Текст книги "Охотники за сказками"

Автор книги: Иван Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Стоим, раздумывая, как быть. Ленька Зинцов по болоту кочки рассматривает, пробует их ногой. Встал на одну.

Дрожит она под ногой, но держит. На другую, подальше переступил.

– Ленька, смотри сорвешься! – подает голос Павка Дудочкин.

А Зинцов будто только и ждал этого предупреждения.

– Не твоя забота!

На третью, на четвертую кочку перешагнул. Чем дальше, тем смелее. Вот уже до самого ручейка добрался, кричит:

– За мной шагайте! Здесь струйка в ниточку – разом перепрыгнем.

Не успел договорить – бултых в грязь, по самый пояс. Бескозырка, мелькнув лентами, на другую сторону ручейка перелетела. И сам Ленька ползком, на четвереньках, на другой берег перебирается, хлюпает руками и ногами, горбатым мешком за спиной осоку раздвигает.

Добрался, выскочил у дубка на бугорок. Босыми подошвами о землю притопывает, грязь отряхивает. Черные суконные штаны от болотной ржавчины рыжими стали. Обвисают на животе, раскатавшимися загибами по земле волочатся, под самые пятки лезут. Гимнастерка ниже пояса широкой полосой точно в краске вымазана.

А Леньке и горя мало. Еще комедии разыгрывает.

– Все в порядке, товарищ старший! Переходите смело!

Только мы сначала сучьев из ольховника натаскали, переход намостили, а потом уже и перебрались потихоньку, сухие и невредимые.

Дело мастера боится

Мы стоим на бугре и зовем в три голоса:

– Лень-ка-а!.. Лень-ка-а!..

Хочется поскорее взглянуть на него, натешиться вволю, разыграть, как пыхтел он по болоту бегемотом. Мне не терпится предложить Леньке свои услуги, помочь ему веревочкой штаны подвязать, чтобы совсем не съехали от тяжести.

А Леньки нет. Стоит на бугре дубок. Под его ветвями костер горит. На нижней ветке дерева Ленькины штаны висят, шоколадной грязью в огонь шлепают, и… никого. Куда же Ленька запропастился?!

Мы переглядываемся в недоумении: мало ли разных фокусов вытворял Зинцов в деревне и школе, но не мог же он без штанов в Ярополческий бор уйти.

Павка рупором подносит ладони к губам и трубит.

– Лень-ка-а! Где ты-ы?!

– Ту-у-та! – таинственным и протяжным стоном раздается из осоки, в пяти шагах от костра.

Артист Ленька – под водяного царя играет. Помедлил минутку и снова замогильным голосом о себе знать дает:

– Когда штаны подсохнут – сюда-а бросайте!

И сразу всем становится весело оттого, что «водяному царю» понадобились сухие штаны.

Другой на месте Леньки задумался бы, куда ему теперь с такими грязными пудовыми брюками заявиться можно, чтобы людей не насмешить, какая дома взбучка будет за испорченную гимнастерку. А наш друг не унывает. Уже своим, совершенно естественным голосом деловито просит подать ему в осоку горшок с кашей.

– Там он, в сумке, около дубка… Ложку не позабудьте.

– Принимай, – протягиваю я, разглядев поднятые над осокой две руки.

Не теряя времени даром, мы тоже развязываем походные мешочки с харчами. Хлеб и вареное мясо в поле кажутся куда вкуснее, чем дома, за столом, особенно если режешь их своим складным ножичком.

Ножа нет только у Леньки. Но каша не говядина, она и деревянной ложки слушается. Поэтому «водяной царь» управляется с кашей удивительно быстро.

Потом над осокой появляются Ленькина голова, плечи. Преувеличенно старательно вытягивая книзу гимнастерку, он меленькими шажками бежит к берегу и, отыскав низкорослый кустик у края болота, прячет под него пустой горшок.

– На обратном пути захватим.

Через несколько минут в осоку летят, грузно распластавшись по воздуху, хотя и не просушенные, зато густо прокопченные на костре штаны. Ленька подхватывает их на лету и скоро появляется перед нами в полном дорожном облачении.

Он снова готов в путь, только хочет вырезать палку «на всякий дорожный случай».

Костя Беленький, как старший, показывает пример доброго товарищества. Он протягивает Леньке свой складной замечательный ножичек с коричневыми костяными щечками– подарок отца.

– Бери!

