Текст книги "Охотники за сказками"

Автор книги: Иван Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Четыре бабки

Сторожка над Лосьим озером одна, и сторожиха в ней одна живет. А я уже двух знаю, обеих Ненилами зовут. Одна рослая, сильная, бесстрашная, дюжему мужику под стать. Глаза строгие, холодные. Надумает – пожалеет ласково, надумает – отругает, недорого возьмет. Такую издали уважать, со стороны смотреть на нее хорошо, а поблизости и побаиваться. – худа не будет. Про такую бабку дедушка Никифор рассказывал.

Другая Ненила – та маленькими шажками ходит, оступиться боится, а все куда-то торопится. Не успеет руки от головы отнять, смотришь, опять платок поправляет. «Парнишки, бегите-ка сюда скорее. Я вам яблок в саду набрала. Паданец, а сладкие. Все, все из лукошка забирайте, по карманам себе рассовывайте. А в сад к нам не лазьте, сучья на яблонях не ломайте». У нее нос добрый, пробковый. Жиловатые руки дрожат немножко, и между зубами глубокая дыра чернеет. Такие бабушки хорошие сказки знают, страшные и длинные.

– Коська, убирай подальше свои ложки-плошки. Поехали по озеру кататься!

Васек на плоту приткнулся к берегу. Когда впереди веселая прогулка и добрая рыбалка представляется, тут и лишнюю минуту на хозяйственные дела потерять жалко. Моментально закругляюсь.

– Отталкивайся! – даю знать Ваську. – Разворачивай шестом на самую середину.

Жаль, не написана еще тогда была эта песня. «Буря, ветер, ураганы. Нам не страшен океан». Про молодых капитанов, она очень бы кстати пришлась.

Выбрались на сверкающую струю – пустили плот по воле волн. Вперед не подаемся, кружится на одном месте. Лес, камыши, ближняя заводь, низкорослый ольховник по берегу неторопливо перед нами поворачивается. Лысанка рысцой трусит на наши голоса, жалобно помукивает.

Мы устраиваемся бочком на двухстороннем низком сиденье, плечом чувствуем друг друга. Болтаем без умолку, что на ум взбредет, только бы не молчать. Тут я третью бабку Ненилу узнаю.

– Не такая, ни капельки не похожая! – довольный моей ошибкой, размахивает Васек ладонью. – Все это ты придумал. Никакая она не бесстрашная. Хочешь, скажу?!

Вывесил обе руки у себя перед глазами, подгибает правой пальцы левой руки. По мизинцу ударил:

– Грозы боится. Окна одеялами занавешивает. От молнии за простенок прячется… Что, неправильно?!

Безымянный пригнул ладонью.

– Пауков боится. Каждый раз меня зовет: «Прихвати его тряпочкой, выбрось через окно на улицу».

Размахнулся и, прижав средний палец, долго меня рассматривал.

Подумал – решился – Ладно, пусть!.. Объездчика боится. Об этом ей ни гу-гу! Не любит.

Приятно мне, что новый приятель ничего от меня не таит, по откровенности во всем признается. Про отца с матерью тоже узнать хочется, чего они делают.

– Родители тоже здесь живут?

Долго качался, разворачивался плот, показывая бор с разных сторон, выползая то на светлую полосу, то уползая в тень.

– А нету их, – проглатывая слюну, ответил Васек и внимательно, вытягивая шею, будто что-то необычное заметил, стал вглядываться в берег.

– Умерли? – спросил я упавшим голосом. И уже совсем, совсем настоящего друга чувствую рядом с собой.

– Мама умерла, когда я родился.

Начатые твердым басом, к концу ответа слова упали до шепота, выдавленного с трудом. И снова бас: строгий, уверенный, по-взрослому решительный.

– А про него не надо!.. Меня бабка на свою фамилию давно переписала.

