Текст книги "Яна и Ян"

Автор книги: Иржина Троянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

На некоторое время я позабыл о Жачеке. У меня и без него хлопот хватало. Но Вера опять напомнила мне о нем.

Это случилось в тот день, когда я собирался встречать Яну – она уезжала в Прагу сдавать экзамены. Ее не было всего три дня, однако я невероятно соскучился. Я побрился, переоделся, поставил на стол вазу с только что купленным букетом. В этот момент в комнату заглянула Вера – вернулась после встречи с пионерами.

– Заходи-заходи. Ну как твои пионеры?

Она была чем-то удручена.

– Я говорила с Жальским. У Жачека три дня назад пропал походный котелок.

– Ну и событие! Ты что, шутишь? А может, ты всерьез думаешь, что произошло ЧП, которое нужно расследовать? Да я ему лучше новый котелок куплю.

– Пропажа котелка не стала бы ЧП, если бы сегодня у Йозефа не исчезли коньки. – Вера была так расстроена, что с чешского перешла на словацкий.

– Коньки?! Но кому они понадобились?..

– Дорогой Ян, – она усмехнулась, но совсем невесело, – если ставишь перед собой какую-нибудь цель, то не стоит упускать ее из виду.

Я стал было возражать: мол, мне вовсе не светит нянчиться с Жачеком, однако Вера резко осадила меня: в любом случае дело нужно доводить до конца. Мы заспорили…

И вдруг открылась дверь, на пороге появилась Яна. Пот катил с нее градом: она тащила два тяжеленных чемодана.

Я удивленно посмотрел на часы:

– Ты уже приехала?

Яна взглянула на Веру, потом на меня и не сказала ни слова.

Ушел! Хлопнул дверью и ушел: он, дескать, не привык к сценам. Я, что ли, устраивала сцену? Я тащусь через весь город с двумя чемоданами, думаю: «Ах, бедняжка, опять он на дежурстве или опять его куда-то откомандировали», а он преспокойненько беседует с Верой в нашей комнате. Постель не застелена, в пепельнице полно окурков, ботинки под столом… И он еще смотрит на часы: «Ты уже приехала?»! Как будто я нагрянула невзначай. Раньше надо было смотреть на часы.

А потом по чистой случайности, ну совершенно случайно, я перевернула вазу с цветами – это когда бросила сумочку на стол. Вот тут-то он и взорвался. Я, мол, топчу цветы, которые он купил для меня, я, мол, не понимаю, что они с Верой решали серьезные проблемы, что эти три дня, когда капитан Понц отсутствовал и у него на шее оказалась целая рота, он мотался с утра до ночи… Ну, разумеется, только они – Ян, Вера и Лацо – и работают, только они треплют нервы и решают проблемы, а я живу себе поживаю.

На математике я провалилась, в квартире – словно Мамай прошел, да еще муж на меня кричит. Нет, я не плакала, но я действительно топтала букет. Плакать я начала после того, как Ян хлопнул дверью. Ну и пусть идет куда хочет!

Когда Вера спустя некоторое время заглянула в комнату, я сделала вид, будто сплю. И когда вернулся Ян, я продолжала лежать не шевелясь. Не зажигая света, он прошел на цыпочках в ванную, потом лег рядом. Я знала, что он не спит, но не окликнула его.

Так мы и лежали друг подле друга, будто чужие. Неужели такое может случиться всего через пять месяцев после свадьбы, после пяти месяцев счастливой супружеской жизни?

Наконец я уснула. Когда я открыла глаза, то поняла, что впервые проспала. Все уже ушли. Ушли, не завтракая. В кухне на столе лежал листок бумаги. Содержание записки было лаконичным и строгим: «Не забудь, что сегодня мы приглашены к командиру. Ян».

И в кабинете командира полка мы сидели друг против друга, будто чужие. Внешне, может, это было и незаметно, однако каждой своей частичкой я чувствовала это отчуждение. Я постаралась, несмотря на заплаканные глаза, привести себя в порядок, даже в парикмахерскую сходила, но Ян, который ждал меня у ворот, никак на это не отреагировал.

– Сегодня ты точна, – только и сказал он.

