Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

«Во всем виноват я, я не должен был оставлять тебя одну, – утешал он любимую – он не на шутку испугался, увидев Алену, бледную, апатичную. – Мы начнем все сначала, так, как планировали. Закончишь гимназию, мы поженимся, и когда ты будешь совсем здорова…» «Нет-нет, – расплакалась она, – я не хочу ребенка, и домой я не хочу. Отвези меня к себе и никогда никуда не уезжай!»

Но приехали родители и забрали Алену домой. Прошло довольно много времени, прежде чем она снова встретилась с Индрой. Она была милой, нежной. Да, она любит его, но зачем так спешить со свадьбой? Она еще молода. Родители обещали после окончания гимназии устроить ей поездку в Италию: ей нужно как следует отдохнуть до поступления в институт. Нет, о ее родителях он не смеет говорить плохо. Они сделали все это из любви к ней, ребенок в таком молодом возрасте испортил бы ей жизнь. И Индра тоже должен учиться. Он должен доказать ее родителям, что из него получится нечто большее, чем обычный электротехник, тогда и они изменят к нему свое отношение…

Она отдалялась от него. Оставались одни обещания. Как когда-то от матери, от учительницы… А в конце концов все его предали.

Из Италии она прислала ему одну открытку – всего пару слов. Собственно, они отдалились друг от друга раньше, чем она уехала. Техникум он бросил, потом его призвали в армию. У девушек он действительно пользуется бешеным успехом, но ни одна из них, по его словам, не достойна преданной любви. Мне кажется, что он им вроде бы мстит. Наверное, никак не может избавиться от того чувства разочарования, которое поселилось в его душе. А еще там гнездится страх, что сильное чувство к любой женщине окончится для него очередным крахом.

И ничего-то у него в жизни не получается. Хотел остаться в армии, говорил, что воинский коллектив, пожалуй, заменит ему семью, но потом неожиданно для всех отказался подавать заявление. И армия его будто бы разочаровала: ведь здесь, как ему кажется, никому нет дела до того, какой он солдат, а он отличный солдат! Посмотрели бы вы на него, когда он ведет танк или занимается в учебном классе. Думаю, что он мог бы легко поступить в вуз и окончить его. Вероятно, тогда его жизнь обрела бы смысл…

Сразу после ухода Петра я позвонила в казарму. Мне хотелось встретиться с Яном, сесть с ним где-нибудь в сторонке и все ему рассказать. Но дежурный ответил, что в казарме нет ни его, ни Лацо, ни Веры – они работают на стройке в новом районе, выполняют обязательства, взятые ими в честь съезда Союза социалистической молодежи. А вчера даже словом не обмолвились, заговорщики! Неужели и Вера боится, что со мной может что-нибудь случиться на стройке?

Я надела брюки. Правда, они уже не застегивались до конца, и, чтобы они лучше держались на животе, я позаимствовала у Яна подтяжки. Под длинным свитером их не будет видно.

На улице было чудесно. Казалось, будто наступила весна. Город выглядел безлюдным, зато стройка напоминала муравейник. Год назад, стоя посреди грязного пустыря, я хоронила свою мечту о новой квартире. Теперь же здесь сновали люди, гудели бетономешалки, машины беспрестанно подвозили песок и кирпичи… Из проезжавшей мимо машины выскочила Вера. В комбинезоне она казалась еще более подтянутой. Энергия била у нее через край.

– Янка, кто тебе сказал, что мы здесь? Ведь мы же хотели сделать тебе сюрприз! – На ее лице, как у обманутого ребенка, отразилось сожаление, но в следующий миг она схватила меня за руку: – Ну пошли, раз ты явилась сюда! – И она потащила меня на самый оживленный участок, где над фундаментом уже поднимались стены из красного кирпича. – Ваш дом! – воскликнула она с гордостью.

– Наш дом?!

Увидев, как я буквально остолбенела при этих словах, она рассмеялась и обняла меня:

– Мы хотели показать тебе дом в готовом виде, но и начало строительства для тебя все равно сюрприз, правда? Ваши дети будут жить в новом красивом доме. Ну чего же ты плачешь?

