Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

– Может быть… – неопределенно сказала я.

Независимость, как таковая, меня мало волновала. Я вообще считаю, что если два человека любят друг друга, то они и зависят друг от друга, и причина этой зависимости кроется не во внешних обстоятельствах, а в какой-то внутренней потребности. Но мне не хотелось объяснять это Михалу. В конце концов, многие люди могли бы меня спросить: «Чего же тебе недостает?» И они были бы правы, но… не совсем. Женщина не только возлюбленная, жена и мать, она прежде всего человек. А в каждом человеке есть такое внутреннее чувство, которое восстает против стереотипа, бессмысленной траты времени, праздности. Рождение ребенка может притупить это чувство, но совсем оно никогда не исчезает, как я раньше думала.

Я убедилась в этом, когда Ян почти все лето был на учениях. Как-то вечером Гонзик уснул, и в квартире сразу стало тихо и пусто. От Фиаловых проникали приглушенные звуки телевизора, со станции доносились гудки паровоза, где-то били башенные часы… Ванная после вечернего купания была убрана, выстиранные распашонки и чепчики развешаны на балконе, игрушки в шкафу аккуратно расставлены, а впереди – длинный-длинный вечер. Что делать?

Одиночество навевает не только тоску, но и тревогу. Наверное, поэтому я и противилась так отъезду Яна на учебу. Но потом поняла, что если из-за любви ко мне он откажется от академии, то всю жизнь будет чувствовать себя несчастным и это непременно отразится на нашей любви.

Командир Яна подполковник Рихта в откровенном разговоре со мной сказал то же самое, сказал, что муж редко прощает жене, если она препятствует его карьере. А этого мне не хотелось, я страстно желала, чтобы Ян был счастлив и всегда любил меня, только не знала, что для этого надо делать.

Смогла бы я объяснить все это Михалу? И разве понял бы меня Мишель Франсуа, он же Михал Швец? К счастью, он ни о чем не расспрашивал, видео, его вполне удовлетворило слово «независимость». Он лишь снисходительно улыбнулся и с готовностью пообещал устроить меня на заочное отделение, хотя срок подачи заявлений давно прошел. Вероятно, Михал добился определенного положения, потому что в разговоре он, будто случайно, заметил, что является членом школьной и культурной комиссий совета районного национального комитета, но мне это абсолютно безразлично. Из училища я уехала, набив сумку учебниками, которые дал мне Михал, и мечтая о том, как через два года я выложу на стол перед Яном свой диплом.

Мечты, мечты… А пока у меня голова идет кругом от экзаменов за семестр. Иногда я с отчаянием говорю себе: «Зачем тебе это надо? Ведь все равно у тебя не хватит сил!» Но не казалась ли когда-то неосуществимой мечтой и эта квартира?

Я вскочила с кровати и, шлепая босыми ногами по мягкому ковру, подошла к окну, чтобы прикоснуться к новым занавескам, посидела в уютном финском кресле. Потом зажгла все люстры, лампы и лампочки – пусть будет иллюминация! – и поставила «Итальянское каприччио» Чайковского – там ведь звучат фанфары. И вот босая, в ночной рубашке, но под радостные звуки фанфар я еще раз осматриваю залитое светом «жилище богов», в котором в отличие от настоящего их обиталища есть кухня, где домовито урчит холодильник, кладовая, где так приятно пахнет рождественскими пирожными, аккуратно сложенными в коробках, и ванная, где блеск плиток соревнуется с блеском кранов.

Осмотр окончен. Я гашу иллюминацию, снимаю пластинку с музыкой Чайковского, наполняю ванну, беру в рот несколько подгоревших ванильных рогаликов и погружаюсь в воду. У меня легко на душе, потому что все сделано, все расставлено по своим местам, а учебники заперты в шкафу. Ян приедет только в шесть часов, и у меня достаточно времени, чтобы привести себя в порядок. Это необходимо, ведь в Брно много красивых женщин и девушек…

– И ты не боишься за него? – спросила Милушка, когда делала мне прическу. – Я бы Индру ни за что не оставила одного на пять лет. Хватит и года!

