Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– А почему не приехала Яна? – спохватилась вдруг Моника.

Я молча протянул ей телеграмму.

– Узнаю Яну, – усмехнулась Моника. – Она никогда не любила, чтобы ее жалели. Однажды на спортивных соревнованиях она растянула связки на ноге, но никому ничего не сказала и, забинтовав ногу, продолжала борьбу. И лишь после того, когда наша команда выиграла, она рассказала о случившемся. Было нам тогда по четырнадцать, и я до сих пор не могу понять, откуда в ней столько самоотверженности.

– О, какая у вас замечательная жена, товарищ надпоручик! – воскликнула Ирена.

Однако у меня подобная характеристика восторга не вызвала. Напротив, я в этом плане завидовал Зденеку. Да и какой муж не мечтает о жене, которая нуждалась бы в нем, в его помощи? Яна была тому полной противоположностью. Она и ребенка родила почти без посторонней помощи.

Девушки заговорили о каком-то режиссере, который в пятьдесят лет оставил семью и женился на восемнадцатилетней девчонке. Моника его поступок одобряла: мол, каждый волен распоряжаться своей жизнью так, как ему заблагорассудится. Она видела в этом проявление свободолюбия, современности, смелости, наконец, потому что не каждый решится в пятьдесят лет начать жизнь сначала, попытаться возвратить себе молодость…

– Я представляю жизнь как драматическое или какое-то другое литературное произведение, у которого есть свое начало, вершина и конец. Нельзя постоянно возвращаться к началу, – произнесла с усмешкой Ирена.

Моника возражала. Йозеф, разумеется, встал на ее сторону. А я промолчал. Мои взгляды в этой области консервативны, я даже не могу себе представить жизнь без Яны и Гонзика с какой-нибудь другой женщиной. Однако я не претендую на роль судьи. На собственном опыте я убедился, как трудно познать другого человека. «Наш мозг остался единственным неисследованным объектом на этой планете», – вспомнилась мне фраза Зденека. Мозг является вместилищем того, что идеалисты называют душой. Так как же может человек понять до конца душу другого человека, если он зачастую не понимает самого себя?

– Существует определенная шкала ценностей, – продолжала Ирена, будто отвечая на мои невысказанные мысли. – Их порядок меняется, но ценности остаются ценностями.

Ее манера говорить, серьезность и убежденность понравились мне. Раньше я представлял себе актрис как нечто яркое, ослепительное. Ирена же была девушкой скромной, милой и вдумчивой. Полная противоположность искрометной, темпераментной Монике. А вот Монику по праву можно было назвать ослепительной. Но для меня она значила так же мало, как и в былые годы. И все-таки приятно сознавать, что все ею восторгаются, а она обращает свое благосклонное внимание только на тебя.

– Говорят, ты будешь играть в новом советско-чехословацком фильме? – спросила она Ирену.

– Я сама была ошеломлена, когда мне предложили роль в этом фильме. Моя героиня – прекрасная девушка, но, как это часто бывает, любовь ее остается безответной.

Она стала рассказывать историю несбывшейся любви, и создавалось впечатление, что рассказывала она о себе. Позже Моника сообщила мне по секрету, что Ирена была помолвлена с выпускником летного училища, который погиб в авиационной катастрофе накануне свадьбы. Однако в то время я еще ничего не знал.

– Бедный, одинокий Ян! – обратилась вдруг ко мне Моника. – Ирена, а что, если мы возьмем его на загородную прогулку?

– Вы когда-нибудь видели белый тополь? – поинтересовалась в свою очередь актриса, и ее серые, с разноцветными точками глаза засветились каким-то особенным светом.

Я признался, что белого тополя никогда не видел да и обычный-то тополь, наверное, не смог бы распознать, хотя во время учений это слово частенько фигурировало у нас в качестве позывного. Все рассмеялись.

На следующее утро на знакомом мне «Москвиче» Моники мы отправились за город, прихватив обомлевшего от счастья Йозефа. Зденек и Лудек еще ночью уехали домой. День выдался великолепный. Над нами простиралось чистое, без единого облачка, небо. И я чувствовал себя таким же беззаботным, как когда-то по время школьных походов. Вечером, отдохнувшие и веселые, мы вернулись в город.

