Текст книги "Охотники за сказками"

Автор книги: Иван Симонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Дом с петухами

Напрасно гордилась девчонка, забывшая поставить в своей фамилии точки над «е», посвящением в тайны инженера Туманова. Напрасно она прыгала и ликовала вечером, закидывая камушки в наш огород насчет завтрашнего утра, о котором ей все известно, а нам, – ничего.

Ох, эти девчонки! Уж лучше помалкивала бы! А то без нужды болтает, а станешь спрашивать – убегает. Битых три часа пытались мы правдами и неправдами выведать у нее секрет, с разных сторон подходы делали: не проговорится ли?

Куда там! Что ни заговори с ней – в ответ одно и то же:

– Не скажу, не скажу. Вот убейте – не скажу.

И все поодаль держится, бежать вострится. Чуть кто шагнет в ее сторону – сейчас же к лесу подается.

– Ну и пусть не говорит, – отмахнулся Ленька Зинцов. – Не надо! Без нее узнаем.

А получилось так, что «королева» с вечера поторжест-вовала, а наутро и приумолкла. Зато мы приободрились.

Пусть она знала, куда предстоит дорога, а мы не знали. Зато мы пошли, а она только вслед нам поглядела.

– Домой, домой надо, Нина, показаться, – посоветовал ей дедушка голосом, не допускающим возражения. – А то оба с братом убежали и родных забыли. Отец, наверно, разыскивает вас по всему лесу… Давай-ка припускайся по самому быстрому, чтобы одна нога здесь, другая – дома.

Только Нинка ни быстро, ни медленно не побежала. Метнула на Борю самыми рассердитыми глазами, губу прикусила и пошла потихоньку, нога за ногу. И хоть бы слово вымолвила. Как воды в рот набрала.

Я уже совсем решил, что она злая. А Нинка с дороги обернулась и язык нам показала. Какая же это злая! Никакая она не злая, а очень даже хорошая. Но ничего не поделаешь: если дедушка домой вернуться заставил – надо подчиняться.

«Королева» шагает тихонечко, а мы Пегашку в повозку запрягаем, помогаем Туманову с дедушкой деревянные круги от сторожки подкатывать да укладывать. Задорно работаем: чувствуем – необычное дело готовится.

Леньке Зинцову все хочется Бориса опередить.

– Берегись – на сапоги наеду!

Дедушка упарился, едва успевает нам нужные круги отбирать. А подшутить не забывает. Василий Петрович «кругом – бегом!» командует, а дед Савел, ему подмаргивая, старую пословицу вспоминает: «Кому на час, а мы и днем повернем». А сам потинки со лба тыльной стороной ладони отмахивает. Буран, положив голову на лапы, из-под тесовой стенки крыльца за нашей беготней наблюдает.

– Руки береги! – громко предостерегает Туманов, когда мы вдвоем с Зинцовым с маху закидываем круги на повозку.

– Беленький-Чернов, – сдваивает он фамилию старшего, – рубашкой к пиленому не прикладывайся. Прилипнет – не отдерешь. Будешь деревянный круг, как медаль, на груди носить.

– Павел, забирайся на повозку – построим их в ряды! – покрикивает лесной инженер. – Пять… десять… пятнадцать… двадцать, – подсчитывает Василий Петрович, укладывая на повозке круги рядами. – Хватит, а то тяжело будет – Пегашка обидится, – останавливает он конвейер, катящийся от сторожки к повозке.

– Добавим главные, – говорит дедушка, выбирая из оставшихся возле стенки кругов еще пару.

– А-а!.. При свидетелях порубанные. Давай их наверх… Прикрывый рогожкой… Савелий Григорьич, назначай сопровождающих! У дедушки заранее все продумано. Нам, четверым, дается задание налегке идти просекой, пока не встретится дом с железными петухами на крыше. Боре дед Савел вручает вожжи.

– Туда же будем путь держать. Только в объезд, по дороге отправимся. Веселее Пегашку подгоняй – нам их опередить надо, – растолковывает дедушка Боре, кивая в нашу сторону. – А ты как, Петрович, не проводишь нас? До конца бы уж…

– Белояр ждет, Савелий Григорьич! Боюсь, работа хромать начнет. И без того два дня на участке не появлялся.

– Конечно, дело – оно не ждет, – соглашается дедушка. – Упустишь – и не наверстаешь.

