Текст книги "Звездная роль Владика Козьмичева(СИ)"

Автор книги: Исак Модель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Между тем надо было отдавать Павлика в первый класс. Она не хотела, чтобы он учился в ее школе. Решила, что отдаст его в ту школу, что на расстоянии нескольких троллейбусных остановок от дома Москвина. Коллеги очень хвалили "тамошних" учителей начальных классов. Перед первым сентября она впервые позвонила Козьмичеву и договорилась, что он встретит их возле школы. Павлик был без ума от встречи с отцом. Его едва удалось заставить войти вместе с классом в здание школы.

С Козьмичевым она говорила лишь о сыне. Спросила.

– Как ты? В основном в командировках? – И неожиданно для самой себя. – Тогда понят-но, почему ты уставший и похудевший. Ты хоть дома себе готовишь?

Владик смотрел на нее, и, сравнивая ее сегодняшнюю с той, какой она была перед их рас-ставанием, видел перед собой прежнюю Лену. -

– А ты молодец! Хорошо выглядишь. Значит, новая семья тебе только на пользу. Звони, если Павлику что-нибудь нужно будет. Пока! Мне некогда.

Потом, вспоминая эту встречу и его слова, она почувствовала в них плохо скрытое зло-радство и разозлилась.

– Развод мне на пользу... Лучше б на себя посмотрел...

Тем не менее, вскоре она была вынуждена ему позвонить. Кто-то должен был и прово-жать Павлика в школу, и забирать домой. Отвозить, его, едва успевая добраться до своей школы, она еще могла сама. Но забирать домой получалось только либо в свободный день, либо тогда, когда было окно в расписании уроков. И то, на такси. Володю она решила не обременять, а сам он, к ее удивлению, не выказывал желания ее подменять. Однажды, в ответ на звонок с такой просьбой, он деликатно, но непререкаемым тоном заявил, что у него нет свободного времени. Конечно, она могла настоять на своем, однако не стала. Страшно обиделась, но так как выхода не было, позвонила Козьмичеву. Хорошо, что он был в Москве и не отказался. Так как ключа у него от их квартиры быть не могло, увез сына к себе. Это был первый случай после расставания, когда она вошла в свою прежнюю квартиру за сыном. Дальше прихожей она не пошла. Одела отчаянно сопротивлявшегося Павлика, и, сказав лишь спасибо, ушла. Было еще несколько подобных случаев. Отец и сын были им так рады, что однажды Павлик обратился к нему с предложением.

– Папа, давай теперь ты меня будешь всегда забирать из школы. Или ты, мама. Я не хочу, чтобы это делал дядя Володя.

– Я, сынок, конечно, мог бы, но меня часто в Москве не бывает. Буду здесь – не откажусь.

От таких слов сына ему хотелось плакать. Но это было невозможно, как и невозможно вмешиваться в ее отношения и поневоле встречаться с новым мужем. Не хотела этого и Лена, поскольку полагала, что Володя не готов к роли отца ее ребенка. Она бы и дальше так думала, если бы жена одного из его друзей как-то не спросила у нее, видится ли он со своей дочерью. – У него есть дочь? Значит, была и жена. Почему я об этом не знаю? Что в этом плохого, чтобы от меня скрывать? Так вот почему он не хотел, чтобы я развелась с Козьмичевым, и регистри-ровать наш брак.

Нечестность по отношению к ней покоробила. Она вспомнила, что так и не видела его паспорта. – Что, надо было в первые дни попросить его паспорт предъявить? Чушь! Я разве не понимала, что у сорокалетнего мужчины может быть жена и дети? Понимала! Однако не остановилась. Впрочем, не я одна такая доверчивая.

Таких и подобных разочарований в Володе было еще немало. Становилось все более оче-видным, что главной и единственной его любовью является он сам. Друзья для него – это не более чем средство для самоутверждения и самолюбования. Этой же ценностью для него была его научная деятельность. Понятие научного авторитета для него было пустым звуком. Авторитетом он мог быть только сам. О своем научном руководителе, профессоре Крылове, которому был обязан кандидатской степенью, он не отзывался иначе как о выживающем из ума старике.