Если бы не ссора, встреча с командиром полка могла бы стать одним из светлых воспоминаний в моей жизни. Седовласый полковник был так мил и внимателен, что я перестала робеть. Он расспрашивал, как мы живем, привыкла ли я к трудной роли жены кадрового военного, подшучивал над Яном: мол, имея такой прекрасный тыл, ему следует теперь и на фронтах добиваться выдающихся успехов. Потом с большим юмором рассказал нам о том, как сам начинал службу. Было это после войны в одной из отдаленных пограничных частей. Жена выдержала только месяц и сбежала, а он кинулся на почту и немедля отбил ей телеграмму: «Если не вернешься, застрелюсь». А когда прискакал обратно, то, к величайшему своему удивлению, застал жену дома – она преспокойно жарила кролика.

Под конец командир осведомился, нет ли у нас каких-либо трудностей или проблем и не может ли он чем-либо помочь нам в их разрешении, но мы дружно закачали головами. Однако командир оказался хорошим психологом. Вероятно, у его жены, перед тем как она убежала, тоже были заплаканные глаза, и он это хорошо запомнил. Может быть. Только он вдруг спросил Яна, как у него обстоит дело с отпуском.

Мой муж начал что-то бормотать насчет осени и подготовки к учениям, но полковник не стал его слушать. Он взял в руки настольный календарь и поинтересовался:

– Вы были в Крконоше? У меня там друг заведует небольшим пансионатом. Сезон еще не начался… Погодите, я ему позвоню. Правда, я не узнал, хотите ли вы поехать в Крконоше.

Я не осмелилась взглянуть на Яна, однако кивнула в знак согласия. Мне ужасно хотелось в Крконоше, хотя я все еще не верила в возможное счастье. Но полковник уже нажал какие-то кнопки на телефонном аппарате и перебросился с кем-то несколькими фразами. Потом обратился к Яну:

– В отпуск, поручик, отбываете в субботу, возвращаетесь в следующее воскресенье!

– Есть, товарищ полковник! – откозырял Ян.

В коридоре мы кинулись друг другу в объятия. Позабыв о прическе, сделанной в парикмахерской, и о накрашенных ресницах, я заплакала от радости. Благословен тот, кто выдумал отпуск. Да здравствует лето! Да здравствует командир полка!

Мы живем, позабыв о времени. Рядом с нашим домиком шумит поток, в окно видны горы. По утрам в дверях появляется горничная с кофейником на подносе. У меня уже облупился нос, а Ян стал совершенно бронзовым. Своими впечатлениями мы спешили поделиться с нашими друзьями: «Дорогие Лацо и Вера, посылаем вам вид на Снежку. Вчера наблюдали восход солнца, ждали его целую ночь. Ваши Яна и Ян».

Трава здесь, на альпийских лугах, по пояс, и, когда падаешь в нее, она сразу смыкается над твоей головой. Вечером в комнату заглядывают звезды. Будто приходят с коротким визитом. Здесь они кажутся более близкими, чем внизу, в городе, и более яркими.

– Когда у нас родится ребенок, а это обязательно будет девочка, у него в глазах будут светиться звезды… как у тебя, – мечтает Ян.

«Но у нас родится мальчик», – хочется мне возразить ему. Я это знаю, а мой муж – нет. Что вообще знают мужчины о жизни?..

С горячих валунов мы прыгаем под водопад, который стремительно обрывается с гор. От ледяной воды перехватывает дыхание, но уже через несколько мгновений ты испытываешь такое блаженство, которое нельзя передать словами. Часто отправляемся из нашей тихой долины вверх, в горы. Мы карабкаемся по козьим тропам, по каким-то гребням, ноги у меня то и дело скользят, покрываются ссадинами, солнце печет нещадно, ведь наверху нет деревьев, только низкая поросль, но как это прекрасно – подняться на вершину! Здесь я поняла что-то такое, чего не умею выразить словами. Теперь я убеждена, что смысл жизни не в спокойном существовании, не в домашнем хозяйстве. Впрочем, им я занимаюсь только из любви к Яну…

Но к чему философствовать! Вокруг нас бескрайние альпийские луга, высокие стебли фиолетового чертополоха качаются на ветру, по небу несутся бесчисленные облака. Все в движении, в беспрестанном движении, и мы частица этого нескончаемого, вечного процесса.

