Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Бедняжка! Она так измучилась со мной, что вынуждена была призвать на помощь Блаженку, которая обладает такой силой, что переносит больных с тележки на кровать на руках. Но вскоре и Блаженка устала. Ноги будто не мои, они никак не хотят слушаться. Я мобилизовала всю свою волю для того, чтобы сделать хотя бы один-единственный шаг. Потом упала на кровать, измученная, как марафонец после установления олимпийского рекорда, и мне хотелось одновременно и смеяться и плакать.

– Поздравляю! – радостно кричал мне по телефону Ян. – Я слышал, что ты уже ходишь.

«Как хорошо, что ты этого не видел», – подумала я.

Но теперь я шагаю по тропинке, посыпанной песком. Конечно, при помощи Даши.

– Ле-вой, пра-вой, ле-вой, пра-вой… – подбадривает меня Ленка со своей тележки, и вдруг: – Посмотри, Яна, мотылек!

Мотылек, черный дрозд, небо, трава, цветущие деревья. Какая благодать! Раньше все это казалось таким обычным.

Ленка лежит со мной в одной палате. Она – любимица всего отделения. Ей только восемнадцать, и она хороша собой – черные волосы с синеватым отливом, темно-голубые глаза, великолепные зубы. В больнице она уже четвертый месяц, ее доставили сюда с переломом позвоночника. Она тоже жертва автомобильной аварии – ехала со своим парнем за город кататься на лыжах.

– Он так ее любил, что бегал сюда по нескольку раз в день, пока она не стала его прогонять, – рассказала мне однажды по секрету Блаженка. – Но когда узнал, что Ленка никогда не будет ходить, любовь кончилась. Я сама относила ей конверт с колечком, и, поверите ли, это письмо показалось мне весом в центнер.

– А как Ленка?

– Не проронила ни единой слезинки. Она умеет держаться. И потом, у нее много друзей на фабрике. Она была там передовой прядильщицей. Знаете, сколько у нее разных дипломов? И вот ребята ходят к ней, подбадривают…

После рассказа Блаженки я долго не могла прийти в себя, и Ленка это заметила.

– Ну, теперь вы все знаете обо мне, так что рассказывать мне нечего, – сдержанно обронила она.

Но это было давно, когда мы еще обращались друг к другу на «вы» и я думала лишь о себе. И как же мне потом было стыдно, что я плакала и жаловалась, а Ленка меня утешала. Я тоже слышала, как она тихо плачет по ночам. Вот только утешать ее я не осмеливалась, ведь слова – это лишь слова.

В приемные дни нашу небольшую палату заполняют веселые молодые девушки и пожилые работницы с текстильной фабрики, и Ленка сразу преображается. Она становится оживленной, много смеется, обо всем расспрашивает, всем интересуется, и кажется, она может в любую минуту встать, помахать мне на прощание рукой и уйти в настоящую жизнь, где ее ждет любовь, работа, счастье. На самом же деле все обстоит иначе, и Ленка это знает. Иногда после этих посещений она лежит неподвижно, с закрытыми глазами, будто мертвая, и лишь рука ее судорожно сжимает одеяло.

Однажды я рассказала ей о Пушинке, о передвигающемся письменном столе, на котором он пишет свои пьесы. Это взволновало Ленку. Теперь в разговорах со мной она часто возвращается к Пушинке, размышляет вслух, нельзя ли и для нее сделать какое-нибудь кресло, в котором она могла бы передвигаться и обслуживать свои станки… Значит, у Пушинки и Ленки не только похожие судьбы, но и похожие характеры. Характеры людей, которые не сдаются, а противостоят судьбе. А я? Если я когда-либо и противостояла судьбе, то это очень смахивало на глупое упрямство, которое приносило одни страдания. И если бы только мне! А разве не страдали Ян, мама, папа, Вера – самые дорогие мне люди? И во всем виновата я.

Хватит, доктор Навратил запретил мне много думать. Сейчас главное для меня – покой, лечение и желание выздороветь. Поэтому я стараюсь сосредоточиваться на этой задаче. Это не так легко, как может показаться с первого взгляда.