А она все еще держалась за него. Никак не решалась завести разговор о его первой семье. Пыталась видеть в нем только то, что так нравилось ей. Чего стоила только его эрудиция в области литературы, и русской, и английской! Каким удовольствием было слушать, как он наизусть читал и на русском, и на английском Шекспира. Или на английском свои переводы из Пушкина. Очень импонировала любовь к театру. Однажды, она поймала себя на том, что сравнивает его с Козьмичевым. Странное дело, Володя так любит театр. А вот Козьмичева, почти закончившего театральное училище и работавшего в театре, надо было туда силком тащить.

Потом вдруг, как ей показалось беспричинно, захотелось посмотреть на его публикации в газете. Она перестала их читать еще задолго до расставания с ним. Купила "Социалистическо-го труженика" раз, другой, третий... И когда, наконец, увидела в одном из выпусков статью, автором которой значился "Наш корреспондент В. Козьмичев", даже обрадовалась. Едва дождалась, когда после домашних дел и занятий с Павликом смогла раскрыть газету. В самом деле, ведь она была одной среди немногих в этой большой стране людей, кто знал В. Козьми-чева. И не просто знал. Она смотрела на статью и, как наяву, увидела ее автора. Видела, как он в своей любимой позе, подвернув левую ногу под себя, сидит за столом и старательно, как это он всегда делал в момент серьезных размышлений, трет мочку левого уха. Начала читать, и вдруг текст зазвучал в ней его голосом, его интонациями. Будто бы она вовсе и не читает, а слушает его, пересказывающего статью. Вдруг нахлынули рыдания. Почему? Потому ли, что ей стало жалко ушедшего, потому ли, что стало до слез жалко себя. А может быть, от неосо-знаваемого страха за будущее. Свое и сына. И сквозь рыдания услышала.

– Мама, ты почему плачешь?

Странно, но вопрос сына ее немного успокоил.

– Я не плачу, сынок. Это я читаю твоего папу и радуюсь за него...

– А я, когда радуюсь, не плачу. Только когда больно.

Подумал и спросил.

– А почему мы живем не с папой, а с Москвиным. Ведь он же мне не папа. Он даже из школы меня не забирает.

Что она могла сказать этому маленькому человеку? Что так получилось? Что так надо?

– Но ты же папу видишь! Вы с ним гуляете. И даже в кино ходите.

– Ну и что! Давай вернемся к нему! С ним было лучше...

После этого случая она стала себя ловить на желании покупать все выпуски "Социали-стического труженика".

Шло время. Отношение Володи к Павлику никак не приближалось к тому, на что она бы-ла вправе рассчитывать. Павлик это чувствовал и отвечал взаимностью. Никогда не называл его дядей Володей, а только по фамилии. Ни с какими просьбами не обращался. То, что этому способствовали его встречи с отцом, было очевидно. Но просить Володю хоть изредка забирать Павлика из школы она принципиально не желала. Унижаться ей претило. Поэтому гуляли они одни. На детские спектакли ходили одни. И чем дальше, тем острее Лена стала ощущать дискомфорт. Тем не менее, она еще не могла себе признаться, что ее надежды на лучшее все больше обретают облик мифа.

Со временем все неприятнее и непонятнее становилось тихое молчание Володи о необхо-димости ее развода с Козьмичевым и регистрации брака с ним, Москвиным. Заговори он – она закрыла бы глаза на многие его недостатки. Ведь в начале их совместной жизни она даже как-то думала, что не отказалась бы родить от него ребенка. Не исключено, что, в конце концов, она бы просто смирилась с таким раскладом отношений в новой семье, а может быть, и нашла в них нечто привлекательное для себя. Ведь так жили ее многие знакомые...

– И ничего. Не умирают и не разбегаются, – временами думала она.

Но что-то удерживало ее от разговора с Владимиром на эти темы. Настроение его в по-следнее время сильно изменилось. Было очевидно, что он чем-то сильно озабочен. Неизвестно, сколь долго бы она молчала, но однажды Москвин не явился домой крепко выпившим. Такое с ним бывало и раньше, но, если и случалось, то на каких-нибудь банкетах по случаям защит диссертаций его коллегами, встречах с друзьями. Но когда они были вместе, она решительно пресекала любые его попытки выпить лишнее. Однако сейчас Лена точно зная, что никакого банкета не было, спросила.