– Ничего!.. Максимыч – мужик надежный, работу знает. Два дня и за двоих подюжит. А дальше, сам понимаешь…

– Как не понять, – задумываясь, говорит дедушка. – Ладно, может, обойдемся как-нибудь.

И сожалеет:

– Все бы хорошо, да взрослых нам недостает.

– Бабку Васену попрошу, – кося глазом в нашу сторону, обещает Туманов, – поворожит, может, кто и подойдет к сроку.

Дед Савел, похоже, и этой шуткой доволен.

– Хорошо бы! Никак нам не обойтись без взрослых. Форма требует.

Мы слушаем и не понимаем, о чем речь. А инженер, протирая пучком травы клейкие от сосновых кругов ладони, серьезно подтверждает:

– Будут взрослые… Должны быть… Ну, счастливо вам!

– Буран! – подзывает он притихшую в тени под крыльцом собаку. – Домой!

И вся наша группа рассыпается. Туманов с Бураном направляются в одну сторону. Дедушка с Борей, забравшись на повозку, разворачивают Пегашку в другую. А мы вчетвером идем вокруг озера, направляясь к указанной просеке. Оглядываемся.

«Королева», добравшись до опушки, идет-нейдет: шарит желтым сачком по кустикам, равнодушно на макушки сосен засматривает.

– Нам завидует, – говорит Ленька.

И мы начинаем гадать, что будем делать возле дома с петухами.

Предположений сотня, а точно ничего не известно. Сходимся лишь на одном, что дедушкино письмо Василию Петровичу прямое отношение к сегодняшним нашим делам имеет.

«Почему так долго раздумывал дед Савел? Почему спрашивал он совета лесного инженера, прежде чем к дому с петухами отправиться?»

Обо всем, что пока не дано нам знать, ведем мы в дороге нескончаемые разговоры.

– Обгоняют, – заслышав в стороне стук колес и посвист Бори, сказал Костя Беленький. – Прибавим шагу.

И мы нисколько не отстали бы от повозки, если бы неожиданно не появилась на нашем пути собака. Рыжая, огромная, она неожиданно выскочила из леса и встала на пути посреди просеки. Шерсть взъерошена, зубы ощерены: вот-вот набросится.

И знаем мы, что бежать от собаки никак нельзя. Если перед глазами рычит да к прыжку нацеливается, то стоит только пятки показать, как она на спину сядет.

Оробели, но не отступили. Ленька Зинцов до хворостины дотянулся – вооружился на случай нападения, а в наступление идти все-таки не решается.

Переждали, пока собаке надоест зубы скалить. Сама нам дорогу уступила, с просеки в сторону метнулась. Только скоро пришлось с ней снова встретиться.

Стороной обошли мы дальнее озеро, которое впервые увидели из сторожевого гнезда.

Снова взяли направление вдоль просеки. Прибавили шагу и через несколько минут разглядели впереди чуть отодвинувшийся с просеки большой новый дом. Чем ближе подходим, тем больше будто он становится. Приостановившись, мы внимательно рассматриваем его.

– Эх, хоромина! – восхищается Ленька.

На высокой железной кровле, выкрашенной зеленой краской, два красных жестяных петуха с распущенными веером хвостами. Смотрят с крутого конька в разные стороны, будто за прохожими день и ночь неусыпно наблюдение ведут. Высоченные гребни на головах волнами вырезаны, тонкие, в острых перьях шеи вперед вытянуты – вот-вот закричат, предупреждая хозяев: «Ки-ри-ку-ку! Идут! Идут!»

В стороне от дома другая просторная постройка поставлена: тоже новая и тоже под железом. Рядом с ней третья – пониже – острием кровли виднеется.

Огромный двор вокруг обнесен плотным тесовым забором. Высокие ворота с калиткой по боку закрыты наглухо. И думается почему-то, что за такими глухими стенами живут, наверно, разбойники. Поэтому даже нарядные и пышные петухи на кровле кажутся зловещими.

К деревьям неподалеку от забора в разных местах лошади привязаны: гладкие, раскормленные – самые разбойничьи. Храпят, позвякивают подковами, будто только и ждут сигнала: «Пошел грабить!»

