Текст книги "Звездная роль Владика Козьмичева(СИ)"

Автор книги: Исак Модель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Вы на него, – Леопольд Митрофанович, сильно не давите. Дайте ему подумать. Дело ведь не шуточное. Идеологическое. Это как на амбразуру броситься решить. Только говорят, что человек за деньги кого хошь представит. Здесь без идейной платформы и понимания момента ничего не получится. Духу не хватит.

– Знаешь, Георгий, – перешел на ты Леопольд Митрофанович, – я его понимаю. Он артист молодой. Еще ни одной главной роли не получал, а тут такое предложение. Примет, сыграет и, может быть, судьба его так повернется, что ни я, ни ты, ни он предсказать не в силах.

– Давай, Владлен, так решим. Пару-другую деньков подумай – и приходи. Но о нашем разгово-ре никому ни слова. Никому!

Все эти дни Владик предавался поиску ответа на философский вопрос, стоявший еще перед Гамлетом – "Быть или не быть"? У "не быть" просматривалось лишь два исхода. Либо уход из театра, жизни без которого он не мыслил, либо извечное пребывание на третьестепенных ролях без всякой перспективы. А "быть" могло стать решающим в его артистической карьере и возможностью восстановиться в Щукинке. Словом, мильон терзаний!

Днями Владик валялся на кровати в своей съемной комнатушке, лишь несколько раз сбегал в магазин за чудесным пивом местного пивзавода. Пиво приводило его в экстатическое состояние и позволяло хоть на время избавиться от мучительных раздумий. И, видимо, пиво привело к тому, что на четвертую ночь ему приснились дед по отцовской линии. У них с бабушкой он часто бывал в зимние и летние каникулы. Жили они недалеко от Москвы, в маленьком городке под названием Луховицы. Как он понял к концу школы, именно от деда ему досталась страсть к лицедейству и сочинительству. Дед был личностью колоритной и анархистом и по натуре. Сын раскулаченного, натерпевшийся от голода и холода во время ссылки родительской семьи на Северный Урал, он на дух не переносил ни Ленина, ни Сталина. Во время войны, как он однажды рассказал внуку, его из-за этого едва не отдали под трибунал. Политрук увидел, как перед боем он, сын раскулаченно-го, скручивал самокрутку из газеты с портретом Сталина. Не рань политрука в этом бою, быть бы деду в штрафниках. С той поры дед невзлюбил любых начальников, но особенно партийных. И этого он не скрывал. А когда его единственного внука назвали Владленом, оскорбился так, что долго не разговаривал с родителями. Всю жизнь он проработал трактористом в местном совхозе. А из-за склонности к скоморошеству и сочинению частушек его прозвали Теркиным.

В этом сне дед, как живой, сидел на своем любимом месте за столом. Только не у себя дома, а у Владика в комнате. Одет он был в синюю косоворотку с приколотой к ней медалью "За Победу над Германией" и почему-то босиком. Перед ним стоял стопарик с непонятно откуда взявшейся водкой. И слушал, как Владик рассказывал ему про то, что его, такого зеленого и неопытного, хотят заставить играть роль Ленина. Потом дед встал.

– Ты, Владька, меня знаешь. Мне Ваш Ленин на дух не нужен. Он тебя угробит, как Россию угробил!

И вдруг, видимо, вспомнив о своей прижизненной способности к скоморошничеству и сочинительству частушек, притопнул босыми ступнями, раскинул руки и знакомым Владику с детства скрипучим тенорком спел совершенно безответственную идеологически частушку. Терять-то ему уже было нечего.

Коль не хочешь кирпича,

Славь заветы Ильича!

Вот тогда-то наша власть

Век не даст тебе пропасть!

Хлопнул стопарик, перекрестился и исчез в столпе яркого весеннего света, лившегося в окно. Владик проснулся в холодном поту. В комнате явственно витал запах «Московской». Никого в ней, кроме него самого, не было.

– Пророческий сон, – подумал Владик.

