Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Вдруг я заметила, как Иржи изменился в лице – что-то в нем будто надломилось. Его разбитые губы задрожали. Он упал на колени и обнял мои ноги:

– Яна!.. Ведь я тебя люблю… Ужасно люблю… Я поверю всему, что бы ты ни сказала… Только докажи, что и ты меня любишь… что ты моя…

Он потянул меня на пол, и снова, как накануне, я увидела совсем рядом его красное лицо, услышала тяжелое дыхание, почувствовала жадное прикосновение его рук.

– Пусти меня! Опомнись!

Я сопротивлялась изо всех сил – отчаяние придало мне решимости. Я кинула взгляд по сторонам: дверь была заперта, но окно… Окно оставалось открытым.

Мне некогда было размышлять, далеко ли до земли. Я упала в сугроб под окном, глубоко провалившись в снег. Ногу у щиколотки пронизала острая боль, в глазах потемнело. Пришла в себя я от того, что мне терли лицо чем-то горячим и шершавым…

Если бы ангелы-хранители могли принимать обличье животных, то они, вероятно, выглядели бы как Цтирад, а если бы они вообще существовали, то, наверное, походили бы на тетю Клару, миниатюрную тетю Клару, в пестром халате, наброшенном поверх ночной рубашки, с бигуди в волосах – так выглядела она в тот момент, когда лай Цтирада поднял ее с постели…

Нога, закованная в гипс, все еще дает о себе знать, но это ничто по сравнению с тем, как она болела, когда тетя Клара с Цтирадом тащили меня из сугроба. Иржи был настолько ошеломлен, что даже не догадался помочь им. А тетя Клара уложила меня на санки и повезла через мост. «Не сердись на него, Яничка, – увещевала она меня, – Иржи неплохой человек. Вот только чересчур ревнивый. Бедняжка Милена хлебнула с ним горя. Мне надо было тебя заранее предупредить, но вы так ладили с Михалом, да и ты быстро поправлялась…»

Я находилась в полуобморочном состоянии и почти ничего не воспринимала, даже не понимала, куда меня везут, только мечтала, чтобы все беды мои поскорее кончились. Я не плакала. Однако когда распахнулись двери освещенного дома и на пороге появилась Квета, а из дома донеслись звуки скрипок и рояля, у меня на глазах выступили слезы облегчения. Как будто все мои несчастья и вправду сразу куда-то улетучились…

И вот теперь я лежу в комнате старшего сына Кветы, медика Петра, и даже череп на его столе, кажется, гарантирует мне безопасность. Здесь я должна была встретиться с Яном…

– Хорошо, что он так поспешно уехал, – сказала Квета. – Представь себе, что он увидел бы тебя в таком состоянии. – Она уже называет меня на «ты», словно мы знакомы давным-давно. – Он и сам выглядел не лучше. Вот была бы встреча! Да вы бы слезами изошли от жалости друг к другу. И не пиши ему: парню нужно дать время опомниться и еще раз все хорошо взвесить.

Она, конечно, права. Я ни за что не согласилась бы, чтобы Ян увидел меня сейчас: хожу хромая, на лице и на руках царапины – следы обледенелого снега, нос распух и покраснел от насморка… Да, я и впрямь героиня любовно-детективной истории.

– Главное, вы стали чемпионкой по прыжкам без парашюта! – хохочет Кветин муж, доктор Носек, и смех его напоминает раскаты грома. – И при этом отделаться всего-навсего вывихом и насморком – это же потрясающе! Вы, деточка, просто созданы для того, чтобы преодолевать препятствия на своем пути…

Я молчу. Вывих он мне вправлял так бережно, что я и не пикнула – ну так, чуть-чуть. А вот теперь не очень-то церемонится. Однако чему тут удивляться? Больные приходят к нему даже ночью, в его кабинете всегда полно народу, целый день он бегает по участку – принимает роды, зашивает раны, словом, у него тысяча обязанностей. У Кветы хлопот не меньше – она затемно уезжает на ферму. И при этом оба заботятся обо мне, чужой девчонке, у которой только и дел что переживать личные драмы. Господи, как я сама себе надоела!

– Знаете, Яна, чего вам недостает? Чего не хватает большинству людей на Земле? Космического чувства.