Но, скрывшись за деревьями, вместо палки Ленька вырезает на первой попавшейся ольхе:

Тонул – не утонул.

Л.З.

15. VI 192

Последняя цифра не дорезана. Когда мы подошли, на ее месте торчал глубоко загнанный в дерево кончик замечательного Костиного ножичка.

– Ну вот… я так и знал, – растерянно сказал Костя, смотря не на Леньку, а на светлую металлическую черточку в коричневом стволе ольхи.

Да он сам… понимаешь, – смутился никогда не смущающийся Ленька.

Наш старший машинально складывает и раскладывает обломок, будто от этого ножик может вырасти.

– Тебе дали как товарищу. А ты…

Нет, Костя решительно не умеет сердиться. Он и упрекает, будто печальную книжку читает.

Нас зло берет на Леньку. А Костю жалко.

Рыжий Павка усиленно морщит брови – прикидывает, нельзя ли как поправить дело.

– Да… напрочь сломил, – серьезно соглашается он с Костей, словно и без того не видно, что напрочь.

Павка тугодум, без нужды с разговорами не торопится. Привык в кузнице мехом угли в горне раздувать. Скажет отец «подуй» – подует, скажет «довольно» – перестанет. И все молча.

Но уж если требуется слово сказать, которое за него никто не скажет и за которое надо ответ держать, тогда подумает. Зато будет слово – олово, Павкой сказано – будет сделано. За такую твердость ценят и уважают Павку товарищи.

Видать, и сейчас навертывается у него какое-то «слово-олово». Не зря в усердном раздумье передвигает он с боку на бок свою кепчонку на рыжей макушке. Нам и в голову не приходит, что сломанные ножи, кочерги, косы, железные грабли – это по его кузнечной части. Тогда Павка сам напоминает о себе.

– Можно припаять! – неестественно громко заявляет он.

Мы с изумлением смотрим на молчаливого, скромного друга.

Не удержавшись, я переспрашиваю:

– Чего? Обломки к ножу можно припаять?

От смущения все лицо Павки становится краснее самых красных веснушек.

– Можно! – сдержаннее, но тверже, решительнее прежнего подтверждает он свое явно немыслимое обещание – Такой состав есть. Припаяю!

И, нащупав что-то в сумке за спиной, стягивает с плеч веревочные лямки.

– Вы идите. Я догоню. Сейчас все устрою…

– Ну вот!.. Значит, все в порядке, – моментально преображается беспечный Ленька Зинцов. – Я же говорил, что все в порядке… Павка, иду к тебе в помощники!

– Только не мешать! – поднимает Павка жесткую, мелко потрескавшуюся ладонь, ограждая себя от подобной помощи.

– Отступаюсь, отступаюсь! – задним ходом поспешно подается Ленька, пытаясь вызвать смех закругленными в испуге глазами.

И тут же в ответ на свирепые взгляды Павки с глуповатым смирением замечает:

– Дело мастера боится. Верно, что ли, слово-олово?.. Пошли, ребята!

Павка перетряхивает свою сумку, достает что-то из уголка и прячет в карман. Сгруживает и раздувает угли в костре, затем бежит к злополучной ольхе. Возле Ленькиной надписи усердно ковыряет древесину, и мы догадываемся, что он вытаскивает кончик обломанного ножа.

Костя нерешительно мнется еще минуту, раздумывая, не забрать ли у Павки то, что осталось от ножа, затем с безнадежным видом машет рукой: все равно, мол, испорчен тятькин подарок.

– Пошли.

И все мы уверены в невозможности припаять отломанное, и обидно за Павку – зачем он легковесным воробушком, впервые наверно, пустил на ветер решительное слово? Зачем пришло ему в голову так самонадеянно дать друзьям немыслимое для выполнения обещание? Даже радостное настроение как-то потускнело. Нет той непринужденной веселости, которая чувствовалась вначале.

Тихо и грустно стало не только в нашей компании. И поле будто загрустило. И Ярополческий бор заволокло какой-то неясной серой дымкой. Чего проще – завести бы разговор. И он не получается. О чем бы ни заговорили, все сломанный ножичек припоминается.

Шагаем молча. В ожидании, пока подойдет Павка, еле ноги передвигаем. И уже заранее не по себе становится при мысли, как загорится краской стыда наш друг, передавая Косте Беленькому тот же поломанный, да еще, наверно, и покореженный дополнительно ножик.

