Текст книги "Охотники за сказками"

Автор книги: Иван Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Васек-Козонок

– Эй, барыня, в лес далеко не забивайся! По бережку гуляй. Сейчас мы с тобой будем рыбу ловить. Хочешь свеженькой рыбки с солью?

Голос – бас, спокойный, уверенный. С противоположного берега он доходит до слуха так отчетливо, будто разговаривающий стоит совсем близко от меня, вот за этой сосной.

Появлению безвестных на глухом безлюдье нельзя не подивиться, тем более в такую рань, когда и солнце вровень с лесом не успело подняться, и чашки-ложки после раннего завтрака у меня еще не убраны. К Лосьему озеру и ясным днем нелегко дорогу отыскать, а ночью, должно быть, сюда и вовсе не пробраться. Какая причина этих заставила в темноте след нащупывать?

Из-за тростника выгляну, к камышам ползком переберусь – с разных мест выслеживаю, стараясь обнаружить неизвестных. «Что это за люди? По какому делу они сюда заявились? От кого в густой чаще скрываются?»

Много разных вопросов у меня набирается, которые неотложного решения требуют.

Солнце, полосами пробиваясь на озере, выстилает его розоватым паркетом, подсвечивает переливчатыми бликами. Заросли гречишницы широкими мысами распластались по воде, отмечая мелководные извилины. Ищешь брода – правь шаги по зарослям гречишницы. Не пугайся, что в цепких стеблях непослушные ноги заплетаются, зато пробредешь– головы не окунешь, береженая ноша в твоих руках сухой останется.

Растревожил, насторожил меня басовитый разговор за озером: придумываю, примериваюсь, каким путем поудобнее к незнакомцам подобраться, разведать втихомолку, кто они и что они, какие недобрые мысли про себя таят.

Вода в озере не та, по которой летом плавают, но было дело – и в холодную окунаться доводилось. Самое главное – смелости набраться, штаны с ног стряхнуть. Без штанов на холоде долго мечтать не будешь, поневоле в воду заторопишься.

Выбираю под хранилище серую березу. Бац штаны сверху на самую глубину дупла!

Бесштанному над озером почему-то древние припоминаются. Даже картинка из одной книжки глазам представилась: под ветвистыми баобабами широкая вода расплеснулась, над ней маленький кончик тростниковой трубки торчит. Под светлой волной голый древний барахтается, с глубины в длинную тростинку дышит. Здорово древние хитрить умели!

Но по хитрому способу через Лосье пускаться у меня смелости не хватает: с тростниковой трубкой и утонуть недолго. Поэтому свой метод придумываю, тоже древним под стать, но все-таки надежнее. Надергав охапку прибрежного камыша, осторожненько веду ее впереди себя, приклоняя голову к самой воде. Попробуй-ка догадаться, что это не просто камыш плывет, а позади него еще и человек идет!

«Нет, голубчики, как ни хоронитесь под зеленым укрытием, а вам меня вовек не перехитрить!» – думаю об озерных потусторонних, легонько подталкивая плавучий камыш, и осторожно, чтобы вода не плескалась, не булькала, переступаю босыми ногами по илистому дну. Гречишница заплетается, путается под ногами, задерживая движение. Дрожу от холода, но от задуманного плана не отступаю – настойчивость вырабатываю.

– Эй, барыня, осторожно за кустом поворачивайся! – снова слышится примелькавшийся бас. – Червячницу под берегом в воду не опрокинь!

Барыня на такое замечание – ноль внимания, ни единым словом себя не выказывает. Только, слышно, ветки под ногами похрустывают, показывая, что она где-то поблизости гуляет: «То ли она такая молчаливая? – думаю. – То ли, может быть, совсем немая?»

Чем ближе к отдаленному берегу подхожу, тем больше любопытство меня разбирает. Наметил для выброда укромное местечко под нависшими кустами ольхи – туда мокрый камыш впереди себя подталкиваю.

– Здесь обрыв крутой. Можно с головкой ухнуть – и дна не достанешь, – прямо надо мной рокочет предупредительный бас.