Припомнил бабку – снова оживился, веселым стал. Рассказывает с удовольствием:

– Смешно на нее. Ох, ты бы посмотрел! Пильщики одну зиму в Старой Опочке работали. В лесу все пильщики да возчики, других их не бывает. Наладили к нам за молоком ходить. Деньги, мол, в конце работы отдадим. Чтобы кучкой. А ты, говорят, записывай, сколько мы берем, чтобы не сбиться со счета. И бабка согласна: «Кучкой, говорит, лучше. Кучкой получишь – вещь какую-нибудь можно купить». Теплое пальто она мне загадала. Передаст кринку молока – палочку на стене у двери углем черкнет. Неделю пильщики молоко берут, другую берут. И по две, и по две кринки в раз уносят, а палочек на стене, я замечаю, мало стоит… Нет, не бабка забывала. Ты слушай! У бабки арифметика точная. Это покупатели такие были. Я сам видел. Пока бабка молоко из-под пола достает, они локотком написанные палочки стирают. Догадался один, что я усмотрел, – смеется, пальцем на меня подрагивает. «Помалкивай!» Я тоже на него смеялся. А в феврале под расчет всего-навсего четыре кринки получилось, да бабка стену кипятком целое утро отмывала. А теплое пальто мне все-таки купила, с воротником!

В другой раз, оказывается, хитрее того мастера отыскались. Чтобы какой прорухи не получилось, они бабке Нениле вперед под молоко задаток дали. Вот, говорят, мерка, по которой мы дрова пилим. Нам без мерки обойтись никак нельзя. Придем– выкупим.

– Бабушка ждать-пождать, – еле удерживается от смеха Васек, – а они выкупать не идут. Она сама к ним на делянку отправилась. «Вот ваша мерка, говорит. Как же вы без нее дрова-то пилите?» А они плечами подергивают, переглядываются. «Ладно уж, говорят, бабка, оставь ее себе на память. Мы из другой палки мерку себе вытесали». Иона с лесорубами до слез насмеялась.

Тут представил я себе третью бабку, которую Васек нарисовал. А четвертую своими глазами увидел. Вошел следом за приятелем в маленькую комнату с большой, мелом выбеленной, печью – остановился у порога. Занавески на окнах от середины раздвинуты, ниточка видна, на которой они повешены. Потолок сплошь белыми листами бумаги оклеен. Светло кругом.

В незнакомый дом входить всегда любопытно. В лесную сторожку – тем более. Так и ждешь увидеть что-то необычное. А по сторонам глазеть (об этом в гостях отец с матерью не раз мне наставления читали) все-таки неприлично. Степенно и скромно при посторонних людях надо держаться, любопытства не показывать.

Спохватился – прямее натянутой струны среди пола стою, и глаза прямо держу, чтобы по сторонам не бегали. А они шевелятся.

Справа широкую деревянную лавку вижу. Вдоль передней стены такая же устроена. На месте божницы узкая полочка без икон. Маленький стол вязаной скатеркой накрыт, длинные махры книзу свисают. Над столом темноволосая женщина голову клонит, блестящими спицами шерстяной чулок надвязывает. Платье на ней синее, какое мне сегодняшней ночью во сне представилось, только без горошка.

– Здравствуйте, – говорю вежливо, чтобы каждая буковка была слышна. С рукой не тороплюсь: не все взрослые с ребятами за руку здороваются. А коль замечу, что надо, – до бабушки дошагнуть скоро успею.

Спустила чулок на колени, распрямилась.

– Здравствуй, пильщик!

Она уже знает, чей я такой, как звать следует и по какой части к артели лесорубов прикомандирован.

Услыхал бабкин голос – чуть рот не разинул. «Вот он откуда свое начало берет, дремучий бас Васьки!» Всю маленькую комнату бабушкино «здравствуй» заполнило.

Ты с гостем, значит, заявился? – обшарила Васька большими серыми глазками. – Чего теперь сочинять с ним будешь? Капканы на медведей опять мастерить начнешь или, может, Балайкину потерю по всему бору искать поведешь? Смотри у меня! – головой старательно, а не сердито покачала. – Привяжу к столу суровой ниткой – забудешь игрушки-побегушки.

– Ну, припомнила, чего при царе-Каре случилось, – нехотя протянул Васек, присаживаясь на лавку.

И такие они в басовитом разговоре друг на друга похожие, лесная бабка с внуком.

– Гостя сначала сесть-то приглашают, – держит строгость старшая. – А ты садись, Костя, садись! От него приглашения не дождешься… Пеньки-то на Березовой ваши пильщики подрезали или упрямство держат?

– Пилить ушли. Уговаривались срезать.

– А то я этим Степанам такую ижицу пропишу, что они не прокашляются!