– Это по какому случаю? На тебя вроде не похоже...

– Много ты знаешь, что на меня похоже, что нет! Ты вообще ничего обо мне не знаешь и знать не хочешь! – неожиданно вспылил он. – А у меня такие проблемы, такие проблемы... И вообще, я разговаривать сейчас не склонен. Я спать хочу!

Развернулся – и ушел в спальню.

– Ну и спи! Еще я твоего хамства не слышала, – произнесла Лена про себя.

Спать она легла вместе с Павликом. А когда встала и пошла в ванную, Москвин уже был там.

– Ты извини меня за вчерашнее. Сорвался... Ну что, прощаешь? Значит, мир. – Поцеловал ее. – Поговорить надо.

Она обратила внимание на то, каким тоном были произнесены эти слова.

– А ты не опоздал с этим разговором? – Она подумала, что он хочет поговорить о том, что мучило ее последние месяцы – об их будущем.

– Нет. Садись и слушай! Помнишь, я как-то еще давно дал тебе почитать брошюру об Из-раиле?

– Помню, конечно.

– Так вот. Я думаю, ты меня поймешь. Ведь я тогда тебе не сказал ни откуда у меня эта брошюра, ни для чего мне она... А ты и не спрашивала.

– А о чем спрашивать? И коту ясно было, чем-то Израиль тебе интересен. Мне и самой было интересно почитать. Я про эту страну тогда ничего не знала. Хотя и теперь очень мало. Знаю лишь, что там все сплошь сионисты и что они вроде бы чуть ли не фашисты и агрессоры. И против нашей страны какие-то козни строят и зовут всех наших евреев к себе. И еще, что угнетают этих... арабов и воюют с ними.

Москвин слушал ее с таким выражением лица, с каким взрослые смотрят на маленького ребенка, пытающегося рассуждать на взрослые темы.

– Ты и впрямь, как ребенок, веришь нашим газетам и телевидению. Все там не так! Но то, что Израиль своей целью ставит собрать всех евреев, это правда.

Она слушала его, но не очень понимала, о чем он говорит. Причем здесь Израиль?

– Теперь вот что. Не знаю, как ты к этому отнесешься, но ... Но я хочу эмигрировать... В США. Говорить об этом раньше я не хотел. Этому желанию не один год. Но только теперь у меня появилось основание рассказать об этом тебе. Еще до встречи с тобой я, когда был в Праге на международном симпозиуме переводчиков со славянских языков на английский и наоборот, познакомился с профессором Принстонского университета. Потом посылал ему свои переводы Пушкина. С той поры я и захотел перебраться в США. Но у меня там нет родствен-ников, которые могли бы выслать мне приглашение. Ты об этом не знаешь, но недавно я получил от профессора письмо, в котором он пишет, что у него на кафедре славянских языков появилось вакантное место и что, если я еще хочу в США и у меня есть возможность туда эмигрировать, то он готов подождать.

В этой связи у меня есть предложение. Некоторые мои знакомые евреи перебрались туда. Каким образом? Они подавали заявление на выезд в Израиль, получали оттуда вызов. Доезжа-ли до Вены. Там обращались к властям США с просьбой предоставить им политическое убежище и максимум через полгода оказывались за океаном. А ты как-то упоминала, что у тебя есть какие-то родственники в Израиле. Так нам и карты в руки! На следующий год мы в Штатах! Ну, как тебе такая идея? Если ты согласна, то тебе надо немедленно подавать на развод. Затем регистрируем наш брак. Развод и регистрацию нам сделают за несколько дней. У меня в этой системе тетка по отцу работает.

Она не верила своим ушам!

– Как мерзко! Почти год совместной жизни играть со мной втемную, а потом, когда стало нужно, заговорил. и с Козьмичевым надо развестись, и брак со мной зарегистрировать предла-гает. Даже вспомнил, что в Израиле у меня кто-то есть. Стало быть, и жениться на мне не собирался... Смысла не было... Значит, я для него только любовница...