За открытым окном белеют в темноте черешни. Я решительно встаю и начинаю ходить, полагая, что Ленка крепко спит. И вдруг с ее кровати раздается ободряющий голос:

– Ле-вой, пра-вой, ле-вой…

Мы обе весело смеемся, так, как могли бы смеяться две счастливые молодые девушки…

Вместе с письмами Ирена присылает мне фотографии Гонзика. Выглядит он прекрасно. У меня сразу начинает болеть сердце, когда я представляю, как прижму его к своей груди.

– Тебе бы следовало отдать его мне, – укоряет меня во время посещений Магда. – Какая разница, два или три ребенка в семье. По крайней мере, я могла бы приводить его к тебе. А ты отправила его в Брно!

Но я сделала это после долгих колебаний. С одной стороны, чтобы избежать искушения видеть Гонзика – зачем отягощать душу ребенка своими страданиями? А с другой – это является составной частью моей жизненной программы. Раньше я ревновала Яна к Вере, к Ирене, ревновала глупо, напрасно, а теперь я хочу бороться против этого отравляющего мою жизнь чувства. Кроме того, Ян так мало занимался Гонзиком, что для него будет лучше, если сын поживет где-нибудь рядом. По вечерним телефонным звонкам Яна я убеждаюсь, что поступила правильно: «Я сделал Гонзику лук, Яна». – «Купил или сделал?» – «Зачем же покупать, если можно сделать? Из ясеневых сырых палок… Из них получаются самые хорошие луки. А знаешь, как ловко он научился бросать по поверхности воды плоский камень?» Как хорошо, что Ян находит время поиграть с Гонзиком!

Но иногда мною овладевают такая тоска и безысходность, что даже вокруг не могу смотреть без отвращения… «Нормальная послеоперационная депрессия, – успокаивает меня в таких случаях доктор Навратил. – Не надо ей поддаваться». И прописывает мне какие-то таблетки. Я их не пью. Я хочу одолеть депрессию и без таблеток!

Я стараюсь мечтать, а это самое эффективное лекарство. Чаще всего я воображаю, как выйду в сад навстречу Яну здоровой и умиротворенной, и никаких тебе слез, никаких забот. К тому времени я вновь стану красивой, по крайней мере красивее, чем сейчас. А пока я боюсь подолгу смотреть на себя в зеркало – похудевшая, постаревшая, кожа и волосы утратили свой прежний блеск. А сколько рубцов и шрамов на моем теле! И когда они теперь побледнеют?

Мой постоянный посетитель – доктор Йозеф Коларж. Почти каждый день, под вечер, когда время тянется особенно медленно, потому что ложиться спать еще рано, а читать уже темно, в дверях появляется его высокая худая фигура в белом халате. Он не приносит ни цветов, ни апельсинов, а вытаскивает из портфеля магнитофон с самыми новыми записями или куклы. Об этом увлечении я даже не догадывалась и никогда бы не поверила, что он сам их мастерит. Куклы у Йозефа самые разнообразные – и выдающиеся исторические деятели, и литературные герои. Мне он подарил фигурки Наполеона, Дон-Кихота, индейских вождей. Как они меня порадовали!

И еще одна мысль не давала мне покоя. «Яна, золотая моя, – писала мне Вера в своем первом письме еще неровным почерком, – держись, все будет хорошо. Ян не должен знать, зачем мы ездили в Будеёвице…» А я-то думала, что именно Вера, такая честная и правдивая, будет настаивать, чтобы я во всем призналась Яну.

– Что вы об этом скажете, доктор? – показала я письмо Йозефу.

– Она, видимо, знает Яна лучше, чем вы или я, и боится за ваше супружество. В тот ужасный день она взяла с меня клятву… У меня было так скверно на душе, что я хотел обо всем рассказать Яну. Ведь это моя вина… это моя вина, Яна!

Мне стало жаль доктора, я взяла его за руку:

– Но, Йозеф… Мне кажется, вы тоже страдаете достоевщиной. Помните, что вы когда-то говорили Яну после трагической гибели Жачека?..

