Текст книги "Охотники за сказками"

Автор книги: Иван Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Выше бора

Семь домов в окружении жердяной изгороди – это и есть деревня Кокушкино. Дома ровным рядом построились один к другому, стоят к лесу задом, на красную сторону передом. Вечернее солнышко, разгоревшись на верхушках сосен, заревом пылает в окнах. Старый обомшелый колодец с высоким журавлем над срубом стоит одиноко посредине деревни.

На улице ни души не видно. Только мычит тоскливо теленок, привязанный на длинную веревку к колу на задворках.

В сравнении с Кокушкином наш Зеленый Дол – целый город. У нас есть и кооперация, и изба-читальня, и сельсовет, и пожарный сарай с такими широкими дверями, что в них на паре лошадей можно проехать. А здесь – ничего.

Зато вышки, подобной той, что стоит на песчаном бугре возле Кокушкина, мы никогда не видывали. Даже городская пожарная каланча – и та против нее малютка.

Все мы на такую махину удивляемся, а Зинцов с нее глаз не сводит.

Только взялись сумки разбирать – Леньку с места будто ветром сдуло. Он уже к вышке подлетел. Поспешно работая руками и ногами, забирается вверх по крутой лестнице.

– Ленька, не выдумывай! Быстрее идти надо. Запоздаем! – кричит Костя.

А Леньке и горя мало. Он уже добрался до первой площадки. Посмотрел по сторонам – и выше, ладонями по квадратным перекладинам-ступенькам звучно прихлопывает:

– Я сейчас, быстро! – отзывается он сверху.

Делать нечего – все равно Леньку дождаться надо. Захотелось и нам с высоты на Ярополческий бор взглянуть.

Старая вышка, серая. Издали смотреть – так поднимается над лесом игрушечный домик, будто на макушке высокой сосны шалаш построен. Такой видели мы вышку из своей деревни в ясный день. А вблизи как глянули – картуз с головы валится.

В землю круто четыре толстых бревна вкопаны, чуть клонятся навстречу друг другу. Земля между бревнами – точный квадрат: по каждой стороне две сажени уложишь. На нижние бревна вторые, на вторые – третьи наращены; все тоньше и тоньше, выше и выше.

Плотники прочно бревно к бревну подогнали, кузнецы железными кольцами и скобами скрепили их на стыках. Поднялась вышка острым шпилем под самые облака.

К трем площадкам – одна над другой – три лестницы. По нижней, плотно обхватывая каждую ступеньку, уже забираются Костя и Павка. Я пускаюсь за ними. Лестница зыбкая. Под двоими верхними она так раскачивается, что третьему ступеньки поймать и то не сразу удается. А быть третьим досталось на мою долю. И мне думается, что надо поотстать немного от товарищей, тогда будет удобнее.

Земля уже далеко. Снизу смотреть – совсем не то, что наверх забираться: только ступеньки перед глазами, и пусто кругом, будто весь ты висишь на воздухе, и крепкая еще лестница кажется не такой уж крепкой.

Поотстал – и снова вперед.

Стараясь не глядеть вниз, ставлю ногу на первую площадку. Настоящий пол. Отсюда и по сторонам хорошенько осмотреться можно.

Маленькое Кокушкино передо мной теперь еще меньше. Куры на насесте у крайнего двора выглядят темными комочками не больше скворушек.

Старый дед, что расчищает ток возле соломенного овина, больше походит на бородатого подростка. С высоты он представляется так близко, что до него как будто рукой подать.

Возле жердяной изгороди мычит запутавшийся на привязи рыжий теленок – прыгни и угодишь на спину.

Разворошенная копна прошлогодней соломы виднеется на гумне. Кажется, что стоит раскинуть руки – и до нее долететь можно.

Высота и пугает, и дает чувство крыльев.

Самые высокие сосны в бору вровень с моей головой. И сам я будто расплавился в шумящей лесной тишине.

– Нашу деревню видно! – кричит Ленька со второй площадки. – Флаг над сельсоветом!.. Школа!.. Озеро!..