Стало так горько и обидно, что у нее не хватило сил ответить. Закрыла лицо ладонями и, содрогаясь от рыданий, убежала в спальню. Ответа Москвину она так и не дала. А он, то ли будучи уверенным в ее согласии, то ли боясь услышать "нет", к ней не подходил и не разгова-ривал. Выжидал. Так прошел целый месяц. Месяц трудных раздумий. Козьмичева она видела лишь пару раз, да и то мельком, когда приезжала к нему за Павликом. Правда, она замечала, что холодный взгляд, которым он смотрел на нее в первые встречи, как-то потеплел. Было приятно.

Дома она все больше замыкалась в себе. В конце концов, она стала находить всякие отго-ворки и поводы, чтобы не спать с Москвиным. Так было спокойнее. Надо было многое обдумать и решить, как быть дальше. В итоге она вынесла такой вердикт.

– Мне не в чем себя упрекать. Да, расставание с Козьмичевым было страшной ошибкой. А с Москвиным? Я ведь хотела стать его женой. Но не получилось.

При всем при этом ненависти к Москвину она не испытывала. Была жуткая обида на себя. На свою увлеченность им, которая родилась из-за дурацкой обиды на Козьмичева и своей неспособности справится со страстью... Наконец, пришло решение.

– Раз так, надо уходить от Москвина и попытаться вернуться к Козьмичеву. Но уверенно-сти в удачном исходе такого решения у нее не было. Как-то она позвонила Козьмичеву в редакцию. К вечеру, когда Москвина еще не было дома, собрала чемодан самого необходимого себе и Павлику. Но в последний момент взять его с собой не решилась и поехала к Владику домой.

А дальше было то, о чем автор уже успел поведать. Их встреча, разговор и его отъезд в командировку, из которой он никак не возвращался. В школе она еще держалась, но дома силы покидали ее. Лена похудела. Лицо осунулось. В школе коллеги участливо интересовались, что с ней. Даже Павлик как-то, играя сам с собой в шахматы, чему его еще учил Владик, спросил.

– Мама, ты почему все время плачешь? Что папа не прилетает?

Она прижала сына к себе.

– Да, сыночек. Нам ведь без папы плохо. Правда?

На что Павлик мудро ответил.

– Вот если я убью черного короля, то им тоже будет очень плохо.

В середине второй недели, не выдержав этой неизвестности, решила позвонить в редак-цию. Но, набрав номер телефона секретарши, положила трубку.

– Как сказать, кто я? Если жена Козьмичева, то почему он мне ни разу за две недели не позвонил? Странно и подозрительно.

И в тот же момент осознала, что ничтоже сумняшеся назвала себя "женой Козьмичева".

– Да какая ж я жена? Была. А сейчас так, временно проживающая... – И вдруг жестко по-думалось. ты, подруга, иного и не заслужила!

В эти часы, неожиданно для себя, она по-другому оценила то, с каким спокойствием Козьмичев выслушал тогда ее известие об уходе и требование дать развод.

Скорее это было не проявлением мужской гордости, а только порядочности. Порядочно-сти? А не значило ли это, что в тот момент уже не только она, но и он утратил те взаимные чувства, что можно назвать любовью? Тогда его поведение было скорее не проявлением мужской порядочности, а чего-то другого... Значит, к тому времени она была ему безразлична. Этот вывод ее ужаснул.

– Так неужели я была права, когда решила уйти к Москвину? Боже мой, как все сложно! Права была, когда уходила к любовнику. Права теперь, когда пытаюсь возвратиться к мужу. Права, права, права... Кругом ты права, а семьи нет! Вот и вся твоя правота!

В итоге она полностью растерялась. Скорее всего, ничего хорошего из этой моей по-пытки не выйдет. Так, может быть, не стоит ждать, а уйти? Не мучить ни себя, ни его? И все мои страдания в последний месяц – это не что иное, как игра в иллюзии...Тогда надо срочно, не дожидаясь его прилета, попроситься к Надежде на квартиру, подать заявление на увольне-ние, перекантоваться и улететь к маме. От этой безысходности она почувствовала себя такой одинокой и никому не нужной, кроме сына и мамы, что заплакала. Потом напали сомнения в правильности решения. Прямо так, без развода? Он ведь, наверняка, начнет нас искать. И найдет. Павлика может не отпустить. А развода ждать месяца два... Будь, что будет! Все равно уеду!