Теперь он знал, что ответит Митрофанычу. Тщательно побрил свою еле видную рыжую щетинку. Надел, как моряк боевого корабля перед решающим сражением, лучшую рубашку с московским еще галстуком и пошел в театр. По дороге он вдруг почувствовал, что не испытывает ни чувства тревоги, ни эйфории от своей решимости. Под ногами похрустывал выпавший этой ночью снежок. В воздухе уже ощущался едва уловимый аромат близкой весны. Стекла окон сияли отраженным солнечным светом и будто бы освещали ему дорогу на Голгофу, где его судьбу должен был решить ни кто иной, как Чудилин. И было во всем происходящим с ним этим чистым и свежим утром так много символического. Он шел к театру привычным маршрутом с пониманием того, что скоро ему предстоит расставание с уютным и не шумным, уже ставшим ему близким сибирским городком. Со своими коллегами и театральной сценой, в полу которой ему уже была знакома каждая "выщерблина". Со смешливой буфетчицей Маргаритой Михайловной, у которой всегда было в запасе свежее пивко. И вдруг его обожгла мысль, что расстаться придется и со своей последней любовью, школьной учительницей Леночкой, хохотушкой с копной чудесных черных волос и синими, словно аквамарин, глазами. И на которую он уже имел определенные виды...

Первым, кого он увидел в театре, был Воленс-ноленс.

– Ты куда, Влад, исчезал? Мы уже к тебе домой хотели идти. Тут у нас такое творится...

– А что?

– Говорят, тебя Митрофаныч в Ленины прочит.

– Кто такое мог сказать?

– Да Порфирьевич тут протрепался. Митрофаныч теперь на него не смотрит. Так это правда? Я ведь давно говорил, что у тебя внешность подходящая. А ты, – мне бы Лису Алису, Лису Алису сыграть. Ты согласился? Соглашайся! Такой шанс, он один из тысячи выпадает! Представляешь, что о тебе Рецензент напишет? Правда, одно плохо. Заберут тебя от нас в столицу. Чего Ленину в провинции делать? Ему на московских подмостках место.

Владик непроизвольно огрызнулся.

– Или в Мавзолее свою роль играть...

Воленс-ноленс вздрогнул от такой гнусной антисоветской ереси.

– Ты куда сейчас, е Митрофанычу? Давай, давай! Он тебе мозги промоет...

Митрофаныч был в кабинете один.

– Заждался я тебя, Владлен Константиныч. Заждался. Заходи, садись. У меня как раз и чаек горячий. Мне заварку друг из Индии привез. Отменный чаек! Пей! Рассказывай, чего надумал.

– Я эти дни, Леопольд Митрофанович, страдал, как блин на сковородке во время жарки. Всяко думал.

Отхлебнул чая и взволновано продолжил.

– Спасибо Вам за доверие к моим скромным способностям. Но переоценили Вы меня. Я, конечно, понимаю, что это аванс. Его отдавать нужно. Не хочу я ни Вас, ни коллектив подводить, но не чувствую в себе такой силы, чтоб Ильича сыграть. Не чувствую. Вы ведь и сами говорили, что эта роль для великих. А кто я? Герой эпизода без диплома. Да и Погодин, осмелюсь доложить, мне не нравится. Политика там сплошная, а я человек не политический. Мое амплуа – комедия. Вы же это не хуже меня знаете. Посему и вынужден сказать, что отказываюсь. Не скажу, что не жалею. Понимаю, что делаю. Допускаю, что поступок мой опрометчив. Решение это далось мне ох как нелегко! Но выхода другого не вижу. Прошу прощения!

Леопольд Митрофанович слушал Владика молча. Только движущиеся желваки выдавали все нарастающие и еле сдерживаемые чувства досады и гнева. На его глазах рушилась уже почти возведенная им лестница, по которой он и его коллектив вознеслись бы на вершину метода социалистического реализма и глубокого уважения со стороны Горкома КПСС, Краевого Управления культуры и касинского зрителя. Он был уверен, даже можно сказать, твердо уверен, что на постановку "Человека с ружьем" не решится ни один Главный Режиссер ни одного периферийного, а уж тем более районного масштаба драматического театра во всем Союзе. Пока Владик Козьмичев терзался в муках выбора, из его глаз не уходила картина о том, как он, за руку с Ильичем выходит кланяться восхищенным касинцам. Такого покушения на свою мечту он простить не мог.