– Это разные вещи, Яна. Моя вина заключается в том, что мне всегда не хватало чувства ответственности. И вот результат… За последнее время я о многом передумал…

На эту тему мы беседовали с доктором Коларжем не один раз, и я наконец поняла, как опрометчиво мы с Яном поступили, условившись никогда не вспоминать о нашей первой и самой серьезной размолвке. Без конца ворошить прошлое действительно ни к чему, но совсем другое дело – откровенный разговор. Он бы помог нам добиться настоящего взаимопонимания, разрешить наши проблемы. Никогда нельзя быть уверенным, что до конца изучил другого человека, если даже прожил бок о бок с ним не один год и тебе знакомы, казалось бы, каждое его движение, взгляд, улыбка… «Человеческая душа, – говорил Пушинка, – как горный массив, который состоит не только из высоких, освещенных солнцем вершин, но и из темных пропастей. Делом всей моей жизни будет изучение неизвестной планеты под названием Человек…»

Когда Ян звонит мне по вечерам, его голос полон любви и нежности. Разве я смогла бы жить без него?

С каждым днем силы мои прибывают. Теперь я рада даже таким посетителям, которые раньше меня утомляли. Например, пани Фиаловой, которая приносит мне кексы, яблоки и обильную информацию о последних событиях в нашем городке. Приезжали ко мне товарищи Яна по академии, несколько раз был командир полка, навещали дети из Дворца пионеров во главе с Ярдой Кутилеком.

Приезжал ко мне и Михал. Пообещал договориться относительно экзаменов, а госэкзамены можно будет сдать и зимой, в зависимости от того, как я буду себя чувствовать. Но почему-то очень перепугался, когда я попросила привезти учебники.

– Ты хочешь заниматься здесь?!

– Именно здесь, и немедленно. Где же я потом найду столько свободного времени?

Однако я, видимо, переоценила свои возможности. Чтение меня быстро утомляет, мне тяжело сосредоточиться на самом главном, да к тому же я стала ленивой – привыкла лежать и мечтать. Хорошо, что рядом Ленка – она быстро прерывает мои бесплодные грезы.

На улице светит ласковое весеннее солнце, в черешнях жужжат трудолюбивые пчелы, и через окно видно, как повсюду развеваются красные флаги. Ян сейчас в Праге, он – участник военного парада, и доктор Навратил по этому случаю разрешил мне смотреть телевизионную передачу. Это уже огромный шаг вперед, но… Если бы я могла отправиться вместе с Яном в Прагу, нарядную, веселую – такой я ее помню в дни Первомайских праздников. Я держала бы Гонзика за руку, и мы оба ждали бы с нетерпением, когда же по площади пройдет наш папа…

Мои мечтания прервал голос Ленки:

– О чем ты думаешь, Яна? Держу пари, не о том, что написано в учебнике.

– Ты права. Я думала, как было бы хорошо оказаться сейчас в Праге…

– А я размышляла о том, что вряд ли смогу работать прядильщицей. И никакое кресло тут не поможет. Да и смешно это… Но у меня же есть голова и руки. Как у Пушинки… И я могу учиться.

– А чему бы ты хотела учиться?

– В школе мне очень нравилась математика. – В ее больших голубых глазах светится надежда.

По ночам я все еще слышу, как она плачет. Но мужество человека не в том, что он никогда не поддается грусти, а в том, что он эту грусть превозмогает.

Около телевизора – ни одного свободного места. Показывали как раз слушателей академий. Как узнать среди них Яна? И вдруг оператор, словно прочитав мои мысли, перешел на крупные планы. Телекамера заскользила по лицам участников парада, и – о чудо! – я увидела лицо Яна, сосредоточенное, серьезное. У меня бешено заколотилось сердце.

– Ленка, Леночка… ты видела?

Конечно, она ничего не увидела, потому что это длилось всего лишь какую-то долю секунды, однако взяла меня за руку и, улыбаясь, сказала:

– Ты должна гордиться своим мужем, Яна!

А я всегда им гордилась. Правда, вслух я этого не говорила. О некоторых вещах не стоит рассказывать.