– Супружество не тюрьма! – бодро заявила я и подумала: «Где же я это вычитала? А может, я это придумала в пику доктору Коларжу, который постоянно твердит, что супружество – это оковы?»

– Ну, если ты так уверена в себе…

– Если бы!

– У меня большой опыт в этом деле, – добавляет Милушка с чувством превосходства.

У меня он тоже есть, более того, он едва не стоил мне жизни, но об этом мне не хочется говорить.

– Главное, у тебя есть прелестная дочь… – возразила я Милушке, – и есть Индра.

– Знаешь, иногда я не верю в свое счастье. Мне всегда казалось, что человеку труднее поверить во что-то злое – в измену, подлость, но стоит самому пережить это, как уже не можешь поверить в собственное счастье… Постой, нужно постучать по дереву, чтобы не сглазить!

– Опомнись, ты стучишь по моей голове!

Я рассмеялась, она тоже. В зеркале отразилось ее счастливое, прелестное личико. Не знаю, замечает ли она сама, но в последнее время она просто расцвела…

Когда в нашей квартире впервые неожиданно объявился Индра Скршиван в форме курсанта военного училища и представился как тайный благодетель, который отправлял подарки для будущего Милушкиного ребенка, девушка расплакалась и убежала. Милушка никогда не искала отправителя, ее вполне устраивало, что есть кто-то, кто думает о ней и ее ребенке. Она считала, что это наверняка какой-нибудь старый человек, одинокий и очень добрый. Иногда, как мне казалось, она подозревала даже меня… А когда наконец узнала имя таинственного незнакомца, то не захотела поверить в его искренние чувства.

Я нашла Милушку дома. Она была вся в слезах.

– Яна, не уговаривай меня, – всхлипывала она. – Такой парень! Да стоит ему захотеть, у него будет сколько угодно красивых девушек. А я? Ты же знаешь, что обо мне говорят… У меня есть ребенок, и я счастлива, а жалости мне не надо… Мне ничего не надо…

Через две недели после этой встречи они поженились…

– Куда теперь красавицам из Брно! – проговорила Милушка, явно гордясь своей работой, и показала в зеркало: – Посмотри, как здорово. Не правда ли? Сейчас подкрашу тебе ресницы и брови… Никаких отговорок!

Но я и не пыталась возражать. Эта милая, кроткая девушка становилась непреклонной, когда дело касалось ее профессии. Только она подложила на моем левом глазу под ресницы жгутик ваты, как послышался стук кулачка в дверь.

– Мама… ма-ма… – Гонзик был настолько возбужден, что у него перехватило дыхание. – На улице одно шало!

– Что там? – не поняла я.

– Да снег, – бросил со смешком Ярда Кутелек. – А ему все кажется, что это сало. Только он выговорить не может.

– Шнег, шало! – пошел Гонзик на компромисс и, несмотря на то что не видел меня два дня, потянул Ярду снова на улицу: – Пойдем!

– Куда это он так рвется?

– Хочет кататься на санках, они остались внизу. Мама сказала, чтобы мы попросили разрешения. Все уже катаются с горки, что за казармой.

– Пусть покатается, – начала убеждать меня Милушка, видя, что я колеблюсь. – Моя Барбарка тоже катается на санках, я доверила ее Алене Емелку, она учится с Ярдой в одном классе. Не идти же тебе с такой прической на горку! А потом тебе предстоит печь яблочный пирог. Что скажет пан надпоручик, если не съест хотя бы кусочек любимого пирога? – подтрунивала она надо мной.

В этом была доля правды. Ян не любит разные сладкие булочки, плюшки, но пироги обожает.

– Только на час, – разрешаю я. – Но, пожалуйста, присматривай за ним, Ярда.

– Само собой. Правда, Гонзик?

– Шамо шобой, – повторил мой маленький озорник тоном самостоятельного человека, не выпуская своей ручки из руки Ярды. На меня он даже не взглянул.