Ничего другого, кроме как действовать, не оставалось. Назавтра же, созвонившись с Москвиным, съездила за вещами. У нее еще был ключ от его квартиры. Виделись они лишь минуты. Ни у него, ни у нее желания разговаривать не было. Он лишь помог донести чемоданы до такси. В квартире Козьмичева она, не раскрыв их, оставила в прихожке. Все равно уез-жать... Накормила Павлика, уложила спать и села выпить кофе. Во время этого занятия ее застал звонок в дверь. Это был Козьмичев. И они, забыв все свои сомнения, терзания и намеренья, кинулись друг к другу. Как когда-то. На Дальнем Востоке. В Находке. Ведь они сами были не только авторами, но и режиссерами, и исполнителями этой пьесы.

С утра Лена начала ощущать озноб. Решила, что это нервное. Но на другой день, поняв, что заболевает, вместо школы пошла в поликлинику и взяла больничный. Владик тем време-нем съездил в редакцию, отчитался за командировку и попросил Сверчкова позволить ему несколько дней поработать дома – надо было систематизировать набранный материал и разработать план будущего очерка о тружениках Севера. Эти дни Лена и Владик провели вместе.

Глава 20

Касинск

Странное дело, но о том, что случилось с ними за этот год, они не говорили. Он с увлече-нием и со всеми подробностями рассказывал ей о своей командировке. О том, какое впечатле-ние произвел на него Норильск и металлургический комбинат. О людях, с которыми ему довелось встречаться. О впервые увиденном полярном сиянии. О кладбище заключенных Норильлага. И еще о многом, что он увидел в этом страшно далеком северном крае.

Но самым интересным для Лены был его рассказ о пребывании в Касинске. Дело было так. Еще в Норильске стало очевидно, что нарисовать полноценное полотно о людях и экономике севера Красноярского края, не побывав в его центре, им будет трудно. Они с коллегой улетели в Красноярск. Владик, побывав у местных газетчиков, быстро понял, что его пребывание здесь мало что даст, решил махнуть в Касинск. Быть так близко и отказаться от искушения побывать там он не мог! С Версталовым договорился, что уезжает максимум на пару суток, а потом вместе улетают в Москву. Версталов был мужик надежный и понятливый. В редакции об этом знать не должны.

Уже на Касинском вокзале он ощутил волнение. Еще бы! Вернуться в город, где он пере-жил первые муки творчества, радость успеха и встретил Лену! И, пока шел до гостиницы, все спрашивал себя, был ли прав, принимая решение начать жизнь с ней с чистого листа. И отвечал себе, что был.

Устроиться в гостинице, где по обыкновению не было мест, помогло удостоверение со-трудника "Социалистического труженика" – оно произвело на администратора просто магическое впечатление. Там быстро сориентировались и доложили о таком неожиданном госте. Не успел он еще сходить в гостиничный буфет, как в дверь номера постучали. Оказа-лось, что это инструктор Горкома партии.

– С приездом, Владлен Константинович! Вы извините, что потревожил Вас. Меня при-слал товарищ Медный, наш первый секретарь. Говорит, что не так часто в наш город приезжа-ют специальные корреспонденты центральных газет. У меня задание. Во-первых, перевезти Вас в нашу гостевую горкомовскую квартиру, во-вторых, накормить, а потом, если Вы не против, с Вами хочет увидеться Захар Федорович.

– Лихие ребята, – подумал Владик, – на ходу подметки рвут! Ну, и черт с ними!

– Значит, так, – сказал он. – В Касинске я пробуду лишь сутки с небольшим, поэтому ни-куда меня переселять не надо. Съездить, чтобы поесть, я не возражаю. Захару Федоровичу передайте от меня спасибо за приглашение и скажите, что я здесь по сугубо личному делу, не имеющему никакого отношения к моей работе. Пусть не волнуется. Я не гоголевский ревизор. Единственное, о чем бы я Вас попросил, это провезти меня по городу. Я здесь не был целых восемь лет.

