Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Пошли-пошли, – Вера, смеясь, взяла меня под руку. – Теперь наконец дошло, что я пригласила тебя на встречу с пионерами?

На встречу с пионерами! А мой лучший друг, наверное, теряется в догадках. Прервав мои размышления по этому поводу, ко мне подбежала девчушка-дюймовочка – за ушами две тугие светлые косички, и в каждой – по огромному, словно крыло бабочки, банту. Она доверчиво взяла меня за руку:

– Ты будешь нашим вожатым вместо Гонзы? А в шарики ты умеешь играть?

Мне очень захотелось, чтобы у нас с Яной родилась девочка. Вот как эта, например… Шарики… Черт побери, когда же я последний раз играл в шарики?

– А пускать змея будем? – спросила другая девочка, тоже с косичками, спускающимися по ее спине двумя блестящими черными змейками.

– А умеешь стрелять из духового ружья? Но только так, чтобы, что ни выстрел, то прямо в цель? – спрашивал мальчишеский ломающийся голос.

Следующий мальчик допытывался, умею ли я водить танк и придумывать игры и что мне известно о планетах. Короче, меня проверяли так основательно, что я даже вспотел. Мысль, что я вряд ли справлюсь с ролью вожатого, становилась все более навязчивой. Вот разве что танк выручит. Но конкуренции с неизвестным мне Гонзой я ни за что не выдержу.

– …Мы делали с Гонзой змея, а клей не хотел вылезать из тюбика. Тогда Гонза нажал, и клей ка-ак вылетит…

– …Только с другого конца, и прямо Гонзе на форму. И так прилип, что мы никак не могли его отчистить и стали плакать…

– …Это вы плакали. Девчонки всегда плачут…

– …Еще бы! А вдруг командир не отпустил бы больше Гонзу за такой проступок?.. Но он отпустил, хотя клей отчистить не удалось, и Гонзе выдали новую форму.

– …Он купил нам шарики, и мы состязались у реки на звание лучшего игрока. А Блоха думал, что выиграет…

– …Этот Блоха, товарищ поручик, такой завистливый, всегда хочет выиграть. Однажды он перевернул ведерко. Знаете такую игру – нужно ходить с завязанными глазами среди ведерок, полных воды?..

– …Лучшим игроком стал Гонза, но он все шарики нам опять раздал. Блоха бы ни за что этого не сделал, и никто другой, кроме Гонзы. А он нам еще пастельные карандаши купил…

– …Сейчас он с нами не занимается, потому что гагаринцы попросили его помочь им подготовиться к конкурсу… Да с Гонзой любой конкурс выиграешь, он все на свете умеет… А ты его не знаешь? Ты не знаешь нашего Гонзу?

Это, конечно, звучит парадоксально, но Вера и ее пионеры познакомили меня с одним из моих танкистов. Разумеется, я его знал. Десятник Гонза Жальский – командир второго танка в первом взводе, отличный боец. Перед уходом в армию комсомольская организация больницы, где он работал лаборантом, рекомендовала его кандидатом в члены партии. Он член бюро Союза социалистической молодежи роты.

Биографию каждого солдата своей роты я мог бы рассказать наизусть, но в том-то и дело, что каждого из них я пока больше знаю по анкетам. А я ведь на собственном опыте убедился, что нигде человек не общается так активно с другими людьми, как в армии, однако при этом он может чувствовать себя ужасно одиноким.

Как много значила для меня на действительной службе дружба с Лацо, Вашеком, Пушкворцем! А сколько неприятностей доставили мне Поспишил и водитель моего танка верзила Мелишек! И как по-отечески выручил меня из нависшей надо мной беды майор Рихта! Он никогда не играл роль добренького папаши – он был для этого слишком молод. Он никогда ни на кого не кричал, но перед ним терялись даже самые дерзкие солдаты. Его подчиненные учились у него мужеству, прямоте и честности. Только благодаря ему я стал офицером и командиром. А стал ли? Какое емкое это слово – командир!