Четвертая бабка, которую своими глазами вижу, не совсем еще и бабка. Белые зубы целехоньки. Грецкие орехи по праздникам можно щелкать. Серыми глазами без очков, не прищуриваясь, зорко видит. Кулак с зажатыми в нем спицами на стол положила – ядреный, угольчатый. Лицо широкое, загорелое, тоненькими морщинами самую малость тронуто. Повстречаться нечаянно на тропинке – за старую не признаешь.

– Первый раз в бору-то? – занимает меня разговором, не дает смутиться в молчаливой неловкости.

– Здесь первый.

– А не здесь?

– На Кщаре мы были, мальчишками бегали. Два года тому. У деда Савела проживали.

– Ну-ну, так-так. Про деревенских мальчишек слышала. И ты с ними? Привыкай, привыкай к лесной жизни… Что же позабыли деда-то? Не придется больше с ним» по сосновому походить. Схоронили мы Савелья Григорьича. Прошлой осенью с ним попрощались. Славный, душевный был старик. Сторожку-то его помнишь?

– Найду, если по той дороге идти.

– Там, близ сторожки, и могилу ему выкопали, и оградку новую поставили. Ель на нее ветками клонится. Сам себе местечко для покоя облюбовал. Тут и положить велел. Чтобы ветерком обдувало, и озеро с бугорка было бы видно. Может, навестить когда доведется? Вспоминал он деревенских-то ребятишек, до конца вспоминал. Грибные места для них отыскал – рыжиков будто из лукошка насеяно! Не дождался малость грибников-то, не дождался… Сказки-то его, чай, бережете?

Смутился я. Оттого ли смутился, что по дедушке заплакать хотелось, оттого ли, что про сказки сторожиха упомянула. «Взрослый человек, с пильщиками в артели хожу, а тут сказки». И деловитым, рассудительным показать себя стараюсь, и в солнечные терема за туманами верится. А признаться черноволосой бабке в своих сказочных увлечениях не хочется.

– Их Костя Беленький записывал. Другой Костя, не я.

Спина болит к ненастью

«Зеленая скучища» в медвежьем бору, которой больше всего боялся, обошла меня стороной. Длинные дни на короткие обернулись. Солнце в половину сосны подняться не успеет, а мы с Васьком уже в дороге. Путь держим по прямой – куда глаза поманят.

– Обратный след найдем?

– А то заблудимся! – пренебрежительно хмыкает Васек, окончательно развеивая мою тревогу.

Набрели на лосиное вальбище. Свеженькое. Примятая тяжелыми боками трава подняться не успела. Проследили копытный след до Тряского болота. Дальше глубокая топь не пускает.

В обход направление берем, только хрупкие ветки под ногами потрескивают.

С высокой рябины красным градом сыплются на землю переспелые ягоды. Глухари огромной стаей налетели на вкусную приманку. Птицы клюют – и нас зависть разбирает. С разбега пугнули глухарей сосновыми шишками, завладели покинутой рябиной.

С нижних веток попробовали – вкусная. До вершинки добрались – там еще слаще.

– Следующий раз с корзиной сюда придем, полный чердак рябины натаскаем, – сулится Васек. И я поддакиваю. Столько хороших мыслей в голову за один день приходит, что и месяца не хватит их выполнить.

Через бойкий ручеек на перепутье надежный переход соорудили:

«Кому-нибудь понадобится».

В старом ельнике обнаружили глубокую пещеру. Пробрались на животах через узкий лаз. В углу пещеры каменная плита огромная, песочком присыпана.

«Не здесь ли Балайкина потеря припрятана, о которой бабка Ненила. упомянула?»

– А чего Балайка потерял? – спрашиваю Васька. – Кто он такой?

– Завтра лопату принесем – обязательно плиту выкопаем, – не дает Васек ответа на мой вопрос.

Много у нас всего начато и недоделано, заговорено и недосказано. Целый день незнамо где бродим, а обратную дорогу все-таки отыскиваем. Питаемся бабкиными лепешками, ягодами, грибы на костре подсушиваем. Отдыхать ложимся прямо на ягоды – штаны и рубашки сплошь в разноцветных пятнах. Пойдет солнце с высоты на сосны опускаться – мы к сторожке скорым шагом, от сторожки – к землянке. Пора обед заваривать.

Гулять гуляй, а дело не забывай!