Мы сидим с Лацо на танке и курим. Над черным лесом выплывает молодой месяц, заливая палатки серебристым светом.

– Как в кино, – приглушенно усмехается Лацо, – когда битва окончилась… Ты помнишь по фильмам, какая тишина наступает после битвы?.. «Победившие войска погружаются в глубокий сон, лишь охранение бодрствует. Но почему не спится этим Двум молодым командирам?» Продолжай, друг Ян…

– «Перед их мысленным взором все еще мелькают движущиеся мишени и заболоченная местность, по которой они ведут роту в контратаку. В грохот пушек врывается рев моторов, в ушах звучит голос командира: «Отлично! Открывайте огонь по двум целям справа…» Их нервная система все еще в напряжении…» Теперь твоя очередь.

– Я не могу в таком напряженном темпе. Ну да ладно… «Командиры садятся на танк, закуривают и начинают обсуждать только что закончившийся бой. Не грех поразмыслить и о завтрашнем дне…»

– Ты что, рехнулся?

– Так это же фильм!

– Я и имею в виду фильм. Если мы создаем сценарий, то должны написать боевик, чтобы очереди у касс стояли, понимаешь?

– Ты не дал мне договорить. Что у тебя за манера?! Я хотел сказать, что они обсуждают бой, самокритично разбирают собственные промахи… Постой, а что дальше? Конечно, должна быть любовная интрига. А, нашел. Твоя жена влюбилась…

– Почему именно моя?

– Боже мой, это же кинофильм. Твоя жена влюбилась, а я, твой друг, раскрою тебе глаза…

Нас прерывает приглушенный смех позади танка. Мы вскакиваем.

– Ну, вы как маленькие, – разводит руками Пепик Коларж.

Мы с Лацо бросаемся на него. И начинается потасовка. Однако смех настолько заразителен, что даже на шутливую борьбу у нас недостает сил.

– Глядите, какой месяц вышел! – вздыхает Пепик, когда мы, уже угомонившись, опять дружно курим. – После битв в лагерь победителей всегда доставляли прекрасных пленниц. Какой хороший был обычай. Включите это в ваш сценарий. Разве можно в такую ночь не мечтать о женщинах? А мы вынуждены торчать здесь целых тридцать темных летних ночей. Кто это способен выдержать?..

А мне почудилось вдруг, что месяц поплыл над лесом в наш городок, зацепился прямо за ветви нашей груши и стал смотреть, как Яна распускает волосы. Я не увижу этого еще две с половиной ночи…

Наутро мы с Пепиком отправились в районную больницу навестить командира роты, чтобы доложить, как отличились на тактических учениях и боевых стрельбах. Но командир уже обо всем знал.

– Молодчина! – похвалил он меня. – Передай и ребятам мои поздравления. Командир высоко оценил твои действия. Лацо тоже не подкачал. И твоя жена командиру понравилась. Это с ним не часто случается. Ну, а теперь давайте рассказывайте. С самого начала.

Понц пребывал в прекрасном настроении, хотя выглядел довольно неважно. Около его кровати все еще стояла капельница. Он чуть было не умер во время учений: слишком долго терпел боли в боку, и, когда его привезли в больницу, оказалось, аппендикс уже лопнул и начался перитонит.

– С самого начала? Это когда ты сделал вид, будто отправляешься на небеса?

– Небеса – не марксистский термин, тебе следовало бы это знать. Уж не ошиблись ли мы с командиром полка, вручив целую роту такому невежде?..

– Я же тебя только замещал, и, наверное, не очень хорошо. Вот Пепик может подтвердить. Да и нервы у меня ни к черту.

– Наоборот, нервы у него – как танковые гусеницы. Знаешь, что они вчера ночью делали с Лацо? Когда все свалились от усталости, они уселись на танке и принялись сочинять сценарий фильма…

Капитан негромко рассмеялся. Мы описали ему учения со всеми подробностями, которые, как правило, не попадают в сводки. Мы по праву гордились своими успехами, а я даже почувствовал какое-то легкое опьянение. Мне уже казалось, что я смог бы участвовать еще в нескольких учениях. Эта мысль, очевидно, невольно проскальзывала и в моем разговоре с Понцом, потому что на обратном пути Пепик измерил мне пульс и почти серьезно заявил:

– Классический случай головокружения от успехов. Говорю тебе в глаза суровую истину. – И он бодрым голосом добавил: – Ничего, признаки его исчезнут, как только на тебя выльют ушат холодной воды.