У меня действительно выступили слезы на глазах. Но причиной этих слез был, конечно, не дом, а сознание, что на свете есть такие люди, как Вера, Лацо и Ян, и что мне посчастливилось встретиться с ними.

Вера затащила меня за груду кирпича и подала платок:

– Перестань, а то и я начну плакать. Как представлю, что вы уезжаете и наша коммуна распадается… Ну посмотри, я уже плачу.

– Вера, что ты говоришь? Вы ведь тоже переедете. И коммуна наша не распадется, жить-то будем рядом. Все можно устроить, как раньше.

– Нет, Яна, мы уже решили, что в этом доме будут жить только семьи с детьми или семьи, которые ожидают ребенка.

– Ну и что? У вас тоже будет ребенок. Вы ведь его хотите, разве не так? Мне даже было неудобно, что из-за нас… Как-то так получилось, что мы вас обогнали… Собственно, в коммуне можно было воспитать двоих детей, а теперь вообще проблем никаких не будет. Игрушек у нас хватит на пятерых. У нас будет мальчик, а у вас девочка, или наоборот, но это все равно…

Она засмеялась и почему-то нарочито громко заговорила:

– Нас уже Ян заметил. Он тут за главного инженера. Посмотри, как ему это идет!

Вечером Ян бросил мне раздраженно:

– Что ты лезешь в чужую жизнь? Мало того, что ты стала вмешиваться в мои командирские дела, так ты вторгаешься и в интимную жизнь моих друзей. Это их личное дело, когда и сколько иметь детей… Вера учится, работает, избрана депутатом…

Он швырнул комбинезон на одно кресло, рубашку – на другое. Я напряженно ждала, куда он бросит майку. Я знаю, что обладаю удивительным качеством – портить то, что намеревалась исполнить самым лучшим образом. Все мои планы мирно посидеть с Яном в каком-нибудь кафе и, создав соответствующую атмосферу, поговорить о судьбе Индры Скршивана остались всего лишь планами. Дома я сразу же выпалила Яну, что Вера напрасно поставила общественную работу на первое место, а детей – на второе и что Скршиван совсем другой, нежели он о нем думает.

– Вера и Лацо и мои друзья, и я им плохого не желаю, – продолжала я уже более миролюбиво. – Но если ты думаешь, что общественная работа и учеба важнее детей, то пожалуйста… Мог бы мне об этом и раньше сказать. А на Скршивана ты зря нападаешь, если хочешь знать, у тебя нет против него ни одного веского аргумента.

Ян ударил фуражкой об пол:

– Хватит! Самое плохое, что может случиться с офицером, это когда жена вмешивается в его дела. Однако я не из тех, кто собирается это терпеть. Что же касается истории, которую ты мне тут поведала, то я могу добавить только одно: родители той девушки знали, что делают, и я их хорошо понимаю… А теперь оставь меня, я очень устал! – Он хлопнул дверью и пошел в ванную.

И это мой муж! Отец моего будущего ребенка. Да ему нет до него никакого дела. Натащил массу книг о том, что влияет на детей в эмбриональном состоянии, об отношениях между родителями, ожидающими ребенка, о покое матери, сколько сам говорил об этом, а теперь кричит на меня и хлопает дверью…

«Нет, только не реветь. Это может повредить ребенку. Домой я тоже не поеду, один раз я уже туда ездила. Ни до чего не дотронусь, даже фуражку поднимать не стану, пусть валяется. А что делал папа, когда мама была к нему несправедлива? Поливал цветы или поправлял книги в шкафу, но никогда не спорил. Папа – самый мудрый человек на земле. А у тебя, мой маленький, будет хотя бы умная мама…»

Я принялась аккуратно складывать вещи в гардероб. У нас их теперь два, один – детский. На следующей неделе приедет мама: мы хотим постирать и погладить все пеленки и распашонки. Правда, времени еще очень много, но лучше заранее привести все в порядок.

Вернулся Ян, поднял фуражку и лег с книгой на диван. В тот вечер мы не разговаривали.