Уверенный, что именно так и будет, я стараюсь держаться в сторонке, чтобы не видеть эту неловкую сцену. Костя тоже занят своими мыслями. И Ленька Зинцов присмирел.

Позади слышен приближающийся неровный топот и тяжелое посапывание запыхавшегося Павки.

«Не оглядываться, пусть догадается присоединиться незаметно», – мелькает утешительная надежда.

Куда там! Павка, словно нарочно, старательно привлекает к себе внимание: громко отпыхивается, бренчит медяками в кармане. С разбегу подлетает прямо к Косте.

– Вот, готово!.. Никакой трещины незаметно… Блестит, как новенький!

На подобное диво нельзя не обернуться.

Вместе с Ленькой мы подскакиваем к Павке и Косте и, ошарашенные неожиданностью, только глаза таращим. В руках у Павки разложенный Костин ножик с коричневыми костяными щечками и блестящими в них желтыми пятнышками гвоздей, действительно целехонек.

– Вот это здорово! – опамятовавшись от удивления, произносит, наконец, Костя.

– Вот это да! – искренне вырывается у Леньки. – Точно: дело мастера боится!

– Бери! – с беспечностью, подобной Костиной, когда он бросал свой ножик Леньке, протягивает Павка обновленное сокровище.

Солнце тронуло узкий клинышек стали и блеснуло по лицам светлым зайчиком. Всем нам стало веселее.

Таившийся в траве перепел закричал вдруг звонко и задорно. Свежим ветром повеяло от придорожных кустов. Нелюдимый репейник и тот словно заулыбался, раскачивая малиновыми цветами в зеленых колючих чашечках. Прояснился, влечет к себе с новой силой Ярополческий старый бор.

…Оставим на время, читатель, нераскрытым Павкин секрет удивительного исцеления.

Добрый попутчик

– Раздайся, народ, Павел Дудочкин идет!

Так выражает свой восторг необыкновенным мастерством друга Ленька Зинцов. Костя Беленький вдвойне доволен, сияет от счастья: и ножик исцелен, и Павка на высоте оказался. Толковые подобрались в поход ребята, компанейские. С такими и в беде не пропадешь. От избытка чувств тихого и мечтательного старшего даже на песни потянуло.

– Заведем негромкую? – обращается он с несмелым вопросом.

– Грянем «Варяга»! – предлагает Ленька.

– «Варяга» так «Варяга», – спокойно соглашается старший.

В середину Павла, Павел – запевала! – выдвигает Зинцов Павку Дудочкина на самый вид.

Находит иногда на Леньку такая струнка, когда и говорить он начинает стихами.

– Поднимай давай! – пристраивается Зинцов сбоку Павки. – Не стесняйся, греми шибче!

От запевного выкрика Павки над ближним озером с испуганным кряком взлетает утка, шарахается в сторону и, опрокидываясь на крыло, скрывается за тростниками.

Павкин запев мы подхватываем громко, да не дружно, будто вразнобой дрова рубим. Смелости не хватает. Все думается: «Вот сейчас подфальшу, вот подкрикну некстати».

Гиблое дело, когда пойдут одолевать такие думы. В песне главное – смелость, уверенность нужна, а голос найдется – не у соседа занимать. Не верь самому себе, что ты плохо поешь, верь, что хорошо поешь: с чувством, с толком – обязательно получится.

А у нас не получается: никак не можем смелости набраться. И хотя «врагу не сдается наш гордый «Варяг»», а нам, пожалуй, придется все-таки сдаться – прекратить, нестройные, вразнобой, выкрики. И вдруг: «Тинь-тили-линь».

Откуда ни возьмись в руках у Леньки появилась старая, с потертым и осыпавшимся красным лаком губная гармошка Древнего, довоенного образца; мелко выпиленными квадратиками так и заходила с переливами в Ленькиних губах туда-сюда. И где только раскопал ее Ленька?

Неказистая с виду инструментина, а песне хорошо помогает. Пошло у нас дело на лад.

Под музыку да песни и шаг спорее.

Незаметно слепая тропинка на широкую проезжую дорогу вывела. Прохожие на пути встречаются. Незнакомое стадо пасется невдалеке.