…От моего плаща и рубашки идет пар – я сушу их перед рефлектором в своей холостяцкой комнате. Мы отправились с Жальским побродить по окрестностям и ушли далеко от города, когда вновь хлынул ливень. Во время нашей прогулки Гонза признался, как стыдно ему за глупые шутки над Жачеком, хотя сам он при этом не присутствовал – передавал дежурство на КПП. Он сказал, что хочет разобрать этот случаи на заседании бюро ССМ, а потом вынести его на собрание, ведь в конце концов речь идет не только о Жачеке, но и о взаимоотношениях бойцов первого и второго года службы. Гонза – умный и чуткий парень. Но мне показалось, что и он боится Сливы. Он не сказал о Сливе ничего плохого, напротив, даже признал, что десятник очень помог ему, когда он облил клеем свою форму. Именно Слива уговорил старшину обменять ее. Ему старшина, конечно, не отказал, Сливу он уважает. А кто его не уважает?..

Ужасно хочется есть, а запасов – никаких. Нашел только пирожок, твердый как камень. Его привезла еще Яна. Живу как отшельник. Что общего между мной и женатым человеком? Я еще не прочувствовал, что означает это слово. А Яна? Привыкнет ли она к моему ненормированному рабочему дню, к ранним подъемам и поздним возвращениям? А как отнесется к тому, что мне предстоит учиться в офицерском училище? Поправятся ли ей мои прогулки с Лацо? Вера давно свыклась с армейской жизнью, к тому же она сама достаточно занята, а Яна – ребенок, она до сих пор осталась девочкой с крокусами. Способен ли я воплотить в жизнь все ее мечты о супружеской жизни? Я даже испугался, когда она рассказала мне свой сон про вертолет. Ведь я живу на земле, занимаюсь довольно будничными делами, со мной особенно не полетаешь.

Сегодня пришло письмо от Ивана, но времени у меня хватило только на то, чтобы пробежать его глазами.

Я сунул руку в карман кителя: конверт размок от дождя, но разобрать написанное было можно. Я устроился поудобнее с чашкой горячего чая (опять у меня кончился сахар!) и начал читать:

«Привет доблестному воину! Я тоже воюю – с черчением, с начертательной геометрией и с тещей. Вот три зла моей жизни. Но ими можно пренебречь, если сосредоточиться на грандиозном плане, который я только что наметил и спешу в кратких чертах обрисовать тебе. Чтобы у тебя сложилось полное представление, прилагаю рисунок. Это научно-исследовательский институт бионики, в котором будут…»

Письмо я так и не дочитал, потому что лампочка, несколько раз мигнув, погасла. Наверное, провод оборвался. Во время ливней и сильных ветров у нас так часто бывает. Рефлектор, разумеется, тоже погас. Рубашка и плащ теперь не высохнут. Ну да ладно, завтра они мне не нужны.

Я нащупал в темноте чашку и стал пить чай. Без сахара он был довольно противным. Слава богу, хоть транзистор у меня есть.

– «…возьмите семь тысяч семьсот оплодотворенных утиных яиц и поместите их в инкубатор, – вкрадчиво советовал мне из транзистора мужской голос. – Время от времени, но регулярно, меняйте положение яиц, так, чтобы…»

Да, это мне знать совершенно необходимо. Я начал крутить рычажок – послышалась музыка, но сейчас мне нужно было человеческое слово. И вдруг ко мне обратился девичий голосок, до того нежный, что у меня перехватило дыхание:

– «Любимый мой, к счастью, и ты романтик, иначе бы ты не поверил, что я полюбила тебя в то самое мгновение, когда увидела, – вчера, здесь, на пляже, в каком-то…» – Голос куда-то пропал, в транзисторе что-то затрещало.

Я отчаянно затряс его. «Останься со мной, раз ты любишь романтиков, ведь я тоже принадлежу к ним, не уходи!» – мысленно умолял я свою невидимую собеседницу.