О том, чем он тогда занимался, предпочел умолчать. Так и сделали. А потом Владик еще долго бродил по Касинску сам. Сходил к дому на улице Мира, где когда-то квартировал. Но на месте дома и почти всего квартала стояли новые пятиэтажки. Из старых строений осталось лишь старинное и красивое здание школы, в котором теперь размещалась городская милиция. Стало как-то грустно. Дошел до дома, где жила Лена. Там все было по-прежнему. Теперь можно было пойти туда, из-за чего он, собственно говоря, приехал Касинск – в театр.

Улицы, которыми он шел, к его удивлению и радости, почти не изменились. Шел и ду-мал. Зачем он идет туда? Если для того, чтобы вспомнить прошлые годы, повидать тех, с кем он выходил на сцену, понятно. Но ему вовсе не хотелось красоваться перед бывшими коллега-ми и хвалиться своими достижениями, демонстрировать, если можно так выразиться, столич-ность...

Здание театра в конце знакомой тополиной аллеи открылось как-то неожиданно. Сочета-ние белых стен и снежных шапок на деревьях придавало его облику такую воздушность и легкость, какой он не замечал в те годы. А что? Театр и театр. Не московский – провинциаль-ный. Тогда этим все было сказано. Тогда он просто не задумывался над тем, что этот провин-циальный, непонятно как сохранившийся с начала века театр, приютил его, молодого москов-ского недоучку. Дал ему возможность раскрыть свой талант и, в конечном счете, определил всю дальнейшую жизнь.

Остановился у витрины с репертуарной афишей. Репертуар был скудный. Наряду с со-временной пьесой Геннадия Бокарева "Сталевары", до сих пор значились его спектакли – "Буратино" и "Красная шапочка". Он усмехнулся.

– Очень эти сталевары для Касинска актуальны...

Знакомая старинная дверь легко пропустила его вовнутрь. Вспомнилось, с каким трудом она открывалась и закрывалась восемь лет назад. За столом у двери сидел пожилой сторож.

– Вам кого, молодой человек?

Он посмотрел на сторожа. Лицо показалось знакомым.

Да ведь это Арсений Романович, что играл при нем роли старых большевиков, комисса-ров, но в основном сказочных старичков и Дедов Морозов на Новогодних елках!

– Арсений Романович, дорогой, здравствуйте! Вы меня не узнаете? Я Владик Козьмичев. Помните такого?

Арсений Романович изящным артистическим жестом надел очки.

– Глазам не верю! Точно, Владик! Тот самый рыжий Владик? Обалдеть! Откуда ты? Тогда говорили, что ты моряком на Тихом океане плаваешь... Какими судьбами к нам? Ну и дела! Надолго к нам?

Продолжая по-стариковски суетиться, вытащил из тумбочки электрический чайник.

– Чайку не желаешь?

– Спасибо, Арсений Романович! Я недавно из ресторана... А что, в театре сейчас никого нет?

– Пока нет, но через час утренняя репетиция начнется. Подождешь?

– А как же! Я ведь для этого и пришел... Можно, я пройдусь?

– О чем речь! Пройдись, посмотри... Я ведь понимаю...

Владик медленно шел по периметру фойе и с огорчением замечал, как скрипят старые лиственничные половицы, как "облезло" выглядят оконные переплеты, как кое-где осыпается штукатурка. Из стоявших при нем диванчиков для отдыха зрителей остался лишь один.

– А не на нем ли я сидел в последний раз?

Единственное, что изменилось, так это буфетная стойка. Уже не та, старинная, а совре-менная, в духе сегодняшней мебельной моды.

– Это ж надо же! – удивился он. – Значит, уважают любителей касинского пивка...

На стенах так же висели фотографии членов труппы.

– Боже мой, Леопольд Митрофанович! Чудилин! Он сразу узнал эту фотографию, висев-шую еще при нем. Ежиков! Воленс-ноленс! Да ты уже не помощник режиссера, а Главный режиссер! А вот и сам Арсений Владимирович... Только много моложе...