За забором, слышно, гармонь наяривает. В доме пьяные мужские голоса на перекрик песню горланят, как таракан проел Дуне сарафан. У калитки собака цепью гремит, захлебывается лаем, хрипит с подвывом. Не верится даже, что это в тихом Ярополческом бору такой гвалт идет.

Пегашка подоспел к месту раньше нас.

Не обращая внимания на хриплый с остервенением собачий лай за забором, дедушка шагнул к калитке. Едва распахнул ее, как огромный рыжий пес, тот самый, что недавно щерился на нас в лесу, метнулся в конуру, обдирая о стенки лаза клочья шерсти. Вместо хриплого лая раздался отчаянный визг, словно на разъяренную собаку налетел неожиданно другой, более сильный и страшный зверь.

Удивленные и озадаченные, с вопросительным недоумением смотрели мы на деда. А он, распахнув ворота, без опаски встал спиной к собачьему домику и махнул Боре:

– Проезжай во двор. Рогожку с воза пока не сбрасывай.

Тут и мы подоспели.

– Проходите все, – пригласил дедушка.

И пока он стоял у воротного столба, собака не переставала визжать.

Что бы это значило?

«Вот и верь разговорам, что не бывает никаких таинственных заклинаний и наговорных слов, – думал я. – Разве не ясно, что дедушка знает слово против собак? Вон какую зверюгу и то дрожать заставил».

– Кого еще там бог или черт несет? – долетел до нас раздраженный голос.

– Пищулин, – успел шепнуть Боря. – Объездчик.

Двустворчатая, нарядно крашеная дверь распахнулась, и на резное крылечко ступил нетвердыми босыми ногами сухощавый длинный дядя с жиденькой седеющей козлиной бородкой. Черные брюки на его тонких ногах задирались кверху, распахнутая во всю грудь синяя рубаха без опояски обвисала с худого плеча. Морщинистые, дряблые щеки Пищулина подрагивали. Опираясь о поручни, с недовольным видом хозяин дома разглядывал красными слезящимися глазами приближающегося к нему дедушку.

Неожиданно он растопырил руки.

– Савел Григорьич! Какими ветрами занесло?! Вот к разу! Пошли, дорогой мой, отметим встречу! Зачерпнешь черпак зелена вина.

И объездчик все пытался обхватить за плечи отклоняющегося в сторону от объятий деда Савела.

– Дружки собрались, – кивнул он на комнаты. – Гармонист под руку подвернулся. Заходи! Споем под музыку веселенькую.

А приятели Пищулина, слышно, вразброд кто веселую, кто слезливую сам себе заводит, стараются друг друга перекричать.

– Будний вроде сегодня день-то, – замечает дедушка. – Не с чего бы хоры водить.

– А мы и будни на праздник поворачиваем. У нас с тобой, Григорьич, на каждом сучке по поллитровочке висит. И гости едут – своего везут. Заходи, первачка-самогоночки попробуешь. Горит, как свечечка. Пошли, пока без нас всю не высосали.

– Дело есть, – приостанавливая красноречие Пищулина, говорит дедушка.

– Плюнь на все, береги свое здоровье. А то с делами и про выпивку забудешь, – изрекает козлиная бородка. – Что это ты захмурел? Раньше с объездчиком-то был почтительнее, не упрямился.

– Как же! – невесело усмехается дедушка. – Зайца, если по ушам щелкать, и тот кланяться научится.

– Ха-ха-ха! – хватаясь за поручни, хохочет Пищулин.

Обвислые, дряблые щеки трясутся и багровеют, студенистые глаза с красными прожилками обмываются чувственной слезой.

– Шутник ты, Григорьич! Ой шутник!.. Зайца, если по ушам щелкать… За зайца немедленно штрафного! – кричит он. – Полный ковш! И до своего не охотник, а чужое совсем не пью, – тихо, но внушительно говорит дедушка.

– А ты не скромничай. Если я разрешаю да приглашаю – значит, можно. Объездчик приглашает – пляши на пару. За работу не беспокойся: будет дружба – будет и порядок. В нашем деле рука руку моет – обе чистенькие.

Пищулин покровительственно хлопает деда по плечу.

– Видал, какую хоромину отхлопал? – показывает он на дом. – Хочешь – и тебе такую поставим! В лесу лесу на наш век хватит… Будем оба за одну вожжу тянуть – все пойдет чин чинариком. Я объездчик, ты сторож…

– Лесник! – поправляет дедушка.