Откуда-то издалека донеслось:

– «…мы все время ищем кого-то, кому бы могли хранить верность до самой смерти…»

На этом все кончилось: я забыл купить батарейку. Удел всех романтиков – одиночество. Лежи один в тишине и темноте и слушай, как льет дождь. До завтра этот ливень превратит дорогу на полигон в Ла-Манш…

«Яна, Яничка, – обращался я мысленно к любимой, – я тоже полюбил тебя сразу, как только увидел… Но эти проклятые машины… Знаешь, что бывает, когда соскакивает гусеница, а кругом грязь?.. Мои «анютины глазки», простите, что в воскресенье опять будете скучать в одиночестве. Однако я все-таки очень надеюсь, Яна, что ты не будешь искать того, кому могла бы остаться верной до самой смерти, ведь у тебя есть я. Вот только я не могу быть все время с тобой… Карас, если у вас завтра завязнет танк, я отдам вас под суд. И вас посадят в инкубатор, где уже лежат семь тысяч семьсот утиных яиц. Семь тысяч семьсот…» Я засыпал.

В воскресенье я поехала в Штеховице. Погода стояла отличная. На пароходе было полно влюбленных, супругов с детьми. Все были с кем-то…

«А ты чего полезла на пароход? – укоризненно сказало Отважное Сердце. – И зачем пошла в кино на «Анну Каренину»? Чтобы найти повод пореветь? Реветь надо из-за тройки по математике, если уж тебе очень хочется…»

Дома у нас сидела гостья, новая жена отца Яна. Когда мать Яна умерла год назад, его отец женился во второй раз и вскоре опять уехал за рубеж. Ян, правда, заявил, что понимает отца, но порога квартиры во Вршовице больше не переступал.

И вот теперь новая жена его отца пришла к нам. Это пожилая дама, тихая и скромная – именно такая жена, должно быть, и нужна отцу Яна.

– Дома так тоскливо, я все одна да одна, – пожаловалась она. – Считается, что я замужем, а с мужем только письмами обмениваемся. Пишет, что, мол, скоро приедет, а сам все не приезжает.

– И наша девочка в таком же положении, – поддержала ее мама.

– Да, я знаю… Все сыновья моего мужа удивительно непоседливые. Наверное, это у них наследственное. На первом месте всегда работа, работа…

– И все равно это лучше, чем те мужья, что по пивным ходят, – сказала мама.

Мне-то хорошо известно, что значит работа для Яна, Только мы, женщины, не такие. Для нас, как для Анны Карениной, любовь на первом месте. И даже равноправие ничего не изменило. Но если бы я попыталась оттеснить работу Яна на второе место, то рисковала бы оказаться на последнем. Как Эва, жена Ивана, которая выбрасывает его коробочки с блохами, сороконожками, болотными козявками и кричит: «Они тебе дороже, чем я?» До сих пор она так и не поняла, что такое увлечение. Она, наверное, ни разу не видела своего мужа за микроскопом. А я заметила, какое восторженное лицо было у Яна, когда он показывал мне танк. Вероятно, я все-таки могла бы уговорить его остаться в военном училище: там ему давали должность и квартиру, но разве был бы он счастлив? И разве могла бы я быть счастлива, если бы он чувствовал себя несчастным?

Однако и я хочу быть счастливой, а без Яна это невозможно. Я не могу жить вечным ожиданием, чтобы в конце концов не выдержать и жаловаться, как жена отца Яна: «Считается, что я замужем, а с мужем только письмами обмениваемся». Больше никогда ни за что не поеду на пароходе в Штеховице одна.

«Милая Вера!

Я хочу жить вместе с Яном, ты это, конечно, понимаешь. Только не говори ему, а то он подумает, что я утратила душевную стойкость. А я, наоборот, считаю, что лишь теперь обрела ее. Зачем мне ждать, когда отстроится наш дом и нам дадут новую квартиру? Мне хватило бы какой-нибудь комнатушки, куда вошла бы самая необходимая мебель. Остальное несущественно. Как ты считаешь, такая комнатка найдется? Я не хочу обременять тебя поисками и поэтому приеду сама. Может, мне повезет? Мы согласны жить даже в селе, ведь сейчас всюду ходят автобусы. Я верю, что ты единственная, кто не станет меня разубеждать. Ян станет. Он вбил себе в голову, что должен перенести меня на руках через порог квартиры, где будет кухня с горячей водой и ванная, облицованная кафелем. А я могу ограничиться простым корытом и самой обычной кухней.