– Уха, каша, молоко! – поднимаю шум, лишь заслышу на тропинке возвращающихся лесорубов. Громко выкрикиваю, весело. Пусть Ленька знает, что не очень-то я в кашеварах скучаю, могу и зиму здесь прозимовать.

Пильщики к котлу поплотнее, а я в сторонку отхожу – у бабушки наелся. Она меня и журит наравне с Васьком, и и за стол вместе с ним сажает. Кринки с молоком для лесорубов передает – на стенке углем не записывает.

– Все равно девать его некуда, – говорит. – Горшки, смотри, не разбей! Горшки обратно приноси, за них деньги плачены.

Вот и весь наказ. И в сторожку наведаться снова причина есть.

– Земляника, жалко, осыпалась, – горюет дедушка. – Хорошо бы землянички в кипяченое молоко подбросить. Полезная ягода.

– Здесь и кроме землянички много разного добра пропадает бесполезно, – замечает Сергей Зинцов. – Далеко от селений, а хорошей дороги нет.

– Болота кругом, – вздыхает Никифор Данилович. – Летом тут и дорога не поможет. На лошадях, да с возом, пробраться и не пытайся.

– Видел я одну лесную дорогу. По такой через любую грязь без задержки перелетишь, ноги не обмочишь.

– Это как же так?

– И очень просто, представь себе, устроена. Подвесная называется. Главная задача: столбы в землю забить. Всего один ряд столбов поставить нужно. Верхом перекладины от столба к столбу проложены. К ним рельса прикреплена. Одна рельса. Мотовозик небольшой там работает. За сотню лошадей тянет. На двадцать километров за один день три ездки делает. На каждом возу сотню кубометров лесоматериала везет.

Дед Никифор зацепился за Сергеевы слова, со всех сторон их осматривает, прикидывает: и сколько свай надо в землю забить, и много ли рабочей силы потребуется, и какая цена на рельсы.

– А наши мужики в зиму на лошадях чего будут делать? Им тоже заработок нужен, – другую сторону дела усмотрел Осипов.

– Вот и станут дрова и бревна к подвесной дороге на своих лошадях подтрелевывать, – заранее готов ответ у старшего Зинцова.

Никифору Даниловичу все ясно. За такое строительство, от которого кроме пользы никакого вреда не получится, он готов обеими руками голосовать.

– Дело стоящее. Давай, Сергей, поговори с районным секретарем, – подступает ближе к решению. – Обскажи все, как следует. Не должно, чтобы не поддержал, если он мужик толковый.

Вопросительно посмотрел на внука, решился:

– А я бы – куда ни шло! – Вовку на моториста учиться отпустил. Пойдешь, Володя? – спрашивает так, будто задуманная подвесная уже построена, или, по крайней мере, строительство к концу подходит.

– Не пойдет, а бегом побежит. И профессия будет надежная, и заработок хороший, – по-своему, с доходной стороны рассудил практичный Степан Осипов.

Один Гуляев на этот раз не высказывает своего мнения о дороге. Болезненно морщит губы, жмет руками пониже груди, жалуется:

– Под ложечкой сосет.

– Вот тебе и фунт изюму! – разводит руками Степан Осипов. – Накатило на тебя не к сроку!

Гуляев хмурится и, стараясь не глядеть в лицо напарнику, оправдывается перед ним, что «это не то», что Осипов не так подумал. У Гуляева просто ноги мозжат – терпежу никакого нет, и спину разломило.

– Должно быть, к дождю, – пытается найти объяснение и виновато ускользает глазами от вопросительного взгляда.

Непонятное творится с говорливым Гуляевым, словно кто подменил его. Устроившись на нарах в землянке, он ворочается беспокойно, покряхтывает, вздыхает шумно, со свистом захватывает воздух – никак заснуть не может.

Мы с Ленькой, расположившись привычным валетиком на зеленой постели, тоже не спим. Приятель мой шебутится без нужды, присаживается, вытягивая ноги к моему изголовью, стаскивает одеяло с плеч.

– Пощупай, – таинственно шепчет в темноте, протягивая мне свою руку. – Выше! Выше!

Мускулы у Леньки стали железные. Напружинит руку – пальцами не ущипнешь. А думы все те же мальчишеские остались, на мои похожи.

– Про Рыбачка бабушка ничего не рассказывала? – пригибается к моему уху.