В понедельник с утра я попытался связаться со своей частью, но все оказалось напрасно. Потом начался привычный марафон: три двухчасовые лекции, марш-бросок в «Гигант» на обед, изнурительные практические занятия у профессора Мошка. К вечеру от вчерашней прогулки остались лишь прекрасные воспоминания да ожог на спине – так хорошо позагорали мы у озера.

Снова позвонить в часть я смог только в шестом часу. К счастью, Коларж оказался на месте.

– Как чувствует себя моя жена? – взволнованно спросил я, ни минуты не сомневаясь, что Яну лечит он.

– Я только что ее привез, – сообщил Йозеф.

Я не на шутку перепугался:

– Она что, была в больнице?

– Что ей там делать! Она прекрасно себя чувствует. Я встретил ее случайно в Будеёвице с одним нашим общим знакомым, преподавателем из педагогического училища, и привез домой. Яна хорошеет день ото дня. Если бы я оказался на твоем месте, я бы… Алло, ты слушаешь меня?

Я уронил трубку. Оттуда еще доносились неразборчивые слова Коларжа, но я уже ничего не слышал. Так Яна вовсе не больна?! С ней был тот человек. Ее знакомый по училищу, с которым она разговаривала тогда по телефону. Что все это значит? И как могло случиться, что Яна, моя Яна, мне солгала? В памяти всплыли трогательное письмо, которое я ей послал, и скупой текст телеграммы, которую получил от нее. Подозрения, одно нелепей другого, одолевали меня. Нет, я должен ехать домой. Сейчас же, немедленно. Разыщу где-нибудь начальника курса, покажу ему телеграмму, скажу, что состояние здоровья жены ухудшилось… В академии к нуждам семейных слушателей относились с большим пониманием. Но ведь мне придется их обмануть – говорить о Яне как о тяжелобольной, в то время как она…

Я вернулся в комнату. Лудек все еще горланил в ванной. Майор снова мучил Йозефа математикой за закрытой дверью. Зденек сидел над чертежом, глаза у него слипались. В понедельник, по возвращении из дома, чертить хуже всего. Однако ужаснее всех чувствовал себя я, хотя и не покидал Брно.

Я переоделся в гражданское.

– Ты куда? – удивился Зденек.

– Пойду пройдусь. Что-то голова разболелась, наверное, перегрелся вчера на солнце.

Он почесал в затылке, сморщил лоб, будто опять пытался поймать ускользающую мысль, и наконец вымолвил:

– Стало быть, ты ездил с Ньютоном и с этими девицами за город? А, впрочем, почему бы и нет? Но только смотри… как бы они тебе не заморочили голову, а то начнется такая круговерть, что и учебу забросишь. Бывали такие случаи…

Я не стал ничего ему объяснять, потому что со мной «такого случая» быть не может. И в моей голове круговерть началась не из-за кого-нибудь, а из-за собственной жены.

Стоял прекрасный вечер, но мне было не до того. Я шел быстрым шагом куда глаза глядят и неожиданно очутился на зеленой улице с частной застройкой, перед тем маленьким особнячком, около которого по возвращении с загородной прогулки мы высадили Ирену. Из садика тянуло ароматом гвоздик, однако это была не гвоздика, а какая-то корейская калина – так, во всяком случае, объяснила мне вчера Ирена. Она хорошо разбиралась в цветах и деревьях, как и Яна. Моя Яна, девушка с крокусами…

Я повернулся и поспешил прочь, несмотря на то, что полукруглое окно мансарды приветливо светилось. Конечно, такая умная девушка, как Ирена, помогла бы мне разобраться в столь сложной ситуации, но как бы выглядел при этом я?

Во вторник, вечером, я получил письмо от Яны. Она писала, что ангину быстро ликвидировали, что Иван успешно закончил институт и приглашает нас отметить это событие. На душе у меня сразу полегчало. Если бы Яна в чем-то провинилась, она бы не смогла написать такое письмо. По-видимому, в Будеёвице она ездила по делам. Но это волшебное исцеление от ангины просто так ей не пройдет. По меньшей мере удивительно, что, как только ей предстоит встретиться с моими друзьями, она тут же заболевает.