– Арсений Владимирович, а что с Чудилиным?

– Так помер он. А ведь был-то он всего на пару лет меня старше. Два года после ухода на пенсию и пожил. Теперь у нас Василий Арнольдович Главным. Ты подожди, он скоро будет.

– Полина Астаповна! Пламенная большевичка... Жива ли?

– Ксения Викторовна! – Веселая и разбитная прима его театральной поры... Она ему даже нравилась. Правда, до Лены.

Всех старых он узнал безошибочно. Но были там и фотографии незнакомых артистов... Вошел в зрительный зал. В нем почти ничего не изменилось. Те же ряды полужестких стульев. Та же старинная люстра, которую из-за ее формы звали колокольчиком. Сколько им лет? Дошел до сцены и почувствовал, что сдавило горло. Молодость еще была с ним, но на этой сцене, по которой носился и дурачился начинающим артистом, он вдруг ощутил себя умуд-ренным опытом человеком. Именно здесь он услышал и почувствовал прелесть неповторимой музыки сцены. Пусть провинциальной, но театральной сцены! Такое не забывается! Погру-женный в воспоминания и тишину пустого зрительного зала, он лишь в последнее мгновенье заметил, как к нему подбежал Воленс-ноленс.

– Влад!

– Васька!

– Влад!

– Вася! – Крепко обнявшись, они поднимали друг друга...до тех пор, пока не устали.

– А я иду сюда, и все кажется, что сегодня меня что-то значительное ожидает... Вот, ду-маю, черт. С чего бы это и к чему? Зашел, а мне Романыч выдает. "Василий Арнольдович, Вы в зал пройдите... Там такое увидите..." Смотрю – и ничего понять не могу. у сцены вроде бы Рыжий Владька. Прямо сон какой-то! – тараторил, как когда-то, Воленс-ноленс, не давая ему произнести ни слова. – Между прочим, я за тобой слежу. Сначала потерял. Ну, думаю, скитается Рыжий по океанским просторам. Что ему Касинск! Потом, честно скажу, редко когда вспоминал. Даже, прости меня, почти забыл. А тут как-то беру "Литературный мир" – Владлен Козьмичев! Неужели Владька? Вроде ты больше рифмой баловался, а тут рассказы. Да еще какие! Я по ним и догадался, что это ты. Чудеса, брат! Ты как писателем заделался? Мне подружка твоей Ленки, помнишь нашу костюмершу, как-то говорила, кстати (как она?), что ты вроде на рефрижераторе плаваешь. А тут, понимаешь, писатель! Я даже подумывал, а не написать ли на твое имя в редакцию, да что-то не решился... Зато теперь все твои рассказы читаю и глазам не верю. Неужто это Владька сочиняет? И статейки твои газетные обнаружил. Почитываю. Не все, но почитываю. Здорово ты пишешь! Когда ты так научился?

Тем временем стали подходить другие члены труппы. Знакомые и незнакомые. С кем-то обнимался, кому-то просто жал руку. Он никак не ожидал такой реакции. Столько лет прошло, а ему, оказывается, рады. Неужто не помнят, как я уходил? Но было приятно. В итоге беспоря-дочные расспросы и такие же ответы переросли во встречу, как он себя иронически назвал, с московской знаменитостью. А так как рассказывать было о чем, то утренняя репетиция была сорвана. Василий Арнольдович, волею Главного режиссера, распустил артистов до спектакля и увел его в свой кабинет. Бывший кабинет Чудилина. Для полного впечатления от пребывания в театре ему не хватало только этого. Его цепкая память тут же подсказала, что и здесь мало что изменилось. Сохранился не только стол, но и тот стул, на котором он сидел перед судом Митрофаныча и Порфирьича...

Воленс-ноленс достал из тумбы стола непочатую бутылку коньяка, лимон, тарелочку с кольцами твердокопченой колбаски.

– Что, москвич, не ожидал увидеть такие деликатесы у нас в глуши? По глазам вижу, не ожидал! Так я ведь, воленс-ноленс, номенклатурный боец идеологического фронта! Снабжа-ют... Вот теперь мы парочку часов спокойно поговорим. Ты коньяк употребляешь? Армян-ский – пять звезд! Для дорогих гостей храню.