А я уже ухнул. Забалакал по воде руками и ногами, только брызги во все стороны полетели. Про хитрую осторожность и думать забыл, лишь поскорее бы на сухое выбраться. Кого целое утро тайком выслеживал, он же меня и на берег за руку вытаскивает.

– А ты хорошо плаваешь, – похваливает. – Саженками. До земли ногами не достал?

– Куда там!

Пробирался я через гречишницу, чтобы неприятеля за озером обнаружить, а на бугорке друзьями сидим. Бас-то, оказывается, совсем мальчишка.

– Сначала ты правильно шел, – описывает пальцем зигзаги по моему следу, – только под берегом с мели сорвался. Залевил немножко.

Напрасно, оказывается, я себя за опытного разведчика посчитал. Сам же под наблюдение и попал.

– Ты давно меня увидел? – спрашиваю.

– Когда с бревешка посуду полоскал. Потом на березу забирался, штаны в дупло бросал. А потом, смотрю, камыш стал выдергивать. Дело ясное, что плыть собираешься. На камыше хорошо. На нем легко плывется.

И досадно мне, и признаться стыдно, что подозрительных посетителей выслеживать через озеро перебирался. Ведь это о нем, который из воды выбраться помог и сейчас обо мне не хуже самого близкого друга заботится, я так дурно подумал.

– На ветру сырой-то не засиживайся, – остерегает лесной паренек. – Живо прохватит. Ты бегай по берегу, не останавливаясь, а я сейчас обогреться чего-нибудь принесу.

Серые глаза у паренька сообразительные, разговор по-мужскому деловитый. Низеньким ростом он мне в младшие братья годится, а догадливостью за старшего берет. Хочешь не хочешь, а приходится соглашаться, если сам не знаешь, как в сырой рубашке на свежем ветру отогреться можно.

– Тебя Костей зовут, – интересуется сероглазый.

– Ага, Костей Крайневым. А тебе кто сказал? Прищурился с хитрой лукавинкой, тряхнул головой.

– Вода сказала.

– Какая вода?

«Хоть ты и ловкий, – думаю, – и знающим представляешься, а на дурачков тоже не надейся».

– Вода не разговаривает, – отвечаю небрежно и немножко с задиринкой, чтобы и наперед желание отбить с серьезным видом дурачиться.

– Вода не разговаривает?! Ты не слыхал?! Никогда не слыхал?!. Тогда услышишь! – не шутя обещает странный спорщик.

Простоволосый, в длинной рубахе беспояской с закатанными до локтей рукавами, в низких кожаных чулках, подвязанных у лодыжки тонкой бечевкой, в самотканых коротких штанах «дудочкой», в эту минуту он показался мне до таинственности странным. Приклонившись плечом к вило-ватой сосне, он сделался как-то еще меньше, будто на четверть в землю врос, а глаза большие-большие, смотрят, не мигая, на дремотное Лосье озеро.

И хорошо вдвоем на пустынном берегу, и тревежно почему-то. И уже нет у меня никакого сомнения: что сказал сероглазый, так оно и случится. Оживились в воображении сказочные лесные гномы, которые – не ждешь, не гадаешь – появляются вдруг из-под земли: все видят, все знают, чему быть с человеком – заранее определяют. Но гномов я представляю и маленьких все-таки старенькими, с мудрыми большими бородами. У мальчишки же признаков бороды и в помине нет. Голова, правда, увесистая. Жесткими загорелыми руками он беспрестанно ерошит густые волосы, и, заметно, среди темно-русых мелькает, то исчезая, то снова прорастая, снежной белизны прядка. У приятелей своих такой отличительной прядки я не видывал.

– Бабушкина, – словно отгадав, о чем я думаю, сказал мальчишка. Тут же спохватился:

– Побегу.

При таком обороте и мне пришлось спохватиться.

– А тебя как зовут?

– Васек, – не задумываясь, отвечает на бегу. – Васек-Козонок меня зовут.