Я к этому уже привыкла. Ярда занимает в жизни Гонзика особое положение. К нему малыш питает безграничное уважение, только ему он без всякого протеста позволяет повязывать шарф, с ним за компанию пьет молоко, хотя ненавидит его, покорно глотает рыбий жир. Мой авторитет и даже авторитет Яна ничто по сравнению с авторитетом Ярды Кутилека.

Милушка уже приготовила в баночке краску, но я вышла на балкон посмотреть на ребят. Они дружно тащили санки: длиннющий Ярда, совсем не похожий на того пионера из Вериного отряда, который когда-то вел меня по этому городу, и маленькая, трогательная фигурка в комбинезоне… Могла ли я представить себе такую картину, когда приехала сюда?

– Для вас тут записка, Яничка! – крикнула снизу пани Фиалова, наша дворничиха, сметавшая снег с тротуара. – Я сейчас поднимусь к вам, вот только снег уберу…

По лестнице я сбежала как ветер, а наверх поднималась медленно, будто у меня внезапно отяжелели ноги. Но дело, конечно, было не в ногах, просто у меня защемило сердце, едва я прочитала записку. Ян позвонил в часть и просил передать, чтобы сегодня мы его не ждали, он приедет завтра, утром или в полдень. Звонил он из Праги, а не из Брно, значит, задержался не в академии, а в гостях у своего друга Ивана…

– Садись, Яничка, – поторопила меня Милушка, – а то у меня высохнет краска.

– Лучше выброси ее! – вырвалось у меня.

Разумеется, ничего особенного не случилось. Просто придется поскучать в одиночестве еще один вечер. Только и всего. Но… пирог у меня сгорел, на задании по чешскому языку я никак не могла сосредоточиться, а сосиску для Гонзика варила так долго, что она лопнула. В другой раз это привело бы его в восторг, однако сегодня он не захотел ее есть. И вообще, он страшно злил меня: беспрерывно брюзжал, плакал, капризничал. Когда он опрокинул на пол тарелку супа, я не выдержала и отшлепала его. Обычно в таких случаях он чувствовал себя оскорбленным и уходил без единого слова, но сегодня принялся жалобно хныкать.

– Перестань плакать! Возьми тряпку и вытри, а потом помой руки и иди спать!

Я начала чистить яблоки на пирог и одновременно наблюдала, как Гонзик размазывает лужу по полу. Конечно, в довершение ко всему он умудрился сесть в нее в чистой пижамке.

– Все, бросай это занятие и иди спать! – Я понимала, что срываю на ребенке свое плохое настроение, но поделать с собой ничего не могла.

– Не хочу! – всхлипнул он.

– Не люблю я тебя такого! Посмотри, как здесь все тщательно убрано. Скоро наступит рождество, приедет папа, а ты что наделал?

– Хочу к папе…

– Да, сегодня ты бы его порадовал. Быстро в постель!

Гонзик укоризненно посмотрел на меня большими темными глазами, такими родными и любимыми, но я промолчала. Он у нас единственный ребенок, но он сын солдата и не должен быть размазней. А пока… Он бросил на меня еще один полный обиды взгляд и горделиво прошествовал в свою комнату. При виде его маленькой фигурки в пижамке у меня снова, как утром на балконе, сжалось сердце. Но сейчас не время проявлять свою жалостливость: он этого только и ждет.

Я помыла посуду, вытерла пол на кухне и снова занялась яблоками. И вдруг я услышала, как малыш плачет. Тут я уже не выдержала:

– Что с тобой, Гонзик?

Вместо ответа он прислонял руку к своему ушку. Мне дотронуться до него он не давал. Я пощупала ему лоб и не на шутку перепугалась – лоб был ужасно горячий. Я принесла градусник, но Гонзик махал ручонками и говорил сквозь слезы:

– Не хочу! Не хочу!

– Хочешь не хочешь, а надо! Никогда больше не пойдешь гулять с Ярдой! – От страха мне аж дурно сделалось, но я нашла в себе силы говорить с сынишкой спокойно и решительно.