– Ну, по-новому, лесник. Пусть лесник будет. Те же портки, только выворочены. Ну, ты лесник. У тебя на участке непорядок. На тебя какой-то писака жалобу строчит… Кому придет жалоба?.. Мне придет, объездчику. А я, брат, тебя в обиду не дам… За что отвечать?.. За елочки-сосеночки? Они, брат, теперь обчест-вен-ные… Слышишь, Григорьич, об-чест-вен-ные!..

И козлиная борода снова хитро хохочет.

– Значит, и наша доля там есть. И мы свое с лихвой возьмем – не упустим… Пошли за стол – дотолкуемся.

– Кто это новые срубы заводит? – отстраняясь от обнимки, спрашивает дед, указывая в дальний угол двора.

– Не наше дело… Фома хозяйничает.

– Посмотреть надо. Пищулин заметно трезвеет:

– Сам каждое дерево видел – клейменые.

– А может, вместо клейма только обушком топора пристукнуты, угольком подмазаны? – выражает сомнение дедушка.

Начав серьезный разговор, дедушка от своего не отступает. Он во что бы то ни стало хочет посмотреть срубы и бревна, накатанные в дальнем углу усадьбы.

И хотя хозяин дома утверждает, что все это добро Фомы Онучина, и что выписка леса оформлена по всем правилам, все-таки заметно – что-то беспокоит пьяного объездчика. Чем дальше, тем больше он трезвеет.

– Старуха, – кричит он в дверь, – подай сапоги!.. Да тише там!..

При этом оклике в доме с петухами умолкает звон стаканов, перестает пилить гармошка, утихает песенный разгул.

Пищулин, опустившись на ступеньку, торопливо и неловко натягивает на босые ноги брошенные ему из-за двери сапоги.

– Все в чины лезут! Все в начальники хотят! – бормочет он.

Приминая задники, пристукивает каблуками сапог о землю и торопится впереди деда Савела в дальний угол усадьбы.

– Проверяй! Проверяй! – с угрозой повторяет он. Неожиданно повернувшись, шипит в лицо деду:

– Фигу с маслом ты выслужишь!

Две женщины, пробравшись мимо собаки, снова разъярившейся возле ворот, нагнали Пищулина.

– Касатик, когда же нам деревья заклеймишь? Третий день к тебе ходим.

– Всего-то на двух пятнадцать сосен надо. Крыши починить, – говорит худенькая старшая. – Вот записка от исполкома.

– Завтра, завтра придете, – отмахивается Пищулин. – Некогда мне с вами заниматься. Идите!

Дедушка кивает им головой. Не говорит, а без слов понятно: «Подождите немножко».

Пищулин стучит толстой палкой по бревну, показывает деду:

– Клеймо видишь?

– Вижу.

– Законное?

– Законное.

– И здесь… и здесь… Видишь? – тычет палкой объездчик.

Дед Савел утвердительно кивает головой и спрашивает:

– У Онучина сколько деревьев выписано? Пищулин настораживается.

– Каждого не упомнишь. Кому сколько выписано, столько и заклеймено, – говорит он.

– Двадцать у него выписано. Сосчитать бы, здесь сколько.

И дедушка, не ожидая согласия объездчика, обращается к женщинам, которые продолжают ждать Пищулина.

– Анна Павловна, Ольга Васильевна, будьте за свидетелей, чтобы ошибки не получилось.

Лесник считает каждое бревно и аккуратно записывает в форменный лист.

– Двенадцатиметровых кряжей – сорок восемь, девятиметровых – двадцать три. Срубы пятистенные, десять на восемь метров, шестнадцать венцов, – перечисляет он.

Пищулин беспокойно наблюдает записи деда.

– Брось ты эту затею, Григорьич, ни к чему, – увещевает он, и недавно уверенный голос объездчика заметно срывается.

Дедушка сдергивает с повозки рогожку. Теперь возьмем на поверку. Павел, Боря, снимайте верхний круг.

– Только этого недоставало, чтобы сторож объездчика контролировал!.. Хватит! – кричит Пищулин. – Хватит!

– Онучина проверяю, – говорит дедушка.

Вместе с Павкой и Борей он прикладывает круг к срезу одного, другого дерева. Возле третьего задерживается.