В ночь с понедельника на вторник бушевала метель. Нас подняли по тревоге. Когда мы с Лацо добежали до казарм, экипажи уже были в полной боевой готовности. Через несколько минут из ворот выехали первые танки и бронетранспортеры.

Я командовал ротой, Понц замещал командира батальона. Опыта, приобретенного во время летних учений, оказалось явно недостаточно, да и в подобную ситуацию я попал впервые. Судьба снова испытывала меня.

На этот раз нам предстояло преодолеть двести шестьдесят километров по основательно заметенным снегом проселочным дорогам, изобилующим многочисленными крутыми поворотами и спусками. Я откинул люк и высунул голову. Глаза сразу же залепила колючая снежная крупа. Дорога превратилась в настоящий каток, припорошенный снегом. Первый танк уже занесло. Еще немного, и он врезался бы в столб. «Проявлять максимальную осторожность! – прозвучал в наушниках голос командира. – Снизить скорость!.. Соблюдать дистанцию!..»

Чувство ответственности за чужие судьбы стало для меня теперь таким обычным, что кажется, оно родилось вместе со мной. Без этого чувства ни один человек не может считаться настоящим командиром. Но бывают минуты, когда неожиданно начинаешь осознавать всю его огромную значимость. Тогда оно захватывает тебя целиком и приходится даже укрощать свою фантазию. И страх тоже. Не за себя, о себе командир в такие минуты не думает. Но в стальных корпусах танков сидят люди, его подчиненные. Они спокойны, потому что надеются на своих командиров и, вероятно, понятия не имеют, как мы за них переживаем. Однако хватит размышлять, лучше сосредоточиться на выполнении приказа, который гласит: в полной боевой готовности прибыть в указанный населенный пункт точно в назначенное время.

Пройдено сто километров. Метель вьется змейкой вокруг стволов деревьев на опушках, дорога по бокам круто обрывается вниз. Наш путь подобен балансированию над пропастью. От такого «ралли», наверное, отказались бы и храбрейшие из храбрейших. Но для нас слова «отказаться» не существует. Своеобразное состязание водителей в мастерстве продолжается. И мне передается их напряжение, их железная воля и выдержка. Каждый мой нерв, каждая из миллиардов моих клеток пребывает в состоянии боевой готовности.

Когда позади остались сто шестьдесят километров, метель улеглась. Но надолго ли? Чернов небо нависло над верхушками сосен и елей, и кажется, вот-вот снова пойдет снег. Вперед продвигаемся на малой скорости, поэтому во избежание нарушения графика движения остановки приходится сокращать до предела. Водители и командиры экипажей курят торопливо, быстрыми, жадными затяжками, на их лицах заметна усталость. Ребят первого взвода забавляет Шехерезада. Ему, вероятно, даже тайфун нипочем.

Вот Шехерезада улыбнулся мне, обнажив белые зубы на закопченном лице:

– Я их тут убеждаю, товарищ командир, что, когда мы, вконец обледеневшие, достигнем фронта, «противник» совсем окочурится. Так что обеим сторонам предоставят отдых и раздадут соответствующие порции водки для размораживания.

– Без этого ни за что не оттаем, – вставил Скршиван охрипшим голосом.

Я пригляделся к нему внимательнее. Глаза у него как-то неестественно блестели, верхнюю губу обметала лихорадка.

– Послушайте, Скршиван, у вас наверняка высокая температура!

– Тем-пе-ра-ту-ра?! А что это такое, товарищ командир? – прохрипел он.