Столбик ртути поднялся выше тридцати девяти градусов. Что же делать? Больница далеко, в городе, пока туда доберешься… Неотложку не вызовешь: наш район к общей телефонной сети еще не подключили. Осенью проложили кабель, на том все и кончилось. Но рядом штаб и санчасть. Если доктора Коларжа там не окажется, я найду его в общежитии или в клубе. Кого-нибудь обязательно разыщу…

Доктора Коларжа я встретила в воротах. Он был одет в гражданское – собирался идти в театр, однако немедленно побежал со мной.

Диагноз он установил сразу:

– Не буду даже ослушивать, все и так ясно: у малыша воспаление среднего уха. Ничего страшного нет, но мы должны забрать его в больницу… Через неделю-другую вы получите назад своего вояку в полном здравии, так что не расстраивайтесь, вы же отважная девушка… Оденьте его потеплее и сами оденьтесь, я скоро буду здесь с машиной.

– «Отважная девушка»! – ворчала пани Фиалова, которая сидела с Гонзиком, пока я бегала за доктором, а теперь помогала мне одевать малыша.

К моему удивлению, Гонзик вел себя спокойно, только тихо стонал и прижимался головкой к моей груди.

– Боже мой, все время одна да одна! – причитала пани Фиалова, глядя на меня.

Нет, я не была одна. Через несколько минут снаружи засигналил автомобиль – не обшарпанный «трабант» доктора Коларжа, а новенькая «Волга» командира полка. Вот они оба вошли в комнату, и Гонзик доверчиво протянул руки к подполковнику Рихте.

Утро, которое я должна была встретить в объятиях Яна, застало меня в кресле. После того как я возвратилась ночью из больницы, я присела немного отдохнуть, да так и уснула одетой. Гонзика принимала строгая медсестра в белом халате. Когда она несла его по пустому больничному коридору, Гонзик все время кричал:

– Мама… мама!.. Я к тебе хочу!..

Я слышала эти слова Гонзика даже во сне, но внезапно послышался какой-то другой голос:

– Яна! Яничка, что с тобой? Что случилось?

Ян вбежал, даже не отряхнув снег с шинели, и я ощутила этот холод, когда он поднял меня из кресла и прижал к себе.

– Не плачь, милая, – утешал он меня. – Я уж думал, стряслось что-то ужасное. Успокойся, доктора всегда преувеличивают… Я сейчас сбегаю в штаб и позвоню в больницу, может, сегодня мы его и заберем. Жди, я скоро вернусь!

Я задернула занавески – снег валил по-прежнему. Потом я поставила на плиту кофеварку, сполоснула лицо холодной водой и стянула волосы в узел. Сооруженная Милушкой прическа ночью совсем развалилась, но мне уже было на это наплевать.

Ян действительно вернулся быстро. Выражение его лица изменилось.

– Воспаление среднего уха, острое, – убитым голосом обронил он, – ему делают комбинированные инъекции антибиотиков. Боятся, как бы не было осложнений…

Я догадывалась об этом, потому что ночью доктор Коларж слишком долго говорил с врачом – мы ждали его почти час. И потом, врачи не всегда преувеличивают. Снотворное, которое дал мне Коларж на обратном пути, еще продолжало действовать, и я чувствовала себя какой-то отупевшей.

– Острое воспаление… – повторил Ян. – Откуда? Ведь у него ни разу не было даже насморка… Как это могло случиться?

– Не знаю.

– Не знаешь? Что вы делали вчера?

– Спал он у Кутилковых, потому что мы до полуночи драили квартиру. До обеда он был у них, а потом я отпустила его с Ярдой покататься на санках…

– Значит, ты ничего не знаешь? – перебил он меня раздраженно. – А я впервые слышу о том, что наш малыш спит и обедает у чужих людей, что ты спокойно доверяешь его Ярде, как будто у тебя нет времени погулять с ним…

– Ян!.. – Мне вдруг показалось, будто рядом вовсе не Ян, а чужой человек.

– Это так? Или, может, я не должен об этом знать?

Внутри у меня все закипело, и я забыла о столь необходимой в подобных случаях сдержанности.