– Вы, Владлен Константинович, человек честный. Так и мне позвольте быть таковым. Вы охраняете свое творческое "Я", не замечая того, затаптываете при этом мою мечту и искреннее желание моего коллектива достойно встретить Ленинский юбилей. Коллектив Вам этого не простит! Вы забыли, как я, пренебрегая Вашей ужасной характеристикой из незаконченного Вами училища, решил принять Вас в свою труппу. Но Вы и у нас не избавились от привычки писать дурно пахнущие стишки и в мой адрес, и в адреса многих коллег. Кстати, не Вам в пример, честно исполняющих свой святой долг перед зрителями. Раз так, то в Вас я больше не нуждаюсь. У нас незаменимых людей нет!

Внешне, во время этого длинного и по всему прощального монолога, Владик выглядел совершенно невозмутимым. Хотя в душе его бушевали такие страсти, что еще бы минута, и он бы просто опрокинул стол на его самодовольного хозяина. А потом молча вытащил заготовленное еще дома заявление об увольнении, положил его перед Чудилиным, подождал, пока тот подпишет, и вышел из кабинета.

На другой день, под ропот возмущенного коллектива получил расчет. Банкета по случаю его прощания с театром не было. Перед тем, как уехать, добился от Леночки твердого обещания не только ответить на его первое же письмо, но и приехать к нему, где бы он ни оказался.

Через какое-то время по театру прошел слух, что Козьмичев живет где-то на Дальнем Востоке и работает простым матросом на рыболовном траулере. Что Леночка-таки вышла за него замуж. Источником слуха была театральная костюмерша, подруга Леночки. Именно она и познакомила ее со случайно залетевшей далеко в Сибирь московской звездой.

Глава 2

К океану

После разговора с Чудилиным Владик стоял на театральном крыльце, дышал свежим предвесенним воздухом. Произошедшее еще не просто жило в нем, но так билось в сердце, что впервые в жизни он почувствовал потребность отдышаться.

Тяжелая старинная дверь закрывалась так тягуче и неохотно, словно оставляла ему возмож-ность вернуться в кабинет главрежа и сказать, что он передумал, что понимает всю значимость задумки главного режиссера и готов положить все свои творческие силы на освоение и раскрытие роли Ленина, а его, Владика, поступок – это следствие молодости и легкости характера... И еще много чего он мог бы сказать этим двум облаченным доверием партии и годящимся ему в отцы руководителям. Мог бы...

Если бы он не был человеком с богатым воображением. Ему так явственно представилась эта картина, что он вздрогнул. Вздрогнул и рассмеялся. Рассмеялся от того, что воочию увидел лица Леопольда Митрофановича и Георгия Порфирьевича, на которых мера изумления таким поворотом событий была куда сильнее изумления Городничего и его верноподданных чиновников от известия о приезде столичного ревизора.

Владик стоял, слушал, как успокаивается его сердце, и размышлял, о том, куда пойти. Первой мыслью было пойти к Леночке. Но это означало необходимость рассказать ей о случившемся. Делиться с кем-либо, даже с ней, пока не хотелось. Прийти и промолчать или просто наврать, что все у него замечательно, когда на душе тошно, было противно его натуре. Нужно было что-то другое...

И тут он почувствовал, что ноги его, совершенно независимо от указаний мозга, сошли с крыльца и направились к близлежащему гастроному. Картина будущего, по крайней мере, ближайшего, стала проясняться. Но у нужного прилавка его ждала довольно приличная очередь, с нетерпением ожидавшая, пока пара грузчиком завершит передислокацию ящиков с вожделенным напитком из склада в пространство винного отдела. Процесс этот шел ни шатко – ни валко. Было видно, что грузчики уже успели опохмелиться и боятся неуправляемого падения вместе с переносимым богатством. Владик слушал, как с ними общалась терявшая терпение очередь, точно знавшая, какое количество ящиков вмещает площадь за прилавком. Тем более, что новичков здесь, наверное, просто не было.

Но вдруг его осенило! Лишний человек в ней все-таки есть! И это он, Владлен Козьмичев. Лишний в этом объединенном нестерпимой жаждой утреннего похмелья, сообществе. Постоял, раздумывая над этой неожиданной и неприятно царапнувшей душу мыслью, и вышел из очереди. Прошелся по гастроному, купил батон, бутылку кефира и пошел домой.