– Космического чувства?

– Это мой термин, когда-нибудь я его запатентую. Видимо, когда приму решение стать академиком. Это чувство присуще людям космического века, но оно и старо, как само человечество. А человечество за время своего существования много чего навидалось и натерпелось, милая девочка. Эти ваши переживания… Не сердитесь, право… Когда вы сердитесь, то становитесь похожей на мою жену, а уж она-то умеет злиться. Она работала на той же самой ферме, что сейчас, и очень мне нравилась, но… но я был такой дурак, воображала, докторишка со свежеиспеченным дипломом в кармане, что однажды сказал ей, будто она мне не пара. После этого заявления она исчезла на четыре года, а когда вернулась, бросила мне в лицо диплом, и потом мне пришлось долго ее упрашивать хотя бы потанцевать со мной. Вот это были времена!

– А как насчет космического чувства?

– О нем речь впереди… Каждый из нас создает свой малый космос, но в добавление к нему нам следовало бы завести и собственную ракету и время от времени запускать ее, чтобы взглянуть с орбиты, не слишком ли мал наш мирок, не слишком ли много в нем таких мелочей, из которых мы делаем зряшные проблемы. К тому же наш малый мирок размещается в большом мире, где идет борьба за то, чтобы он стал лучше. Ясно?

– Об этом стоит подумать.

– Подумайте, деточка. А самое главное, поразмышляйте о том, что в мелочах погрязло уже очень много людей. А в жизни ведь есть подлинные ценности…

Вот такими беседами потчует меня доктор Носек вместо порошков. И приходит день, когда мне снимают гипс, а вечером, когда я складываю свои вещи, доктор, гладковыбритый и празднично одетый, входит в комнату и говорит:

– Позвольте пригласить вас на концерт, Яна! «Концерто гроссо»! В вашу честь…

Внизу, в большой, ярко освещенной комнате, меня охватывает то же радостное чувство, которое я испытывала только во время каникул у дедушки в Славьетине. Тихо, нежно и призывно льется волнующая мелодия скрипичной сонаты, и я вдруг ощущаю, как мои беды и неприятности куда-то отступают, а в душу возвращается музыка и все то хорошее, что связано с нею.

Рождество стремительно приближается, и я все больше нервничаю. Дана говорила, что на рождество Яна должна выйти замуж. В глубине души я надеюсь, что этого не случится, хотя и не знаю, на чем основана эта надежда. Тяжкие раздумья не терзают меня только тогда, когда мы отправляемся через снежные сугробы на полигон или когда мне приходится успокаивать замерзших новобранцев, которые еще не научились выбивать из траков снег, смешанный с грязью, и чертовски неподатливые сосульки.

Захариаш уже распевает колядки. Они скорее озорные, чем благостные, – наверное, он их сочиняет сам. И вообще, он повеселел, стал гораздо общительней.

Но каков Лацо, мой верный друг Лацо! Он ни разу не обмолвился о Яне, будто ее и вовсе не было. А ведь когда-то сам меня ругал, призывал за нее бороться. Теперь же ему, видимо, все равно, страдаю я или нет. Он думает лишь об одном – какие из нас получатся командиры. «Знаешь, Янко, каким мне представляется современный командир? Это человек, который для солдат все – отец, брат, товарищ и друг. И при этом он должен быть непререкаемым авторитетом. Только такой командир сумеет поддерживать железную дисциплину…» На эту тему Лацо может говорить часами.

Вот и вчера он ораторствовал до полуночи. А потом, когда я уже почти погрузился в сон, вдруг затормошил меня и объявил как ни в чем не бывало: «Слушай, я забыл сказать, что нас от Союза социалистической молодежи посылают в Прагу. Но если тебе не хочется…»

Я разом проснулся. Столкнул его с койки, придавил коленом и шепотом, чтобы никого не разбудить, принялся ругать, пока не исчерпал полностью лексикон Фиалы и Коциана.

– Налетел, как зверь, – стонал он, давясь от смеха. – А еще хочет стать другом, товарищем и братом для солдат!