– Смотри, – обращается он к объездчику. – Может быть, скажешь, что случайно совпало, как приросло? Тогда давай по годам на кряже и на кругу дополнительно проверим.

И лесник, положив круг перед собой, начинает отсчитывать ногтем коричневатые по желтому срезу смоляные кольца-годовики.

– По семьдесят два на том и на другом, – подводит он итог. – Может быть, думаешь, что и это совпадение? – спрашивает дедушка.

– Клейменая! Клеймо смотри! Нечего свои премудрости показывать, я сам их знаю! – выкрикивает Пищулин, и обвислые, дряблые щеки беспрерывно подрагивают.

– Да это же семянка! Кто мог заклеймить ее на порубку, участок без осеменения оставить?! – не поддается дедушка.

– Звон! Пустой звон! Кто тебе поверит, что семянка? – шумит Пищулин.

– Живые свидетели есть. Сами видели, как ее рубили и увозили, – показывает дед Савел рукой в нашу сторону.

И Ленька Зинцов немедленно выступает:

– Сами видели. Онучин спилил.

– Легок на помине, – хмуро глядит дедушка на раскрывшиеся вновь тесовые ворота, через которые один следом за другим въезжают знакомые нам чалый и гнедой битюги. На длинных роспусках с железными осями они везут еще два бревна.

– Что за шум?! – бодро и громко спрашивает Фома Онучин, выравнивая передние колеса роспуска с комлями бревен.

На возу лежит только сейчас подваленное и затесанное – смола проступить не успела – ровноты корабельной мачты бревно. По свежему лычку такое же свежее – еще краска не подсохла – виднеется клеймо, на котором ниже герба с серпом и молотом четко значились буквы «ДО», означающие, как мы после узнали, «денежный отпуск».

И это свежее лычко и безукоризненной четкости знак, по выражению лица заметно, не обрадовали деда Савела.

– Когда клеймежка была? – продолжая сохранять спокойствие, спрашивает он Фому.

– Наше дело кучерское, – небрежно и нехотя отзывается Онучин. – Записей не ведем. Дадут лесу – возим, не дадут – просим.

– Санька, подай стяжок! – кричит он сыну.

– За своими сорванцами побольше бы приглядывал, – ободренный появлением Онучина, начальнически замечает деду объездчик. – А то день и ночь костры в лесу палят. Того и гляди пожара наделают. Тебе быть в ответе… Запомни, при свидетелях предупреждаю!

И мьг догадываемся, что о нас идет речь.

Что-то зловещее слышится в этих словах Пищулина.

Дедушкин разговор козлиная борода всеми мерами старается на другое свернуть. Бумажку с записями предлагает порвать и выбросить.

Все равно никто не подпишет! А дед Савел свое продолжает:

– Не давал ты, – говорит, – клеймо Онучину?

– Ты что – с ума спятил?! – разъярился Пищулин. – Не понимаю я, что значит кому бы то ни было клеймо доверить? Да как ты смеешь такое?!

– А я вижу! – прозвучал вдруг тоненький голос, и сразу все умолкли.

Смуглая худощавая девчонка в сером платьице с желтеньким сачком для ловли бабочек встала перед гневным Пищулиным и почти весело, нараспев повторила:

– А я вижу!..

Я даже открыл рот от удивления. Это была она, «королева».

И объездчик сбился с тона:

– Чего видишь?!

– Клеймо вижу, – беззаботно отвечала она. И, неожиданно отбросив сачок, метнулась к задней лошади. – Вот оно!.. Сюда смотрите! – И «королева» выхватила из передков тот самый молоток, что видели мы с Ленькой у Ону-чиных возле семянки на поруби.

Это и было клеймо, которое много дней не давало дедушке покоя.

Теперь отпадали все сомнения. Пищулин за водку и пай от барышей помогал нэпманам расхищать лес – народное богатство.

И дедушка приписал в своей бумаге, что клеймо было обнаружено у Онучина.

– Анна! Ольга Васильевна, подпишите протокол, – обратился к женщинам, не обращая никакого внимания ни на Пищулина, ни на Фому с Санькой, которые со стягами в руках стояли возле чалого битюга.

Мы тоже подписались один за другим ниже двух букв и трех крестиков Анны Павловны. Вывела свою фамилию и Нина Королева. Вывела – оглянулась на Леньку и поставила точки над «е».