Можно робеть, но нельзя отставать от товарищей. Такой неписаный закон существует в нашей деревне. Пройдет и год, и другой: ты вырастешь, перестанешь бояться своих детских страхов, но все, при случае, товарищи будут напоминать, как убежал ты от пойманной на крючок лягушки, струсил перейти по тонкой жердочке через кипящий весенний ручей, проскакать в ночное на резвом жеребенке, добраться по стволу старого вяза до грачиного гнезда.

И сейчас мне обязательно нужно добраться вслед за Костей и Павкой до второй площадки.

На полу спокойно, а на лестнице снова дух перехватывает.

«Только не бояться… Только вниз не смотреть», – усердно повторяю я про себя, будто твержу заклинание. Вот и Павка.

– Нет, руку не подавай… Я сам.

– Дядю Федора вижу! – сообщает ликующий Ленька Зинцов уже с третьей, самой высокой площадки.

Нам со второй виден только краешек поляны, по которой ветер укладывает поднятую повозкой дорожную пыль.

Солнце скатывается за далекую гряду бора. Рыжий теленок возле изгороди потемнел и стал черным. Белая рубашка у старика, который расчищает ток на гумне, превратилась в серую. Коньки домов, светившиеся под лучами заката, потускнели.

Приближаясь к вершинам деревьев, солнце разгорается ярким полымем, но не слепит, как днем. Оно растет, растет на наших глазах, будто кто-то невидимый, сидя на дереве, надувает огромный красный шар, от которого зарделись вокруг облака и небо. Плавно, медленно шар опускается все ниже и ниже, висит минуту, зацепившись за вершины деревьев, и осторожно сползает в чащу бора.

Тишина. Лес будто сдвинулся плотнее и замер. Без конца – вдаль – серая густота, отчеркнутая по горизонту алой полосой зари. Все говорит о близком наступлении ночной темноты.

– Ложись спать! – резко нарушая тишину, командует Ленька. – Какого вам еще ночлега нужно?!

Он, примериваясь, вытягивается на полу и сообщает:

– На верхней полке одно место свободное. Есть желающие?

– Хватит дурачиться – тебя ждем, – сдержанно и недовольно замечает старший.

– Ах, ждете? Хорошо делаете!

Не обращая внимания на замечания и упреки, Ленька неторопливо мастерит «галку» из бумаги, приноравливается, как запустить ее половчее.

– А ну, на соревнование! Кто быстрее земли коснется, – бросает он вызов.

«Галка» взмывает вверх, а Ленька, обхватив руками и ногами гладкий столб, стремглав летит книзу.

Через минуту – мы и опомниться хорошенько не успели – три пролета по столбам остались позади Леньки.

И пусть легла еще одна сальная полоса на гимнастерке, пусть лоскутком на столбе остался накладной кармашек – зато земли Зинцов коснулся первым.

Одернул гимнастерку. Зовет нас сердито, повторяя недавние Костины слова:

– Долго еще я вас дожидаться буду?! На сторожку запаздываем!

А «галка» как ударила с разворота Павке в нос, так и осталась лежать на второй площадке.

Станет подниматься на вышку лесник – удивится: «Вишь ты, куда залетела!»

Лесные были

Старший явно не в духе: не получилось, как советовала учительница. Вместо лесной сторожки деда Савела темнота застала нас в Кокушкине. Приходится на перепутье ночлега искать.

Сидим на завалинке крайнего дома, перекоряемся втихомолку, кто виноват, что на ночь на улице бездомными остались. Оказывается, что все виноваты, кроме Леньки Зинцова: он и на болоте нас не задерживал и с вышки спустился самый первый. Если не возражаем, он и сейчас готов дальше идти, ночью в незнакомом лесу сторожку разыскивать. По его разговору даже получается, что это очень хорошо – в темноте идти.

– Красота ночью! – уверяет Ленька. – А звезды над лесом – во! – по кулаку насыпаны. Так что…

– Так что надо о ночлеге задуматься, – осекает Ленькины восторги Костя Беленький.