На экране телевизора, печатая шаг, проходят подразделения нашей славной социалистической армии, потом появляется могучая техника, и все зрители – пациенты, сестры, врачи начинают горячо аплодировать…

В академии идут приемные экзамены. Будущие слушатели, еще вчера такие уверенные в себе и в собственных знаниях, сегодня то и дело бледнеют от волнения и не уверены ни в чем. Зато наш Ньютон расцветает прямо на глазах, замечая завистливые взгляды абитуриентов.

– А помнишь, как мы дрожали на приемных экзаменах? – небрежно обращается он ко мне.

Хотя я и не помню, как он дрожал на экзаменах, но киваю.

Мы по-прежнему шефствуем над Ньютоном, и можно считать, что в этом плане успешно заменили майора Зику. Кроме Ньютона на нашем попечении еще двое парней, которые тоже добились неплохих результатов. Наверное, поэтому наша группа в социалистическом соревновании опять заняла первое место на курсе. А вот группа надпоручика Либора Пулпана отодвинулась со второго места на четвертое. При подведении итогов Пулпан упрекнул меня, что надо было бы учесть их объективные трудности, что так, мол, и поступают настоящие товарищи, но… я совсем зазнался с тех пор, как занял столь ответственный пост.

Дело в том, что на отчетно-выборном собрании меня избрали в состав комитета факультетской организации Союза социалистической молодежи и теперь мне предстоит решать массу сложных задач. Главная из них – это повышение эффективности учебного процесса. Руководство академии стремится организовать его так, чтобы слушатели хорошо усваивали учебную программу и у них оставалось больше свободного времени. Только вот…

Кипячу я как-то себе в кухне чай, а поручик Зоурек вдруг заявляет:

– Чтобы повысить эффективность учебного процесса, нужно прежде всего ликвидировать неравноправие!

Зоурек – один из тех, кто в кулуарах критикует всех и вся, но почему-то предпочитает отмалчиваться на собраниях.

– Какое еще неравноправие? – спрашиваю я спокойно.

– А вот какое. Одни слушатели могут ехать домой в пятницу сразу после обеда, а другие должны торчать в классе на самоподготовке до самого вечера…

Я уже начинаю злиться. Уезжать домой в пятницу после обеда разрешается только отличникам и хорошо успевающим слушателям. У Зоурека же дела с учебой, прямо скажем, идут неважно, но, как и большинство ему подобных, он не желает понять, что отставание в учебе можно ликвидировать только кропотливым трудом.

Зоурек продолжает кипятиться:

– Отличники занимаются в кружке бальных танцев, посещают спортивные секции, слышал даже, наши альпинисты планируют штурмовать какую-то вершину в Гималаях…

– Так в чем же дело? Посещай и ты кружки и секции.

– Что?! Да я после занятий уже падаю от усталости!

– Это кто тут падает? – спрашивает с наигранным ужасом Франта Слейшек, вбегая в кухню. – Смотри не сверни себе шею…

Он, как всегда, спешит, у него каждая минута на счету, а я все свое свободное время посвящаю Гонзику. Как хорошо придумала Яна, что поручила его на время заботам матери Ирены! Во всяком случае, Гонзик очень доволен, с бабушкой – так он называет мать Ирены, – бывшим работником детсада, ему хорошо и весело, а обо мне и говорить нечего.

– Папа, – сказал он мне как-то по секрету, – бабушка говорила, что мы живем на земном шаре. Но она дала промашку, понимаешь?

– Нельзя так о бабушке говорить, ясно? И почему она дала прома… то есть ошиблась? Где же мы, по-твоему, живем?

– Внутри, конечно, в самом шаре. Если бы мы жили наверху, то давно бы свалились. Попробуй походить по шару…

Пришлось купить ему глобус и объяснить, как все обстоит на самом деле. И теперь мы путешествуем по морям и океанам, по странам и континентам. Какое испытываешь наслаждение, открывая мир ребенку! Но не меньшее наслаждение – открывать для себя мир ребенка. Только сейчас я начал понимать Яну, которая мечтает стать учительницей.

Моя милая, моя нежная Яна! Как я тоскую о ней! Я не видел ее целую вечность… Где те незабываемые вечера, когда она распускала свои прекрасные волосы?..