– Это у него голос ломается, – усмехнулся худенький заряжающий Хмелик. – Он же у нас жаворонок^[6], а сегодня сретение, вот он и пытается петь…

– А может, следы пылкой любви? – продолжает иронизировать Шехерезада. – Был у нас один ротный^[7], не буду называть его фамилии, а жена у него Страшно ревнивая…

Удивительные люди – танкисты. Даже после всего, что им пришлось сегодня пережить, они не потеряли чувства юмора. А сколько трудностей поджидает их впереди! И ни один из них еще не обратился в санчасть. Да я на собственном примере убедился, как может закалиться человек около машин. Как будто прочность их стальной брони невидимыми путями передается человеческому организму. Даже когда в начале января в казармах свирепствовала эпидемия гриппа, среди моих танкистов число заболевших было совсем незначительным…

– Это благодаря сибирскому ракитнику, – авторитетно заявлял Шехерезада. – И вам глоточек не помешает, товарищ поручик, отличное профилактическое средство. Рецепт его изготовления дал нам Алеша, советский танкист, с которым мы подружились на совместном учении. Рецепт совсем простой. Бросаете в котелок с кипящей водой ломтики лимона, потом сыплете две ложки ракитника, добавляете ложечку меда и, покипятив все это в течение нескольких минут, добавляете туда немножко водки.

– А где вы возьмете этот ракитник?

– Да, ракитника у нас нет. Но и у Алеши его не было. Вместо ракитника он клал душистый перец. А если и его нет, то можно обойтись обыкновенным перцем.

Я выпил глоток этого средства против гриппа и принялся расхваливать:

– Кто бы мог подумать, что это так вкусно!

– Вот каков ракитник! – обрадовался Шехерезада. – Сила в нем действительно чудодейственная!..

Я мгновенно вспомнил и о неприязни своих танкистов к санчасти, и о волшебном ракитнике, но состояние Скршивана очень обеспокоило меня. Я отозвал в сторону прапорщика Губку, который командовал взводом:

– Во время следующей остановки пусть Скршивана сменит Шехерезада.

Тот опешил:

– Скршиван не уступит место водителя, товарищ поручик. Даже если будет еле держаться на ногах, он никому не доверит свою машину…

– Вы прикажете ему, прапорщик.

– Е-есть, товарищ поручик! – Он покраснел, потом огляделся по сторонам и прошептал: – А не лучше ли вам самому ему приказать, товарищ поручик? Скршиван очень впечатлителен. Опять подумает, что… – Он запнулся, не зная, что сказать дальше.

Прапорщик Губка закончил училище совсем недавно и сегодня впервые выступал в качестве командира взвода. Я понимал, как ему будет трудно заменить лучшего водителя, да еще такого, как Скршиван. Догадывался я и о том, что недосказал Губка: и ему, и Скршивану, и всем ребятам кажется, что я излишне строг с Индрой. Более того, такого же мнения придерживается и моя жена. Но есть ли сейчас время копаться в этом? Колонна должна прибыть в намеченный пункт в срок. А плохое самочувствие водителя может поставить под угрозу жизнь всего экипажа, да и жизни танкистов других машин, следующих сзади.

Меня переполняла злость, но я должен был держать себя в руках. Возникшая ситуация требовала холодной головы, здравых суждений и немедленного принятия решения.

В критические минуты мысли в голове носятся со скоростью «торнадо». Вот и сейчас за несколько секунд я припомнил, что Скршиван лучший водитель во взводе, а я так и не выяснил, действительно ли у него высокая температура или это лишь мое предположение. Сам он не признался, что болен, да и машину вел безупречно. А Шехерезада отличный наводчик, но за рычагами чувствует себя не совсем уверенно. И потом, неожиданная замена водителя может выбить из колеи весь экипаж. Кроме того, я должен учитывать и то, что солдаты считают, будто я придираюсь к Скршивану. Им и сейчас может показаться, что я хочу лишить Индру благодарности, которую он наверняка получил бы от начальства за это учение. А ведь я буду участвовать и в отборе кандидатов в военное училище. Что, если замена водителя станет причиной несчастного случая, а потом вдруг выяснится, что у Скршивана всего лишь банальная простуда?.. Положение, черт возьми! Учишься, учишься, сдаешь экзамены на «отлично», а потом чувствуешь себя совершенно беспомощным.