На Главном вокзале в Праге нас встречала сестра Лацо, Эва, черноволосая красавица в белой дубленке. Она поцеловала Лацо, а потом встала на цыпочки и, не церемонясь, чмокнула меня. И это получилось у нее так мило, что мне ужасно захотелось иметь сестру. Но, увы, у меня только братья, которые имеют семьи и со мною видятся крайне редко. Мама все еще лечится в санатории, а об отце я лишь читаю в газетах. Кто же ждет меня в Праге? Может быть, Иван? А может быть… Нет, меня она не ждет. И если ночью, когда Лацо сообщил мне о поездке в Прагу, она показалась мне событием довольно радостным, то теперь все выглядело иначе.

– А знаете, мне знакомо ваше лицо! – обратилась вдруг ко мне Эва. – Я видела вашу фотографию у одной моей пациентки.

– А что тут удивляться? – засмеялся Лацо. – От фотографии такого красавца не отказалась бы ни одна девушка.

Я почувствовал, как заколотилось мое сердце.

– Эва, а как зовут вашу пациентку?

– Яна…

Теперь я работаю в другом магазине. Заведующая у нас женщина, и довольно молодая. Каждый вечер за ней заходит муж с пятилетней Ренаткой, которую он забирает из детского сада. Домой они идут вместе, и Ренатка держит за руку то маму, то папу. Счастливая семья…

Еще в магазине работает ученица Олина, вариант Даны. Она мечтает накопить денег на брючный костюм с невероятно расклешенными брюками и на парик, и, когда в нашем магазине по неведомым причинам появится Карел Готт, он застынет в изумлении.

Иногда в магазин заходит верный Михал со своим приятелем Пиньдей, они задают мне разные вопросы вроде: «Что тебе больше нравится – чтобы тебя переехал автобус, поезд или шестьсот третья «татра»? «Дута пьест» проводит такое социологическое исследование. Учти, Яна, мы опрашиваем только интеллектуальных людей», – уверяет меня Михал.

Я тоскую, хотя свободного времени у меня мало. Хочу закончить училище. Мы с папой опять купили абонементы на концерты. А еще я хожу к Эве на лечебную физкультуру разрабатывать сустав и с Даной на уроки немецкого. Я заставила ее поклясться, что она ничего не напишет Яну. Дана жалуется, что с заведующим сладу нет и придется ей теперь пойти работать в мясную лавку или выйти замуж. «Супруга воина действительной службы – это ведь тоже воинское звание, не так ли?» – нередко посмеивается она. Через Кламовку я больше не бегаю, и пани Балкова на меня не нарадуется: «Наконец-то ты образумилась!» «Что вы хотите, годы!» – отшучиваюсь я.

Сегодня, около пяти, когда предпраздничная торговля достигла апогея и я стояла уже только на одной, здоровой, ноге, Олина вдруг подтолкнула меня:

– Посмотри, вон там, у дверей, девушка в белой дубленке, какую я хочу. А с ней-то какой красавец в военной форме! Из-за такою женщины наверняка ведут самую настоящую войну.

Я мельком взглянула в их сторону, и – бац! – пластинка, которую я хотела поставить на проигрыватель, вывалилась у меня из рук. Пришлось Олине наклониться и поднять ее, потому что я стояла как истукан.

– Эту пластинку я уже не возьму, – зашипела покупательница.

– Простите, – еле вымолвила я, – сейчас поменяю.

Однако я никак не могла припомнить, что это была за пластинка, и покупательницу обслужила Олина.

– Тебе плохо? – участливо шепнула она.

Я покачала головой. Хотела бы я поглядеть на нее, если бы в магазин вошел Карел Готт. Говорила бы она таким же ровным, спокойным голосом? Мой голос изменился мгновенно, ведь к прилавку приближались Ян и Эва.

Они отстояли примерно половину очереди, когда от дверей послышался звонкий, веселый голос:

– Янко! Мы же опоздаем на поезд! – Рыжеватый военный пробирался сквозь толпу, извиняясь направо и налево: – Пропустите, пожалуйста, у нас увольнительные только до двенадцати ночи, а нам еще далеко ехать. Спасибо!

И люди на удивление спокойно давали ему пройти, а заодно и Яну с Эвой. Вот они уже стоят передо мной. Теперь я видела только одного Яна. Все остальные будто испарились. Осталось лишь знакомое, любимое, похудевшее и побледневшее лицо.