Твоя Яна».

«Милая Янка, как только получила твое письмо, тут же начала поиски. Бегала везде, а у себя под носом посмотреть не догадалась. Я имею в виду нашу квартиру. И вот сегодня я поинтересовалась у нашей хозяйки, и оказалось, что она хочет уехать к своей дочери в Табор. Квартира будет целиком наша, но зачем нам с Лацо две комнаты? Мы можем создать коммуну: каждая семья получит по комнате, а кухня и ванная будут общие. Если тебя это временно устроит, напиши мне. Яну тебя тоже очень не хватает.

Твоя Вера».

«Мамочка и папа! У нас появилось жилье. Остальное расскажу, когда вернусь.

Ваша Яна».

Я ехала всю ночь. На знакомой станции меня дружески приветствовал знакомый железнодорожник пан Кутилек:

– Опять в гости?

– Нет, насовсем!

В солнечном свете город показался мне особенно гостеприимным и уютным: многочисленные башни и башенки, узкие улочки, центральная площадь с фонтаном… Теперь это и мой город. Вот в этом парке я, может быть, буду прогуливать в коляске нашего сына. Вот у этих ворот мы будем встречать Яна. И вообще, нас ждет жизнь, полная чудес…

Однако первое чудо не состоялось – Ян, Лацо и Вера уехали рано утром в Будеёвице на политучебу. Ну и что? Пока можно пройтись по мебельным магазинам.

Здесь он оказался всего один. Тахты в нем не было.

– Заходите, скоро получим, – обнадежил меня услужливый продавец.

Нет так нет. Зато я обнаружила прекрасный красный ковер. Однако с ним придется подождать, ведь неизвестно, сколько денег останется после покупки тахты. Конечно, теперь мы можем воспользоваться кредитом для новобрачных. А почему бы и нет, раз у нас есть где жить? Интересно, а как выглядит наша комната? Может быть, хозяйка…

Я долго звонила, и когда уже совсем отчаялась, дверь осторожно приотворилась:

– А, доктор?! Простите, пока я доковыляла до дверей… Ах-ах, такие боли! – запричитала высокая, худющая женщина, вся в черном, с головой, обмотанной белым полотенцем. – Если бы голова так не болела, я бы вас сюда не гоняла, доктор, вы же меня знаете.

– Простите, но я не…

Нащупав выключатель, женщина зажгла свет.

– Вам кого?

Я в смятении начала объяснять, но она вдруг улыбнулась и пригласила меня войти.

– Ну как же, я вас знаю. Вы – супруга того интересного пана поручика, который ходит к моим жильцам. Они тоже очаровательные, порядочные люди, но… Проходите, проходите, пожалуйста… Слава богу, теперь я не одна! Вы знаете, у меня такая мигрень, что я вызвала доктора. Ах, эти современные врачи! Знаете, что этот доктор мне недавно сказал? Надо, мол, проветривать помещение. Представляете?

Передняя была мне знакома, но сейчас, когда я попала сюда с улицы, залитой солнцем, она показалась мне похожей на склеп. А когда хозяйка отворила передо мной дверь своей, то есть нашей будущей, комнаты, сердце у меня оборвалось. Это был почти такой же склеп, как передняя, только набитый мебелью и хламом. И здесь пахло кошками, хотя ни одной не было видно.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила хозяйка. – До меня дошли слухи, что вы с мужем интересуетесь моей комнатой, но я еще не знаю, буду ли переезжать. Куда девать мебель? У дочки квартира обставлена, все новое, модное, и я не убедила ее в том, что она покупает за большие деньги ящики из фанеры… А у меня прекрасная, добротная мебель. Вы только посмотрите. Сегодня уже ни одна фабрика такой не делает – какое дерево, резьба! А обивка?..