Губка молча ждал моего ответа, и под щеками у него от волнения ходили желваки. «Когда отдаешь приказ, помни об одном – солдаты должны быть убеждены в его правильности, – всплыл в моей памяти невозмутимый голос майора Рихты. – Это прежде всего означает, что ты сам не должен в нем сомневаться…»

– Послушайте, Губка, – заговорил я уверенно: ко мне вдруг вернулось утраченное было спокойствие, – неважно, что подумает Скршиван, главное, что думаете вы. Вы командир взвода, следовательно, отвечаете за людей и за машины. Перед своей совестью отвечаете…

Он невесело взглянул на меня.

– Ведь я вчера посылал его в санчасть: он так сильно кашлял, что не давал никому спать, – признался Губка, – но он наотрез отказался… Потом, в суматохе, я забыл о нем, да он, собственно, первым бросился к машине… И в этих труднейших условиях танк слушался его, как оркестр дирижера. А сейчас я начинаю сомневаться… Однажды я с высокой температурой газик вел… Обычный газик…

– Я пришлю вам доктора. Эти несколько минут задержки я беру на себя. И если у Скршивана действительно высокая температура, вы замените его…

У Скршивана было тридцать девять и четыре десятых.

Всегда спокойный, Пепик Коларж на этот раз разошелся:

– Ты, братец, настоящий симулянт!

– Я – симулянт?

– Ты прикидываешься здоровым, и это так же плохо, как если бы ты симулировал болезнь. Усвой это раз и навсегда. А теперь полезай в танк. Когда доберемся до места, я отправлю тебя в госпиталь…

К рассвету начало подмораживать. Колонна, подобно черной гусенице, извивалась по безлюдной, застывшей местности. Создавалось впечатление, будто мы приближаемся к краю земли. Из-за гололеда иногда приходилось снижать скорость до пяти километров в час. Видимость была ужасной, и водители ориентировались по задним огням впереди идущих машин.

– Молись, безбожник, чтобы мы без происшествий съехали с этой проклятой дороги, – услышал я в наушниках голос Понца. – Тогда, можно считать, самое трудное будет позади.

«Молись, безбожник…» Я усмехнулся. Добрые боги были на стороне танкистов: они ведь видели, сколько пота проливается во время учений и тренировок на технике. Девяносто девять процентов труда, один процент везения! На большее, чем на один процент, танкист не должен рассчитывать.

Последняя часть маршрута проходила по лугам, где, собственно, и начинался район учения. Командир прав: как только мы окажемся там, основную часть приказа можно считать выполненной.

На луга мы съехали, как на перину. Машины начали набирать скорость. Я с облегчением вздохнул, тревожные мысли уже не роились в голове. И вдруг в наушниках что-то затрещало, в уши ударил залп страшных проклятий. Я открыл люк. Огни машин, следовавших впереди нас, уже едва виднелись в сероватом свете предрассветных сумерек, а середина и хвост колонны все еще были на шоссе. Как оказалось, задержка произошла из-за Шехерезады: при съезде с насыпи он не справился с управлением, и танк занесло на тонкий лед болота, припорошенного снежком.

Прежде чем я добежал к месту происшествия, Скршиван успел прыгнуть в ледяную воду, приладить трос, и ребята начали вытягивать провалившуюся в болото машину. Им удалось сделать это в рекордно короткое время. Колонна снова пришла в движение и, как потом было сказано в донесении, достигла заданного района без помех в полной боевой готовности. Свободнику Скршивану была объявлена благодарность за образцовое выполнение своих обязанностей и проявленную при этом самоотверженность.

Ночью Индру Скршивана отвезли на вертолете в госпиталь. Доктор Коларж сообщил в штаб о его болезни еще во время марша. У Скршивана обнаружили воспаление легких.

– Смотри, какие герои у тебя во взводе! – усмехнулся Пепик.

– Знаешь, я себя очень ругаю… – пробурчал я. – Эта ледяная ванна еще больше ухудшила его состояние… А если бы я не заменил его, все наверняка обошлось бы благополучно. Он бы доехал, у него железная воля. Но вот стоило ли этим злоупотреблять?..