– Что ты делаешь с паштетом, варвар? – прерывает мои возвышенные мысли Франта.

Я в это время намазывал хлеб паштетом. На ужин я не хожу, потому что ровно в семь нужно звонить Яне.

– В чем дело? – недоуменно спрашиваю я, но он, не говоря ни слова, берет у меня из рук банку с паштетом, проворно опрокидывает ее содержимое на тарелку и пускается в разглагольствования:

– Чтобы из этого полуфабриката приготовить замечательное блюдо, мы должны поступить следующим образом: нарезать его тонкими ломтиками, добавить жир… Не мешай, Зоурек, когда готовит шеф-повар!.. Берем лук. Очищаем его, режем, поджариваем. Потом кладем в сковородку ломтики паштета и разбиваем туда пару яиц… Слушай, иди звонить и не мешай специалисту. Придешь, когда ужин будет готов…

С голодным желудком, но в приподнятом настроении я набрал номер и стал с нетерпением ждать, когда же в трубке раздастся бархатный голосок моей Яны.

– Это вы, товарищ надпоручик? – загремела вдруг трубка басом медсестры Блаженки.

От неожиданности я даже вздрогнул.

– Да, это я…

– Я очень рада, – опять зарокотала трубка. – Яна попросила меня подежурить у телефона, а у нее сейчас урок математики.

Конец света! Что же там происходит?

– Блаженка немного напутала, – объяснила мне потом Яна своим бархатным голоском.

– Разве доктор разрешил тебе заниматься?.. Где ты была?

– На уроке математики. Но я ее не изучаю, я преподаю.

– Пре-по-даешь? – У меня сорвался голос. Я подумал, что она шутит, но Яна продолжала мне объяснять:

– Я как раз диктовала своей ученице задачу. Кстати, ты не знаешь, какова длина экватора?

– А я хотел прочитать тебе лирическое стихотворение…

– Так читай…

– Но ты же спрашиваешь про длину экватора.

– Одно другому не мешает… – весело рассмеялась она.

И в это мгновение тоска, накапливавшаяся у меня в груди, вырвалась наружу:

– Яна… Я приеду к тебе в субботу!

– Что это тебе пришло в голову? – испугалась она. – Ведь мы же договорились встретиться первого августа, когда ты возвратишься из части после осмотра боевой техники, а я из санатория…

Мы ни о чем не договаривались, я просто согласился с ее планом, потому что он показался мне довольно разумным. Но это было тогда…

– Знаешь, я могу и не дождаться этого первого августа…

– Не мучай меня!

– Я тебя мучаю! Я же только хочу увидеть тебя… Ничего не понимаю…

– Успокойся, первое августа не за горами, – мягко проговорила она и чуть слышно добавила: – А потом… потом мы опять будем вместе.

И от того, как она это сказала, у меня по спине побежали мурашки.

В тот же вечер к нам на огонек заглянул Мартин Кличек. По академии он обычно расхаживал с кинокамерой и страшно задавался. Но сегодня он притащил под мышкой огромный чемодан и без преувеличения являл собой воплощенную скромность.

– Слушай, помоги мне с дипломным проектом, – робко попросил он и рассказал, о чем идет речь.

То, что он принес в чемодане, оказалось не проектом, а лишь подготовительным материалом к нему.

– Ума не приложу, как мне во всем этом разобраться! – горестно вздохнул он. – Уже дважды засыпался. Потом вспомнил, что ты окончил строительный техникум… Понимаешь, теоретически мне удалось решить одну важную проблему. Думаю, что важную, – поправился он и подал мне папки: – Посмотри вот это…

Ребята слушали нас молча, а Йозеф весело посвистывал, изредка посматривая на меня. Если бы Мартин притащился к нам в другое время, я бы, вероятно, дал ему несколько полезных советов в его же духе, однако он пришел в тот незабываемый вечер, когда я был готов обнять все человечество, не то что моих сокурсников. И вот я принялся внимательно изучать собранный им материал. Он действительно попытался решить важную проблему, причем его поиски решения отличались смелостью, и это мне импонировало.