– По правде, я не склонен, но ради такого случая...

Выпили, закусили.

– Как это тебя, беспартийного, на директорство поставили?

– Ты как уехал, так Митрофаныч болеть стал. Я и подумал. не век же мне в помощниках ходить. Поступил на заочное в Тамбовский театральный, получил диплом режиссера. Стал вторым. В партию меня приняли. А ты как, в партии?

– Нет. Пока проносит...

– Интересно! Как тебя, беспартийного, в "Труженик" взяли?

– Честно? По протекции писателя одного. Да ты его должен знать – Северинов.

– Северинов? Это тот, который "Травинка в прицеле" написал?

– Он самый!

– Хорошая книга...

– Так вот. Когда Митрофаныч на пенсию ушел, назначили меня вместо него. А он на пен-сии недолго прожил. Рак... Давай за него выпьем. Он хоть упертым мужиком был, но в целом не вредным. Два года был И.О, а теперь вот...

С висевшего над головой Воленса-ноленса небольшого портрета на них глядел Чудилин. Не такой, как на фотографии в фойе, а более молодой, чем в те годы, когда его знал Владик. Видимо, позировал он художнику, пребывая в какой-то роли. Владик отметил, что, хотя художник был не ахти какой, глаза Митрофаныча он нарисовал удачно. В них светилась та самая хитринка, какую Владик еще помнил.

– Похож? А ты знаешь, это автопортрет! Он ведь в молодости художничал. Вдова его те-атру подарила. Решил здесь повесить. Двадцать лет он в этом кресле отсидел...

– Что он рисовал, я не знал. А выпить за него можно... Я ведь ему как-то обязан... Не приди ему в голову эта идея со мной в роли Ленина, все в моей жизни было бы по-другому. Лучше ты, Вася, скажи мне, как тебе в роли Главного? Если честно, не завидую я тебе.

Воленс-ноленс вдруг задумался.

– А я тебе! Где ты – не лучше... Даже хуже... Столица. Газета центральная. Там вас цен-зурой кошмарят, не в пример нам. Что с нас, провинциалов, возьмешь? Сценарии все до нас цензурой утвержденные. Бери и ставь! С этим все более или менее. Но вот с новыми пьесами попробуй разрешение получи! Репертуарная комиссия из края свирепствует. Особенно, если без идеологического стержня пьеса. Пиши-пропало! Хотел как-то "Трамвай Желание" поставить. В Москве, кстати, подсмотрел. Думал много... Играть есть кому...Зарезали! Я им говорю, а в Москве ведь ставят! Знаешь, что ответили. "То Москва! Театр должен воспитывать! Ваш зритель вас не поймет." У нас что, одни дебилы в театр ходят?

Воленса-ноленса уже несло. Коньяк ли был тому виной, или просто наедине со старым другом можно было вволю пооткровенничать.

– Так что, отвечу я тебе просто – нелегко мне. Ты меня понимаешь. Сам вон как поднял-ся! А я все здесь сижу. Провинциальный Главный режиссер! С одной стороны, вроде бы радоваться надо. Авторитет есть. Друзья есть. Связи есть... Хочешь, я тебе "Жигуль" достану? Квартира есть. Жена. Дети. А мыслям душно... Чувствую, силы есть, задумки есть... Мне бы куда-нибудь в столицу... Что, слабо?

Перед Владиком сидел совершенно ему не знакомый Ежиков. Думающий, жаждущий но-визны и остро чувствующий режиссер, не оставляющий попытки выбраться из-под маниакаль-но чудовищного идеологического пресса.

– Удивительно, как его терзания похожи на мои! Но я-то всегда фрондой страдал. А он ведь тогда не таким был. Неужто это результат социалистической эволюции творческой личности. Сколько я таких видел!

– Слушай, Вась! Давай выпьем за нас! Чтоб на нас никто не давил! Чтоб летали мы сво-бодно над страной, как попугай Жванецкого над Череповцом! И посылали приветы. Я – книжками, а ты – спектаклями. Может, что-то доброе сделаем...