– Ты со своей достоевщиной действуешь мне на нервы, – оборвал меня раздраженно Пепик. – Пойми же, пожалуйста, что он влез в танк с воспалением легких. Если бы ты не заметил, что у него высокая температура, кто знает, чем бы все это кончилось. А теперь его накачают пенициллином, и, прежде чем мы возвратимся, он уже поправится. Да понимаешь ли ты, какие черты воспитываешь у ребят своей идиотской романтикой? Они готовы ради тебя бог весть что сотворить… Еще в прошлом году Шехерезада ударился обо что-то и сильно поранил палец. Помнишь? Теперь у него прихватило левую руку к холодной броне, он дернулся и оставил на броне кусок кожи. Пришел ко мне: дайте, говорит, мне пластырь, а то я не могу задерживаться, но завтра приходите смотреть на мастерство современного Вильгельма Телля. Ты из них и вправду пытаешься делать фронтовиков?..

Вообще-то его слова должны были меня обрадовать. Но не обрадовали. Наверное, я в чем-то очень ошибаюсь. Слабаков и нытиков я не переношу, впрочем, среди танкистов они вряд ли и прижились бы, но здоровье – слишком дорогая вещь. Я вспомнил, как на действительной службе мы перевоспитывали Пушкворца, который здорово трусил при освоении техники форсирования водных преград. Уж как только мы его не ругали, как не называли – и салагой, и водолазом, и привидением!.. И только наш командир Рихта не забывал побеспокоиться о его здоровье, причем сам он казался нам сделанным из стали, был настоящим воином. Как удачно сочетались у него человечность и мужественность! Я же сначала придерживался одной крайности, а теперь впадаю в другую. И на Яну я тогда напрасно обрушился, она была права. Скршиван рвался вести танк с высокой температурой не только из любви к боевой технике, но и из желания доказать мне, какой он солдат. Придется с ним объясниться…

Учение продолжалось четыре дня и пять ночей. Непрерывно.

Когда после возвращения в гарнизон мы с Лацо, еще не успевшие как следует отогреться и отойти от рева двигателей и зрелища вздымавшихся перед глазами фонтанов снега и глины, подходили к нашему дому, я увидел, как на балконе весело и мирно, словно символические белые флажки, трепетали пеленки.

Лацо показал на них кивком и принялся философствовать:

– Многое изменилось в этом мире за две или три тысячи лет, но одно осталось неизменным: Одиссеи всегда возвращаются из своих странствий, а верные Пенелопы ждут их за прялкой. Тебя это не трогает?

– Фантазируешь ты, брат, что-то слишком часто, ну да ладно, у тебя есть оправдание – мозги с мороза наверняка еще не оттаяли, – проворчал я. – Моя Пенелопа хоть и не прядет, но на меня все равно сердится. По-твоему, это должно меня трогать?

– Жаль, что твое знакомство с Гомером столь ограниченно. Иначе тебе было бы известно, что Пенелопа тоже порядком злилась на своего мужа. Ведь она сидела у прялки, а его в это время где-то черти носили. И как ты думаешь, что она сделала, когда он вернулся? Она бросилась ему в объятия. Все Пенелопы одинаковы…

Хорошо ему говорить! Может быть, он прекрасно знает «Одиссею», зато плохо знает мою Яну.

Тепло и сердечно меня обняла лишь ее мать – она приехала к нам, пока мы были на учении. Потом она быстро начала снимать белье, потому что веревки были натянуты не только на балконе, но и в прихожей, и в нашей комнате.

– Мы ждали тебя только вечером, Яничек, а то бы уже давно все закончили. Господи, человек пришел с мороза, уставший, а тут везде пеленки да распашонки… – оправдывалась она, но моя милая женушка возразила довольно спокойно:

– Ничего, пусть привыкает! – Она небрежно, будто какая-то дальняя родственница, чмокнула меня в щеку и вернулась к занятию, от которого я ее отвлек.

Она аккуратно складывала вещи в так называемый детский шкаф, который я купил, узнав, что скоро стану отцом. Конечно же, не без давления с ее стороны, хотя от ее пристрастия к мебели мне нередко становилось не по себе. А сейчас она была занята тем, что перекладывала и поправляла стопки пеленок, распашонок, рубашонок и всяких других детских вещичек, не обращая на меня никакого внимания, будто это вовсе не я отсутствовал здесь целых четыре дня и пять ночей. Такова моя Пенелопа.