– Дедушка, – подпрыгнула она и коснулась губами бороды старого лесника, – теперь домой бегу… Борька, завтра твоя смена дома сидеть!.. Запомни!

Забежала за кучу бревен – и пропала.

Боре снова пришлось взяться за вожжи. Мы вместе с дедушкой возвращались старым путем под бешеный лай и вой спущенной с цепи собаки.

– Хватай, Пират!.. Хватай!.. – натравливал собаку Пищулин.

– На-ка, сцапай! – говорил дедушка всякий раз, когда разъяренный пес приближался к нам.

И страшная собака с щенячьим визгом кидалась обратно.

– Чего это у тебя в бумажке, дедушка? – не удержался я от любопытства.

– Так, острастка на всякий случай для кусачей скотины, – отшутился дед. – Посмотреть хочешь?

Нет, не заговорное чудодейное слово отгоняло рыжего пищулинского цепняка. Кусок медвежьего сала, завернутый в бумажку, нес дед Савел в кармане.

– Специально для этой твари захватил! – говорил он, приостанавливаясь и снова заставляя остервенелого пса опрометью мчаться к дому с петухами.

Лесной пожар

– Вот мы и дома, соколики!

С этими словами дедушка глянул вокруг прояснившимися глазами и вздохнул полной грудью, будто долго шел через глухое и душное ущелье и только сейчас выбрался, наконец, на чистый воздух.

После угрюмо-настороженного пищулинского дома, притаившегося за глухим забором, маленькая дедушкина сторожка, открытая всем ветрам, кажется особенно приветливой. Здесь и лес шумит привольнее и голоса звучат бодрее. Даже травы на поляне шелестят по-особенному дружелюбно и радостно.

Неразлучно с дедом провели мы этот день до вечера, помогая ему управиться со всеми хозяйственными и служебными делами. Боря получил задание и пустился отгонять Пегашку в известный ему лесной поселок.

– Вручи лошадь самому Туманову. Передай ему о Пи-щулине все, как было. Постарайся ничего не позабыть, – наказывал дедушка, провожая в дорогу своего первого помощника.

– Не забуду. Все расскажу.

Боря пришлепнул вожжами по расписной спине Пегаш-ки. Конек крутнул головой и потрусил неторопливой рысцой.

– Дожидайтесь, вернусь через денек! – прокричал Боря издалека.

– Дожидаемся!.. Возвращайся скорее!

Вечером, когда сидели мы на своем излюбленном местечке неподалеку от шалаша, дед Савел, посмотрев на всех внимательно, спросил:

– Кто же из вас, соколики, и где костры разводил?

И слышим мы, что это продолжение разговора, на который так старательно пытался свернуть Пищулин. Тогда дедушка не стал в сторону от главного уклоняться, а сейчас вспомнил:

– Что задумались?.. Признавайтесь. Здесь стесняться некого.

Пришлось нам немножечко рассказать о костерке над озером, который завели мы, когда всю делянку от сучьев очищали.

– Под берегом, в стороне от леса – не беда. На поляне тоже нет опасности. Припомните, еще где не заводили ли?

– Пищулин вон какие страхи наговорил, что вы день и ночь костры палите, – выяснял все подробно дед Савел.

– Выдумывает он, дедушка! Мы всю правду сказали.

– Значит, только и было, что над озером?.. Как, Павел? Точно все?..

– Точно, – подумав и не торопясь, со всей серьезностью подтверждает Павка. – Без тебя только один раз, над озером.

Что со мной, то не в счет. На меня Пищулин не жаловался, – похоже, удовлетворенный нашим откровенным признанием, переходит дедушка на шутливый тон.

И все-таки что-то недоговоренное, похожее на затаенную тревогу сквозит в этом разговоре.

Чувствуется, что гнетет старого лесника какая-то неотвязная дума, которую, как мы ни стараемся, не можем рассеять.

Сумрачно было в небе, тоскливо в приутихшей мальчишеской компании в первый вечер после посещения дома с петухами. На следующий день небо прояснилось, но по-прежнему тихо и немножко грустно было на поляне возле сторожки. Как-то снова не являлось к нам непринужденное веселье.

После полудня зашла Анна Павловна, что подписалась свидетельницей под дедушкиным протоколом.

– Ну и дела, – сказала она. – Опять с Ольгой к объездчику ходили. Он не только лес клеймить – и к дому близко нас не подпустил.