Шел не торопясь. Да и торопиться было некуда. Мысль о лишнем человеке не отступала. Понятно, думал он, что отказом от роли он сделал себя другим, ненужным не только в смысле возможности продолжить жизнь в любимой профессии, но и в смысле более широком. Ведь он отказался сотрудничать с ведущей и направляющей силой в ее основном деле, в деле воспитания широких масс в духе преданности заветам Ильича. А такое Партия, даже таким, как он, молодым и беспартийным, не прощала. Тем более, что за ним уже тянулся шлейф его близкой к антисовет-чине раскованности, приведшей к исключению из Щукинского. Он вполне допускал мысль, что Митрофаныч и Порфирьич поставят в известность о его поступке тех, кому положено знать все о всех и всегда. Это уже было не шуткой.

Но главным в его душе было ощущение того, что он поступил по совести. И это давало ему силы размышлять о том, что делать дальше.

Потом, закусив принесенными припасами, лежал на кровати и продолжал размышлять. Странное дело, но он не чувствовал ненависти ни к Митрофанычу, ни к Порфирьичу. До него стало доходить, что оба они были лишь пешками в громадной системе, которой Ленин был нужен не для души, а для самосохранения и карьеры. Мог ли он осуждать их за это? Если и мог, то, пожалуй, Порфирьича, этого вечного и упертого солдата партии. А Митрофаныча? Ведь, как ни крути, он все же был человеком искусства. Хотя Владику многое в его взглядах казалось не соответствующим ни содержанию театрального искусства, ни времени. Попробуй разобраться! Тут с собой, дай бог, разобраться...

Кто теперь я, думал Владик? Наверняка, тот же Воленс-ноленс, да и еще некоторые, уже говорят обо мне как о диссиденте? Вот и придадут моему отказу и уходу политический характер. Как же? От роли великого Ленина отказался! Да еще в его столетнюю годовщину!

Однако сам себя он диссидентом не ощущал. Все-таки он был москвичом и знал, кто такие диссиденты. И даже знал фамилии некоторых из них. Примеривая себя к ним, он отдавал отчет в том, что таких душевных сил, мужества и понимания всего того, что происходит в стране, у него нет и вряд ли будет...

Что же теперь делать, спрашивал он сам себя? Не быть мне, видать, актером. Куда податься? Ясно, что из Касинска надо уезжать. Куда? Наверное, лучше в Москву. Но к кому? Не к отцу же с его второй семьей. Пусть сразу и не выгонит. Но, что с ним станет, можно легко представить. Будет во всем обвинять деда и его воспитание. Да и маму, как всегда, начнет винить... И наверняка произнесет свое любимое и много раз слышанное.

– Я тебя, Владька, не раз предупреждал, что пойдешь ты с таким отношением к жизни по миру подаяние просить! Это в тебе дедовский характер проявляется. Что с тобой делать, я не знаю. Что ты здесь делать будешь без всякой специальности? Дворничать разве...

О том, что квартиру ему дали тогда, когда родился Владик, он даже не вспомнит. А дальше, в чем Владик не сомневался, предложит уехать куда-нибудь подальше. Нужен ему, начальнику отдела одного из суперсекретных НИИ, сын с такой репутацией!

Тут Владику стало так тошно и жалко себя, что чуть не заплакал. Как жалко, что мамы нет в живых! Она бы уж точно и поняла, и пожалела...

С этим он заснул. А еще не до конца проснувшись, вдруг вспомнил про Леночку. Все сразу стало на свои места. Расставаться с ней он не собирался и твердо знал, что и в ее планы расставание с ним не входило. В том, что она поедет с ним в Москву, сомнений не было. Но у нее нет московской прописки. Без этого там делать нечего. Воевать за право на свою комнату он не собирался. Да и что было взять с маленькой трехкомнатной квартиры, в которой жили брат и сестра по отцу. Пусть живут. А вот ему надо что-то предпринять.

Первым делом решил сходить в театр. Видеть бывших коллег не хотелось. Поэтому пришел пораньше, до начала утренней репетиции. В фойе было пусто и тихо. Лишь Полина Астаповна, старая актриса и уборщица по совместительству, мыла пол. Владик хотел проскочить незаметно, но не тут-то было! Тетя Поля, так ее звала театральная молодежь, увидела его.