Мне думается, что лучше всего будет сдвинуться нам потеснее да, никуда не выходя из деревни, так и сидеть на завалинке до утра. Теперь ночи короткие.

– Это верно, – соглашается Костя, – только если ночью не поспишь, и днем дрематься будет.

Он рассуждает так, что лучше всего пойти и переночевать в овине.

– Там и солома найдется. Проспим до утра за милу душу. Тебя мы в срединку положим, – обращается ко мне старший. – Потеснее да потеплее.

Я представляю себе жуткую тишину черного овина на пустынных задворках, темный лаз под него. Вспоминаю страшные сказки про ведьм и домовых, деревенские рассказы про ночные страхи в овинах и прижимаюсь к Косте.

А на улице все темней да темней делается. Хвостатая туча, похожая на трехглавого дракона, распласталась по небу. Таинственно постукивает бадья у колодца. Кто-то невидимый шарит за углом по стене дома. От воображаемых страхов по спине начинают мурашки ползать. Уши так настораживаются, что я будто слышу, как песок на завалинке пищит.

Павка соглашается с Костей.

– Конечно, переспим в овине: и тепло и мягко.

Павке где бы ни спать, только поспать, если время подоспело. Он уже давно позевывает, прикрывая рот ладонями.

– По-ойдем-те, – полусонно поднимается он с завалинки и усерднее прежнего затягивает воздух через широко открытый рот.

Вдруг позади нас окошко стук-стук. Распахнулось на обе стороны. Вздрогнул я, за Костю ухватился.

Оглянулись, а из окошка на нас бабушка смотрит. Кругом нее в раме чернота. Так и жду: засмеется бабка и превратит нас в камень или сама какой-нибудь страшный облик примет. Но бабушка не смеется и никакого облика не принимает, а говорит обыкновенным человеческим голосом:

– Что это вы на ночь глядя по овинам таскаться надумали? Идите-ка ко мне – и переночуете. Сени не заперты.

От человеческого голоса, да еще немного сердитого, на сердце будто легче стало. Приободрились мы, повеселели, Костя торопится отыскать дверь в сенях.

Избушка у бабушки маленькая, углы ветхие. Низкое крылечко набок закачнулось. Дверь скрипит и шаркает по зыбким половицам. За дверью в темноте, дышит кто-то. Вошли мы – перестал дышать.

– Коровой пахнет, – говорит Костя.

Тут и бабушка нам навстречу с коптилкой вышла.

– Сюда, сюда проходите… И без пиджачишек, знать?.. Ночью-то! Ах вы, вольница вы эдакая!

Бабушка журит и журит нас, а сама зажигает семилинейную лампу на крючке под потолком.

Садитесь к столу, нечего у дверей-то толкаться… Катюша, подай скамейку.

Ничего, бабушка, мы и так постоим, – несмело замечает Костя.

А ты не «такай», за «так» деньги не платят. Слушай, чего старшие говорят… Садись вот!

Маленькая белокурая девочка, появившись из-за перегородки, поставила к столу деревянную скамейку и снова спряталась в свой угол. Товарищи мои разговорами с бабушкой занялись, а я помалкиваю – смотрю по сторонам. Возле самой печки в перегородке есть щелка. Когда я не смотрю в ту сторону, Катя в щелку смотрит на нас. Обернусь – спрячется. Вроде игры какой получается.

– Есть, наверно, хотите? – говорит бабушка. – Подождите немного, я сейчас в погреб схожу.

При бабушке мы чувствуем себя стесненно, а без бабушки сразу становится пусто.

Спросили Катю, как ее зовут, а она сказала:

– Вы знаете.

– А бабушку как зовут?

– Бабушка.

– А еще как ее зовут?

– Еще Прасковья Ефремовна.

Бабушка принесла большое глиняное блюдо.

– Садитесь, ешьте! Как вас звать-то? Ну ладно, ладно, хватит разговоры разговаривать. Словами сыт не будешь… Так, значит, Ленька, Павка, Костя-большой и Костя-маленький? Так, что ли? Ешь, маленький, ешь, не робей – большой вырастешь. Пораньше бы пришли, тогда горячим бы накормила.