Ранним утром, еще до начала лекций, мы проверили его гипотезу в кабинете по измерению упругости и прочности металла. Результаты получились такими, что я сразу посоветовал Мартину сдать все свои бумаги в макулатуру, а сам позвонил Пушкворцу, который занимал ответственный пост в научно-исследовательском институте. Вскоре от него пришел ящик с материалами, для института они не имели большого значения, но для проекта Мартина оказались неоценимыми. Теперь мы торчим до самой ночи в мастерской, как будто разрабатываем наш собственный проект. Зачастую спорим. А Йозеф бдительно охраняет, как он выражается, наше душевное равновесие и своевременно снабжает черным кофе и вафлями.

Только в субботу ребята работали над проектом без меня: я поехал навестить Гонзика, которого Ирена собиралась взять с собой на съемки на целую неделю.

Малыш был так занят игрушечным «фиатом», который ему подарила Ирена, что почти не обращал на меня внимания. И мне стало вдруг очень-очень грустно.

– А вы не хотите поехать с нами? – уловив мое настроение, спросила Ирена. – В воскресенье кто-нибудь непременно поедет в Брно и возьмет вас с собой…

Я представил себе, как хорошо было бы именно сейчас переменить обстановку, отдохнуть на лоне природы вместе с Гонзиком, но в мастерской ждали ребята. Все это я откровенно выложил Ирене, и она понимающе кивнула…

Потом прибежал мой сын и объявил:

– Машина заведена!

Он забрался ко мне на колени, обнял и заглянул в глаза:

– Я буду по тебе грустить…

Когда Ирена с Гонзиком уехали, мне показалось, будто солнце стало светить менее ярко. Зато в мастерской ослепительно сверкала свежей краской готовая модель Мартина Кличека.

Мартин ходил вокруг нее взволнованный, даже какой-то торжественный и не переставал изумляться:

– Какие вы молодцы, ребята! Вы – настоящие друзья!

– А ты разве не слышал, что говорил начальник академии на активе? – проворчал Зденек. – О сплоченных коллективах, возникших в академии.

– Это он о нас говорил… – скромно пояснил Ньютон.

8

На улице даже в тени тридцать три градуса, а когда Иван закрыл окно и задернул занавески, я моментально покрылся жаркой испариной.

– А нельзя ли отложить представление? – умоляюще попросил я, для решительного требования у меня уже не хватало сил.

– Нет, папа, нет! – запротестовал Гонзик.

– У твоего сына интерес к знаниям гораздо больший, чем у тебя, – сказал Иван укоризненно. И со вздохом добавил: – Где те времена, когда и ты к ним стремился?

Годы, прошедшие с тех «времен», не уменьшили страсть Ивана к бионике, хотя он проектирует промышленные объекты. А впрочем, и я сочетаю увлечение техникой с изучением марксистской философии и иностранных языков… И все-таки, когда я вместе с Лацо в одной из воинских частей знакомился с новой техникой, с оснащенными совершенным оборудованием учебными кабинетами, я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Даже тоска по Яне как-то сразу улеглась, отступила на второй план. И Яна, конечно, поняла это из моих лаконичных писем, но ни единым словом не упрекнула.

Сама же она писала мне длинные веселые письма, но на любовные излияния, по обыкновению, была скупа. Зато в каждом из посланий моя жена пела дифирамбы какой-то Штепанке, занимающей с ней один номер. Она-де живет по модному принципу: станьте необходимым человеком для своего ближнего, однако не затрудняйте ему жизнь…

На дачу к Ивану мы попали чисто случайно. Так как я выезжал из Брно раньше, чем Яна из санатория, то мы договорились встретиться в Праге у ее родителей. Но пани Балкова сообщила, что они спешно выехали в Славьетин: тяжело заболел дед. Я попробовал позвонить домой, и, как всегда, без толку. Да и немудрено. Отец поменял Сахару на Урал, строит там газопровод и в отпуск, кажется, вообще не собирается. Пришлось тащиться по жаре к Ивану.