– Яна! – сказал Ян шепотом.

Магазин снова наполнился людьми. Никто из них, конечно, не знал, что произошло за эту секунду, ведь если бы они догадались об этом, то наверняка сами оставили бы нас наедине. Но, может, так даже и лучше? Иначе как перенести то безмерное счастье, которое обрушивается на тебя невзначай?..

Я протянула руку к полке, на которой стояли пластинки с песнями Нади Урбанковой и Боба Дилана. Мода на них прошла, и никто их уже не спрашивал. Но для нас они по-прежнему оставались прекраснейшими и незабываемыми. И так будет всегда, до последней минуты нашей жизни. Я аккуратно завернула их в подарочную бумагу и подала Яну.

– Яна, чек! – напомнила заведующая, которая сидела за кассой.

Я вырвала из чековой книжки листок и написала: «Любимый мой!»

– О господи! – сказала за моей спиной Олина и уронила целую стопку пластинок.

«…Яна, любовь моя, я, наверное, сумасшедший. Впрочем, ты об этом уже знаешь. Вчера я отправил тебе письмо, чтобы решить наконец свою судьбу, собственно, нашу судьбу, а сегодня целый день с нетерпением ждал ответа. Будто у письма есть крылья или у тебя в распоряжении личный курьер. Будь снисходительна, любимая, ведь я так страдал без тебя. И не сердись за то, что опять пишу тебе. Я сижу один в учебном классе, потому что никому не придет в голову заглянуть сюда – все веселятся в клубе. Передо мной лежит чек с самыми прекраснейшими словами на земле, и я снова и снова завожу наши пластинки. Интересно, спишь ли ты уже или вы все еще сидите под елкой? Я пытаюсь представить, как ты сейчас выглядишь, потому что рождество я с тобой еще не встречал. Это у нас впереди, у нас, собственно, все впереди!

Праздничный ужин нам устроили в клубе – там стоит огромная, до самого потолка, елка, на которой наш «ученый» Скалка укрепил какие-то потрясающие бенгальские огни, – а во главе стола сидела жена майора Рихты, прелестная женщина. И так хорошо нам было с ней, что казалось, будто мы дома. Я, как и другие, смотрел на нее с тайным восхищением и при этом представлял на ее месте тебя. Будешь ли ты сидеть вот так за праздничным столом рядом с моими солдатами, когда я стану командиром батальона?..

А впрочем, наверное, это Лацо заразил меня своими фантазиями. Лучше я расскажу тебе, как мы с ним улизнули после ужина. С нами увязался и Захариаш, хотя в клубе уже появились девчонки из сельскохозяйственного училища.

Шел снег, ярко светились окна, и в некоторых из них, где забыли задернуть занавески, были видны новогодние елки и люди, сидящие за столом. В одной квартире престарелые супруги, держась за руки, смотрели телевизор, в другой – молодые укладывали спать ребенка, который держал в объятиях огромного медведя и никак не хотел с ним расстаться. Картины в окнах сменялись, как на рождественских открытках, а мы, три солдата, шли и любовались ими. Не знаю, зачем я тебе пишу об этом, – наверное, я просто не умею писать писем, – но нам было так хорошо!..

Мы пообещали друг другу никогда не вспоминать о том времени, когда не были вместе, обещали начать все сначала. Однако мы оба очень изменились, Яна, как раз за это время. Ни за что на свете я не хотел бы пережить его снова, но я чувствую, что оно со мной сделало. Оно всего меня будто просветило рентгеном, вывернуло наизнанку… Я опять поставил пластинку и мысленно пригласил тебя на танец. И опять мне захотелось узнать, какие же у тебя глаза. А потом, мне приятно, что твои кавалеры разглядывают меня с таким вниманием, будто я инопланетянин. Я держу тебя в объятиях и не подозреваю, что этот танец сыграет такую огромную роль в моей жизни. Это почти как в сказке о золотой рыбке. По счастливой случайности она попала рыбаку в сети, и теперь уже только от него зависит, исполнит она его желания или он потеряет все, о чем мечтал. Ах, любимая, я оказался не очень мудрым рыбаком, и меня охватывает ужас при мысли, что я мог потерять. Нет, не будем вспоминать об этом…

Ты пришла тогда ко мне с мороженым в руках, в красном пальто… Я очень тоскую по тебе. Никогда не переставал тосковать. И это бессвязное письмо я пишу тебе только потому, что ждал безумно долго, и теперь мне каждая минута кажется вечностью. Я спросил, хочешь ли ты стать моей женой. А теперь я хочу спросить тебя, будешь ли ты моей женой, если я стану кадровым военным. Учти, что нам предстоит прожить нелегкую жизнь. Жду с нетерпением ответа.