В пузатых шкафах жучки-древоточцы работали так же усердно, как в потолочных балках горной дачи. Этот звук был мне хорошо знаком. Тумбочки около супружеского ложа с высоко взбитыми перинами были покрыты узорными мраморными подставками. В вазе на большом круглом столе торчали запыленные бессмертники. Им, вероятно, было лет сто. А еще тут стояли покрытый черным лаком буфет, заваленный фарфоровыми оленями, собаками и пастушками, и гарнитур мягкой мебели – диван и кресло, обитые зеленым плюшем, кое-где траченным молью. Выглядело все это отвратительно.

– Ко мне уже столько народу приходило насчет комнаты, девонька, но я сдам ее только с мебелью. В противном случае уж лучше сама буду в ней век доживать… Да что же вы все стоите? Присаживайтесь, вот хотя бы сюда, на кушетку. Чем бы вас угостить? Может, чуточку вина? У меня оно свое… Ведь швыряться деньгами мне нельзя, и так еле-еле свожу концы с концами. Раньше у меня был целый дом, а теперь…

Все это изверглось из ее уст, как водопад. Вина мне вовсе не хотелось, я со вчерашнего вечера ничего не ела, но из вежливости я все-таки выпила. Вино, на вкус оказалось сладким и тягучим, и у меня сразу же заболел живот. А может, он заболел от страха, что не удастся сиять комнату. Она уже не казалась мне такой темной, как прежде. Если ее отремонтировать, помыть окна и повесить светлые занавески вместо плотных гардин, пропитавшихся пылью, если…

Но хозяйка не дала мне помечтать. Она беспрестанно открывала шкафы, вытягивала оттуда какие-то ящики и при этом говорила без умолку. Она кружила вокруг меня и в своем черном одеянии с белой тряпкой на голове походила на оживший призрак. Ее глаза сверкали, как у чародея, и мне казалось, будто я сижу в театре, а передо мной разыгрывается какая-то гротескная трагедия или трагикомедия. Голова у меня просто разламывалась, мои мечты о собственной квартире разбивались о фарфоровых собак и пастушек, о мраморные подставки, умирали на старом, потертом ковре…

– Настоящий персидский, – бахвалилась хозяйка, – он лишь сверху слегка потерт, но если его подремонтировать, он еще лет пятьдесят прослужит. Пять тысяч за такой ковер недорого… Та дама, которую я жду, предлагает мне десять, она хочет получить эту комнату во что бы то ни стало, но я не обдирала, я не хочу наживаться на том, что у нас не хватает квартир…

Разве я не знаю, что у нас не хватает квартир?! За квартиру люди готовы отдать все что угодно. А может, хозяйка уже с кем-то договорилась и теперь просто морочит мне голову? Вдруг Вера не все знает? И тогда мне придется ехать обратно в Прагу, а мама станет ругать меня, что трачу слишком много денег на поездки. Заведующая же вздохнет с сожалением и скажет: «А мы уже взяли человека на твое место». Иржи лишь презрительно усмехнется: «Вы с Яном ничего не можете устроить». Но главное, мне опять придется томиться в одиночестве в своей комнатке и писать письма: «Любимый мой, не думай, что я хныкаю. Я просто с нетерпением жду, когда же наконец мы будем вместе…»

В коридоре раздался звонок.

– Наверное, это та дама, о которой я вам говорила… Ну та, что хочет снять комнату со всем имуществом, потому что иначе я не согласна… – И хозяйка направилась к дверям.

– Подождите!

Кажется, я уснула. А может, потеряла сознание? В общем, когда я, услышав из передней знакомые веселые голоса, пришла в себя, то обнаружила, что лежу на мерзкой кушетке, пропахшей кошками. В комнате горел свет, но хозяйки не было.

Я выбежала в переднюю. Там стояли Ян, Лацо и Вера и смотрели на меня как на привидение. Вид у меня, вероятно, был ужасный – босая, помятая, взлохмаченная.

– Яна! Что с тобой? Откуда ты взялась?

Я упала в объятия Яна. Как же мне было хорошо!

– Я уплатила за эту комнату. За все сразу. Даже за ковер.

– Что ты наделала! – воскликнула Вера. – Ой, держите меня! Эта ведьма и ее разыграла. Но ей это даром не пройдет. Лацо, за мной!

Вера застегнула китель на все пуговицы, и они с Лацо выбежали из квартиры.