– Это ты, Козьмичев? Что, на репетицию опоздать боишься?

Было понятно, что она ничего еще не знает.

– Не-е, тетя Поля. Мне по другому делу.

– Какие такие дела так рано?

– Да мне к кадровичке надо.

– Так она еще не пришла. Она обычно к десяти приходит. Еще полчаса ждать. Посиди.

Торчать на улице не хотелось. Сел на потертый и жалобно скрипнувший старыми пружина-ми диванчик. Тетя Поля оставила мытье и подошла к нему. Стало ясно, что так просто она его не отпустит.

– Слушай, Владик. Все только и говорят, что Леопольд Митрофаныч тебе роль Ленина предлагает. Это правда?

– Правда, правда, тетя Поля, – сухо ответил Владик.

Продолжать разговор не хотелось. Но тетя Поля, чья фотография в роли пламенной револю-ционерки в кожанке и красной косынке висела на стене фойе, не отступала.

– А что ты такой кислый? Такая роль! Гордиться надо! Тебе сколько лет? В такие годы и Ленина сыграть! Это все Леопольд Митрофанович. У него глаз верный. Ему верить надо! Сказал – играй! Значит, играй! Не каждому такое счастье выпадает!

Тетя Поля, чья сценическая жизнь началась еще в годы гражданской войны и прошла по Касинской сцене под лозунгами Партии, воодушевилась. Выпрямилась от привычной сутулости и гордо взглянула на Владика.

– Эх, мне бы такое кто предложил! Я б стариной тряхнула! Обо мне бы весь Касинск загово-рил!

Владик не сдержался.

– А, может, и обо мне заговорит. Если не город, то уж театр точно. Вот выйду от кадровички с трудовой книжкой и заговорит. Только я уже далеко от Касинска буду.

Тете Поля осеклась и недоуменно взглянула на него.

– Чего-о-о? Как, с трудовой? Ты что, увольняешься? Почему?

– Да не буду я Ленина играть, тетя Поля. Отказался. Вчера. Вот и увольняюсь. Нечего мне в театре делать.

– От роли Ленина отказался?! Быть такого не может! Так и отказался? Наотрез?

– Наотрез, наотрез... Рано мне такую роль играть. – скупо ответил он.

Тетя Поля прижала ладони к щекам и выдохнула.

– Что ж ты наделал? Ты ведь себе жизнь этим испортишь. Может, передумаешь?

– Нет, тетя Поля. Не передумаю. И жизнь этим не кончилась. Я ведь еще молодой. Не пропа-ду!

– Послушай, сынок, старую актрису. Ты ж ведь талант. Об этом все говорят. Тебе от театра уходить нельзя. Я ведь понимаю, что теперь лучше уехать. Куда-нибудь подальше. – Она хорошо знала, какие последствия могут последовать за таким отказом.

– Отсидись. А потом возвращайся. Не к нам. Тебе другая сцена нужна. Забудется, и возвра-щайся.

– Спасибо, тетя Поля. Ваши слова дорогого стоят.

В фойе вошла кадровичка и, не здороваясь, прошла к себе. Стало понятно, что она уже в курсе событий.

Дальше все происходило молча. Заявление с резолюцией Чудилина и приказ об его увольне-нии уже были у нее. Формулировка в приказе гласила. "Уволен в связи с отказом выполнять трудовые обязанности". Владик хотел сказать, что это незаконно. Ведь он еще не был назначен на роль. Потом подумал. "А черт с ними!" Взял трудовую. Зашел к театральной бухгалтерше. Получение расчета в размере 72 руб. заняло минуты.

Надо было действовать дальше. К этому моменту уже стало ясно, что ни в какую Москву он не поедет. И в Касинске не останется. А куда? Сходил в столовку. К вечеру, так ничего и не решив, поехал к Лене. Настроение стало меняться в лучшую сторону уже по дороге.

Дверь открыла Ленина мама Анна Семеновна и, увидев его, сделала приветливое лицо. Но Владик знал, что относится она к нему совсем не так, как бы ему хотелось.

– Ой, кто к нам пришел! Давно не был. Нет еще твоей Ленки. Что-то в школе задержа-лась. Заходи, подожди...

Но находиться дома без Лены вовсе не хотелось. Поблагодарил и пошел на улицу. Сидел у подъезда на скамеечке. И, как всегда, сами собой родились строки.