И хотелось бы похвалиться, да нечем.

– Не спрашивал.

– Эх, ты!.. «На тычинке жемчужинка», – кувыркнувшись головой на изголовье, насмешливо шепчет из темноты.

А Гуляев кряхтит, ворочается.

Балайкина скрипка

У Васьки пропала лопата. С вечера напильником ее наточил, в чулан упрятал– и пропала. Не пойдешь в пещеру с пустыми руками, голыми пальцами под каменную плиту подкапываться не станешь. «Куда она могла из сторожки подеваться?»

– Гу-ули, гу-ули, – клонясь через цветочные горшки на подоконнике, голосисто выпевает бабка Ненила.

Словно ручные, слетаются под окно, на пшенную кашу, доверчивые лесные голуби. Серые воробьи шныряют бойко между сизокрылыми баловнями. Теплый ветер шевелит распахнутые занавески.

– Корова не доена, – говорит бабка голубям, клонясь на выбеленный подоконник. И мы с Васьком, незаметно переглянувшись, вдвоем идем доить Лысанку.

Вскоре голубям же сообщается, что «во всем доме холодной воды ни капли нет», и мы с двумя ведрами молчаливо поторапливаемся на криничку возле озера, прикрытую неструганными дощечками.

– Студеная, от самого донышка достали, – простучав ведрами в сенях, вносит Васек в избу большой железный ковш, с которого падают крупные светлые капли. – Испробуй.

Ненила Макаровна неторопливо перенимает ковш за ручку, притрагивается к нему губами.

– Давно бы подумать надо!

Захлопывая окно, уже не голубям, а нам говорит строго:

– На ручье запруду прорвало. Собирайтесь побыстрее! Ишь ты, целыми днями к дому-то и не заявятся!

Тут же появилась наточенная Васьком, нежданно запропавшая лопата В дополнение к ней топор, пила. На мою долю достается большая лубочная корзина, прикрытая поверху белым полотенцем с вышитыми по краям нарядными кукушками.

– Не тяните время, поторапливайтесь!

Шаг у бабки Ненилы спорый, походка твердая. И Васек на ногу легкий: без малого на пятки ей наступает. Ну, и я стараюсь не отстать.

– Видал, как взыграла?! – после часового пути бросает бабушка пилу на землю.

Васек тюкает острием лопаты в трухлявый пенек, удивляется смущенно:

– И дождей-то, гляди, целый месяц не было.

Перед нами мутной волной бурлит вода, с набега осыпает размякший песок, выполаскивает подмытые сосновые корни. Утекает по истоку Досье озеро, обмелелые прибрежные камыши белые корневища показывают.

Бухнули поперек ручья обвислую сосну, в ряд с ней коряную сушину подтащили. На такой опоре держаться можно. Бабка на берегу тяжелые колья затесывает, нам передает, а мы с Васьком на пару на зыбком мосточке орудуем – березовой колотушкой высокие колья на глубину загоняем.

Крутит воронки, торопится вода смыть преграду, а за нами не успевает: от озера сильней напирает, а позади запруды ниже, ниже опускается. Бабушка к сосновому заколу дернину подбрасывает, рыхлой землей присыпает, Васька похваливает:

– Вишь, как хорошо лопату наточил! Острой и работать-то сполгоря… Бревнышко покрепче сверх насыпи положите, так прочнее будет, и переход хороший. В колья потеснее с обеих сторон его зажмите. Да поменьше брызжитесь!

Разработалась, повеселела Ненила Макаровна, темные щеки разрумянились. И нам спешная работа по душе пришлась. Увесистой колотушкой колья забивать, тяжелые плахи к воде таскать – про скуку думать некогда. Плотину строим!

Васек над тяжелыми бревешками с полным усердием пыжится, и я не меньше того стараюсь. Хорошо высокие запруды поднимать, напористую воду упрямством и быстротой одолевать. Все торопиться, торопиться надо, удобный момент ловить.

Подловили, осилили!

Пошумела, побуянила вода, а узнала, какие мы в работе расторопные, – присмирела, успокоилась: гладкой лентой через верхнее бревешко перекатывается. И усталым работникам приятное успокоение дает.

Умылись с накладного бревна, мокрые подолы рубашек выкрутили досуха – слушаем, как усмиренный ручей журчит-воркует. «Сдался! Покорился!»