И он накаркал…

В ту минуту, когда я информировал Лацо о визите к командиру роты, перед нашей палаткой остановился газик. Из него вылез районный военный комиссар, суровый, как бог войны, а за ним насупленный лесничий.

– Что бы это значило? – воскликнул Лацо.

Оказалось, рабочие, заготавливавшие лес, сообщили лесничему, что в первой половине дня слышали автоматную очередь. Лесничий отправился на указанное место, и собака нашла подстреленную серну с детенышем.

– Пятница – несчастливый день, – меланхолично обронил доктор Коларж.

– Пятница пятницей, а ваших заядлых охотников я отправлю сейчас к прокурору, да и вас вместе с ними, – заявил комиссар.

Меня это глубоко задело. Моя рота только что отличилась на учениях, а тут…

– Хороши у вас солдаты, поручик, – иронизировал комиссар. – Хулиганы! Где у вас хранится оружие?

По уставу ключи от комнаты для хранения оружия находились у дежурного. Все автоматы, вычищенные, стояли на месте. Комиссар брал их по очереди и осматривал. Нигде ни пылинки. Переведя дыхание, я уже решил: «хулиганов» ни за что не прощу.

– А это что? – вдруг выкрикнул комиссар и замахал нечищенным автоматом.

Я почувствовал, что бледнею, что мне не хватает воздуха. Автомат принадлежал воину Жачеку.

Жачек стоял передо мной перепуганный насмерть, и руки у него тряслись. Он то бледнел, то краснел. В общем, вел себя как преступник, пойманный с поличным.

– Где вы были сегодня утром, когда рота занималась профилактическим ремонтом?

Жачек молчал.

– Разрешите объяснить, товарищ поручик? – попросил Жальский. Он тоже был взволнован, но старался держать себя в руках. – Воин Жачек с вашего разрешения был направлен для починки телевизора… в связи с чемпионатом…

Я сразу все вспомнил. Действительно, я согласился отпустить Жачека исправить телевизор.

Я приказал позвать десятника Сливу, который как раз сегодня дежурил. Слива твердо высказался в защиту Жачека: мол, никуда он не отлучался и телевизор прекрасно отремонтировал, потом он, Слива, пошел отдыхать, оставив за себя дневального, а тот, вместо того чтобы дежурить, ушел смотреть телевизор – повторяли какую-то вечернюю передачу. Жачек же отправился в свою палатку.

Ярость и стыд охватили меня. Дневальный, оставленный за дежурного, спокойно смотрит телевизор, а коробка с ключами от комнаты для хранения оружия лежит без присмотра. И вот кто-то дал очередь из чужого оружия, а его владелец находился в это время в спальном помещении, и сейчас он, заикаясь, смог сказать в свое оправдание только одно:

– Я этого не делал… Я бы никогда… не смог выстрелить…

– Чем ты занимался в палатке?

– Я… я… Шехерезада шел во вторую роту, к доктору… с рукой… А я хотел дописать письмо, он мне обещал его…

Мы вызвали Фаркаша.

– Вы видели воина Жачека?

– Да, видел, когда он шел в свою палатку. Он попросил захватить письмо, и я ждал, пока он его закончит. Но потом меня увидел десятник Слива и приказал идти во вторую роту немедля.

– А вы, Жачек, значит, утверждаете, что передали Фаркашу письмо?

– Я… я не говорил, что дал… Я хотел… он мне обещал, когда будет проходить через деревню, бросить письмо в ящик… А потом он ушел… Вот письмо… вот оно… – Он начал шарить по карманам.

– Оставьте, Жачек.

Все, что бы он ни говорил, вызывало во мне раздражение. Черт бы побрал этого недотепу! И я опять вспомнил, как забирал его с гауптвахты в Праге, как он, дрожащий от страха, стоял посреди комнаты с привязанным к ноге ядром, а солдаты надрывались со смеху.