– Ты прежде всего понятия не имеешь о том, что значит быть одной с ребенком с утра до вечера. Ты видишь Гонзика раз в месяц, для тебя эти минуты – веселое развлечение, а я сижу с ним каждый день. Другие женщины тоже отдают своих детей соседям, но для того, чтобы пойти в кино или на какое-нибудь увеселительное мероприятие, а я уже забыла, что такое кино, не говоря о других развлечениях. И когда я всего один раз отпустила его к Кутилковым, людям вовсе не чужим для нас, чтобы убраться к твоему приезду, а потом разрешила ему погулять с Ярдой, чтобы испечь пирог, чтобы… чтобы… – Подступившие слезы не дали мне договорить, и Ян сразу этим воспользовался:

– Я был бы последним брюзгой, если бы стал упрекать тебя за то, что в квартире не убрано, или за то, что ты не испекла пирог… Я не мещанин какой-нибудь! Но то, что ты плохо смотрела за Гонзиком…

Я перестала плакать.

– Замолчи, прошу тебя… – тихо обронила я.

Это было удивительное рождество. Мы все-таки помирились и вместе ходили звонить в больницу. Доктор Коларж в течение дня несколько раз привозил нам известия о Гонзике, потому что нас в больницу не пускали. Гонзику наконец-то стало лучше.

Ян по-прежнему закрывался в своем кабинете, но со мной был ласков и внимателен. Он использовал каждую возможность, чтобы выказать восхищенное удивление по поводу убранства и идеального порядка в «жилище богов», от его внимания не ускользнули даже мелочи, которыми я украсила кухню и ванную. Только в комнату Гонзика он не вошел. А может быть, он был там, когда я уходила? Но прелестную фигурку совы, привезенную из Праги (они вырезали ее из дерева вдвоем с Иваном, из-за этого, собственно, Ян и задержался), я вешала сама. Каждый вечер у нас бывали гости, чаще всего, разумеется, заходили Вера с Лацо, да и мы к ним наведывались. Сочельник мы встречали дома с ними и с доктором Коларжем, а Новый год – в клубе.

Ян и Лацо изрядно выпили и затянули старую тоскливую песню танкистов: «По дорогам, по полям пыль клубится…» Мне стало жаль Яна. Я поняла, как он, должно быть, скучает в Брно без меня, без Гонзика…

Ян уехал на следующий день, вечером. Впереди его ждали экзамены за семестр, и он заметно волновался.

– Приеду со щитом или на щите, – сказал он при расставании и попытался улыбнуться.

Это означало, что приедет он не раньше чем через месяц, ведь в этот раз ему так и не пришлось позаниматься. Вечером он обычно говорил, что устал, а я не представляла себе, что было бы, если бы мы все это время не находились среди людей. И только когда я вернулась с вокзала и вытащила из-под матраца ключ от шкафа с заветными учебниками и тетрадями, мне стало ясно, почему так все получилось. Впервые с тех пор, как родился Гонзик, мы остались наедине и испугались этого. Так, значит, не в прошлом, а в этом году мы напоминали людей, потерпевших кораблекрушение…

Из соседней комнаты сквозь приоткрытую дверь доносился голос майора Зики.

– …путь, который совершит наша точка с момента t до t плюс h… – Он опять мучил Йозефа деривациями.

Выдержать это было невозможно. Я закрыл дверь поплотнее и включил приемник.

Зденек лежал на кровати и читал письмо от жены. Он почему-то никогда не успевал прочитать его целиком.

– Стоило мне уехать, как у нее сразу проявился литературный талант, – бросил он шутливо, переворачивая листы, мелко исписанные красивым учительским почерком.

Было время, когда и Яна присылала длинные послания. Но теперь она пишет мне коротенькие письма, которые можно, пожалуй, сравнить с телеграммами: «Гонзику стало лучше. У него растут коренные зубы. Больше ничего нового у нас нет…»

Приторный голос в приемнике напевал о том, что весь Амстердам знает: наступило время любви… Я зевнул, меня тянуло ко сну. Позади осталось шесть часов лекций, два часа плавания и русский язык. Амстердам, полный любви и тюльпанов, был для меня так далек, как планета Марс. И вообще, вся эта слащавость меня сейчас совершенно не трогала. «Скорее бы спать», – подумал я. В голову почему-то назойливо лезла задача: едет автомобиль, идет дождь, на ветровое стекло падает капля. Какова скорость капли в момент падения? С какой силой она упадет? С какой… К черту! А мы-то, наивные дураки, думали, что сдадим зимнюю сессию – и нам сразу станет легче. Черта с два!