В коридоре я встретил нарядного Йозефа, благоухающего одеколоном «Табак оригинал», который мне подарила Яна.

– Иду в театр, – сообщил он. – У майора внезапно приключилось воспаление троичного нерва. Бедняга! – притворно посочувствовал он.

Все здесь было как прежде. Ярко освещенный холл, посередине в кресле-коляске Пушинка, верный доберман-пинчер у его ног, проигрыватель, запах ванильных рогаликов, бар с фруктовыми соками… Неужели мне опять семнадцать?

– Изменница! – воскликнул Пушинка при встрече. – Если бы верные слуги не донесли мне о том, что ты здесь, и если бы я не приказал доставить тебя, мы бы вовек не увиделись!

Верные слуги – Ирка и Орешек разом ухмыльнулись. Они в буквальном смысле выманили меня с торжественного ужина, устроенного Иваном. Правда, там мой уход никого не огорчил, даже Яна…

– А где же твой Адмирал? – спохватившись, поинтересовался Пушинка.

Я пожала плечами. Да и что, собственно, я могла ему объяснить? Что в эту самую минуту мой муж пьет на пару со своим другом Иваном и ему нет до меня дела?

– Вот что такое современная семья! – весело захохотал Пушинка. – Впрочем, это тема моей будущей пьесы, – поспешил он добавить, видимо, побоявшись задеть мое самолюбие.

Однако меня это нисколько не трогало. Правда, утром, когда Ян прямо с поезда пришел в зал, где должно было происходить вручение дипломов, сердце мое учащенно забилось. «Успокойся, ну успокойся же, – убеждала я самое себя. – Твой муж здесь, с тобой, так зачем же волноваться?!» Я крепко держала Гонзика. Ян подошел, взял сына на руки, а меня лишь спросил:

– Ты поправилась?

– Поправилась? – растерянно повторила я и вдруг почувствовала, как краснею, и ужаснулась: «Боже, когда же я научусь лгать!»

– Яна стала такая элегантная, что я не сразу узнал ее, – обратился к Яну отец Моники.

– Да… – как-то неопределенно произнес мой муж, даже не посмотрев в мою сторону.

Прическа, сделанная в салоне «Власта», импортная косметика, красный кримпленовый костюм – все, что с первого взгляда по достоинству оценили Моника и Эва, сразу утратило всякий смысл. Конечно, собираясь на ужин, я имела в виду поразить их воображение, но прежде всего меня волновало мнение Яна. А он… он даже не взглянул на меня, не улыбнулся, не сказал ни словечка, кроме одной холодной фразы: «Ты поправилась?» И потом, в течение всего вечера, к которому я так готовилась, я то и дело глотала комок, подступавший к горлу, хотя присутствовавшие любовались нами, называли отличной парой…

– Пушинка, ты познакомишь нас сегодня с какой-нибудь новой психологической драмой?

– Если тебя это интересует…

– Пожалуй, нет.

Я была уже по горло сыта теми драмами, которые разыгрывались в жизни.

Из тех людей, что заполнили дом Пушинки, я мало кого знала. Вернее, знала многих из них, но только по телевизионным передачам или кинофильмам. Ведь Пушинка стал известным, преуспевающим драматургом и режиссером. К счастью, он от этого нисколько не изменился. Как и прежде, он с интересом смотрел по сторонам, оживленно беседовал со всеми, весело смеялся и из всей массы друзей по-прежнему больше всех любил Ирку и Орешка.

В детстве он был таким робким, что нам не раз приходилось его защищать. И потом, когда стали взрослыми, мы продолжали считать его слабым человеком, а он на поверку оказался необыкновенно мужественным. Несмотря на постигшее его несчастье, он не сломался, а упорно шел к поставленной цели и добился почти невозможного. Вероятно, это я слабая натура, если всякий раз впадаю в панику, когда наталкиваюсь на какие-либо трудности.

– У меня для тебя небольшой сюрприз, Яна, – сообщил мне шепотом Пушинка после того, как представил своим друзьям. – Только ты узнаешь об этом немного позже, потому что я еще не все до конца продумал.