Бабушка разговаривает без умолку, нося из-за перегородки и раскладывая по столу то хлеб, то ложки с ножом, а то забудет, зачем пошла, и пустая вернется.

Глиняное блюдо на столе до краев наполнено черными мочеными ягодами. От одного погляденья на них сладко и прохладно делается, а нам еще и ложки поданы.

«Хорошо, что у бабки нет горячего, – думается мне, – а то вовек не видать бы нам такого удовольствия».

То же самое, наверно, подразумевает Ленька, когда бросает взгляды исподлобья сначала на блюдо, потом многозначительно посматривает на всех нас по очереди.

Моченые ягоды само по себе угощение редкое, а бабкина ягода к тому же и необычная. Бруснику мочат – та красная и в красном соку плавает. Черника по цвету подходит, но ей по крупноте далеко до бабушкиной ягоды. С этой разве только черная смородина может сравниться, так черную смородину не мочат. Да и по форме смородина не подходит. Бабушкина ягода не круглая, а в длину наподобие сливы повытянута.

И думаю я: «Какой это безвестной ягодой угощает нас бабушка? Узнать бы, как она называется!»

А Прасковья Ефремовна спрашивает, будто подсказывает:

– Не кисловат гонобобель-то? Подсластить бы немножко, да за песком сходить никак не соберусь… Торгует ли у вас кооператив-то?

– Нет, бабушка, не кисловат… Торгует, каждый день торгует.

– Вот и хорошо – значит, с сахаром будем… Работайте, работайте ложками-то, чтобы за ушами хрустело. Ягод не жалейте, скоро свежие поспеют.

Достать хлеб из сумок бабушка нам не разрешает.

– Вы не богатьтесь: дают – так бери, а бьют – так беги. Свой харч еще в лесу пригодится. Там пекарни для вас не будет. А нам с Катюшкой, старому да малому, много ли надо? Кувшин молока да ломоть пирога – вот и сыты. Теперь, слава богу, не голодный год – отмучились. Жизнь-то, видать, по-хорошему оборачивается.

Она притягивает к себе заупрямившуюся от смущения Катю, пускает губами ветерок по белым кудряшкам, греет их затеплившимися карими глазами.

– Верно, Катя? И поясняет нам:

– Внучка это моя. Отец с матерью в городе, а она летом со мной живет. Нравится ей у нас в деревне.

Нам у бабушки тоже нравится. Ее большой круглый каравай, испеченный из чистой просеянной муки, – вкусный и пахучий. Поджаристая корка похрустывает. И аппетит у нас после длинной дороги разыгрался, и угощенье на славу. Теперь без подбадривания хозяйки ложки беспрерывно в пути.

И с той минуты, когда произнесла Прасковья Ефремовна слово «гонобобель», знаем мы: голубика перед нами. Так зовут ее за голубой налет на черном. Впервые объяснила нам такую примету и особенность голубики наша учительница Надежда Григорьевна. Теперь мы и сами умеем эту ягоду распознавать. И обманула нас бабушкина голубика лишь потому, что в воде потеряла свой голубой налет. А что Прасковья Ефремовна гонобобелем ее называет – так это исстари в нашем краю ведется. Бабку не переучивать.

А она рассказывает:

– Чудная ягода – гонобобель! Где гуще дурманом пахнет, там она и растет. Тут куст багульника, тут гонобобель, – тычет она морщинистыми сухими пальцами в разостланную по столу клеенку. – А рядом опять багульник. Так и идут вперемежку.

И бабушка спешит поведать, как она однажды совсем обеспамятовалась, собирая гонобобель.

– Девчонка еще я тогда была, несмышленая. Собираю гонобобель, а от багульника дурманом так и несет, даже голова кружится. Тяжелый запах от багульника, удушливый. Притерпелась и будто уж не слышу запаха. А гонобобель крупный, окатистый. «За час, – думаю, – полную корзину наберу». Подружкам и голоса не подаю, совсем про них забыла. Потом закружилось-закружилось вдруг в голове, в глазах замельтешило, и ноги будто не мои – подкашиваются, как у пьяного… Не знала я тогда, что багульник так задурманить может. Сколько времени потом на ветру отсиживалась… В лес идете – не надумайте отдыхать, хуже того – спать лечь в багульнике!