Коротенькие кожаные чулки, подвязанные на лодыжках белой бечевкой, мелькают между деревьями.

…Дело прошлое. За долгие годы многое забывается, а давняя встреча над Лосьим озером, белоснежная прядка в густых темно-русых волосах – чуть заслышу лесной ветерок– и сейчас наяву представляется. Как в первый раз, убегая, сказал, так и после много раз Васек называл эту белую прядку бабушкиной. Старой бабке и осталась она на долгую тихую память об ушедшем внуке.

Тринадцать было Ваську, когда помогал он мне выбраться из воды на берег, а еще через пятнадцать лет повесил Василий Кознов старый дробовик на заднюю стенку в маленькой лесной сторожке, сказал, высыпая на пол сосновые шишки из холщовой сумки:

– Война, бабушка, началась! Без меня, видно, одной тебе придется из этих семян молодые сосенки выращивать.

Тогда, на прощанье, и выстригла бабка по стародавнему обычаю пучок волос на голове внука, прихватив ножницами и белую прядку. Перевязала их суровой ниткой, положила бережно в жестяную коробочку. В одинокие часы вспоминала, глядя на них, далекого внука, в робкой надежде засматривала на безлюдную тропинку, по которой ему к дому вернуться.

В боях под Оршей погиб гвардии рядовой, лесник Яро-полческого бора Василий Кознов. Другбй бревенчатый дом стоит ныне над тихой заводью, на памятном месте былой сторожки, другая семья бережет лесной покой над Лосьим озером, от которого веет на усталого путника зеленой тишиной и задумчивой светлой сказкой. Старые деревья на берегу погнулись, расшатались корнями, молодые вытянулись в небо. Лишь Васек для тех, с которыми расстался, всегда будет сероглазым мальчонкой, нестареющим, неизменным. Таким вижу его над водой, в темной зелени, у костра на осенней поляне, где однажды повстречалось наше детство. Ни ливень не замывает, ни пурга того следа не заметает…

Топаю босыми ногами вдоль берега, согреваюсь, поджидая убежавшего Козонка.

Он вернулся с охапкой сухого сена. Подвязал шнурком мою распущенную сырую рубаху, спереди и сзади натискал под нее «согревательного».

– Теперь не простудишься. Можно до вечера хоть по сырой траве кататься.

Стал я похож на мешок, гуменной половой набитый. Покалывает под лопатками, но терпеть можно; зато теплее стало. А Васек предлагает на мое собственное усмотрение и на выбор:

– Хочешь – сейчас к бабке в сторожку пойдем, там моментально возле печки рубаха высохнет. Не хочешь в сторожку – рыбу ловить на плоту отправимся.

Переминаюсь с ноги на ногу, не знаю, на что решиться. И невидимая сторожка, о существовании которой я даже не подозревал, к себе привлекает, и на плоту с лесным пареньком прокатиться хочется. И осторожность соблюсти тоже надо. Про осторожность я не забываю. Как ни храбрись, а все не на своем берегу.

– С какой это барыней ты разговаривал? – выпытываю не торопясь. – Немая она, что ли, или от меня прячется?

Васек и глаза вытаращил.

– Какая барыня?!

– В секрете, значит, бережется? – шагнул я к озеру, давая понять, что и еще раз могу по Лосьему прогуляться.

– Поплывешь – сосновыми шишками закидаю, – всерьез пообещал Васек. И вдруг расхохотался:

– А-а! Барыня-то! Вон она за кустами от гостей прячется, – пригнулся, показывая пальцем. – Лысанка, Лысанка! – позвал громко.

В ответ раздалось протяжное мычание. Ольховник под берегом зашевелился – и рыжая корова с широкой белой полосой вдоль морды, вытягивая шею и принюхиваясь, затопала широкими копытами в нашу сторону.

– Подходи, подходи – не бойся. Здесь никто не тронет, – ласково подбодрил Васек и, щекоча Лысанку между рогами, похвалился:

– Чем не барыня?!

Протянул ей залежавшуюся в кармане сухую корку, погрозил пальцем:

– Здесь дожидайся!