Однако на сентиментальные раздумья у меня не было времени. В моей отличной роте произошло ЧП, и опять из-за Жачека. И на этот раз без прокурора дело, видимо, не обойдется.

– Послушай, Ян, ты веришь этому Жачеку? – спросил Лацо, когда поздним вечером мы, измученные и издерганные, курили одну сигарету за другой и вновь анализировали случившееся.

– Разве в этом дело?! – взорвался я. – Все свидетельствует против него. Ты слышал показания? Даже Слива пытался его выгородить, я уже не говорю о Жальском и ребятах из его взвода. Но под конец и им пришлось признать, что за время своего отсутствия он вполне мог застрелить серну с детенышем, поставить автомат на место… и даже вычистить его… Только он про оружие забыл, впрочем, это так похоже на него…

– А зачем ему понадобилось стрелять в серну?

– Жальский мне кое-что о нем рассказывал, правда по секрету, но теперь, вероятно, ему придется сказать об этом громко. Жачек очень любит лес и даже собирался, когда отслужит в армии, пойти в лесники. С людьми он ладит плохо, а в лесу будет один. В общем, у меня голова от всего этого идет кругом, Лацо. Жачек не такой простак, как нам казалось. Наоборот, он хитрец… а мы… мы просто попались на его удочку. Я уже ничего не понимаю. Все против него, а как он говорит, как держится!.. Вообрази себе его перед прокурором.

– Именно это и вызывает у меня недоверие. Но не к Жачеку, а к доказательствам…

– Пожалуйста, оставим это, – забормотал я.

Усталость навалилась на меня словно перина, но лишь на миг. Через мгновение к нам в дверь постучали. Лацо вскочил следом за мной. В дверях стоял Гонза Жальский, в майке и тренировочных брюках.

– Товарищ поручик… Жачек…

– Что с ним? Я же поручил тебе не отходить от него ни на шаг!

– Я бы выполнил приказ, товарищ поручик, но ребята из взвода Сливы… набросились на Жачека… Он, мол, испортил нам показатели, лишил отпусков, он сам, мол, телевизоры ломает, чтобы потом было что чинить… Мы, конечно, дали им отпор, но Жачек… Я с ним даже в туалет ходил, товарищ поручик…

Мы побежали к санчасти, где уже собралась толпа.

– Разойдись! – закричал Лацо.

Я вбежал в санчасть. Пепик Коларж мыл в кабинете руки, его халат был забрызган кровью.

– Уже все в порядке, – проворчал доктор. – Он вскрыл себе вены. Вот этим! – Он кивнул на стол, на котором лежал детский ножик в форме рыбки. – Не беспокой его, я сделал ему укол. – Он взглянул на меня и невесело усмехнулся.

Не успел я и слова сказать, как дверь распахнулась и голос Лацо приказал:

– Не робеть! Товарищ командир тебя выслушает.

В кабинет, спотыкаясь, ввалился Шехерезада. По его красивому смуглому лицу катились слезы. Он утирал их забинтованной правой рукой, а они лились и лились из его глаз не переставая.

– Товарищ поручик… не… не умрет Жачек? Я бы этого не пережил. Я… это моя вина…

Я подошел к нему:

– Если ты сейчас скажешь, что сделал это…

Он в ужасе отпрянул:

– Нет, не я! Клянусь, не я! Но я знаю, кто мог это сделать…

Доктор открыл шкафчик и сухо проговорил:

– Пожалуй, я приготовлю еще несколько успокоительных уколов.

– Видела бы ты его! – рассказывал Ян шепотом. – Он стоял и плакал как ребенок… Если бы ты знала, какой это дерзкий парень, ты бы поняла, как он был потрясен.

Но мне и не надо было знать Шехерезаду, чтобы понять это. Рассказ Яна был так впечатляющ, что я живо представила себе и его, и Жачека, и Сливу – словом, всех ребят и их жизнь «там».