Но напрасно в течение нескольких минут я нажимал на дверной звонок – в квартире никого не было. И вдруг до меня дошло, что сегодня пятница, а кто же в пятницу будет сидеть в раскаленной от августовской жары Праге? Когда мы выходили из подъезда, перед домом заскрежетал тормозами автомобиль. Это была Моника…

В последний раз я встречался с ней в Брно, у Ирены. Она сочувственно расспрашивала о Яне, о Гонзике. А впрочем, она знала обо всем от Йозефа – у них близкие отношения. Что ж, меня это нисколько не удивило: для него – одним любовным приключением больше, для нее, пожалуй, тоже. Она, вероятно, сообразила, какие мысли роятся в моей голове, и как бы между прочим поинтересовалась:

– Пойдешь к нам свидетелем? – и, убедившись, что достигла желаемого эффекта, добавила: – Только без эмоций, друг детства… – А потом она пустилась в объяснения: – Я решила, что неплохо иметь доктора в доме, но при одном условии – он не должен быть военным. Сам подумай, какую он может сделать карьеру в армии? А у него есть для этого все данные, да и у меня неплохие связи…

Как прежде, веселый властный тон. Моника знала себе цену, однако не знала Пепика. Возможно, он и женился бы на ней, хотя такое супружество и в самом деле было бы оковами, но чтобы из-за женщины он оставил армию и любимую травматологию? Никогда! Меня так и подмывало сказать: «Ты проиграешь, дорогая Моника!» – однако я сдержался.

Гонзик давно спал, и я собрался было уходить. Моника предложила подвезти меня до общежития, но Ирена вдруг попросила остаться: мол, надо поговорить о Гонзике.

Когда Моника удалилась, она достала бутылку коньяка. Я видел только однажды, как она пила коньяк, и сейчас почему-то ужасно испугался:

– Он что-нибудь натворил?

– Кто? – так же испуганно спросила Ирена. – Гонзик? Нет, с ним все в порядке… А я вот, пожалуй, кое-что натворила. Я давно хотела сказать вам, как мучается Яна, когда вы встречаетесь с Моникой, и если бы она узнала, что я предоставляю вам для этого возможность…

– Но, Ирена, Яна ведь знает, что Моника ваша подруга. Не будете же вы из-за меня выпроваживать ее из дома. Яна и сама приглашает ее, хотя и утверждает, что при появлении Моники в ее сознании всегда загорается красный свет: «Внимание, избегай ее!»

– А вы все-таки избегайте ее. Обещайте это ради Яны и ради меня. Некоторых людей действительно лучше обходить стороной. Теперь я Яну поняла…

Чтобы успокоить Ирену, я пообещал выполнить ее просьбу. Поэтому, встретив Монику возле дома Ивана, я оторопел, но она приветствовала нас с такой искренней радостью, что предостережения Ирены показались мне уж очень преувеличенными. Да и можно ли разобраться во взаимоотношениях женщин? Для прямолинейного мышления мужчин они слишком сложные и загадочные существа. И потом, для меня даже в те далекие годы Моника была лишь мимолетным увлечением, не более. И если сейчас мы иногда встречаемся с ней, я не вижу в этом ничего предосудительного.

– Подождите минуточку, я только возьму некоторые вещи для Эвы и подброшу вас к ним на дачу. Это недалеко, каких-нибудь полчаса езды…

Она еще не договорила, а Гонзик уже сидел в автомобиле.

– Какая красивая тетя, правда, папа? Но машина еще лучше, – со знанием дела оценил он достоинства Моники и ее нового автомобиля.

Мне ничего не оставалось, как занять место рядом с ним. Тем более что Моника не собиралась задерживаться на даче: вечером к ней должен был приехать Йозеф. А как обрадуется Иван!..

Щелк! Изображение лягушки на экране сменяется чем-то невообразимым. Дети приходят в неописуемый восторг, а Иван невозмутимо продолжает:

– А теперь я продемонстрирую вам медуз и дельфинов, которые обладают столь совершенными…

Однако разговор о медузах и дельфинах прервала Эва. Она открыла дверь и недовольно затараторила:

– Я так и думала. Когда вы сходитесь вместе, у вас сразу начинается разговор о лягушках, летучих мышах, саранче, блохах…

– Блохи?! – крикнул Гонзик с удивлением.

– Да у нас их полная банка, – похвасталась Иванка. – Ты видел, как прыгает блоха?