И у меня была в деревне ученая собака: скажу «прыгай!»– через палку за куском хлеба скакала. Скажу «ищи!» – варежку из-под снега доставала. А ученую корову я у одного Васька только и видел. Ощипывая жесткие верхушки осоки, она негромко помукивала, пока мы укладывали приготовленных Васьком навозных червей, проверяли и примеривали удочки, выталкивали из тростника на широкую воду небольшой плот, сколоченный из сухих сосновых бревен.

– Полный вперед! – встрепенулся Васек, почуяв легкую зыбь под ногами, и веселее заработал длинным рулевым шестом. – Э-гей, Лысанка! По берегу гуляй, в густые чапыжи не забирайся!

Горбатый окунь

Неповоротливый плот идет толчками. Полосами рябит впереди потревоженная вода, говорливо проскальзывая между бревен. Высоко над нами бледное, чуть с голубинкой, небо, под водой, оплетенное травами, купается прохладное солнце, по кромке озера – зеленое кольцо высокого бора.

– Берись за весла! – хозяйственно, капитаном на высоком мостике, командует Васек.

– Бросай шест на воду! – поддерживаю бодрую команду.

Васек не бросает, а укладывает его аккуратно вдоль плота.

– Еще пригодится, – дает знать, плюхаясь позади меня на шаткую дощечку.

Весла на плоту прилажены распашные, как на быстроходной лодке. Рукам работы хватает, и ногам достается. Приятеля мне не видно, только чувствуют его затылком, когда назад с полного маха отклоняюсь.

– Поддай быстрее! – азартится Васек.

И я во все мускулы на весла жму, чтобы окунывались быстрее, покруче завитки по воде пускали.

– Взя-яли… сильно! Взя-яли ходко! – подкрикивает и помогает мне Васек, в такт веслам налегая на бревна кожаными чулками. Расшевелившийся плот пританцовывает, зарываясь и подпрыгивая бревнами, пробивая себе дорогу.

И оставленная без присмотра одинокая землянка, и брошенные в дупло штаны, и приготовленная для супа картошка – в эту минуту все позабыто. «Вперед!» – единственное слово, которое оживляет и подгоняет мое усердие.

– Дуй на плавучий остров! – подсказывает Васек.

Я и «дул» бы, да не знаю, в который край.

– Левым работай! Левым! На острове, знаешь?! В басовитом голосе торжественность.

– Там, знаешь? – повторяет он с добавлением таинственности.

Я еще ничего не знаю, но, конечно же, хочу узнать.

– Там горбатый окунь живет. Знаешь, с золотым пером?

– Далеко? – загадываю я на золотое перо.

– Никуда не далеко! За большим мысом еще мысок. Двести раз гребнешь – и доехали!

Двести раз – это можно. Налегаю изо всех сил, подсчитывая про себя: «Раз… два… три…»

Дощатое весло с налета шлепнулось о волну, кувырком вылетает из уключины.

Раскачивая плот, Васек пристукивает, прилаживает его на старое место.

– Поехали!

«Четыре… пять….» – ускоряю темп. На двенадцатом счете весло снова выскакивает. Когда чересчур торопишься, всегда медленно получается.

– Опять двадцать пять! – огорчается Васек за моей спиной, и так усердно вдавливает весло, так старательно пришлепывает кожаным носком по уключине, что, кажись, ей так тут и сидеть – не вырваться.

– Все равно на крючке будешь! – кулаком грозится он за мысок кому-то невидимому.

«Сто пятнадцать… сто шестнадцать…» – клонясь и выпрямляясь, упорно веду я начатый счет.

Две стрелки, две ленты издалека стремительно идут нам наперерез, рассевая застоявшуюся коричневую гладь.

Чего такое по воде бежит? – круто оборачиваясь, подталкиваю в плечо Васька.

Не отпугивай, ужи подплывают, – снижая бас до ласкового, успокоительно тянет слова заглядевшийся в ту сторону приятель. – Устали на воде, отдохнуть захотелось.