Даже ее мать не выдержала:

– Это подождет, Яна. Поди займись мужем.

Яна присела на диван. На ней было платье с глубоким вырезом.

– Ты меня еще любишь? – прошептал я робко, как школьник.

Она не ответила. Лишь взяла мою руку и прижала ее к животу:

– Чувствуешь?

Я ощутил у себя под ладонью едва заметное биение:

– Яна…

– В ту ночь, когда ты уехал, даже не простившись, мне было очень обидно. И тут вдруг он дал о себе знать. В первый раз…

Вот оно, то самое таинство, которое происходит в ней и меняет все ее поведение. Она теперь не одна, даже когда меня с ней нет, и не будет одна, куда бы я ни уехал. Она не сказала об этом вслух, но я это понял. Она отодвинула меня на второе место. Черт возьми, уж не ревную ли я ее к собственному ребенку, появления которого на свет сам жду с огромным нетерпением?

– Знаешь, Ярда вырезал ему деревянного конька.

– Какой еще Ярда?

– Ты спрашиваешь так, будто мы знакомы с несколькими Ярдами! Кутилек, конечно. Он посещает художественный кружок. И все дети сразу начали вырезать жирафов, слонов, осликов… У нашего мальчика будет целый зоопарк…

– У нашей девочки… – сказал я. – У Даниэлы. Она вырастет очень красивой, и ты станешь ревновать – так сильно она будет меня любить.

– Ну хорошо, хорошо, – улыбнулась Яна. – А теперь вздремни немного, у тебя очень усталый вид. Я пойду помогу маме приготовить ужин. Надо тебя хорошенько подкормить.

Она направилась к двери. В ее походке появилось что-то гордое, величавое.

Я не пытался задержать ее. Пожалуй, никогда мне так сильно не хотелось побыть с ней вдвоем и никогда я не ощущал себя таким лишним и ненужным. Теперь понятно, почему старые мастера изображали на своих полотнах только мадонну и дитя и никому не пришло в голову нарисовать рядом отца этого ребенка…

В понедельник я встал пораньше – хотел съездить с Пепиком в Будеёвице, в госпиталь. Сразу по возвращении мы туда позвонили, и лечащий врач испуганным голосом сообщил нам, что Скршиван добивался разрешения сходить вечером на концерт. Надо обязательно съездить в госпиталь!

Дежурный по роте Хмелик, известный балагур, так четко и по-уставному отрапортовал мне, что я сразу заподозрил что-то неладное:

– Хмелик, давайте выкладывайте начистоту, что тут происходит.

Его голос немножко задрожал:

– Товарищ командир, разрешите доложить, что… что новый командир полка… Товарищ поручик, он в первом взводе. Что там творится! Но я здесь ни при чем, честное слово…

В коридоре появился капитан Микушка:

– Иди послушай, как командир отчитывает твоего прапорщика и твоих зазнавшихся молодцов! Им бы только на танках разъезжать, а физзарядкой пусть занимаются пехотинцы…

Полный недобрых предчувствий, я направился в первый взвод. Услышав спокойный, не терпящий возражений голос, доносившийся из первой комнаты, я остановился. Сердце мое застучало. Нет, это невозможно! От рева двигателей у меня, наверное, появились слуховые галлюцинации.

Я открыл дверь и понял, что со слухом у меня все в порядке. Высокий и подтянутый офицер в форме подполковника, который разносил моих подчиненных, действительно товарищ Рихта, мой первый командир.

Я представился. Не знаю, как это у меня получилось, но я старался говорить спокойным голосом. Сколько раз я рисовал в своем воображении нашу встречу! Я мечтал о том, как во время учений он неожиданно появится в расположении нашей части и я представлю ему свою роту… И вот – а так всегда бывает по закону подлости – рога «представилась» ему сама. Совсем иначе, чем я мечтал.