После хлопотливой спешки хочется усталыми побыть. По-настоящему усталый – значит, взрослый.

– П-ф-ф! – протирая грязным рукавом умытый лоб, отдувается Васек.

– П-ф-ф! – с шумом выдыхаю я воздух.

Что устали – и словом не намекнем. Пусть бабка видит, какие мы выдержанные. А она не смотрит: лопата за лопатой подбрасывает землю к новенькой плотине.

– Вишь, как хорошо все устроилось! Вон как отлично получилось!

Утренней хмурости на лице и в помине нет.

– Давно бы полезной работой занялись! А то пещеры какие-то отыскали, норы под камнями копать надумали. Клады им понадобились!

– Бабушка! – с просительным упреком перебивает Васек.

– Держи карман шире! Приготовили их, клады-то! Ящерки там одни прячутся. Придавит вас камнем – и все тут. Будете из ямы ножками дрягать! А вытаскивать вас некому.

– Бабушка!

– Что, дедушка?! – мотнула головой на Васька, в кончик сбившегося на сторону серого платка смешинку спрятала.

Настроение у бабки не ворчливое, а говорливое. Похоже – на будущее остраску нам дает. А может быть, по другой причине нас урезонивает. Мы с Васьком целыми днями по лесу гуляем – ни гориночки, а бабке в одиночку скучать приходится. И так тоже понимать ее можно.

– Ищут, где ничего не положено.

Присела на кочковатую моховину, положила лопату поперек колен.

– Про таких-то искателей знаете как говорят? Вот так говорят: «Первый дурак – ходит да свищет, другой дурак– не потерявши ищет, третий дурак – не отведавши солит, а четвертый дурак – не подумавши говорит». Балайка-то, он хоть и не велик был, а все не дурак, чтобы без толку по ямам лазить. Слыхал про Балайку? – спрашивает меня Ненила Макаровна.

На бабку серчать не приходится. Спрятанная лопата – не велика беда. Я уже сбочку, на осыпавшейся коре, рядом со сторожихой пристроился. Васек с другого боку мягкую лежку себе приспособил. Руки под голову заложил, ногами в кожаных чулках до моих лаптей дотягивается.

А Балайку я совсем не знаю, не слышал о нем. Откуда мне его знать!

– Не помню, – говорю.

– Эх, пильщик-вальщик! – догадливо усмехается бабка. – А еще сказки собирать ходил.

Я не в обиде. Бабка Ненила – по голосу угадываю – совсем не в укор это говорит. Так дедушка Дружков, бывает: «Ну-ка, минтом рогулек натеши – обувь развешивать… Ну-ка, минтом на делянку слетай, я там кафтан позабыл».

Я и «слетаю минтом», и грязь с кафтана «минтом» соскрябаю, а сам запыхался.

«Эх торопился, совсем запалился. Куда ты годишься?!»

А я слышу: «Молодец, парнишка!»

У бабки Ненилы тоже так, примерно, получается. Стала платочек на голове поправлять – локтем волосы мне взъерошила.

– Сиди смирно! А уши-то навостри… Али это не ты – другой Костя сказки-то записывал?

Вот как не признаваться! Я-то думал схитрю, проведу бабку, а она меня тогда же, из-за шерстяного чулка поглядывая, до самого корешка раскусила.

– Ладно, ладно, пусть и ты маленько записывал. Голову подняла, большие руки на лопату положила – нас с Васьком уже не видит. Строгая стала. Глядит за ручей немигающими глазами, будто там, в папоротнике, затаилось что-то. Показывается краешком, а хорошенько не разглядишь. Мигнешь – исчезнет.

Громкий голос обмяк, стал приглушенным, одной ноты придерживается.

«Так дело было, – начала. – Появился однажды в деревне паренек. Маленький паренек. Четыре, много пять лет по виду ему дашь. Ножонки босые, рубашонка дырявая. А волосенки светлые, по всей голове кольцами завиваются, будто до самых ушей шапчонка мяконькая надвинута. Доверчивый такой паренек, а догадкой-то понятливый.