Не смущаясь людей и размеренного бульканья весел, ужи преспокойно забираются на качкий плот, неторопливо, по-домашнему, укладываются на осклизлых бревнах, приклеиваясь на них обмякшими, клетчато-землистыми велосипедными шинами. На головах желтые венчики просвечивают, словно они сейчас лишь цветущие подсолнухи в огороде обнюхивали.

– А змеи тоже плавают? – попримирившись с Присутствием на плоту ужей, другими ползучими интересуюсь я, о которых очень даже много в деревне разговоров идет.

Змеи-то? Еще как плавают! – уверенно подтверждает Васек. – Боишься змей?

– А чего хорошего?! – удивляюсь. – Подплывет вот так, да и тяпнет за ногу. Тогда далеко не упрыгаешь.

– К ужам-то подплывет?! – встрепенулся Васек. – Никогда в жизни! Где ужи заведутся, оттуда всех змей как метелкой повыметет, – то ли успокаивает меня, то ли правду говорит Васек. «Все-таки беспокоится он за меня», – примечаю довольно. Чудно даже, как быстро и хорошо мы поладили. И часу не прошло, когда узнали мы, как друг друга зовут, а будто давным-давно в приятелях ходим.

– Знаешь, какие бои бывают, когда змеи с ужами встретятся? – бочком пристраивается Васек на узком сиденье за моей спиной. – Побывал бы здесь позапрошлым летом, тогда бы увидал! Тогда бы не сказал, что змеи подплывут! Чего молчишь?

А у меня рот раскрывать всякое желание исчезло. Не часто при интересном деле подобное настроение случается, но все-таки бывает, когда ни шевелиться, ни говорить не хочется – глядеть, ничего не примечая, слушать, ни во что не вникая, ни о чем не думая, хочется. Такая стихия ни с того, ни с сего и на меня вдруг на широком водяном раздолье накатила. Весла в руках еле шевелятся, мысли неведомо в каком далеком краю витают. И поросший соснами узкий мысок, далеко забежавший в озеро, и мирно разлегшиеся по соседству с нами старые шершавые ужи, и зыбко качающийся под ногами плотик – все видится будто через мелкую, мягко мерцающую сетку, представляется необычно-новым, таинственно-манящим. Не поворачивая головы, вижу за спиной обещанный Васьком плавучий остров, разметенные из края в край желтые песчаные тропинки, в густой зелени маленький двухскатный шалаш. Поселяйся и живи, сколько хочется, – никто тебя не побеспокоит, никто с дальнего берега до плавучей земли не дотянется. Можно промышлять рыбой, можно развести вишневый сад…

В детстве хорошо мечтается, особенно в новом месте, которое тебе по душе пришлось. Под эти нахлынувшие вдруг мечтания слушаю негромкий рассказ лесного приятеля. Слова до ушей будто издалека доходят, потому что рассказчик спиной ко мне сидит, в другую сторону разговаривает.

– Сначала змей здесь много водилось. Ходи, да оглядывайся, – признается Васек. – И под берегом, и в трухлявых пеньках гнезда завели. Такие гадючие!

– А ужи чего делали?

– Подожди! Ужей тогда не было. Ужи после из Серой балки приползли. Тут и пошла драка. Бабушка первая заметила, что над Лосьим дело неладное. «Васютка, говорит мне, от сторожки никуда не отходи. Теперь и ужи, и змеи обозленные. Куснут – беда тогда!» Ой, бабушка! Она и сама не знала тогда, что про ужевые зубы только сказки выдумывают. Попробуй, возьми, который побольше! Положи ему палец в рот, – советует мне Васек.

И хотя я в словах не сомневаюсь, а ужа в руки брать никакого желания нет.

– Не хочешь? Ну и пусть. У него зубы-то и не ущупаешь! Летом я ужей себе под рубаху пускаю. Подвяжу пояском – и пускаю. Они любят. Ужей одни лягушки боятся, и то Сами в рот к ним ползут.