Я обняла остолбеневшего Яна:

– Не сердись, милый, но я отдала ей все наши деньги. В конечном счете это же не имеет значения. Главное, мы будем вместе…

В понедельник утром на тротуаре перед домом горой возвышались пузатые шкафы, разобранные кровати, тумбочки с мраморными подставками и гарнитур мягкой мебели, обтянутый зеленым плюшем. Пани хозяйка в черной шляпке и каракулевой шубе, хотя вовсю сияло солнце, бегала вокруг своих богатств. На наше приветствие она не ответила, но нам было безразлично.

У дверей в квартиру Ян остановился, сказал: «Традиция есть традиция», поднял меня на руки и перенес через порог. Мы поцеловались. Итак, мы дома.

В передней и в нашей комнате хозяйничали маляры. Окна были раскрыты настежь, и через них в комнату вливалось солнце.

На кухне Вера с потерянным видом изучала поваренную книгу.

– Яна, ты умеешь делать кнедлики? Маляры хотят на обед кнедлики.

Я расхохоталась. Впервые Вера чего-то не умела, и от этого у меня на душе стало как-то спокойнее: делать кнедлики я умею.

– Молодая пани хочет белый потолок? – заглянув в кухню, спросил маляр.

– Молодой пани все равно, – ехидно заметил Ян, который просеивал муку. – Главное, что у нее есть этот потолок. А не могли бы вы нарисовать на нем вертолет?

Он был в гражданском и выглядел так же, как в «Манесе», когда я впервые увидела его и влюбилась на всю жизнь.

Я простился с общежитием. Несколько меланхолично, как и положено отшельнику, возвращающемуся в мир.

– Вот рефлектор, – сказал я Коларжу. – Дарю его тебе. На нем хорошо сушить носки. Сахар тоже дарю, тут два кило. Чай купить я забыл, но его можно пить и без заварки.

– А как насчет дам? – спросил Коларж: его только это и интересовало.

– Этого я, братец, не знаю. Я женатый человек, как тебе известно.

– Супружество – это всегда оковы! – провозгласил доктор.

– Это утверждает медицина?

– Нет, это одна из жизненных заповедей.

На том мы и расстались. Мысленно я не соглашался с Коларжем. Разве моя любовь к Яне – это оковы? Вот только о супружеской жизни я имел пока весьма смутное представление.

Да, наша супружеская жизнь только начиналась. Какой женой будет моя Яна, я не знал. Для меня она до сих пор оставалась любимой девушкой. Но вот я прихожу в квартиру, где все сверкает, в ванной развешаны чистые полотенца, а из кухни распространяются дразнящие запахи… За одно это женам надо выдавать награды.

Лацо полностью согласен со мной. Он открывает холодильник, подмигивает мне и шепчет:

– Ты посмотри на эти чудеса! Ведь раньше тут лежал только смалец да паштет.

Наша коммуна уже действует. Касса у нас общая. У каждого свои обязанности, но всем руководит моя Яна. Она до сих пор не работает: в августе должно освободиться место продавщицы в книжном магазине, где продаются и пластинки.

Она могла бы ездить куда-нибудь на работу, например, в Будеёвице. Там полно мест. Но я этого не хочу. Мне нравится, что она постоянно дома, при мне.

«Ты настоящий феодал», – дразнит меня Вера, однако я придерживаюсь иного мнения. Я склонен считать брак одним из самых выдающихся достижений человечества и на эту тему веду страстные дебаты с Пепиком Коларжем. Он в ответ лишь снисходительно улыбается: мол, ты меня не переубедишь, был женат, спасибо, мол, брак как общественный институт переживает кризис. Моих чувств он при этом старается не затрагивать.