«Думаю, что это не так… – усомнилась я в его словах, – но если необходимо, можно и подождать…»

Я взяла из бара апельсиновый сок и вышла на террасу. Дождь не прекращался, и на террасе никого не было. Я стояла там одна, как в ту далекую весеннюю ночь, когда неожиданно встретила Яна. Я видела его во второй раз и знала только, что его зовут Ян. Но я уже любила его. И люблю по сей день. Ах, Ян!

– …Позвольте мне сначала выпить за мою мать, за мою жену и за ее мать, за всех женщин, которые поддерживают нас, мужчин, своей любовью, самоотверженностью и бесконечным терпением. Разве мы добились бы чего-нибудь без них? – говорил на торжественном ужине Иван, новоиспеченный инженер-строитель.

Я взглянула украдкой на Яна. Поднимет ли он бокал за меня? Но он смотрел только на своего друга. А впрочем, разве в благодарности дело? Главное – побыстрее преодолеть возникшую в наших отношениях напряженность. В тот момент я стремилась добиться этого во что бы то ни стало, и шампанское, очевидно, прибавило мне сил и решимости…

Из сада тянуло холодом, и я почувствовала себя совсем неуютно. И это называется лето!

В холле кто-то начал декламировать стихи прекрасно поставленным голосом. Да ведь это Орешек! С гладко причесанной огненной шевелюрой, в безукоризненно сидящем пиджаке, он совершенно не походил на прежнего Орешка, ведущего актера в Пушинкиных психологических драмах. В настоящее время он студент Академии музыкального и театрального искусства, но по-прежнему исполняет главные роли в Пушинкиных пьесах… Все мои друзья детских лет чего-то добились. А я?

Вот Орешек, продолжая декламировать, повернулся ко мне. Я улыбнулась ему, но отвела глаза…

На торжественном ужине, когда мне уже смертельно надоели разговоры о моде, детях и домашнем хозяйстве, я поднялась и подошла к Яну, который беседовал с Иваном.

Иван как раз начинал новую фразу:

– Проблема гармоничного сочетания с природой…

И тут я прервала его:

– Ян, не пора ли нам?.. – Мне действительно очень хотелось поехать домой, побыть с ним наедине.

– С чего это вдруг? – поразился человек, наедине с которым я мечтала остаться.

– Куда вы собираетесь? – изумился и Иван.

– Мы приглашены к Пушинке, и я обещала прийти, – не отступала я.

Ян бросил на меня короткий взгляд и повернулся к Ивану:

– Моей жене недостаточно иметь поклонников в областном центре, она хочет иметь их и в Праге…

Иван продолжал свои рассуждения, а я стояла как громом пораженная: «Что такое говорит Ян?! И что означает этот вроде бы шутливый тон?..»

– Не огорчайся, Яна, они же всегда были немного не в себе, – рассмеялась Моника, подсаживаясь к мужчинам…

Орешек кончил декламировать. Теперь до меня доносились лишь обрывки глубокомысленных рассуждений о том, что «поэзия является основой мира», о «психологической границе» и «чувствах человека нашей эпохи». От всех этих мудрствований мне стало не по себе: поэзию я любила, но разглагольствовать о ней столь витиевато не умела. А в последние годы домашние дела, сын и бесконечные мысли об одиночестве отнимали так много времени, что ничего из новой поэзии я не читала. Сейчас Ян наверняка бы шутливо улыбнулся, если бы увидел меня…

– Так я пойду одна, если ты не против?

– Почему же я должен быть против? Ты ведь любишь общаться со своими друзьями наедине…

«На что он намекает? И вообще, что с ним происходит?» – задавала я мысленно себе вопросы, в то время как Гонзик увлеченно играл с Иванкой, дочкой Ивана. Потом, сославшись на то, что ему уже пора спать, не то он начнет капризничать, я распрощалась со всеми, а отец Моники, который тоже куда-то спешил, предложил подвезти нас…

Пушинка помахал мне рукой. Рядом с ним стояла черноволосая девушка. И вдруг она бросилась мне навстречу. Эвка! Вот это сюрприз! Вмиг на меня нахлынули воспоминания. О тоскливых днях, проведенных в больнице, о черноволосой девушке, заботившейся о своих пациентах, о волнении, охватившем меня, когда я узнала, что она сестра Лацо, лучшего товарища Яна по службе, о том, как она приезжала к нам в часть, как вспыхнула ее любовь к Гонзе Жальскому…

– Эва, скажем ей по секрету? – обратился к девушке Пушинка.