«Там» я никогда не была. Ян полушутя-полусерьезно бахвалился: «К нам женщинам вход воспрещен! У нас запретная зона. Только мужчины и машины. Суровая военная жизнь…» Иногда он мне и в самом деле казался тем мальчишкой, который слушал у лагерного костра рассказ фронтовика. Я даже немножко ревновала, наблюдая, как он взволнован в ожидании «суровой военной жизни». Они с Лацо уже ни о чем другом не говорили, кроме как об учениях, а о том, что мы разлучаемся на целый месяц, Ян и вовсе не вспоминал. Он просто не принимал меня в расчет: «Ты поедешь с Верой и пионерами в лагерь и не заметишь, как месяц пройдет».

Но хотя я не была в их учебном лагере и имела довольно смутное представление о равнине, перерытой траншеями и окопами, о тапках, идущих в атаку, и непрерывной стрельбе, мне казалось, что я вместе с ними считала оставшиеся до возвращения дни. Возвращение должно было быть веселым, триумфальным… Вера, как только мы вернулись, принялась вместе с пионерами готовить приветствие. Никому и в голову не приходило, что может случиться. Впрочем, если бы Шехерезада сказал правду во время расследования, может, все бы и обошлось?..

– Почему он сразу не сказал, что видел, как Слива ставит автомат на место? Он его очень боялся?

– Не думаю, чтобы это был страх, – задумчиво проговорил Ян. На тахту падала лишь полоска лунного света, и я не могла различить выражения его глаз. – Сначала он просто не придал этому значения. А когда давал показания и хотел сказать, где встретился со Сливой, неожиданно осознал взаимосвязь происшедшего и – опешил. Ведь он, как и большинство ребят их взвода, восхищался Сливой, почитал его за образец, несомненно, считал сильной личностью. Суров? Да, но тех, кто ему полюбился, в обиду не давал. Шехерезаду, например. Помог ему воспитать в себе качества, необходимые для наводчика: точность и быстроту, ободрял или журил, когда следовало, с удовольствием слушал его бесконечные истории. Знаешь, что означает для цыганского парня такой дружелюбный собеседник? Шехерезада за своего командира прыгнул бы в огонь, а теперь должен был погубить его. И ради кого? Ради Жачека, которого все во взводе презирали. Да Шехерезада был счастлив, что выбрался из этой ситуации, не погрешив против истины. И вот чего стоило его промедление…

– А что же Слива?

– Его будут судить. Пусть еще благодарит судьбу, что Жачек остался жив. Доктор отвез его в госпиталь. Он очень беспокоился, что потребуется переливание крови, но все обошлось. Жачека оставили там для обследования… – Ян помолчал. – Говоря по совести, за такое с меня должны бы снять звездочку, а не добавлять, – горько заметил он.

– Разве ты в этом виноват?

– Конечно, виноват. Я же с самого начала догадывался, что Слива негодяй, но выступал против него недостаточно твердо и последовательно. За это мне еще придется отвечать. Однако не это главное. Каково-то сейчас ребятам?! Так хорошо закончить учения – и вдруг… Самое ужасное в подобных случаях – это подавленное настроение солдат… – Он протянул руку к столику, нащупывая в темноте пачку сигарет.

Я зажгла лампу. Еще до его приезда я положила на столик бутерброды и сигареты, поставила бутылку вина. Правда, мы с Верой и Эвой, которая у нас гостит, устроили торжественный ужин в честь их возвращения, а эту легкую закуску я приготовила так, на вечер. Разве могла я предположить, что мы проговорим не только весь вечер, но и всю ночь?

Ярда Кутилек ежедневно появляется у нас с букетом роз или георгинов. Он носит их, скорее всего, Эве: в пионерском лагере, где она часто бывает вместе с Верой, в нее влюбились все мальчишки.

– Это вам, Вере я уже отнес. – Он сует нам букет в руки.

– Где же ты берешь такую роскошь? У вас свой сад?

– У нас – нет, но здесь у всех сады! – бросает он, уже мчась по лестнице.

Наша квартира теперь утопает в краденых цветах. Эва с вечерних прогулок тоже возвращается с букетиками и с мечтательным видом ставит их в воду. Я ни о чем не расспрашиваю ее, мне и без того все ясно. Я догадалась обо всем в Доме пионеров, где Эва встретилась с любимцем детворы Гонзой Жальским. Мимолетный взгляд, которым они обменялись, сказал мне о многом. Сказал еще до того, как они познакомились.