В ванной так зашумела вода, будто там неожиданно начал низвергаться Ниагарский водопад. Все это сопровождалось громким пением. И такой шум может создать всего-навсего один человек – наш Лудек! Мне, наверное, никогда не понять, как этот парень, тихий и скромный на вид, под душем вдруг превращался в неукротимое, издающее громоподобные звуки существо.

– Хоть бы ты захлебнулся! – крикнул я.

Лудек не захлебнулся. Через несколько минут он появился в комнате с полотенцем, обернутым вокруг бедер, со спокойной улыбкой на устах. С его густых кудрявых волос на наш до блеска надраенный пол капала вода.

– Я вытру, – пообещал Лудек извиняющимся тоном.

– Я бы на твоем месте не разговаривал, а уже бежал за тряпкой, – проворчал я.

Лудек вместе с Йозефом занимали вторую комнату нашей квартиры. Они служили в одном полку. А все четверо мы составили прекрасную компанию.

Вначале я чувствовал себя в академии очень одиноко и переживал, что Лацо направили учиться в Братиславу.

– Ты уже с кем-нибудь подружился? – неожиданно спросил меня как-то кудрявый надпоручик с фигурой атлета, но с каким-то удивительно детским выражением лица, которое придавали ему, видимо, необыкновенной голубизны глаза.

Я покачал головой – здесь, в Брно, у меня не было ни одного знакомого.

– Хочешь к нам в компанию? – улыбнулся он.

Парень мне сразу так понравился, что я принял бы его предложение, даже узнав, как он моется под душем.

Многие образовавшиеся тогда группы распались уже в течение зимнего семестра, но мы остались верны нашей дружбе.

Капитан Зденек, прослуживший в полку семь лет и пришедший в академию с должности заместителя командира батальона, был человеком, которого ничто не могло поставить в затруднительное положение. Вероятно, он был единственным, кто не боялся на занятиях сложных вопросов и не стремился, как некоторые, отсидеться. «Ну и что? Если я скажу, что не знаю ответа, меня что, убьют за это, что ли?» – говорил он в таких случаях.

С Лудеком они познакомились еще в военно-инженерном училище, с тех пор и дружат. Жена Лудека – врач, в конце июля она ожидает ребенка.

– У нас все запрограммировано, – гордо заявляет Лудек. – В августе у меня отпуск, так что первый месяц жизни ребенок проживет со мной. Первый месяц – самый важный для дальнейших отношений.

– На первом месяце жизни ребенок – все равно что слепой котенок. Эх ты, грамотей, даже этого не знаешь! – осадил его Зденек, отец двоих детей. – Он спит, пьет, писает и плачет. Словом, на футбол ты его взять не сможешь…

Йозеф самый младший из нас. Он еще поручик и не женат. У доски при решении задач по начертательной геометрии он смущается, как красная девица, и кажется таким беспомощным, что вызывает приступ жалости даже у нашего преподавателя по начертательной геометрии, которого мы прозвали Монжем в честь известного французского математика Гаспара Монжа. Но ему следовало бы увидеть Йозефа «в деле». Например, в комнате для гостей нашего общежития, куда наведываются его поклонницы. Какой огонь, какое красноречие, какая смелость! Ему постоянно звонят по телефону, а его почтовый ящик всегда забит письмами. Он всегда свеж и источает аромат духов. И все это дается Йозефу необыкновенно легко. А вот деривация – никак! Математику за зимний семестр он так и не сдал, и теперь за него взялся не только Лудек, но и майор Зика, слушатель четвертого курса, который тоже из их части.

Вообще, все здесь помогают друг другу, и все же экзамены за первый семестр здорово нас вымотали. Сразу, как только начались занятия, я с ужасом осознал, что преподаватели, приступая к объяснению материала, предусмотренного программой, полагают, что у нас есть кое-какой багаж знаний, в чем очень ошибаются… Знания, которые мы в свое время получили в училище, давно выветрились из наших голов. Зденек, например, закончил училище десять лет назад, и интегральное исчисление ему сейчас кажется китайской грамотой.