Нам приятно, что бабушка о нас заботится. После того как ягоды съели да по стакану молока выпили, будто родными мы ей стали. И уже не удивляет ее, что мы по своему желанию в лес, как на прогулку, идем. Подбадривает нас.

– Хорошо теперь в лесу, душа радуется. А черника, земляника пойдут – тогда хоть и домой не уходи с утра до вечера. Мы с Катюшей полюбопытствовали на днях: ох, и густо засела ягода в этом году! Если всю собрать, на что велика Москва – и ее бы накормили.

– А медведи в бору водятся? – осмелев после обеда, подает голос Ленька.

По басовитому голосу, каким задал он свой вопрос, можно подумать, что Ленька явился сюда специально для дрессировки диких медведей и теперь интересуется: «Не можете ли вы показать нам хотя бы парочку для начала?»

Бабушка не училась в школе, а не хуже нашего старшего порядок в разговоре держать умеет: нуль внимания на Ленькино хвастовство. Отвечает по существу вопроса:

– Медведя вы, положим, не увидите. А если он вас увидит – сам в чащобу уйдет… Ложитесь-ка спать, я вам расскажу, как медведя видела. В темноте-то послушаешь, тогда… как тебя?.. Леня?.. Тогда, Леня, храбриться, пожалуй, перестанешь.

Мы ложимся на широком войлоке в одном углу, бабушка с Катей на деревянной кровати – в другом.

Бабушка, а ты живого медведя видела? – неожиданно раздается в темноте песенный голосок Кати.

Конечно, не мертвого. В лесу мертвых медведей не бывает.

А куда же мертвые медведи уходят? – не унимается Катя.

Молодец девчонка! – больно толкает меня Ленька в бок и сам, вздрагивая, беззвучно смеется.

– Ничего он вам не сделал? – боясь, что рассказ закончится одним обещанием, степенно спрашивает Костя.

– А чего он сделает? Так, один испуг. И бабушка заводит:

– Было мне тогда… дай бог память… лет… лет восемнадцать, должно быть. Собрались мы с подругой, с Маришкой, за малиной в лес. Сосед дядя Яков с нами пошел – проверить, не появились ли где тетеревиные выводки. Степенный был мужик, хозяйственный, как сейчас гляжу. Тоже кузовок с собой прихватил.

Дядя Яков пошел по лесу бродить, а мы с Маришкой сразу в малинник забрались. Тепло в малиннике. А я с утра не выспалась. Разморило меня, в сон так и клонит. Присела на сушинку да и задремала. Долго ли время прошло – не знаю. Только слышу вдруг: Маришка как закричит, ну, самым дурным голосом. Вскочила я. А прямо на меня черный, мохнатый. На дыбы встал. Стоим глаза в глаза. Потом как рявкнет, у меня аж сердце захолонуло. А он кидком на сторону, да и пошел кусты ломать. Лес затрещал, загремел весь.

Дядя Яков, слышу, кричит: «Эй, эй, бабы, держи его!» Топором по деревьям стучит.

Тут ко мне Маришка подбежала, дрожит, слова выговорить не может. И я не могу.

Спасибо, дядя Яков подоспел. Смеется. «Что, – говорит, – с гостем потолковали?»

Увидала Маришка, что дядя Яков веселый, и сама будто отошла от страха. Мне тоже легче сделалось.

«Медведь ведь был», – говорит дядя Яков.

А теперь мы и сами понимаем, что медведь.

«Ну и шуганули мы его в три голоса да с деревянным пристуком, – шутит дядя Яков. – Паранька, – говорит, – молодец кричать».

А я даже не помню, чтобы крикнула.

«Ничего, что не помнишь. Теперь наше дело сделано. Пиши косолапому заупокойную. Отходил по малину».

Подбодрил нас дядя Яков, спасибо ему.