Сижу смиренно на скамеечке.

Давлю своею ж-й реечки.

Как быть? Мне весело и грустно.

Уходит в прошлое искусство.

Один лишь миг – и я без сцены,

Бездомным псом у дома Лены.

И так ушел в обдумывание предстоящего разговора с Леной, что не заметил ее появле-

ния. Лена села рядом, подставила щеку для поцелуя. Едва успел удивиться этой необычной для нее сдержанности, как она сказала.

– Я все знаю. Ко мне Светка еще вчера вечером прибегала.

Владик живо представил себе, как костюмерша Светка бежит через весь город с такой по-трясающей вестью, а потом взахлеб, с не известными лично ему подробностями, рассказывает Лене о том, как он сражался в кабинете Чудилина. И обо всем, что этому предшествовало. В пересказе Лены это выглядело так.

Оказывается, вовсе не Чудилин предлагал ему роль вождя, а он сам ее требовал. А Чуди-лин ему отказал. Тогда он положил на стол главрежа заявление об увольнении по собственно-му желанию и тем самым противопоставил себя всему коллективу, единодушно осудившему такой поступок.

– Владик, это правда? Ты не мог такое сделать? На тебя не похоже! Скажи, что это Свет-кины выдумки.

Лена заплакала. Владик обнял ее, поцеловал соленые ресницы и прижал к себе.

– Леночка, милая! Ты права! Это либо Светкины выдумки, либо уже специально пустили такой слух. Чудилин отмывается...

И рассказал Леночке обо всем, что и как было. А она продолжала сквозь слезы говорить о том, какой он у нее хороший и как она его любит и понимает, что одного его не оставит...

Из подъезда вышла Ленина мама Анна Семеновна.

– Мне соседка говорит.

– Аня, там на скамейке твоя Ленка с парнем. Ревет и ревет. Ты что, артист, с ней сделал? До слез довел. Лена, иди домой! Нечего с ним на лавочке мерзнуть.

– Мама, – срывающимся, но жестким тоном произнесла Лена. – Не выступай! Спасать меня не надо. Не маленькая. Разберусь. Тут такие дела... Ты бы лучше нас домой позвала. Пойдем, Владик!

Мама слегка опешила от такой твердости дочери.

– Да я что, да я ничего... Заходи, Владик, заходи. Что Вам тут мерзнуть. Прохладно уже. Я вас накормлю и чаем напою.

Квартира была маленькая. Типичная хрущевская двушка. Владик чувствовал себя немного неуютно. Но Анна Семеновна, осознавшая свою промашку, засуетилась. Вытащила из серванта праздничные тарелки и хрустальные рюмки. Принесла соленых груздей, огурцов. Владик успел подумал, что придется пить водку, от чего он сегодня уже отказался. Но на столе появилась бутылочка "Облепиховой настойки".

– Садитесь, дети. Ты, Владик, не стесняйся. Не укушу. Лена, налей-ка нам! А то я только и знала, что парень у тебя артист. Вот и знакомь нас.

– Так это и есть Владик. Я ведь тебе о нем не раз рассказывала.

– Мало что рассказывала. А я еще раз услышать хочу...

Выпили за знакомство. Похрустели грибочками и огурчиками. Анна Семеновна насторо-женно посмотрела на их невеселые лица.

– Рассказывайте, что там у Вас стряслось!

В планы Владика это не входило.

– Простите, Анна Семеновна. Вам потом Лена расскажет.

Та поняла его по-своему и не на шутку испугалась.

– Как это потом? Почему Лена? Натворил и на Лену сваливаешь?!

До Лены дошло, о чем мама подумала.

– Ты чего так разволновалась? Ничего такого не случилось. Просто Владика из театра вы-гнали.

– И подробно рассказала о случившемся. – Теперь вот надо думать, что нам делать. Анна Семеновна от услышанного сначала замолчала, а потом.

– Ничего себе просто! С работы уволили, да еще с какой! Из театра! Как же ты до этого дошел? Прости меня, но я тебе в мамы гожусь. У тебя что, головы нет? Так вроде есть. Мне Ленка о тебе все уши восторгами прожужжала... Ну и дела... Куда ж ты теперь?