Пастух, прислонившись к межевому столбу, слушает наши песни. Забавные телята, сердито избычась, смотрят пристальными глазами и, взбрыкнув, вприпрыжку разбегаются по сторонам. Сытые коровы, горбатясь и лениво отворачивая рога, нехотя уступают нам дорогу. И в незнакомых местах мы начинаем чувствовать себя свободно и уверенно, как на задворках родной деревни Зеленый Дол.

В пути обгоняем медлительных пешеходов, кланяемся им с почтенным и степенным видом.

– Мир дорогой!

– Добро пожаловать! – отступают они в сторону и, пропустив нас вперед, провожают одобрительными взглядами.

По пути мы собираем цветы, с березового накатника над луговым ручьем достаем Ленькиной бескозыркой холодную ключевую воду. Она чистая, как слезка, студеная до ломоты в зубах.

Вот так же, наверно, пили из родников живую и сильную воду старинные сказочные богатыри, отдыхали под развесистым дубом на берегу ключа, пустив златогривых коней гулять по широкому лугу.

И нам, лесным путешественникам и «охотникам за сказками», как в шутку назвала нас на прощанье Надежда Григорьевна, тоже не мешало бы отдохнуть у ручейка. Хотя на берегу нет могучего дуба, зато есть такая береза, из опущенных ветвей которой хоть косы заплетай.

Признаваться, что я здорово устал, нет никакой охоты. Поэтому о своем желании я даю понять старшему только намеком.

Костя Беленький, оказывается, раньше меня облюбовал здесь место для отдыха.

Мы ложимся в высокой траве, густо прошитой луговыми цветами, и слушаем, как знакомый уже нам пастух у межевого столба – владимирский рожечник – выигрывает на дудочке «В саду ягодка малинка». Его стадо от жары и оводов спустилось в озеро. Над поверхностью воды видны лишь спины да головы коров. Мокрые хвосты, рассыпая разноцветные водяные брызги, шлепают по спинам.

За ручейком, в той стороне, куда лежит наш путь, стройно тянутся в небо облитые солнцем желтые, темно-коричневые, светло-коричневые стволы сосновой рощи. Даже в такой ясный и безветренный день, как сегодня, она немолчно и ровно шумит, будто в глубине ее спешит и спешит, не останавливаясь ни на минуту, приближающийся поезд, торопится выбраться на опушку и никак не может выбраться.

Дорога на рощу густо засыпала белым, выцветшим от солнца текучим песком.

Недолго мы пробыли в пути, а все начинаем примечать понемногу, что и деревья не без разбора растут. Каждое выбирает местечко по своему вкусу. Ольха и осина – те поближе к болоту жмутся. Береза в соседстве с ними повыше и потверже почвы ищет. Дуб за черную землю любит держаться, а сосна – та старается на пески забраться. Даже вертячий, клубящийся на ветру песок ее не пугает: и в него корни пускает. И цвет ствола сосна берет от песка и солнца.

Удобно, лежа в тени под березой, перебирать неторопливо все, что на ум придет.

Высоко в небе, распластав широкие крылья, кружит одинокий коршун. Следя за его полетом, я завидую, как легко ему и привольно. Чуть шевельнул крылом – и кругами ложатся позади несчитанные версты. За один день полмира можно облететь. Вспоминаю слова Кости Беленького, и становится не только досадно, но и по-настоящему жалко, что у нас нет крыльев.

Пройденные двадцать километров дают себя знать. Подошвы ног начинают болеть. Ох, как трудно будет подняться на них после передышки!

От ног усталость расходится по всему телу. Непривычный к дневному отдыху, сейчас я с удовольствием поспал бы часок-другой.

– Подвигайся ко мне, – зовет Ленька Зинцов. – Клади голову на мешок.

Он ворошит мои волосы пятерней, спрашивает Костю Беленького:

– Как такие называются?

– Русые.

– У тебя тоже русые?

– Ну… посветлее. Выгорели.

– A y Павки вон, наоборот, от солнца только краснее становятся.

Отсюда у Леньки следует вывод:

– Надо бы к рыжим волосам красные глаза придумать… Чтобы соответствие было.

Мои карие, по мнению Леньки, тоже надо подбелить бы немножко.

Павка Дудочкин лежит вверх животом, не обращая никакого внимания на Ленькину болтовню.

Костя Беленький дремлет, прислонившись спиной к стволу березы.

Невидимая птица назойливо, с присвистом, допрашивает из укрытия: «Чьи вы?.. Чьи вы?.. Чьи вы?..»