Я, правда, получил военное образование сравнительно недавно, но сначала очень плохо соображал, что же, собственно, так прилежно переписываю с доски к себе в тетрадь. Иногда страшно становилось. Я завидовал тем, кто пришел сюда непосредственно из гимназий или из военных училищ, ведь нам, пришедшим из частей, приходилось снова начинать с азов. Занятия сменялись лекциями, семинары – контрольными. Объем не вполне усвоенного материала увеличивался с каждым днем, и одна лишь мысль, что вскоре предстоит сдавать экзамены, вызывала у меня дрожь. Сколько раз ночью, когда голова моя склонялась от усталости на чертежи, я вспоминал директора нашего предприятия, советовавшего мне поступать в институт. Тогда я категорически отклонил его предложение, а теперь, став отцом семейства, добровольно взвалил на себя эту тяжелую ношу и даже убеждал Яну, что хочу и должен учиться…

– Мужики, послушайте, что пишет мне жена, – засмеялся вдруг Зденек. – Была, значит, она в Праге на праздновании Дня учителя… Впрочем, я лучше прочитаю: «Только теперь я стала тебе завидовать. Ты живешь в большом городе. Какое разнообразие культурной жизни! Театры, концерты, выставки, новые кинофильмы, интересные люди…» – Он не смог читать дальше – его душил смех.

Мы тоже расхохотались: в большом городе Брно мы хорошо знали только академию и небольшой район вокруг нее, вот и все.

– И самые умные женщины бывают иногда удивительно наивными, – заключил Лудек. – Ганка просто не хочет верить, что за все время я побывал лишь однажды на концерте…

– И хорошо там всхрапнул, – со знанием дела добавил Зденек.

– Я никогда не храплю! – возразил Лудек. – Я уснул, потому что мы пошли на концерт после физкультуры, но спал тихо. Только ведь она бы мне все равно не простила. Ей этого ее понять…

Я лежал, заложив руки за голову, и думал о Яне. О недельных каникулах после экзаменов.

Когда я ехал домой, в поезде ни с того ни с сего на меня напало жуткое уныние, я совершенно потерял к окружающему интерес. Пепик Коларж впоследствии объяснил мне, что это естественная реакция организма, который сначала подвергался нервному и физическому истощению, потом был охвачен эйфорией от успеха, а затем вообще ни на что не реагировал. Он требовал только одного – покоя.

Но тогда я, естественно, не мог дать столь научного объяснения своему состоянию, и меня одолевали предчувствия, что дома не все ладно. До экзаменов у меня не было времени думать о доме, о Гонзике, о Яне, главное, о Яне, и я только сейчас осознал, что после того несчастного рождества в наших отношениях появился еле заметный холодок отчуждения, хотя внешне все было в порядке. Внешне! Это, пожалуй, самое точное определение. Собственно, я был даже рад тому, что мало думал о ней, ведь я оскорбил ее, глубоко ранил ее душу. Она вроде бы простила меня, но наверняка не забыла обиды.

Из вагона я выходил с неспокойной душой. Придет ли Яна меня встречать?

Она пришла. Выглядела она похудевшей и какой-то уставшей. Это очень не шло ей, и меня вдруг, как прежде, захлестнула такая волна любви и нежности к ней, что я потерял способность говорить. Впрочем, такое со мной бывало и раньше, но Яну мое молчание страшно перепугало.

– Ты не сдал экзамены? – прошептала она с тревогой в голосе.

Она была готова броситься ко мне с утешениями, но в этот миг уныние и тоска куда-то разом улетучились, бурная радость охватила все мое существо, и я принялся говорить без умолку, что, конечно же, все сдал, что два экзамена сдал даже на «отлично», что в этом мне помогла она, моя жена, которая постоянно думала и заботилась обо мне, одновременно выполняя столько домашних обязанностей, что теперь я могу немного разгрузить ее, а главное – впереди у нас целая неделя свободного времени, я впервые не привез с собой ни книг, ни учебных пособий.