– Не видел, – признается мой сын. – В Брно на одной собаке они наверняка были, только не прыгали…

– Пойдем покажу! – Иванка взяла его за руку.

– Иванка, только посмей!.. – закричала Эва.

Но было поздно, дети уже убежали. Иван со смехом последовал за ними.

– Вот видишь… – беспомощно развела руками Эва, – вместо одного сумасшедшего у меня теперь их двое. Иванка вся в отца. Нас уже соседи стали сторониться, потому что мои сумасшедшие всюду хвастаются, что у нас есть блохи, тараканы и пяденицы…

На Эве был только купальник, и я сразу заметил, как она пополнела. От ее хрупкой фигуры, из-за которой Иван когда-то потерял голову, не осталось и следа. И волосы она перестала красить. Невольно я вспомнил свою неизменно стройную Яну, но в это время снизу послышался детский голосок.

– Наша Регинка встает, – засмеялась Эва. – Ты ее еще не видел?

Иван писал мне о рождении второй дочери, но видеть ее мне не приходилось.

Мы спустились по лестнице, Эва открыла дверь в небольшую спальню – и у меня сжалось сердце. В кроватке сидела такая очаровательная девчушка, о которой я мечтал: черноглазая, с золотисто-каштановыми локонами, обрамляющими миловидное личико, загорелая до черноты… Эва взяла ее на руки – и сразу же преобразилась. Малютка смотрела на меня с любопытством.

– Пойдешь к дяде, Регинка? Он поиграет с тобой, пока мама вскипятит тебе молочко. Хорошо?

Девочка еще раз посмотрела на меня долгим взглядом, потом вдруг улыбнулась и протянула ручки. Ей-богу, я никогда никому так не завидовал, как Ивану, у которого росла такая дочь.

Ночевали мы на даче: Иван с Эвой ни за что не хотели нас отпускать, да и нам возвращаться в Прагу было поздновато.

– Давай привезем сюда маму и поживем здесь, – предложил Гонзик.

– А может, действительно останетесь? И нам бы было веселее, и Яна бы хорошо отдохнула. Места у нас много, – откликнулась Эва.

В этот раз она показалась мне более любезной, чем прежде. Видимо, материнство повлияло на нее, а может быть, это результат того, что она освободилась от опеки родителей, которые уехали в Бразилию. Когда Иван и Эва остаются вдвоем, они лучше понимают друг друга.

Дети спали, а мы сидели на веранде, пили охлажденное белое вино и смотрели в августовское ночное небо, усыпанное звездами. Воздух был кристально чист и напоен ароматом трав. А кругом стояла такая тишина, что я уже с трудом мог представить себе полигон с его грохотом и суматохой.

После долгих месяцев напряженного труда эти часы отдыха казались мне невыразимо прекрасными. Я наконец-то обрел душевное равновесие, и все в моей жизни повернулось к лучшему. Я с глубокой нежностью думаю о Яне и о забавной дочке Ивана, не теряя надежды, что со временем и у нас с Яной будет такая же…

Это прекрасное чувство какого-то всеобщего умиротворения не оставляло меня и утром, когда я проснулся. В окно я увидел маленькую Регинку. Она сидела на лужайке, похожая на одуванчик, а Гонзик и Иванка кувыркались рядом, и всех троих освещали ласковые лучи раннего солнца. Иван делал на веранде зарядку – видимо, таким образом он боролся с начавшим появляться животиком.

До обеда мы проводили время у пруда. Туда нас отправила Эва, чтобы мы не мешали ей готовить: приготовление обеда было для нее почти священнодействием. И я снова подумал, как хорошо могла бы отдохнуть здесь Яна…

– Как ты думаешь, Иван, мы действительно могли бы отдохнуть у вас? Может, Эва сказала это из вежливости?

– Излишней вежливостью она никогда не страдала, и если уж приглашает, то, поверь мне, искренне. А тебе за такой вопрос не мешало бы дать по шее… Ну а если серьезно, это было бы просто здорово. Эва подружилась бы с Яной. Моника ей уже надоела. Счастье еще, что она воспылала страстью к этому вашему доктору…