Я же благодаря браку впервые понял, какую атмосферу очарования создают женщины одним своим присутствием. Например, мне нравится наблюдать за моей женой утром, когда она встает. Обычно она поднимается раньше всех. Позевывая, тянется за щеткой для волос и начинает медленно их расчесывать. Ее движения полны такой неги, что у меня возникает желание притянуть ее к себе и поцеловать. Но сделать этого я не могу, ведь она думает, что я еще сплю. И если я пошевелюсь, то лишусь возможности наблюдать дальше: как она надевает халат и на цыпочках шествует к дверям ванной, но непременно спотыкается… Из ванной возвращается совершенно другая женщина – свежая как роза, собранная и энергичная. Через несколько секунд, когда я открою глаза, Яна уже найдет выход этой энергии – волосы она будет расчесывать так, что от них посыплются искры. А потом удивительно грациозным движением она завяжет их в узел. Боже, как это удается женщинам опоэтизировать самое обыденное? Их способности в этом плане поистине уникальны. Вот эта очаровательная модная девушка, которая ждет меня у казарменных ворот, – моя жена. И та, что схватила учебник математики и, бросив его на пол, зарыдала, приговаривая, что никогда в нем ничего не поймет, что она совершеннейшая дура, тоже моя жена. И я снова чувствую, как влюблен в нее.

В полку все спокойно. Если, конечно, можно считать спокойным периодом подготовку к летним учениям. А что, если это спокойствие пришло ко мне от сознания обеспеченного тыла? В целом подготовка к учениям проходит гладко. Взвод десятника Сливы опять добился лучших результатов, после учений, видимо, придется представить его к поощрению, но меня это почему-то не очень радует. Я ловлю себя на том, что болею за второй взвод, которым теперь командует Гонза Жальский. Есть ли у меня на то основания? Когда я начинаю рассуждать таким образом, то сразу же вспоминаю заседание бюро Союза социалистической молодежи, на котором рассматривалось дело Жачека.

Сначала мне показалось, что Сливу это нисколько не взволновало.

– Даешь самокритику! – кричал он в коридоре и, лишь увидев меня, слегка запнулся. Но тотчас же взял себя в руки, поприветствовал меня как положено и, поскольку я стоял у дверей клуба, учтиво обратился: – Разрешите пройти, товарищ поручик?

«Ничего, ничего, – думал я, – на заседании бюро самоуверенности у тебя поубавится…» И все-таки он нас перехитрил. Мы ожидали, что он будет защищаться своим испытанным способом – пойдет в атаку, а он вопреки нашим предположениям выступил очень самокритично. Признал свою вину, согласился, что был справедливо наказан, даже заверил: мол, не считает, что тем самым искупил свою вину, а потому хочет взять обязательство добиться хороших результатов при подготовке к учениям. Кроме того, его взвод принял коллективное обязательство и вызывает на социалистическое соревнование другие взводы.

Социалистическое соревнование у нас только начало развертываться, командиры говорили о нем на каждом собрании, и в обязательстве, зачитанном Сливой, как раз содержались необходимые пункты, включая рационализаторские предложения, на которые раньше имела патент лишь рота Копеца.

– …Я должен признаться, что питаю некоторую антипатию к воину Жачеку, – заговорил Слива после продолжительной паузы. – И антипатия эта относится не к категории личных эмоций, она вытекает из моего отношения к армии и технике. Из Жачека никогда не получится настоящий танкист, потому что у него хромает не только дисциплина, но и боевая подготовка. Об отношении к технике я уже не говорю… И во время технической подготовки и на политзанятиях он пассивен, ни разу не проявил инициативы. Поверьте, я не пытаюсь оправдаться… Поговорите с ребятами из взвода, и они подтвердят мои слова… Всем нам приходится изрядно попотеть, чтобы удержать первое место. Всем, кроме Жачека…

Он говорил спокойно, но убежденно, и я заметил, что на членов бюро это произвело впечатление. Впрочем, и на меня тоже. Он раскрыл проблему отношений между военнослужащими первого и второго года службы в новом свете. В его словах сквозило превосходство, но в нем, как ни странно, не было ничего от высокомерия. Это было превосходство людей, в совершенстве овладевших боевой техникой. Новобранцы же тормозили их движение вперед, не позволяли им добиться более высоких показателей. Более того, некоторым надо было учиться преодолевать элементарный страх, ведь танк не легковая машина…