– Отлеживается, наверно, после вчерашней гульбы, – заметил дедушка.

– Куда там отлеживается! Пьянствует, снова пьянствует. Еще больше с ним компания собралась. А тебя ругают, – прикрыла глаза и сокрушенно покачала головой Анна Павловна. – Так ругают, что и выговорить язык не поворотится.

– Фома Онучин покупателя на срубы привел. Вместе с сыном бревна куда-то увозят с усадьбы.

– Ох, Савелий Григорьич, замышляют они что-то против тебя. Поверь мне, старухе, недоброе замышляют!.. Если бы вчера Туманов к объездчику нас не послал, ничего бы мы и не знали. А теперь увидели, что творится, даже страшно стало. Берегись ты их, Савелий Григорьич! Ох, берегись!

С тем и распрощалась.

Отчетливо представляется вечер этого дня.

Тихие сумерки мягко опустились на поляну. Тоненький светлый месяц золотенькой скобкой из грамматики висит над бором. Приклеить к его рогам бумажную полоску – и получится «р». Значит, рождается новая луна.

Под робким рассеянно-зыбким сиянием трава пошла сизыми переливами. Сучья сосен с опушки сплетают над ней колеблющуюся лунную сетку, и кажется, вся поляна, воздушно-невесомая, тихо раскачивается. Привычно неподвижные предметы беспрерывно шевелятся, изгибаются, причудливо изменяя текучие очертания. Впечатление такое, будто мы очутились в средине огромного гамака, натянутого через всю поляну среди бора, и раскачиваемся в нем туда-сюда, не в состоянии приостановить движения.

Только вода застыла неподвижно, не принимая участия в беспокойной и призрачной световой игре. На гладкой поверхности озера густыми волнистыми завитками свивается, катится рыхлый туман. Неподвижно тугая влага под ним проступает отшлифованным темным мрамором – не качнется, не зарябит, положенная от берега до берега сплошной плитой.

Тишина, лесная говорящая тишина кругом.

Нельзя полюбить лес накрепко большой и постоянной любовью, не научившись любить эту густую могучую тишину. Она идет к тебе, как дальняя и тихая музыка, как монотонное постукивание маятника стенных часов, которого ты не замечаешь и которое, внезапно смолкнув, прервет неожиданно твои раздумья.

В этот вечер мы слушали лесную тишину вместе с дедушкой, расположившись на нашем излюбленном местечке возле кострища.

Боря как уехал на Пегашке в лесной поселок, так и не возвращался, направившись, по-видимому, «на смену», как предупредила его «королева». Нина тоже не появлялась, а может быть, и таилась где-нибудь поблизости, пользуясь излюбленным приемом присутствия в качестве невидимки.

Дедушка хотя и старался делать вид, что ничего особенного не случилось, но мы чувствовали его тревогу.

Проводив Анну Павловну, он тщательно прочистил свою старую двустволку. Достал из чуланчика четыре заржавленные лопаты. Проверил, крепко ли держатся черенки. Дал нам покопать землю, чтобы очистить лопаты от ржавчины. Наточил пилу и топоры и уложил все в порядке, чтобы в любую минуту были под рукой.

Заметно, дедушка ожидал чего-то неприятного и готовился к нему.

Даже в отношении нашего сна он стал не так строг и разрешал посидеть вечером дольше обычного, словно наше присутствие приносило ему хотя бы некоторое успокоение.

Так же тихо, перекидываясь редкими и незначительными словами, сидели мы и в этот вечер.

– Ты шел бы спать, маленький, – нетвердо посоветовал мне дед Савел.

– Не хочется. Я посижу еще немножко, дедушка.

И снова тихо.

Так мы сидим без сказок, без разговоров, прислушиваясь только к немолчной тишине леса.

К полуночи, когда Большая Медведица опрокинула ручку ковша книзу, дедушка отправил нас спать в шалаш, а сам один остался сидеть на своем чурбанчике перед темным кострищем.

Уже сквозь сон я услышал встревоженный голос деда:

– Ребятки, вставайте!.. Одевайтесь, ребятки! Маленький, ты лучше остался бы…

Костя Беленький откинул край плаща над входом – и зажмурился. Яркая струя света ослепила заспанные глаза.