Вот так, робятки, я медведя и видела. И, надо только подумать, с тех пор будто меньше их бояться стала. Поняла, что если мы и робеем, так у медведя к человеку еще больше страх. А дядя Яков уверял, что медведь человека никогда не тронет, только ты его не тронь.

Бабушка замолчала прислушиваясь. Она хотела проверить, спим мы или не спим.

В нашем углу было тихо. Потом Костя Беленький спросил:

– А почему дядя Яков про заупокойную сказал? Ведь он не убил медведя-то?

– Так вы не спите?

– Слушаем. Интересно очень.

– А Катюшка моя вон уснула… Спи, спи, шалунья! По легкому скрипу и шуршанию на кровати можно было без труда представить, как бабушка осторожно, чтобы не потревожить, натягивает одеяло на внучку, выравнивает под головой подушку.

Закончив шуршать, сказала негромко:

– Тоже любительница россказни слушать. Рассказывай с утра до вечера – и все ей мало… Так вы про медведя-то?.. Нет, не убил. Чем же его дядя Яков без ружья убить мог!..

А про заупокойную… не знаю, как вам сказать. Правда, серьезный он был, дядя-то Яков. Он зря не скажет. А может быть, и пошутил. Чего не бывает.

Костя никак не может понять, в чем же тут шутка. И бабушка объясняет:

– А дядя Яков сказал, что медведь ни за что не переживет такого страха. Пугливы они, медведи-то, это верно. Только не знаю… Вот у Грушки, у нее, точно, был такой случай.

Тут мы на четыре голоса начинаем упрашивать бабушку вспомнить и этот случай.

Вот-вот, и моя Катюшка точно так же! – Вздохнула бабка, все-таки рассказывает. И не торопится особенно.

С Грушкой, значит, это случилось. В девчонках подружки мы с ней были. Ну, и отчаянная она была! Ни одному парнишке, бывало, ни в чем не уступит. А отец у Грушки сердитый. Федотом звали, Федот Сердитый.

Вот и пропади у них теленок. Вечером на петровки дело было – праздник такой в деревне. Федот Сердитый ругается, ну и Грушку, конечно, упрекает, что проглядела. А она какая, Грушка-то, – огонь! Схватила хворостину – да и в лес.

В вечернюю-то пору не каждый мужик на это решится, а она пошла. Бродила-бродила, и все по-пустому: нет нигде теленка. Только послышалось ей раз, что шуршит что-то за кустом, шевелится. Пригнулась пониже: от земли лучше видно. Присмотрелась. «Так и есть, – подумала Грушка, – это он, бычишка, затаился. Развалился под кустом можжевельника и дремлет».

Взяла тут Грушку обида. «Ах ты, – говорит, – бродяга бездомный! А я-то из-за тебя мучаюсь… Пошел домой!»

Да сгоряча и хлесть бычка хворостиной по боку.

А это медведь. Взревел он, ну прямо с надрывом как-то, будто оторвалось что у него в нутре, и лесом припустился. Так что вы думаете: через три дня наши мужики нашли его мертвым. Со страха, говорят, помер…

– Бабушка, а умирать-то он убежал из леса? – раздался неожиданно тоненький голосок Кати. Видно, все думала она и никак не могла придумать, почему мертвых медведей в лесу не бывает, куда они деваются.

– Да ты разве не спишь?! – ахнула Прасковья Ефремовна.

Не сплю, – призналась Катя. – Сказку слушаю.

Еще расскажи.

Бабка ее и упрекает, и уговаривает, а Катя знай свое затвердила:

– Расскажи, а то спать не буду! – Села на кровати. – Вот так и буду сидеть!

Бабушка ей объясняет, что ночью спать надо, что посторонних мальчиков нельзя беспокоить. Катя только засмеялась. Весело засмеялась.

– Посторонние мальчики тоже любят сказки слушать, – сказала она.

Пришлось Прасковье Ефремовне подступившую дрему прогнать. Присела на кровати, плечом к ее тесовой спинке привалилась. Катя бабке на колени голову пристроила. И нам вместе с Катей послушать бабкину сказку довелось.