– Почему бы и нет? – улыбнулась она в ответ.

Он нежно взял Эву за руку:

– Через месяц мы поженимся…

Мы уединились наверху, в комнате Пушинки, и я узнала все подробности. Эва очень любила Жальского, но на родине, в Моравии, его ждала девушка, и Гонза никак не мог решить, что же ему делать. И тогда Эва приняла самостоятельное решение – отдала свою руку и сердце Пушинке, который давно любил ее.

– Он ведь даже жить не хотел, когда узнал, что никогда не сможет ходить. А теперь с ним все хорошо… – закончила свой рассказ Эва, выбравшая в спутники жизни того, кто нуждался в ней больше всех на свете.

– Бросишь работу? – спросила я Эву.

– Что ты! А как же мои пациенты?

Что ж, вероятно, Эва права. Многие женщины, разочаровавшись в эмансипации, сейчас считают, что было бы гораздо лучше, если бы они не работали, а вели домашнее хозяйство и воспитывали детей. Но сможет ли наше общество обойтись без их труда, без моего труда? А Ян все упорствует, не хочет, чтобы я работала. Так как же быть?

Я проснулась рано – спали мы в моей бывшей комнатке. Моя голова покоилась на плече у Яна. Он еще спал. Вчера он возвратился в хорошем настроении и гораздо позже, чем я, поэтому у нас не было времени поговорить, решить наши проблемы. Но сейчас начинался новый день, и возникшие проблемы всплывали вновь.

Из кухни по всей квартире распространялся запах кофе. Потом я услышала, как папа уговаривал Гонзика не мешать нам. Я хотела было встать, но Ян удержал меня.

– Какая ты вчера была красивая! – прошептал он спросонья.

– Неужели обратил внимание?

– Еще бы! Я всегда обращаю на тебя внимание. – И он крепко прижал меня к себе. – Только прошу тебя, Яна, пожалуйста, не лги мне… никогда…

– Разве я лгу?

– Ладно, не будем об этом. Давай говорить друг другу правду, что бы между нами ни произошло.

«О, господи! Неужели придется рассказать ему обо всем? Нет, нет. Пусть это будет для него полной неожиданностью…» – лихорадочно размышляла я.

– Что с тобой?

– Ничего. Пора вставать.

– А как там поживает Орешек?

Я продекламировала Яну несколько строк из того стихотворения, которое читал на вечере у Пушинки Орешек.

– Что это?

– Стихи, которые читал Орешек…

– Тебе?

– Почему мне? Всем! Он же артист.

– А у меня на стихи даже времени не остается. В голове одни уравнения да задачи… А тут еще экзамены за летний семестр на носу!

– Представляю.

– А мне кажется, нет. С таким трудом выкроил два дня, а ты пошла слушать какие-то стихи!

К счастью, в это время в комнатку ворвался Гонзик и с ликованием бросился на грудь к Яну. Я встала и начала одеваться. При одной лишь мысли, что сегодня мы поедем в пашу долину – об этом мы договорились ночью, – на душе у меня стало радостно.

– Вставай, – поторопила я Яна, – иначе мы никуда не попадем.

– А куда мы должны попасть? – посмотрел он на меня вопросительно. – Ах, да! Что-то мне не хочется…

В последний раз мы были в долине на рождество, когда я ему сказала, что у нас будет ребенок. Тогда он переносил меня через сугробы на руках. Представляете? На руках.

– Ты не будешь сердиться, если вместо этой поездки я прочитаю тебе лекцию по истории международного рабочего движения?

Прежде чем я успела ответить, дверь в нашу комнату открылась и к нам заглянул папа:

– Быстрее! Посмотрите, что показывают по телевизору!..

С экрана на меня смотрел Ян. Вернее, не на меня, а на молодую прелестную женщину, которая ему улыбалась. А он улыбался ей.