Твой Ян».

В рождественский сочельник, вечером, телеграммы на почте принимала какая-то суровая дама.

– Скажите, пожалуйста, – спросила я с волнением, – сегодня телеграмму получат? Нельзя ли послать ее «молнией»?

– А что, у вас горит? – пробурчала дама, взглянула на текст и недоуменно покачала головой.

В телеграмме стояло всего четыре слова: «Да! Да! Да! Яна».

4

В день нашей свадьбы дождь лил как из ведра. Но жильцы из соседних домов высыпали на улицу, чтобы посмотреть, как Ян переносит меня через лужи, по которым волочились шлейф и вуаль. Все говорили, что дождь к счастью.

Нам же было все равно. Мы были счастливы и не собирались доверять свое счастье изменчивым явлениям природы.

– Вы сумели отстоять свое счастье, – сказал отец в свадебном тосте, – так берегите его впредь, боритесь за него с отвагой ваших пылких сердец!

Перед отъездом в часть Ян припомнил этот тост и подарил мне картинку. Она походила на карточку из детской игры, на ней был изображен слон и подпись гласила: «Отважное Сердце». Ян получил ее еще в первом классе от зубного врача за то, что даже не пикнул, когда ему удаляли зуб.

– Мне она уже не потребуется, любимая, – сказал он, великодушно расставаясь с картинкой, – а тебе может пригодиться.

Отважное Сердце показало свою силу почти тотчас же, как только появилась пани Балкова. Она принесла нам свадебный подарок – миниатюрный серебряный молочник, вещицу из своего фамильного серебра. Мол, пригодится для сливок, когда я буду устраивать кофепитие для гарнизонных дам.

Ян и бровью не повел, а мне стало не по себе. «Кофепитие для гарнизонных дам»! Отважное Сердце, защити меня!

Итак, наша совместная жизнь началась. Прошло уже целых пять недель. Но нам принадлежала только одна-единственная. Три раза я ждала Яна, предварительно поджарив цыпленка в электрическом гриле – его нам подарили на свадьбу Лацо и Вера. Три раза, и все напрасно.

– Ты, Яна, как жрица из греческой мифологии, которая приносит жертвы неблагодарным богам, – иронически заметил Пушинка. – Только жрицам было легче, – добавил он сочувственно, – им не приходилось жарить жертвенных птиц на гриле.

Вчера вечером Ян позвонил по телефону и сказал: «Я приеду, даже если для этого мне придется украсть вертолет!»

Ночью мне снилось, будто, услышав рокот мотора, я выбегаю из дома, а в солнечном небе плывет вертолет, словно неповоротливый черный жук. Потом из него выпрыгивает Ян с парашютом и летит вниз, к земле, а я вдруг начинаю возноситься вверх. Мое нетерпение столь велико, что плевать я хотела на законы земного тяготения. И вот Ян заключает меня в свои объятия. «Ты хочешь на Землю, Яна?» «А что нам там делать? – говорю я. – Опять пылесосить?!» И мы продолжаем возноситься над нашей крошечной Землей под гигантским шелковым зонтиком. Красота! Ян заслоняет меня от солнца, чтобы не высыпали лишние веснушки.

И вдруг в эту идиллию врывается голос мамы:

– Раз ты не пылесосила вчера, надо было сегодня встать пораньше. Ты же замужняя женщина!