– Смотрите, смотрите! Дедушка, что это?! – оторопев, спрашивал он.

– Пожар, ребятки!.. Лес горит, ребятки!.. – сдавленным голосом шептал дедушка.

– Бежим! – моментально вскакивая, крикнул Ленька.

– Лопаты, лопаты захватите! Землей… окапывайте!.. Засыпайте…

Это не была команда. Но никакая команда не могла бы воодушевить нас сильнее этих с трудом произнесенных слов. В них передал старый лесник и свое отчаяние и надежду на нас. В них звучали просьба и доверие почувствовавшего свою старческую слабость человека, который вверял нам судьбу леса и свою судьбу.

Мы бежали, не рассчитывая и не жалея сил, пока несут ноги. Впереди, со злостью закусив губу и разметывая широкими штанами опавшие шишки и хвою, мчался Ленька Зинцов, за которым не могли угнаться ни долговязый Костя Беленький, ни тем более мы с Павкой.

– Не отставай! – тяжело дыша, торопил меня Павка, помогая перелезать через стволы старого бурелома.

– Быстрее!.. Нагибайся ниже! – в другом месте протаскивал я его за руку под кустами ели.

Огонь впереди, то прорвавшись, взвивался вверх широкими выхлестами, то падал в глубину, освещая и заслепляя нам путь.

Горело над озером, в той самой делянке, где мы недавно собирали сучья. Огромные кучи хвороста занимались одна за другой, и между ними тянулись дымно-огневые полосы. Тлеет, расползается серым пеплом сухая хвоя. Белесые огоньки широкими полосами расходятся по жухлой прошлогодней траве, жарко занимаются под смоляными пеньками, трещат в кустах можжевельника.

С какой стороны подступиться?! Какой огонь гасить?!

Ленька с ходу перепрыгивает через низкие огнистые полосы, торопливо отаптывает вокруг себя дымящуюся траву и хвою и с силой втыкает лопату в землю. Куча хвороста пылает перед ним огромным смоляным факелом, высоко взметая искры и обдавая жаром.

Лопату за лопатой швыряет Ленька рыхлую землю в самую гущу огня, не обращая внимания, как языки пламени подбираются, окружают его со всех сторон.

Мы с Павкой в две лопаты пытаемся погасить вторую кучу хвороста.

Костя Беленький россыпью сеет землю с лопаты по стелющимся красным змейкам.

– Выходите из круга!.. В ширину не пускайте!.. – слышим мы голос далеко отставшего от нас дедушки.

То и дело спотыкаясь и цепляясь за ветви, чтобы не упасть, он спешит на огонь.

– Выходите… На край выходите! – кричит он издали и размахивает рукой с болтающимся на ней разорванным рукавом.

Значение этих слов мы поняли лишь тогда, когда огонь уже замыкал выход из круга, облегая нас, очутившихся в середине пожара, разрастающейся широкой полосой.

Мы бежали из окружения огня, прокладывая впереди себя тропинку земляной россыпью. Избежав опасность, снова наступали на огонь.

– Верх держите!.. Верхом пошел! – подбегая, выкрикнул дедушка.

Высокая смолянистая ель вдруг начала плавиться, обтекая на землю горящим крупным дождем. Вверх по смолистым струям побежали шипучие и стремительные огни.

«Держите верх!» – эти слова заставили забыть на время всякие другие опасения.

Внизу мы можем засыпать огонь землей и песком, копать канавы, преграждая ему путь. Но что делать с пожаром, идущим поверху?

Сбить!.. Не пустить!.. Не дать добраться до вершины!

Смоляная ель – главная опасность. По ее стволу огонь моментально может перекинуться от корней к вершине.

Вместе с подоспевшим дедушкой мы бросаем вверх лопатами землю, сбивая огонь со ствола. Ель шипит и чадит удушливым едким дымом.

От жары свертывается и загорается хвоя на лапчатых, широко раскинутых ветвях.

– Еще!.. Еще! – повторяет дедушка, из последних сил стараясь работать лопатой как можно быстрее. Ему даже некогда сбросить двустволку, которая болтается на ремне за плечами. – Выше!.. Выше!..

И когда, казалось, огонь вот-вот будет сбит, впервые дал знать о своем близком присутствии Пищулин. Из леса выскочил пищулинский рыжий пес. И сразу все лопаты повернулись в его сторону.