Наконец-то наступили каникулы! Но я настолько вымотался за экзамены, что не могу поверить в свое счастье. В мыслях я все еще стою перед комиссией, мел в моей руке кажется необыкновенно тяжелым, а голос, будто у чревовещателя, раздается откуда-то изнутри.

– «Как же нам не веселиться, как же нам не веселиться…» – горланит под душем Лудек.

…Позавчера он получил телеграмму. Принес ее в комнату нераспечатанной и положил на стол:

– Ребята, прочитайте, а потом мне расскажете… только в том случае, если в ней приятные известия…

Телеграмма была короткой: «Дочь. Три пятьсот. Пятьдесят. Обе здоровы. Ганка».

Пять минут мы приводили его в чувство, еще десять втроем держали за руки, чтобы он не убежал на вокзал. Потом он успокоился и целый час пыхтел над ответной телеграммой. В конце концов его усилия увенчались лишь одной фразой: «Назови дочь Люцией. Отец».

Придя в себя, он расхвастался:

– Через два года у Люции появится братишка Петр.

– А что, если близнецы? – предложил ему Зденек.

Телеграмма жены Лудека, украшенная неизвестно откуда взятым аспарагусом, висит теперь на стене. Она питает мои мечты о дочери, но хватит ли у меня смелости заговорить об этом с Яной?

Ну и закатила же она концерт из-за этого злополучного выступления по телевидению. «Господи боже мой!» – сказал бы Лацо. Буквально минуту назад он справлялся по телефону, каким поездом я поеду, чтобы добираться от Брно вместе.

– А что сказала Янка по поводу твоего выступления по телевидению?

В ответ я пробормотал что-то невнятное. Не мог же я объяснить ему по телефону, что после всей этой истории не звонил ей. Она тоже не звонила. После встречи в Праге она сразу же уехала к деду в Славьетин, совершенно равнодушно восприняв мое заявление, что я, видимо, не смогу навещать ее: по вечерам дед все еще играет квартеты с друзьями-пенсионерами, и это будет мешать моим занятиям. И вот теперь Яна снова пишет мне такие письма, которые можно смело вкладывать в пакет с надписью: «Служебные рапорты о воспитании нашего сына». Вот один из них: «Сегодня Гонзика укусила пчела. В ответ он произнес такое слово, от которого я онемела. Объяснила ему, что это нехорошие слова. Он твердо обещал не говорить их, но через минуту на сахарницу села пчела и Гонзик закричал: «Челт подели! Если ты, тваль, меня укусишь, я тебе покажу…» Хорошо хоть о сыне пишет: я так тоскую по Гонзику, который озорно улыбается мне с присланной Яной фотографии…

– Объявляется посадка до станции «шестой факультет»! – горланит в коридоре Зденек.

Он сдал философию и теперь радуется, как дитя. Мы, трое, получили по всем предметам отличные оценки. Благодаря героическим усилиям майора Ньютон успешно справился с деривациями, но зато завалил механику.

– В мире столько прекрасных девушек, а мне придется весь отпуск мучиться с этой проклятой механикой! – ныл теперь он.

– Так ты идешь веселиться в «Северку»? – спросил его Лудек.

– Надоели мне ваше пиво и пустые развлечения! Я иду на вечер поэзии… – гордо заявил Йозеф.

– Ой, держите меня! – покатился со смеху Лудек.

Я молча направляюсь к своему чемодану и вытаскиваю оттуда «Табак оригинал». Йозеф уже израсходовал полфлакона, но кажется, напрасно. Ирена не из тех девушек, что приходили к Ньютону в комнату для гостей, и я почти убежден: каникулы ему придется провести с механикой наедине.

Ирена позвонила мне вскоре после моей поездки в Прагу. Дело в том, что энтузиасты с их факультета создали агитбригаду, которая во время летних каникул должна была выехать в воинские части, и Ирена просила меня посмотреть генеральную репетицию. Я пришел с опозданием. Ирена уже стояла у рояля и читала стихи о том, что, как бы ни ярилась река произвола, она не в силах снести мост любви.