Яничка Валашкова, бойкая девочка с косичками, высказывалась в их присутствии довольно откровенно: «Гонза не женат, да и у тебя, Эва, никого нет, так что спокойно можете пожениться. Вы очень подходите друг другу…»

И действительно, нельзя себе представить более гармоничной пары. Бедный Пушинка! Я представила себе его в кресле на колесиках, к которому пристроили доску, чтобы он мог писать свои пьесы о счастливых людях идеального общества. Наверное, эти люди уже не узнают, что такое «страдание любви».

– «Страдание любви»? – изумился Ян. – Откуда ты берешь такие выражения?

– Я нашла это у Фридриха Энгельса, – сказала я спокойно.

Ян прямо подскочил. Но я говорила правду. Я нашла в Вериной библиотеке сборник статей Энгельса. В одной из статей он цитировал сонет Петрарки и в комментарии к нему заметил, что страдание любви – самое возвышенное из всех личных страданий.

– Представляешь, что говорил о любовных страданиях один из основоположников научного коммунизма!

– А я, следовательно, их недооцениваю?

– Ты-то, может быть, и правильно оцениваешь, но вот твои друзья… Вспомни дискуссию в клубе. Речь шла о солдатах, о том, как им бывает тяжело, когда изменяет любимая девушка. Так надпоручик Копец отнесся к этому с презрением, назвал переживания ребят сентиментальными штучками, и только. Солдат, мол, должен, пока служит в армии, думать не о возлюбленных, а об оружии. И если парень тоскует, то самое рациональное – увеличить ему ежедневную нагрузку… Я не удивляюсь, что его жена вышла из-за стола. Ты же ему ни слова не возразил, только улыбнулся. А для доктора Коларжа все сводится к сексу. Никаких иных проблем во взаимоотношениях людей для него не существует…

– Но это же обычный треп. Оба они отличные ребята и с солдатами прекрасно ладят. Они просто хотели тебя подразнить, а ты с такой страстью бросилась защищать солдат…

– Больше я этого никогда не сделаю.

– Очень рад.

– Однако не думай, что у меня не заболело сердце, когда ты заявил, что с приходом нового набора вновь вспыхнет любовная эпидемия и к этому надо готовиться.

– А ты думаешь, у меня оно не болит?! – неожиданно взорвался Ян. – Ты вот критикуешь Копеца, доктора, меня, льешь слезы, что какому-то бедному солдату девушка написала, что он ей надоел, но не хочешь войти в положение командира. Ведь мы доверяем этим парням человеческие жизни и технику, которая стоит миллионы. На гражданке все иначе: если водитель автобуса, придя в отчаяние от измены жены или девушки, врежется в столб, он сам и будет за это отвечать, понесет соответствующее наказание. Но за водителя танка отвечает командир… – Он посмотрел на меня, сразу осекся, потом провел рукой по лбу и прошептал: – Прости меня, Яна, я, кажется, разнервничался. Ты не можешь себе представить, сколько у нас с Лацо неприятностей из-за последнего ЧП… Но оставим это. Меня пугает, что мы почти все время говорим о службе.

– Не я начинаю эти разговоры. А в клубе меня явно спровоцировали.

– Знаю. И я счастлив, что ты не похожа на тех жен, которые только и делают, что обсуждают полковые сплетни и вмешиваются во все, будто сами командуют. Ты у меня умная девочка… Поди ко мне, и давай лучше помолчим.

Я поставила на проигрыватель фантазию Шопена. Мы сидели в одном кресле, держась за руки, и вслушивались в прекрасные звуки музыки.

Эва завтра уезжает – отпуск у нее окончился. Я приготовила прощальный ужин, но за стол нам пришлось садиться вдвоем. Вера была на собрании – ее выдвинули кандидатом в депутаты национального комитета, а Лацо с Яном даже не соизволили позвонить и сообщить, где они.

– Если бы ты вышла замуж за врача или шофера, то находилась бы в таком же положении, – утешала меня Эва. – Тебе надо иметь какой-то свой мир. Потом она незаметно взглянула на часы и заволновалась.

Я засмеялась:

– Иди-иди, не надо заставлять его ждать из-за каких-то отбивных с картофельным гарниром.