Рихта поглядел на меня, потом на часы, попросил, чтобы я его проводил, и вышел в коридор, прежде чем совершенно подавленный Губка успел крикнуть сиплым голосом:

– Сми-ирно!

Милушка привезла из Будеёвице коляску с окошками. Вечером, когда Ян лег спать, я сообщила ему об этом.

– Какие окошки? Зачем? – пробормотал он, зевая.

Теперь он ведет себя только так – как будто мы уже прожили вместе лет пятьдесят.

– Чтобы наша малышка могла смотреть по сторонам…

– Какой абсурд! Разве ребенок в таком возрасте что-нибудь понимает?

– Может быть, даже больше, чем взрослые… – заявила я довольно резко: нервы у меня уже не выдерживали.

К Международному женскому дню я получила из штаба письмо. В нем меня благодарили за терпение и понимание, с каким я отношусь к трудной работе своего мужа. Я положила письмо в записную книжку, где у меня лежит картинка с изображением «Отважного Сердца». Эта картинка и письмо нужны мне теперь больше, чем когда-либо. Кажется, я не дождусь, когда кончатся эти последние недели беременности. К тому же вернулся из больницы директор Дома пионеров, и я снова одна, совсем одна.

С того дня как в полку появился любимый командир Яна подполковник Рихта, мой муж уходит на службу пораньше, когда я еще сплю. За ужином они шумно дискутируют с Лацо о вещах, в которых я не разбираюсь, но у меня сложилось впечатление, что этот Рихта произвел в полку революцию. Потом Ян скороговоркой извинится: «Вы ведь не будете сердиться, «анютины глазки», правда? Хорошенько отдыхайте…» – и вернется домой, когда я уже усну…

– Хорошо, хорошо, дорогая, покупай коляску с окошками… – сказал он, опять зевая, – с дверками, с лесенками, чтобы малышка могла выйти из коляски, если увидит что-нибудь очень интересное. Ты довольна? Или еще что-нибудь?

Он взял меня за руку, но продолжал зевать, Я выдернула руку и повернулась к нему спиной.

– А-ах, – снова зевнул он.

Я услышала, как он заводит будильник.

– Можно погасить свет, дорогая? Я вспомнил, что завтра должен встать в четыре часа…

Я хотела было поинтересоваться, не лучше ли ему вообще ночевать в казарме, но в голове вовремя сработал предупредительный сигнал: «Терпение, терпение и еще раз терпение!»

За окном видны ветки груши, озаренные лунным светом. Пожалуй, она скоро зацветет. Квидо, наверное, давно вылетел из башенки – такие стоят теплые весенние ночи. Боже мой, как хочется иногда плюнуть на терпение и понимание!

Помню, неделю назад Ян, увидев, как я еду на велосипеде Ярды Кутилека, с раздражением сказал:

– Не знал, что беру в жены такую легкомысленную женщину!

А я и проехала-то совсем немного по ровной дороге. Нашему ребенку это наверняка понравилось, он любит движение. Сейчас-то я вряд ли смогла бы взгромоздиться на велосипед. За несколько дней у меня так вырос живот, что я из-за него не вижу, куда ступаю. Ходим только на прогулки с Милушкой. У Яна нет для меня времени ни в субботу, ни в воскресенье. И в эти дни он пропадает на стройке или на службе.

– Хоть у тебя и есть муж, Яна, но ты почти так же одинока, как и я, – говорит Милушка.

На ней последний месяц беременности никак не сказался. Она даже похорошела. А у меня появились коричневые пятна, ноги отекают. Хорошо же я выгляжу, нечего сказать! Надо ли удивляться, что такая женщина совсем не привлекает Яна? Ничего, как только снова стану стройной и красивой, я ему отплачу…

Всякий раз, когда я объясняю Милушке, что за работа у моего мужа, я немного избавляюсь от чувства собственной неполноценности и начинаю верить, что все у нас хорошо, что он по-прежнему меня любит. А как он истосковался, пока был на учении! Если бы в должность командира полка не вступил этот самый Рихта, если бы не проверки из штаба дивизии, если бы не весенний призыв новобранцев… Как много этих «если»!..