После размолвки с Яной настроение у меня было подавленным, поэтому стихи, задушевный девичий голос произвели на меня потрясающее впечатление. Я вдруг почувствовал, что в моей жизни чего-то недостает, это вызвало у меня странное беспокойство. С такими вот ощущениями я пытался вслушиваться в стихи, которые читал высокий смуглый парень, сменивший Ирену. Но, видимо, слишком велико было напряжение, поэтому слов я не мог запомнить. В памяти остался лишь чеканный ритм, сопровождавший строки о верности и любви к отчизне.

Позднее Ирена сказала, что это стихи молодых вьетнамских поэтов, которые участвовали в долгой, кровопролитной войне за свободу своей родины. Мы сидели в небольшом, почти пустом кафе. Она пила сок, отказавшись наотрез от вина, а я весь обратился в слух.

– Вы не сердитесь, что я оторвала вас от занятий?

– Наоборот, я очень рад, что вы меня вытащили. Мне необходимо было развеяться.

– Я бы не тревожила вас, если бы речь шла только о нашей программе. Конечно, хорошо, что вы ее послушали, но не это главное… Я хотела попросить, чтобы вы поговорили с этим… вашим Ньютоном… – Она улыбнулась и добавила смущенно: – Ведь вы друзья, не так ли? Понимаете, не хочется, чтобы кто-то страдал из-за меня.

Я едва не рассмеялся, потому что никак не мог представить Йозефа страдающим, однако взял себя в руки и сказал:

– Нашему Ньютону это пойдет только на пользу. Пусть узнает, что не каждую девушку можно завоевать с ходу.

– Он уже знает… И потом, если бы он вел себя как покоритель сердец, я бы справилась с ним сама. А тут другое… Он ходит на каждый мой спектакль, ждет около театра, провожает домой. Берет книги, о которых мы говорим, и возвращает чуть ли не через день. Таким образом ему удалось «прочитать» уже половину моей библиотеки. – Она засмеялась, но через мгновение вновь стала серьезной: – Боюсь, на все это у него уходит уйма времени, я хорошо знаю, что такое учеба в академии… – Она прикусила губу.

А у меня вдруг отчего-то заныло сердце.

– Не бойтесь, Ирена, – попытался я все-таки ее утешить. – Строгий опекун Йозефа, майор Зика, уже вышел из госпиталя, и в скором времени вы увидите, как интерес Ньютона к культуре заметно поубавится. А мне бы не хотелось вмешиваться, ведь Йозеф наверняка скажет, чтобы я не совал свой нос в чужие дела…

– Тогда не будем говорить об этом, – прервала она меня и потянулась к фужеру. – Ну как, понравились себе на экране? У моих коллег по факультету вы вызвали большой интерес.

Я почувствовал, как краснею. Конечно, не из-за интереса коллег Ирены. Мне оказалось достаточно бросить на экран мимолетный взгляд, чтобы составить мнение о передаче и о собственной роли в ней.

– А ваша жена вас видела? – продолжала допытываться Ирена. – Ее мнение самое важное…

– Моя жена… ко всему подходит критически, – выдавил я с трудом. – Знаете, я ведь все время писал ей, как усердно мы занимаемся, как зубрим ночи напролет, и это соответствовало действительности. Но вот ее отец включил телевизор, и я предстал их взорам в качестве зрителя, беседующего с двумя очаровательными женщинами.

– Но ведь ваша жена умная женщина! – недоуменно воскликнула Ирена.

– Так-то оно так, однако она не выносит Моники. Я когда-то ухаживал за ней, пока не познакомился с Яной. Старая история. Я уже забыл об этом, а Яна, очевидно, помнит. Ее задело, что я ничего не сказал о встрече с Моникой…

– Да, надо было сказать…

– Ну, сейчас об этом говорить поздно… да и наши отношения в последнее время наладились…

Потом я провожал Ирену домой. Мы шли пешком и всю дорогу разговаривали о хорошем и плохом, о собственных удачах и промахах, о настоящем и будущем, которое зависит от нас… Ни с одной женщиной, кроме Яны, конечно, я никогда не был так откровенен.

В разгаре веселья в «Северке» майор Зика вдруг вспомнил Йозефа, который в последние дни ходил какой-то замкнутый, печальный.