Лена отреагировала мгновенно.

– Не он, а мы!

– Как это – мы? Ты что, за него замуж собралась?

– А хотя бы и так! Мы друг друга любим! Правда, Владик?

– Правда, Анна Семеновна. Я Лену люблю и очень. И хочу, чтобы она стала моей женой. Вы не подумайте, что мне теперь за квартиру платить нечем, так я к Вам в квартиру попасть хочу. Нет. Я очень хочу, чтобы мы поженились. Только вот я теперь вынужден уехать. Подо-ждать придется, пока устроюсь. Тогда и Лена ко мне приедет.

Такого поворота Анна Семеновна никак не ожидала.

– Ну, вы и даете! Это что, Вы меня одну оставить хотите. А свадьба как? Ты вообще куда уехать хочешь?

– Мы и сами еще не знаем, – встряла Лена. Главное, надо это делать быстро. А я потом приеду. Мы так решили.

– Куда Вы поедете? У тебя хоть специальность есть. Ты педагог. А ты кто? Артист. Где они нужны. Да и платят Вам мизер. Вы жениться собираетесь. Дети будут. Их ведь кормить надо. Если уж ехать куда-то, то туда, где заработать можно. Вот Ленкин дядя, мой брат Николай, рыбачит. На Тихом океане. В Находке. Такие деньги зарабатывает! Теперь капита-ном на сейнере. В Находке.

Владик встрепенулся и обратился к Лене.

– Ты почему мне раньше об этом не сказала?

– Так ты ведь не рыбак и не моряк...

– Ну и что. Это ж здорово! Океан бороздить! Помнишь Пахмутовой песню. И пропел своим артистическим баритоном.

У рыбака своя звезда,

Сестра рыбацких сейнеров и шхун.

В туманном небе в давние года

Ее зажег для нас Нептун.

– Решено! Ленка, будешь ты женой рыбака! Согласна?

– Я, Владик, на все согласна. Только надо еще туда попасть! Слышь, мама. Давай напи-шем письмо дяде Леше. Пусть он Владику поможет. Он ведь капитан.

Анна Семеновна не выдержала и заплакала.

– Вы что место жжете? Не по-людски это... Поженитесь сначала, а потом езжайте. Вдво-ем. И мне спокойней, и Вам легче.

– Нет, Анна Семеновна. Денег у меня на свадьбу просто не хватит. Вас без денег остав-лять мне совесть не позволит. Вы уж не обижайтесь. И поверьте. Я ни Лену, ни Вас не обману.

Анна Семеновна глубоко задумалась.

– Тогда так. Пусть будет по-вашему. Женитесь. Но ты до свадьбы Лену не тронь. Письмо брату я напишу. Он у нас парень добрый. Поможет. Как только устроишься, вызывай Лену. Приедет, регистрируйтесь. На свадьбу я приеду. Ты когда хочешь ехать?

– Чем быстрее, тем лучше.

– Быстро никак не получится. В Находку просто так не попасть. Для этого пропуск ну-жен. Надо Колю попросить, чтобы он два вызова оформил. Но на это время уйдет. Туда-то мы телеграмму дадим. Но вызовы письмом посылать надо. Хотя, если они заверены будут, то и телеграммой можно. А вообще-то поздно. Поспать бы надо. Завтра ведь на работу.

– Мама, Владик у нас ночевать будет. Я ему на диване постелю.

Но спать они так и не легли. Обдумывали, что случилось. А случилось столько, что голова шла кругом не только у Анны Семеновны, в одночасье ставшее мамой невесты, но и у Владика с Леной. Из просто влюбленных, но тем не менее живших собственной жизнью, они в один момент превратились в людей, связанных ответственностью друг за друга и планами на будущее. Мало этого. Им предстояло, хоть и краткое, но расставание. Все это не могло не тревожить. Не только их, но и Анну Семеновну.

– Владик, что ты о нашей семье знаешь? Вот о тебе она мне много рассказывала. И о тво-их дедах и бабках, и про родителей. А что она о себе тебе рассказывала?

– Да много чего. Да разве в этом дело? Мы друг друга любим. Это главное.

– Нет уж. Вы скоро семьей станете. Вот рассказывала она тебе, кто ее дед по отцу? Вижу, не рассказывала.