Гонзик уже совсем выздоровел, хотя все еще находился в больнице. Его не выписывали, потому что там вспыхнула эпидемия гриппа. И я почти обрадовался этому – вот какие непонятные метаморфозы могут происходить с человеком! Всем своим существом я мечтал о покое, о тишине и, главное, о Яне.

И снова мне было суждено изумиться тем внутренним переменам, которые могут произойти с женщиной. Во всяком случае, с моей женой – других женщин я не знаю. Те, что были до нее, давно забыты. Она была такой же ласковой и нежной, как во времена нашей юности, и все-таки она была другой. Не знаю какой, но другой. Я ощутил эти внутренние перемены сразу, в первую ночь, когда она вдруг заявила:

– Я страшно голодна.

– Я тоже, – признался я.

– Я голодна, как в Великую Ночь Возвращения, – сказала она.

– В какую ночь?

Вместо ответа она вздохнула и щелкнула выключателем торшера. В его свете в углу спальни я увидел сервировочный столик, на котором стояли блюдо, прикрытое салфеткой, и термос. Я посмотрел на Яну – она покраснела. Она еще не разучилась краснеть, а я оставался все тем же невозможным олухом, потому что забыл, совсем забыл о Великой Ночи Возвращения, хотя когда-то сам придумал ее.

Я обнял жену:

– Прости, Яничка, у меня не память, а решето. К тому же голова моя просто забита разными примерами, теоремами, тестами…

– Все-таки ты вспомнил, значит, твоя память не так плоха…

– Это твоя заслуга. Вы, женщины, обладаете удивительной способностью извлекать из наших примитивных, забитых до отказа мужских мозгов все то прекрасное, что спрятано глубоко-глубоко… Очевидно, так уж вы устроены. И добиваетесь вы этого с помощью слова, взгляда, жеста…

– Слова? Взгляда? Иногда для этого требуется домкрат, дорогой муженек! – Яна засмеялась и выбралась из моих объятий. – Подкати-ка сервировочный столик. Да, я забыла чашки, принеси их из кухни, а еще сахарницу…

От удивления я не смог произнести ни слова. Она всегда все делала сама, и я считал это само собой разумеющимся. А сейчас… Она взяла с туалетного столика гребень и начала расчесывать волосы.

– Женщина должна готовить себя к приему пищи, – бросила она.

Я же встал и поплелся на кухню. Конечно, я забыл сахарницу и ложки. Яна в это время зачесала распущенные волосы за свои прелестные ушки и полулежала, изящно опираясь локтем о подушку.

– Смею ли я налить леди кофе, несмотря на то что не причесан?

– Лучше я сделаю это сама, милорд. Ваша прическа в общем в порядке, но я не полагаюсь на вашу расторопность.

– Вот как? Ну хорошо же…

– Теперь мы поедим и поговорим. – Она отхлебнула кофе. – Например… например, об интегралах…

У меня застрял кусок в горле, а она спокойно и совершенно серьезно, не забывая с аппетитом жевать бутерброды и пирог, рассуждала о том, как ей импонирует, что у нее такой образованный муж, что он разбирается в математике и других науках…

– Ты знаешь, о чем я подумала? Как же праматерь Ева должна была мучиться в раю с Адамом, когда у него не было никакой иной заботы, кроме любви и разговоров о ней! И тогда она заставила его съесть яблоко с древа познания – чтобы заставить его работать и думать, открывать и созидать, а также хранить все то, что он создаст. Змей-искуситель во всей этой истории играет второстепенную роль, его просто придумали, но Еву – нет. Знаешь, что означает в древнееврейском слово «Ева»?

Я не знал.

– Женщина! – заявила она с победоносным видом, затем отставила чашку, мило улыбнулась и погасила свет…

– Не уснул ли наш Адмирал? – нарушил мои сладкие воспоминания Зденек.

– Ну никак не могут оставить в покое!.. – Я бросил в Зденека тапочкой, повернулся к ним спиной и положил на голову подушку.