То ли завел его кто да с умыслом в незнакомом месте оставил, то ли сам, по лугам гулявши, от дома отбился – как знать. Ни родители его не объявляются, и другой никто пропавшего не ищет. Так и живет безродным. Ходит один из деревни в деревню, над травой только белая головенка покачивается. Где попить попросит – его напоят, поесть захочет – покормят. К ночи дело – и постельку немудрую постелют: много ли маленькому места надо!

Любили парнишку. До каждого он был ласковый. А голосок певучий такой, нежненький. И сирота к тому же. Малолетнего сироту нельзя не приветить.

И хочется всем, чтобы у безвестного парнишки родные или благодетели его отыскались. Изо всех сил стараются, на стороне расспросы ведут, про сиротку рассказывают. Тут в самый раз бы имя его узнать. Вот старшие и допытываются, стараются вызнать, как его зовут.

Сообразительный мальчонка, по всем статьям смышленый, а как зовут – не знает. Слушает – голубыми глазенками моргает, плечонками поеживает– и молчит.

Старушка одна была, Торчихой звали – на деле суматошная и на язык дотошная. Углядела раз паренька на пеньке, под ракитой – с разговорами подступила. «Чей ты будешь, сынок? В какой стороне живут твои родители? Как тятю, маму зовут?»

А он на ладошке пеструю бабочку держит, с губ ветерком ее обдувает. Затрепыхала крылышками, полетела. А он раскачивается на пеньке, складно так Торчихе отвечает:

 
– Я не тятькин сын,
Я не мамкин сын.
Я на елке рос,
Меня ветер снес,
Я упал на пенек —
Стал кудрявый паренек. —
 

Наклонился, поднимает из травы резную забаву с тонкими струнами. Давай по ней легкой палочкой водить. Забава ему веселые песни поет.

– Где ты такую богатую игрушку достал? – заудивлялась Торчиха.

– Мне старик прохожий на руки положил. Вон он к дальнему лесу большими шагами уходит.

– А чего с тебя взял?

– Нет, он только сказал, что не надо под хрусталем играть. А еще не велел желтый лютик срывать. А еще не велел под крушиной дремать.

Повернула Торчиха голову к старому бору, а старика-даровика и след простыл.

Взял паренек дареную забаву, пошел с ней добрых людей тешить. Заиграет у каких ворот – тут и хоровод, в какую деревню ночевать забредет – тут и веселый праздник. И так-то ладно да складно на музыке играет, что надо бы лучше, да не придумаешь.

– Хорошая у тебя балалайка, – похвалят парни. Замотает головой:

– Не балайка.

– Продай нам свою балалайку, – пошутят девушки. Взмахнет опущенными ресницами, поведет снизу вверх голубыми глазами – опять повторит:

– Не балайка. Балайки нет.

Понравилось молодым забавное словцо, стали звать парнишку Балайка.

Зима за летом пробежала, год за годом прокатился – вырос, выровнялся мальчонка. Не беда, что хлипкая одежка с чужого плеча, зато ласковым словом и статью взял, и лицом красавец писаный. По всему Заречью о Балайке добрая слава идет, и за реку далеко перекатилась. Каждому охота его музыку послушать.

Вот и скачет однажды проворный кучер в расписной карете. Кафтан окладной, пояс парчевой, шапка на голове бархатная.

– Садись рядом со мной в карету, к богатому барину поедем. Сто рублей тебе подарок обещает.

А Балайка, задумавшись, над тихим озером сидит, с крутого берега в голубую воду глядит, рукой нарядному кучеру отмахивает. «Поезжай, мол, один обратно. Мне у барина делать нечего.»

Тот журить его, уговаривать, а обратно ни с чем уехал.

На другой день другая тройка, удалее вчерашней, мчится. В расписной карете богатый барин сидит, кудрявую бороду разглаживает.

– Садись со мной рядом, – кричит Балайке, – на веселый праздник гулять поедем. Одну ночь на скрипке поиграешь, кучей золота завладеешь.

А Балайка тихим шагом по траве идет, беленького барашка на руках несет. Отбился от матери, нельзя его одного, без защиты, оставить.

– Не желаю я кучу золота. Отправляйся один обратно, – говорит богатому барину.

Тот и ну его обидными словами попрекать, сердитыми страхами пугать, а обратно ни с чем уехал.