Разошелся, разговорился басовитый паренек. Начал про змеиные бои, а тут на лягушат повернул.

– Ты про то договаривай!

– Про змей-то? Больше не явятся. Бабушка тогда меня напугать хотела, чтобы дома сидел, а только подзадорила. У меня привычка такая. дурная: чего бабка не велит делать, то и хочется. Утречком проснулся, пока она спала, потихоньку длинные бахилы натянул, да и на подмошник, где змеи прячутся. Там ручеек в озеро бежит, низинка сырая. Самое змеиное место. Сюда редко кто забирается.

Только за кочку заскочил – зашипело. Тоненько так, на змеиный свист похоже. Бежать мне некуда, как раз в трясину сорвешься. Тонкий прутик в руке наготове держу. Только бы голову показала – сразу надвое пересеку. Змею прутиком всего легче надвое разделить, и топора не надо.

– И ты сам пересекал?

– А кто же за меня будет?! Не бежать в сторожку за бабушкой! Нацелился на одно местечко, поджидаю. А слева тоже шипит. И позади, слышу, ожило: ф-тью, ф-тью.

Васек в ловкой натуре изобразил сердитое шипенье с присвистом. В тот же миг спокойно дремавшие ужи вскинули головы, зашипели враз, обшаривая воду засветившимися черными глазами.

– Вот так, в точности так было! – взликовал Васёк. – И тонкий свист, и погуще. А трава, словно ветер подул, зашевелилась. По всему подмошнику настоящая война закипела. Ох, какая война! И я березовый прутик наготове держу, а пустить его в дело никак нельзя, потому что где змея, на хвост поднявшись, извивается, там и уж перед ней шипит, где змея – там и уж. Гадюка все зубами цапнуть норовит, а уж хлоп ее хвостом по голове – голова набок. Не успела выпрямиться – хлоп, хлоп! Со всего маху так и лепит. Без промаха бьет! А шлепки, знаешь, какие крепкие! Хвосты-то у них, смотри, не тощенькие! – кивнул на бревно, по которому, выгибаясь, снова выползали на воду отдохнувшие пловцы. – Так что ужей бояться нечего. Они отсюда и гадюк всех повыгнали. И поглядеть захочется – не отыщешь… Причаливай боком! Бросай сюда удочки!

Приткнув плот шестом, Васек первым соскочил на берег. Весь островок под ногами колыхнулся, заходил изгибистыми волнами из края в край. Он совсем не похож на тот, уютно-солнечный, с разметенными гладкими тропинками, с двухскатным шалашом в сочной зелени, о котором замечталось издали. Лежит на воде травянистый блин с камышовой оторочкой, из края в край двух десятков шагов не насчитаешь. Из травы сухими хворостинками безыглые сосенки торчат, в пучках тростника два ольховых кустика заблудились.

– Сюда подавайся, – тянет Васек за рукав.

Островок дрожит и расшатывается, по следам проступает коричневая жижа и, не задерживаясь, уходит вниз. Не песчаная тропинка, а будто плохо сотканный из надежного шпагата брезент брошен нам под ноги, прямо на воду, – так густо переплелись тягучие корни трав, водорослей, кустарника. Обрезки досок, брошенные у тростника, все-таки надежнее самых прочных сеток! Васек устраивается на одной полоске, я принимаю пятками другую.

– Здесь он, – шепчет возбужденно мой приятель, подсмотрев, как боком-боком огибает островок красноглазая плотва. Переспрашивать и выяснять не надо – я и сам не кое-какой рыбак! Конечно же, про него, про горбатого окуня, намек, который, по словам Васька, только и знает, что за плотвой гоняется, крючки с удочек обрывает, и никакими снастями его взять нельзя.

Поторапливаюсь, окрыленный надеждой: а вдруг да на мою долю удача подвернется! волосяная леска вьется с удилища крутыми спиральками. Чем больше тороплюсь, тем дольше получается. Поплавок на удочке крошечный, грузила и совсем нет. Никак хорошего заброса не получается. И сено под рубахой топорщится, руки связывает.