Боже мой! Представления матерей о супружестве столь же прозаичны, сколь прозаичен их собственный брак. Пылесос, кухонные полотенца, кастрюли, филейная вырезка… Нет, я хочу, чтобы наша супружеская жизнь строилась совсем на иных началах. Ну, вот как в моем сне…

Я пропылесосила квартиру, сходила в магазин, накрутила волосы. «Зеркало-зеркало, как выглядит замужняя женщина? Нет, подожди, я еще подкрашу глаза…»

В полдень повалил снег. Пани Балкова принялась счищать его с тротуара.

– Послушай, Яна, мне интересно, какое приданое дают теперь за девушкой? В мое время давали не менее тридцати тысяч.

– Я вышла замуж без приданого.

– Без приданого?!

– Ну да! Мы же любим друг друга.

Пусть поудивляется.

Скорый прибывает в 14.26. Я приехала на вокзал за час: вдруг поезд прибудет с опережением графика?! На мне был новый синий костюм, и сама я медленно сипела от холода. Но Ян меня в нем еще не видел, поэтому я согласна даже померзнуть.

Какая-то толстая дама в кроличьем манто с разбегу налетела на меня и, не извинившись, принялась проталкиваться к парапету. Через секунду мы уже знали о причинах ее волнения.

– Девушка, не пришел еще поезд из Будеёвице? Я жду мужа!

Я удерживаю свои позиции у парапета. Я тоже жду мужа, к ее сведению. «Девушка»! Разве она не видит, что у меня на пальце кольцо? Где там! Знай ораторствует:

– Двадцать лет мы прожили вместе, ни шагу друг без друга, а теперь ему дали путевку на курорт, нервы у него…

Живут же люди! Двадцать лет вместе – и ни шагу друг без друга. Но мой друг, Отважное Сердце, нашептывает: «Разве временем можно измерить жизнь двух людей? Что такое время? Оно мчится, когда вы вместе, и тянется невыразимо долго, когда вы в разлуке…»

– Скорый поезд из Ческе-Будеёвице, Весели, Табора прибыл на третий путь.

У меня задрожали ноги. Я в полуобморочном состоянии – каждый раз одно и то же!

– Франя! – вопит дама в кроличьем манто и самозабвенно машет обеими руками. – Вон мой муж!

«Худ как щепка», – сказала бы мама про этого Франю. Мне до ужаса хочется, чтобы вслед за ним появилась высокая фигура Яна в офицерском форменном пальто, чтобы дама в кролике увидела, как выглядит мой муж, но той уже и след простыл. Пространство перед парапетом пустеет, толпы на лестницах редеют…

Наконец появилась группа офицеров. «Тихо! – приказала я своему сердцу. – Не дури…» Но оно зря колотилось, Яна среди офицеров не было. Станционный служащий уже вешал цепь, закрывая проход.

– Скажите, пожалуйста, это действительно был скорый из Будеёвице?

Служащий обернулся – старый, худой, хмурый:

– А вы думали, из Монте-Карло? Разве не ясно объявили?

– Не будет ли еще какого-нибудь… ну, особого скорого?

Он лукаво подмигнул:

– Что, не приехал ваш голубчик? Дело знакомое, мужикам верить нельзя…

Закрывая собой расписание поездов, дама в кроличьем манто душила в объятиях своего Франю. Но я и без расписания знаю, что следующий поезд приходит только в десять вечера. Значит, нужно ждать еще семь часов. Я уже ждала семьсот двадцать часов, а предстоящее семичасовое ожидание мне просто не под силу. Я чувствую, как вся съеживаюсь и поникаю.

– Всего несколько часов, – говорит мама спокойно.

Ей легко говорить! Она живет с папой двадцать лет, и они тоже не сделали ни шага друг без друга. Даже на работе они ездят в одном трамвае. Но отец меня понимает и пытается успокоить:

– Может, его кто-нибудь согласился подвезти на машине? Помнишь, так уже было однажды, когда он учился в училище.

«А может, он украл вертолет? – шепчет Отважное Сердце. – На вокзал больше не ходи. Все уйдут на концерт, и ты встретишь его дома одна. Пусть он позвонит подольше у дверей, а потом ты подойдешь, и откроешь, и засмеешься. Что, где-нибудь пожар? Ни слова упрека, ни расспросов, ничего, ведь ты клялась быть разумной, нежной и все понимающей женой!»