Полюбилась Балайке вечерняя луна, озерная тишина, говорливые рощи по заливным лугам. Есть у парня и думка сердечная – молчаливая, тихая девушка. На тропинке встретится – поклонится, черными глазами вниз потупится, а лицо полевыми маками румянится. Постоят, помолчат на весеннем лугу – разойдутся, счастливые, в разные стороны.

И зацвел у тропинки шиповник алый. К нему зябкая калина робко тянется, ветка с веткой переплетаются. Здесь и слушают двое зеленый шум. Когда тихая девушка дальше пойдет, ей Балайкина скрипка прощанье поет, чего словом не сказать, выговаривает.

Кто такие песни играет – навсегда их запоминает, а заново оживить, прошедшую минуту повторить, желай – не желай, и он не волен.

И вода в реке, не задерживаясь, течет. И шиповник в году один раз цветет. И вчерашняя кукушка в новое утро не то кукует. Ждет человек – не знает, что завтра будет.

И Балайка нового рассвета ждал – не думал, не гадал какую печаль, ему завтрашний день готовит. Легким шагом тропинку приминает, близ калины отраду поджидает, а ее знакомой поступи не слышится. Только ветер летучий узнал, только травам росистым сказал, какую печаль он на струнах играл.

Замолчал, тревожно прислушиваясь. Глядь спешит к нему роскошная красавица, издалека зовет и улыбается. Легкое платье в красоте с луговыми цветами спорит. Калина перед ней низко клонится, шиповник, побледнев, лепестками на тропинку осыпается. А нарядная красавица лицом сияет, веселыми глазами играет – говорит парню медовым голосом:

– Здравствуй, голубоглазый Балайка! Не серчай на меня, Балайка! Я с утра по лугам гуляла, луговые цветы собирала, твою музыку по ветру услышала. Хорошо ты, Балайка, на скрипке играешь… Ох, какая трава колючая! Ох, какие луговые тропинки сырые! Ох, какой дует ветер холодный!.. Сыграй мне, Балайка, на своей скрипке… Помоги мне, Балайка, озябшие ноги отогреть… Проводи меня, Балайка, до моих лошадей.

Разгорелись глаза, закружилась голова у Балайки. Позабыл, кого под калиной ждал, позабыл, кого песней звал. Околдовала, обвела его бойкая красавица. Покорно парень для нее на скрипке играет, покорно за ней по тропинке шагает.

Завидела конскую упряжку в разноцветных лентах, заскочила в расписную карету.

– Садись со мной рядом, Балайка! Поскачем, Балайка, с бубенцами! А у нас завтра богатый праздник! А на праздник гости соберутся! У нас завтра, ой, какое веселье!

Не успел опомниться Балайка, не успел в ответ слова вымолвить – рванули, завихрились кони, раскололи дорогу копытами. Ветер свистит, бубенцы звенят, луговые цветы сторонами качаются, а рядом светлая красавица сидит, растерявшемуся Балайке улыбается.

Доскакала тройка до каменного дворца, остановилась у высокого крыльца – встречать красавицу из высоких дверей слуги выбегают. И Балайку учтиво под руки берут, мужика в лаптях по барской лестнице ведут. Не чует он, как по цветным коврам шагает, только скрипку свою к груди прижимает.

Тут и барин из дальних покоев появился, нарядной красавице так говорит:

– Славно, дочка, ты для праздника постаралась. Уж теперь-то скрипач заиграет! Уж теперь-то, непослушный, нас потешит!

– Хочешь тыщей рублей завладеть? – громко спрашивает тихого Балайку.

А красавица парню подсказывает, головой согласно покачивает.

И Балайка кивнул, не думая.

Обрядили его в мягкие шелка, затянули бархатным поясом. Барин вместе с собой за высокий стол сажает, такими медами, винами угощает, что голова вкруг идет. И кажется Балайке, что давнишний старик безвестный, который под ракитой скрипку ему давал, все из сада в окно заглядывает, седой головой недовольно покачивает. А хозяйская дочка беспокойство парня выследила, окно в сад завесками задернула. Пропал старик.

К другому дню понаехало в барский дом званых гостей со всех волостей. Вельможи в комнатах и государевы чиновники разместились вместе с женами. Купцы и помещики дочерей, сыновей на погляденье привезли. Где золотые нашивки блестят, где жемчуга и брильянты глаза слепят, где кружева воздушные топырятся. Разворотливые слуги между гостей шныряют, студеными напитками с подноса угощают.