Теперь не озябну. Теперь ему самое место под ногами, чтобы стоять удобнее. Туда его и пускаю, развязав шнурок.

– Спуск глубже делай, – шепотом подсказывает Васек.

А зачем глубже? У меня на крючке уже хорошая плотичка сидит. Рядом с ней красноперка на кукане задрягалась… еще одна. Весело мне стало. Пошвыриваю бойкую рыбешку на топкий островок. На заречных наших озерах такого клева даже в ершиных местах не бывает.

– Подкинь сюда одну плотичку, – просит Васек.

А мне жалко, что ли! Хоть всех забирай. Вон у меня как дело наладилось. Прямо с крючка и подбрасываю ему самую свежую. А он, чудак, опять ее на крючок, да в воду. К маленькому поплавку еще пучок камышинок привязал, любуется, как плотичка поваживает его туда-сюда.

Скучно за ленивым поплавком наблюдать. То ли дело, насторожив руку и глаз, с поддергом ловкую подсечку готовить! И спина обдержанным коромыслом выгибается, и ноги в низком присяде никакой усталости не чувствуют. Плотву с красноперками в полводы таскаю, поджидаю окуня с золотым пером. На крючок самых юрких червей насаживаю. Захочет попробовать – тут будет!

«Эх, Васек, Васек! Хоть ты и тутошний, а зеленодольский-то, пожалуй…»

Еще одна!

И Васек, разгоревшись азартом, о своем поплавке с камышинками совершенно забыл, тоже в мою сторону посматривает. Даже удочка с тростника в воду булькнула, поплыла подальше от острова.

Конечно, удочку нельзя упускать, на ней витая леска с хорошим крючком навязана. На плоту вдогонку пустились.

Васек хвать за удилище, а оно вырывается, острым концом на глубину пошло.

– Лови! – кричу. – Утонет!

– Сильнее греби! Это «он» вырывается!

– Крепче держи! На плот вытягивай! Эх, нелегко загаданные окуни в руки даются. Едва настигли, едва Васек за кончик ухватился – удилище вперед рвануло. И я в это утро в холодной воде побывал, и друг мой того же не миновал. Бурлит по гладкому кожаными носками.

– Удочку не пускай! За шест хватайся! – даю распоряжения. Сам на весла, что есть силы, налегаю – Васька за плотом тяну, а он за собой удочку тянет, не отпускает.

Упорист ты, черный боровой окунь, остер на поворотах, а двойную тягу не выдержал. Подтянул я Васька за плотом на узенький мысок, а за ним на волосяной леске и грозный окунь щетинистый горб показывает. Навозного червя брать не хочет, красненького мотыля брать не хочет, а белую плотичку с ходу заглотал.

Васек насчет безмена постарался. Старенький безмен, поржавелый, а пружина хорошо работает. Четыре фунта с походом окунь вытянул, на нынешнюю меру за полтора килограмма перевесил. Для такого и кукан надо бы сделать новый, и незнакомой лесной бабушке с добрым уловом не худо показаться, да штаны мои в березовом дупле запрятаны, а рубаха, хотя она и длинная, все-таки голые коленки показывает.

Беги один, отнеси в сторожку, – говорю Ваську, приложив к черному окуню плотву и красноперок. – Пусть бабушка завтра уху сготовит.

Поедем лучше вдвоем, отвезем рыбу пильщикам, – отвечает Васек, забираясь на плот. – Пусть дедушка сегодня горячей ухи попробует.

Ох, была в этот день нашим лесорубам уха, какую, наверно, только один Васек на костре варить умеет! И сладкая, и наваристая, и приятным дымком попахивает. И дедушка Никифор, когда поел, похвалил, и Сергей Зинцов тоже похвалил, а два Степана от удовольствия только покрякивали. Про Леньку Зинцова да про Вовку Дружкова и говорить нечего!

– С золотым пером окунь, – шепнул я им, когда чистые ложки к столу подавал. Хотя, признаться по секрету, золотого пера я не разглядел. Перья у окуня были обыкновенные.