Проблема эта не нова. Разве я не приходил в отчаяние, когда Пушкворец предпочитал упасть в обморок, чтобы не лезть во второй раз в люк башни тренажера. По мере возрастания сложности и модернизации техники проблема эта встает все острее. С задачей часто не справляются даже те, кто получил специальное среднее и высшее образование. Агрономам, учителям истории, ребятам из цехов приходится осваивать совершенно иную работу. И тут без наставничества и помощи опытных товарищей не обойтись. Об этом и говорил Гонза Жальский, возражая Сливе. Он констатировал, что служба в армии – это непрерывное накопление опыта и передача его другим. Отсюда следует, что военнослужащие второго года службы становятся для молодых солдат воспитателями, учителями и советчиками. Гонза припомнил курьезный случай, происшедший со Сливой год назад при переправе через реку. Сливе тогда пришлось преодолевать препятствие, но он так растерялся, что вместо того, чтобы прибавить газу, совсем отпустил педаль…

Собравшиеся засмеялись, Слива густо покраснел, а Жальский продолжал свою мысль. Он напомнил, что сейчас Слива считается отличным водителем танка, но вот командир из него вышел посредственный.

– Чтобы стать хорошим командиром, тебе не хватает умения воздействовать на людей, – наступал на Сливу Жальский. – Или тебе вообще на них наплевать? Я знаю, с Жачеком пришлось повозиться немало. Но разве ты помогал ему? Наоборот, ты ежедневно запугивал его, а иногда и насмехался. Он и так не верил в свои силы, а теперь я вовсе крылья опустил. Его в дрожь кидает, когда он тебя видит…

Я ожидал, что Слива вот-вот взорвется. Но он владел собой прекрасно: признал, что Жальский прав, и предложил перевести Жачека в другой взвод, к Жальскому, чтобы там занялись его воспитанием на научной основе, а то, мол, скоро его, Сливу, будет кидать в дрожь при виде Жачека…

Слушая выступления ребят, я думал о том, что такие, как Жачек, есть в любом коллективе. Нередко они становятся мишенью для шуток, все их учат и наставляют, но когда унижают… во мне сразу восстает чувство справедливости. Ведь Слива и ему подобные в своих речах очень часто употребляют слова «социалистическая армия». Но разве имеют они о ней правильное представление?

На другой день я перевел Жачека во взвод к Жальскому. Мне очень хотелось, чтобы Гонза доказал Сливе, как должен вести воспитательную работу с солдатами настоящий командир социалистической армии.

Перед этим я решил поговорить с Жачеком. Он, по обыкновению, то краснел, то бледнел, примостившись на самом краешке стула, и, казалось, с огромным трудом выдавливал из себя односложные ответы.

– Что тебе больше всего нравится?

– Голуби.

– Голуби?

– Почтовые.

– А кроме почтовых голубей?

– Вот эти… ящики. – Он указал на радио.

– Музыка?

Он закачал головой. Ну и разговор! Я даже в чем-то начал сочувствовать Сливе. Но потом Йозеф Жачек все-таки сбивчиво объяснил, что речь идет о проблеме быстрейшей передачи сообщений, об обеспечении связи на максимальном расстоянии на земле и в воздухе. И вдруг он заговорил довольно связно, перестал краснеть, весь переменился, а я смотрел на него, и до меня постепенно доходило, что в нем, может быть, погибает связист экстра-класса, я же до сих пор ни о чем даже не догадывался, что мне, как и Сливе, не мешало бы выступить с самокритичной речью, потому что я тоже нарушил устав: ведь каждый командир обязан знать все о своих подчиненных и внимательно относиться к их нуждам и склонностям.

Солдаты из взвода Сливы простились с Жачеком под похоронный хорал – они остались верны себе до конца. Зато во взводе Жальского его приняли доброжелательно. Конечно, солдаты хорошо понимали, что от результатов, которых добьется воин Жачек, в конечном счете будут зависеть и показатели их взвода, включившегося в соцсоревнование, и потому сразу окружили Жачека заботой и вниманием. А когда среди социалистических обязательств заряжающих и наводчиков взвода Жальского, которые взялись освоить вторую специальность – водителя, я обнаружил обязательство Жачека, то понял, что все идет нормально.