ты не работалъ въ этихъ слабосилкахъ и больницахъ. Если бы работалъ – ввязался бы. Вотъ ввязался же ты въ подлоги съ Бамовскими вeдомостями...

Въ тонe Бориса былъ легкiй намекъ на мою некорректность. Я-то счелъ возможнымъ ввязаться – почему же оспариваю его право ввязываться?...

– Ты понимаешь, Ва, вeдь это на много серьезнeе твоихъ списковъ...

Это было, дeйствительно, на много серьезнeе моихъ {200} списковъ. Дeло заключалось въ томъ, что, при всей системe эксплоатацiи лагерной рабочей силы, огромная масса людей навсегда теряла свое здоровье и работоспособность. Нeсколько лeтъ тому назадъ такихъ лагерныхъ инвалидовъ "актировали": комиссiя врачей и представителей лагерной администрацiи составляла акты, которые устанавливали, что Ивановъ седьмой потерялъ свою работоспособность навсегда, и Иванова седьмого, послe нeкоторой административной волокиты, изъ лагеря выпускали – обычно въ ссылку на собственное иждивенiе: хочешь – живи, хочешь – помирай. Нечего грeха таить: по такимъ актамъ врачи норовили выручать изъ лагеря въ первую очередь интеллигенцiю. По такому акту, въ частности, выкрутился изъ Соловковъ и Борисъ, когда его зрeнiе снизилось почти до границъ слeпоты. Для ГПУ эта тенденцiя не осталась, разумeется, въ тайнe, и "активацiя" была прекращена. Инвалидовъ стали оставлять въ лагеряхъ. На работу ихъ не посылали и давали имъ по 400 гр. хлeба въ день – норма медленнаго умиранiя. Болeе удачливые устраивались дневальными, сторожами, курьерами, менeе удачливые постепенно вымирали – даже и при "нормальномъ" ходe вещей. При всякомъ же нарушенiи снабженiя – напримeръ, такомъ, какой въ данный моментъ претерпeвало Подпорожье, – инвалиды вымирали въ ускоренномъ порядкe, ибо при нехваткe продовольствiя лагерь въ первую очередь кормилъ болeе или менeе полноцeнную рабочую силу, а инвалиды предоставлялись ихъ собственной участи... По одному подпорожскому отдeленiю полныхъ инвалидовъ, т.е. людей, даже по критерiю ГПУ неспособныхъ ни къ какому труду, насчитывалось 4500 человeкъ, слабосилка -еще тысячъ семь... Да, все это было немного серьезные моихъ списковъ...