Кричит она так близко, что, кажись, протяни руку – и поймаешь.

Павка постучал о землю пяткой – умолкла. Только протянул ногу, снова всполошилась: «Что ты! Что ты! Что ты!»

– Раздавишь, мастер! – усмехнулся Ленька. – Птенцов сиротами сделаешь.

Павка пыжится, подыскивая на шутку с подковыркой достойный ответ. Не найдя подходящего слова, серчает.

– Надоела! – говорит он недовольно.

– Тогда пошугай ее, пока мы спим, – немедленно соглашается Ленька и теснее грудит мешок под головы.

От трав и цветов веет истомой. Оводы с налету стремительно ударяются о стебли трав, падают и жужжат возле самого уха, стараясь снова подняться на воздух.

Засыпая, я мечтаю о ковре-самолете, который донесет нас до Ярополческого бора, прямо к избушке деда Савела.

Просыпаюсь от громкого оклика:

– Куда собрались, молодцы? Садитесь – подвезу, коль попутчики.

Высокий мужчина с черной густой бородой стоит возле ручья. В руках у него широкое ведро плещет через край прозрачными струйками. К воде тянется, от нетерпения потряхивая гривой и раздувая ноздри, бойкая гнедая лошадка, запряженная в крепкий деревенский рыдван.

Напоив ее, чернобородый приглашает:

– Размещайтесь, кому как нравится.

– Не без добрых душ на свете, – шепчу я Косте строчки стихотворения из учебника, забираясь на повозку.

Охапка свеженакошенной травы пригодилась очень кстати. Ее мы разровняли по всей повозке, и каждому нашлось удобное местечко.

Расторопная послухмяная лошадка везла нас мимо просяных и картофельных полосок, мимо сосновой рощи, где все шумел, ни на минуту не умолкая, все спешил и никак не мог добраться до опушки приближающийся поезд.

Нам было и хорошо и неловко сидеть и молчать. А заговорить никто не решался – так черна и устрашающа была у кучера борода. Он понял причину нашей робости и рассмеялся. Тогда сама борода вместе с ним, кажется, заулыбалась.

– Что, черноглаз, присмирел? На своей улице небось волчком, а здесь – молчком, – сразу определил он неугомонный характер Леньки Зинцова.

От его слов и нам весело. Отвечаем, как умеем. И пошла беседа, будто мы с чернобородым всю жизнь знакомы. Скоро мы уже знали, что зовут его дядя Федор. Возвращается он с базара к себе на сторожку. Что у него сынишка Боря – такой же, как и мы, озорник. А дочку у дяди Федора зовут Нина. Купил ей дядя Федор в городе сачок для ловли бабочек. Вот и поторапливается доставить покупку. Довезет он нас до крайней лесной деревни – Кокушкино.

– А от Кокушкина до сторожки деда Савела рукой подать, – сказал дядя Федор. – Давай, давай, Гнедко, повеселее ногами перебирай!

Дядя Федор подергивает вожжами, и кругленькая сытая лошадка рысцой трясет нас через деревню. Возле переулка собрался народ, как на гулянье – ставит «помочью» новый дом своему односельчанину.

За годы двух войн – одна за другой без передышки – оробела, набок посунулась домами деревня. Самое время приводить обветшалое хозяйство в порядок. У кого силы не хватает в одиночку ремонт или стройку одолеть, тому на помощь все село приходит. Вместо отдыха в воскресный день бедняку из леса срубы вывезут на своих лошадях, в другое воскресенье те же срубы на мох поставят – вот и «помочь».

И радостно видеть, как общими силами, с веселыми шутками да прибаутками на месте старого ставят крестьяне еще один новый дом.

Низенький крепкий мужичок стоит на верху сруба с веревкой в руках, соколом смотрит вниз.

– Эй, вы там – чего задремали? Пошевеливайтесь!

– Зацепили, готово! – летит снизу. И, чуть качнувшись, мужичок запевает:

– Эй, ребята, встань почаще. Если надо – слона втащим.

– Взя-али! – натягивает он веревку. Ему помогают трое.

Такая же группа орудует веревкой на другом углу сруба. Тяжелое струганое бревно, постукивая, поднимается по крутым катам.

– Клади на мох! – весело командует запевала. Женщины проворно и ровно настилают по срубу мох и паклю, готовя плотную и мягкую лежку для следующего бревна.