Играя роль такой жены, я насадила на вертел уже четвертого по счету «жертвенного» цыпленка. Потом достала скатерть, фарфор, хрусталь – все из приданого – и накрыла стол на двоих. Над тахтой повесила репродукцию «Клеопатры» Зрзавого, которую купила с последней зарплаты. Мама непременно скажет: «Опять новая картина? У вас будет не дом, а картинная галерея». По ней, так лучше купить скороварку. Когда я наконец задернула занавески и включила электрокамин, в моей каморке стало совсем уютно…

Я уже три раза причесалась и подкрасила губы. Выключила и опять включила камин. Принесла бутылку вина из холодильника и унесла ее обратно. Взяла в руки книжку и не прочла ни строчки… Ждать, ждать! За те три года, что я знакома с Яном, я могла бы написать целый роман. Героиней романа, конечно же, была бы я, жена, которая сидит в одиночестве за столом, накрытым на двоих. Почему Пушинка не написал до сих пор психологическую драму об ожидании? Но разве мужчины знают, что это такое?

А цыпленок все сохнет. На это невозможно смотреть. Вот досчитаю до десяти, нет, до двадцати, до пятидесяти, до ста – и раздастся звонок…

Была полночь, когда я услышала, как поворачивается ключ в замке. Это вернулись наши. Вошли тихо, как призраки. Они не хотели нас будить. Я не вышла из своей комнаты, чтобы не портить им настроения. Пребывая в глубокой жалости к самой себе, я откупорила бутылку и выпила залпом целый фужер. Вино оказалось замечательное, и я налила второй фужер. А третий…

Я сидела уже за свадебным столом, который тихо колыхался передо мной вместе с приглашенными на свадьбу гостями. Ян взял его у меня из рук: «Не пей больше, любимая, нам предстоит долгий путь». На улице нас ждал «крайслер», нагруженный лыжами и рюкзаками. Мы переоделись в лыжные костюмы и отправились в заснеженные Изерские горы – Пушинка разрешил нам пожить неделю на своей даче.

Она оказалась занесенной снегом по самые окна, внутри стоял собачий холод. Пока Ян растапливал печку, облицованную кафельной плиткой, я уснула, одетая, на огромной постели, сделанной из дубовых досок. Постель качалась подо мной, словно корабль, груженный перинами, покрытыми канифасом.

– Кому же мне жаловаться, что моя жена уснула в свадебную ночь!

– У нас целый день впереди, милый…

В почерневших потолочных балках неслышно продвигались жучки-древоточцы. В трубе завывал ветер, а в сенях молоко сразу превращалось в лед. Но печка все-таки грела.

Открывать новые черты в любимом человеке можно до бесконечности. Это похоже на открытие новых планет во Вселенной, но только делаешь свои открытия, не выходя из комнаты. Пригубив последнюю рюмку вина, я услышала скрип саней под окнами и звон колокольчиков. Мне очень хотелось посмотреть на них, но я упала в перины, покрытые канифасом, и постель поглотила меня…

– Яна! – звал меня чей-то настойчивый голос. – Какой же ты ребенок! Заснула в кресле и спит чуть ли не до полудня. Вставай, Ян звонит.

– Алло! – произнесла я почему-то сиплым голосом.

– Яна? Что с тобой? – услышала я совсем близко знакомый и в то же время незнакомый, нетерпеливый голос. – Я уже было хотел положить трубку. Жду целую вечность.

– Постой… Мне надо… Ничего не понимаю. Ты ждешь? Да это я тебя постоянно жду – на вокзале, дома…

– Я звонил тебе ночью из Праги, но тебя не было дома.

– А где же я была? И почему ты звонил из Праги? Ты и сейчас в Праге?

– Нет. Я был там, но не смог зайти. Понимаешь?

– Нет. Странно все как-то. Ты не находишь?

– Странно, что ты не подошла к телефону, если была дома.

Неужели это действительно Ян? Говорит нетерпеливо, раздраженно.

– Алло! Это ты?

– А кто же?

– Ну ладно. Ты хочешь еще что-нибудь сказать?

– Только одно: я никак не мог прийти.

– Это я уже слышала. Ты был в Праге и не смог зайти. Даже на минутку. Ладно… До свидания.