– Мама, – Владик прав. – Главное любовь!

– Неправы вы, ребята. У вас тайн между собой быть не должно. Да и Лена не все знает. Мы с отцом ей многое не рассказывали. Считали, ни к чему. А теперь вот время. Хочу, чтобы вы знали. Так вот. Дед ее по отцу Шимановский. Звали его Файвл Гершевич. По-русски Павел Григорьевич. При царе заводами владел. На Урале. Мало того, он еще изобретателем был. В революцию, чтобы спасти себя и семью, заводы отдал государству и был на одном из них директором. До 38-го. До ареста. Жена его вскоре умерла. Детей, мальчика и девочку, забрали родственники. Но ему повезло. Вместо лагеря его отправили в ссылку. Так он оказался в Касинске. После войны он забрал детей к себе. С его сыном, Владимиром Павловичем, мы познакомились в 48-м, когда я приехала на летние каникулы из Томска, где училась в медин-ституте, а он, после окончания техникума, уже работал на текстильном комбинате. Так что Лена у нас по папе еврейка, хотя записана русской. Папа настоял, хотя я была не против, чтобы записать ее еврейкой. Ленина тетя, Софья Павловна, теперь живет в Перми. Она тоже врач.

Ну вот, теперь вы все знаете. Прости меня дочка за молчание. Не хотелось тебе твоими еврейскими корнями жизнь усложнять. А сейчас ты уже взрослая, замуж вот-вот выйдешь... Должна о себе все знать. Что будет дальше, от меня не зависит. Надеюсь, что семья у вас будет такая же дружная, как у нас с папой. Жалко, прожили мы вместе всего два года. Лене был год, когда он погиб во время пожара на комбинате.

– Моя мама умерла, когда мне только исполнилось тринадцать, – сказал Владик.

– Так оказывается вы с Леной оба с одним из родителей остались. Бедные, Вы бедные...

Если Владику ее рассказ был интересен, то Лену он просто потряс. Многое, о чем она только догадывалась, ей стало понятным. В частности, почему все родственники на фотогра-фиях, оставшихся от папы, больше выглядели евреями, чем русскими. Особенно по женской линии. И почему ее в детстве дразнили еврейкой. Она жаловалась маме, и та говорила ей, что она русская девочка. Да и потом, когда она уже стала взрослой, подруги по университету частенько завидовали явно еврейским чертам ее лица и вьющимся темно-каштановым волосам. Стало понятным, почему двоюродные сестры, дочери тети Сони, тоже походят на евреек, хотя фамилия у них чисто русская – Колкины, а отца их зовут Михаилом Михайловичем.

И ей стало горько до слез от того, что она никогда не подумала посмотреть документы отца, его метрики. Понятно, что маленькой она многого не замечала и не понимала. Но потом, став взрослой, могла бы и догадаться. Но плакала она не только из-за этого. Случилось то, о чем она уже давно мечтала. Ее любимый предложил стать его женой! Правда, без положенных в таких случаях цветов и слов. Мало того, мама сразу все поняла и не была против. Ну как тут не заплакать от того, что после этого они будут вынуждены расстаться. Пусть ненадолго, но расстаться...

Владик и Анна Семеновна едва ее успокоили. Так и просидели до завтрака. Уроки в шко-ле у Лены были со второй смены. Поэтому было время сходить на почту и дать телеграмму. В ней от имени Анны Семеновны попросили Николая выслать вызовы телеграфом. Пока ходили туда и обратно, обсуждали, как быть. Стало очевидно, что уехать немедленно не получается. Тогда что делать? Жить за Ленин счет Владик не собирался. Это было ясно не только ему, но и Лене. Устройство же на какую-нибудь постоянную работу означало, что после подачи заявления об увольнении придется отрабатывать обязательные две недели.

Лена, уже успокоившаяся и обретшая свою обычную решительность, сказала.

– Ты прекрасно знаешь, как ты мне дорог и как я хочу быть с тобой. Но чем раньше ты уедешь, тем быстрее это наступит. Если все пойдет нормально, то вызов может быть у нас максимум через пару недель. Найдем какую-нибудь временную работу. Пока доберешься до Находки, я уже отработаю две недели и буду ждать от тебя телеграммы. Так что не переживай. Через месяц мы будем вместе.