Новый дом растет на наших глазах. Парни показывают свою силу и сноровку в работе. Девушки запевают веселую песню. Все так радостно и необычно. И мне думается, что именно от этой деревни, от этой избы, которую миром ставят односельчане своему растерявшемуся от счастья бедному соседу, начинается тот счастливый край, где привольно живется сказкам.

Жизнь, до этого ограниченная для нас своей деревней и полем, встает перед глазами шире, наряднее и светлее. В новом месте все и выглядит по-новому, приобретает особую, манящую свежесть.

И скромненькая незнакомая деревушка словно прихорошилась, помолодела. Резные голубые наличники у дома с палисадником, хмель, густо опутавший и поддерживающй полусгнивший старый плетень, цветы герани в раскрытом окне, позеленевшая от плесени малюсенькая часовенка из дикого камня на выезде из деревни – все рисуется светло и приветно.

И шаткий деревянный мостик с упавшими в воду перилами, и одинокая кривая сосна на песчаном холме, и подступающая издали дубрава кажутся в такую минуту удивительными и необычными.

И встречные, которым едва успеваешь поклониться и уже снова прощаешься, кивают в ответ так радушно и приветливо, что жалко с ними расставаться, не сказав доброго слова. И все будто рады нам. И мы всем рады.

Костя Беленький достает карандаш и тетради, подаренные нам Надеждой Григорьевной специально для походных, записей. Под стук и поскрипывание колес он пытается за писать услышанные на постройке дома припевки. Но повозка подпрыгивает. Карандаш царапает и рвет бумагу.

– Не черкай, не забудем, – говорит Ленька.

Довольный разговорчивостью дяди Федора, Костя несмело заводит речь о нашей учительнице, о том, какое напутствие дала она нам в дорогу.

– Забавные вы ребятишки, как я погляжу, – смеется дядя Федор. – Куда же вам сказки? Солить, что ли, будете?

Я оглядываюсь на Костю, на Леньку. Мне совсем неизвестно, как солят сказки.

А дядя Федор уже совсем другим, серьезным голосом ведет речь:

– Интересную задачу вам учительница задала… Что же, сказки – дело хорошее. Как же вы их собирать станете?

Костя смущенно пожимает плечами, пытаясь выразить таким образом свою неопытность и беспомощность.

Кто знает как! Нам бы хоть немножко, чтобы с пустыми руками не вернуться. Вот вы одну расскажете, кто другой еще добавит – так и соберем.

Да ты, парень, хоть и тихонький, а, видать, хитренький, – с довольным изумлением качает головой лесник. – Нет, брат, с меня в таком деле взятки гладки. Я сказки только слушать умею. Вот дед Савел – тот другое дело. Тот мастер… Ты, увалень, чего подслушиваешь! – обрывает он плавную речь и хлопает коня вожжами. – До вечера проморить нас хочешь?

Дядя Федор не зря упомянул про вечер. От дубовой рощи впереди начинает веять прохладой. Солнце уже не наверху, над нами, а далеко сбоку. От нашей компании на повозке, от лошади, от высокой тонкой дуги бегут стороной длинные тени.

В дубраве звенит соловей.

Дядя Федор, засматривая в глубину рощи, ищет маленького певца.

– Последние дни тешится птаха, – сочувственно замечает он. – Недолго ему петь осталось.

Мы узнаем, что соловей будет петь для своей подруги на вечерней и утренней заре до того дня, пока не появятся на свет птенцы.

– А появились – и конец соловьиным трелям, – говорит дядя Федор. – Будет он мошек ловить, червяков для птенцов носить, гнездо охранять. И песенка у него будет короткая. Эх, детвора, детвора! Заботы-то о ней сколько! – задумчиво вздыхая, с каким-то особенным чувством тепла и ласки говорит чернобородый лесник. – А подросли, оперились – и полетели в разные стороны. У каждого своя песня, своя дорога.

И непонятно: то ли о соловьиных птенцах, то ли о своих детях или вообще о ребятах ведет речь наш новый знакомый из сказочного лесного края.

А дорога бежит да бежит – то рощей, то полянами. Вот и еще одна деревня вырастает перед нами за сосняком. За ней неподалеку, на развилке дорог, так же неожиданно появляется другая.

– Любуйтесь на Кокушкино, – останавливая Гнедка, говорит дядя Федор. – Приехали.