– Яна, ты все знаешь?

– Не знаю, но догадываюсь.

– Я, наверное, покажусь тебе дурочкой, но я все равно хочу у тебя спросить: военные – надежные люди?

– Меня лучше не спрашивать… Всякое бывало. Однако сейчас, как видишь, все отлично.

– У тебя действительно все хорошо.

– Да, можно сказать, я живу в лучшем из миров.

– Ты имеешь в виду кухню?

– Нет, не кухню, Эвочка. Я сказала это вполне серьезно. Мой мир – это Ян. Может быть, мое заявление довольно наивно, но я не хочу себя обманывать. Мой мир – просто любовь. А поскольку человек должен что-то сделать и для всего человечества, то я хочу родить несколько детей и стать хорошей учительницей и для них, и для других детей. Домашнее хозяйство я бы совсем исключила из деятельности людей…

Я взяла свою записную книжку, отодвинула посуду, которую мне страшно не хотелось мыть, и начала писать:

«Что я хочу сделать для человечества:

1. Дети (3–4). Срок: зависит от квартиры».

Потом указание о сроке я перечеркнула. Дом могут строить еще пять лет, не буду же я столько ждать!

«2. Профессия. Срок: пересдать в сентябре математику, закончить училище…»

Это была самая сложная проблема. Чтобы закончить училище, я должна работать. Да и вообще, я очень хотела бы работать. Без работы жизнедеятельность теряет свой ритм, кажется, что у тебя каждый день – выходной, а на самом деле все дни становятся буднями. Но в книжном магазине, где мне обещали место, предпочли взять девушку, окончившую книготорговое училище. Я должна склонить Яна в пользу Будеёвице. Попрошу поддержки у Веры, ведь она дразнит Яна «феодалом». Ну а пока второй пункт остается на повестке дня.

Тут зазвонил телефон. Я вздрогнула, словно меня поймали за чем-то недозволенным, и молниеносно сунула записную книжку в карман фартука. Звонили по ошибке. Но когда я вернулась в кухню, неприбранную и пустую, у меня пропала всякая охота планировать свою дальнейшую жизнь. Я показалась себе малым ребенком, которому нечего делать, и вот он придумывает для себя игру.

За окном над ветками груши висел месяц. И вдруг меня охватила ужасная тоска. Я отвела взгляд от окна, налила в тазик воды и стала мыть посуду. Это то, что я могу сейчас сделать для всего человечества.

Под утро меня разбудил стук: кто-то хлопнул парадной дверью. Я села на тахте – место рядом со мной пустовало, подушка была не примята. Это означало, что Ян домой не приходил.

В подъезде раздалось пение. Пели на два голоса – бас и тенор. Я выбежала из комнаты, Вера с Эвой были уже в передней. В ночных рубашках, мы столпились там, как воспитанницы в девичьем пансионе.

Пение могучей волной поднималось вверх по лестнице, Я даже различала слова:

Боже мой, ах, боже мой,

Где я буду ночевать?..

Говорила моя мила, говорила моя мила,

Мне придется кочевать…

Мы с Верой, замерев, взглянули друг на друга – пели наши мужья. И уже было слышно, как они тщетно пытаются попасть ключом в замочную скважину. Я хотела было помочь им, но Вера меня остановила:

– Пусть сами открывают.

Ян и Лацо ввалились в обнимку. Они были в штатском, в брюках и свитерах, и наше присутствие их явно обрадовало.

– О, сколько прекрасных дам! Лацо, погляди-ка, сколько прекрасных дам нас ожидает. Одна, две, три, четыре, пять, шесть… Посчитай их сам, Лацо!

– Одна, четыре, восемь… – послушно начал Лацо, отчаянно икая. – То ли шесть, то ли восемь?..

– Вы уже и на ногах не стоите! – ледяным тоном бросила Вера. – Благодарите бога, что хоть в штатском.

– Благодарить надо не бога, а надпоручика медицинской службы Йозефа Коларжа, душенька. Это он одолжил нам одежду, правда, Янко? Бог далеко, и, когда человек зовет на помощь, только человек может ему помочь. Но мы везде вели себя пристойно, спроси хоть кого. Да чего спрашивать, ведь ты нас знаешь…