На мгновение в телефоне воцарилась тишина. Потом в микрофоне что-то захрипело и женский голос поинтересовался:

– Вы говорите?

Голос Яна ответил чересчур сурово:

– Нет, разговор окончен. – Что-то щелкнуло, и нас разъединили.

– Что происходит? Уж не поссорились ли вы? – забеспокоилась мама.

– У нас нет немножко содовой? – спросила я вместо ответа.

Я бы выпила целое море содовой воды. Нет, одну половину моря выпью, а в другой половине утоплюсь.

Я повесил трубку.

– Что такое? Вас прервали? – с участием спросил Лацо.

– Да ну ее! – буркнул я.

Я буквально валился с ног от усталости. К этому моменту она достигла той стадии, когда человеку ничего не нужно, не хочется ни говорить, ни есть, ни спать – словом, ничего. Однажды, еще на стройке, со мной уже было такое. Ровно двенадцать часов я просеивал тогда песок на пари. Очень хотелось выиграть. Дома я, не ужиная, повалился на постель, но спать не мог – мысленно продолжал просеивать песок.

Сегодняшняя усталость накапливалась во мне тридцать два часа – со вчерашнего утра, когда я явился в роту с головой, забитой мыслями о Яне. Я до того погрузился в них, что не отреагировал на необычное оживление в коридоре. В душе я даже порадовался этому. Наш медик капитан Микушка время от времени открывал кампанию против тех, кто уклонялся от физзарядки, причем, обладая безошибочным чутьем фронтового разведчика, он извлекал солдат из самых укромных уголков. И вот теперь я решил, что капитан снова хочет добиться стопроцентного участия в физзарядке. Даже глядя на испуганное лицо дежурного, я не догадался о разразившейся катастрофе. Это дошло до меня лишь в тот момент, когда он дрожащим голосом доложил:

– Товарищ поручик, во время моего дежурства пропал воин Жачек из первого взвода… Ушел из роты и до сих пор… до сих пор не вернулся.

Это было как гром среди ясного неба. Поездка в Прагу, Яна – все разом отступило на задний план. О, черт! Надо же такому случиться!

– У него была увольнительная?

– Нет.

– Где журнал?

Воин Жачек, похоже, совсем не получал увольнительных. Последний раз он ходил в увольнение под Новый год. Ездил домой, в Прагу.

– Он никуда не ходил, товарищ поручик. Только к Микадо… то есть к капитану Микушке в санчасть. Они оба заядлые голубятники… Я уже посылал туда дневального, но у товарища капитана его нет.

Танкист – и вдруг голубятник! Ну, я понимаю, поэт, спортсмен или музыкант. Есть у нас водитель первого класса свободник Халупа, который, по словам Лацо, мог бы давать органные концерты даже в соборе святого Якуба. Однако внешний вид Жачека свидетельствовал о том, что он попал в танкисты по ошибке – маленький, тощий, бледный. Рядом с обветренными лицами других парней его творожная бледность бросалась в глаза. «Вам плохо, Жачек? Отчего вы такой бледный?» – спросил я его на занятиях по технической подготовке, спросил попросту, по-дружески. Он покраснел до корней волос, бросил на меня испуганный взгляд и неожиданно брякнул: «Есть, товарищ поручик!» Ребята так и покатились со смеху, а командир взвода десятник Слива заверил с готовностью: «Уж мы его пропесочим, товарищ поручик!»

Слива – любимец командира роты. И действительно, что касается военного дела, то я ни в чем не могу его упрекнуть. Но все-таки он мне чем-то неприятен – сплюснутый нос боксера, глаза хитрые, насмешливые. Недоучившийся машиностроитель, держится он весьма самоуверенно. Когда меня назначили заместителем командира роты, мы встретились со Сливой на улице. Он небрежно, двумя пальцами отдал честь, будто хотел сказать: «Привет, поручик!..» Я немедленно осадил его, и теперь он приветствует меня по уставу. Но в его взгляде я нередко читаю: «Ну чего ты выпендриваешься, поручик? Хозяева-то роты – мы…» Я ловлю его на этом и в парке, и на танкодроме, и в учебном классе. Однако сейчас десятника рядом не оказалось: я еще вчера подписал ему увольнительную.