Зденек в ответ захохотал и сообщил с таинственным видом:

– Он даже стал сочинять стихи для одной прекрасной блондинки…

– Для брюнетки, – поправил я.

– Это все равно, – бросил он. – Главное, что все это делается ради женщин.

– Ох уж эти женщины! – добродушно вздохнул майор. – А знаете, ребята, моя жена права подучила. Якобы для того, чтобы я не уставал, когда мы поедем на автомобиле по Словакии. Но заранее могу сказать, чем все кончится. Всю дорогу буду слышать: «Как ты переключаешь скорость?.. Хочешь сорвать тормоза?.. Здесь обгон запрещен. Разве ты не видишь знака?..»

– Лучше всего путешествовать на своих двоих. Забросишь за спину рюкзак, на плечо – гитару и идешь себе, не обращая внимания ни на какие знаки…

Мы вновь рассуждали о привычном, обыденном, как все нормальные люди. Экзамены позади, и скоро мы поедем к своим девушкам, невестам, женам, поедем домой. Как много значит для нас это слово! Даже моя разгневанная Яна это хорошо понимает. В последнем письме из Славьетина она написала, что будет ждать меня дома.

Я наклонился к майору и спросил:

– А вы ссорились когда-нибудь со своей женой? – и тут же пожалел о том, что задал этот вопрос.

В нашей академической газете совсем недавно о майоре была помещена большая статья под заголовком «Не только примерный слушатель». В ней говорилось, что он отличный офицер, опытный партийный работник, постоянно проявляет заботу о повышении политической подготовки молодых слушателей, всегда оказывает нуждающимся необходимую помощь и дает советы и так далее. А я спрашиваю его о каких-то ссорах!

Майор в свою очередь посмотрел на меня так, будто я с неба свалился, а потом добродушно рассмеялся:

– Милый мой, я начал спорить со своей женой, когда еще не был с ней знаком. Однажды я ехал на машине и ломал себе голову, что же мне делать. Командир полка вручил мне ордер на квартиру и полушутя приказал жениться в течение двух недель. Еду я, стало быть, а квартира и женитьба из головы не выходят… Вдруг впереди откуда-то выскочил велосипедист. В последний момент я отвернул руль и влетел в канаву, велосипедист, а это была женщина, как вы догадываетесь, угодил в канаву по другую сторону дороги. Прежде чем я к ней подбежал, она уже поднялась на ноги. Колени ее кровоточили, но я не обратил на это никакого внимания. Можешь себе представить, как я рассвирепел. Она тоже разозлилась, ведь у ее велосипеда погнулись колеса, начала ругаться, хотя сама же и нарушила правила движения. Вот так мы и познакомились… Ссоримся часто. Сколько раз я говорил ей, что напрасно вышел тогда из машины! – Он отхлебнул пива и неожиданно добавил: – Это необыкновенная женщина! У нас трое детей, но она до сих пор гоняет на велосипеде как сумасшедшая.

– Она сидит дома? Я хотел сказать, занимается домашним хозяйством?

– Моя жена? Да разве она выдержала бы? Она зоотехник, уже будучи замужем, закончила институт и теперь объезжает фермы на своем легендарном велосипеде. Вот приеду домой, и мы сразу же наверняка поссоримся, потому что ей непременно понадобится куда-нибудь ехать.

Через стол к нам наклонился Лудек, уже изрядно подвыпивший: мы ведь отметили и рождение его дочери.

– Извините, что прерываю ваш разговор… Я так и не понял, что означала цифра пятьдесят в той телеграмме. Что вы об этом думаете? Вы же отцы со стажем…

– Это означает, что твоя дочь весит пятьдесят килограммов, – сказал Зденек, не моргнув глазом, и повернулся к двери: – А, сэр Исаак Ньютон к нам пожаловал. Ну, как дела на поэтическом фронте?

Йозеф лишь сокрушенно махнул рукой и мрачно потребовал:

– Кружку пива! Или лучше две…

Я сочувственно обнял его за плечи. Дела мои складывались хорошо – на каникулы я отправлялся без учебников и моя любимая писала, что ждет меня.