Текст книги "Голубая акула"

Автор книги: Ирина Васюченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Вы сейчас спрашиваете себя, к чему, дескать, он клонит. Наберитесь терпения. Я ведь темнить не люблю, голубчик. И к вам я, право слово, привязался, как к сыну. Голова у вас светлая, а главное, работать умеете. Это редкость большая. Только опыта вам пока не хватает, и очень это иногда заметно, вы уж не прогневайтесь на старика.

Похоже, меня ждала «распеканция». Но странная какая-то. За что? И к чему столько предисловий?

– Ну вот, вижу, вы уж и насупились. Зря. Ничего дурного я вам не имею сказать, кроме хорошего. – Он усмехнулся. – Дурацкое присловье, правда? «Ничего дурного, кроме хорошего». Да ведь в нашем с вами случае так именно и выходит. Ваше служебное рвение, Николай Максимович, похвально и благородно в высшей степени. Это всеми замечено, и никто не сомневается, что карьера перед вами блистательная…

На мой протестующий жест Горчунов повысил голос и повторил с нажимом:

– Да, голубчик, блистательная! Вас ждет поприще куда более обширное, нежели может дать одна блиновская губерния. Но чтобы не надорваться, не сбиться с истинного пути, знаете, чему вам надобно научиться? Смирению! Необходимо раз и навсегда понять, что в нашем деле всегда были и всегда будут, кроме успехов, поражения. Помните Данаид? (Александр Филиппович питал слабость к античным сюжетам.) Как они в аду все кувшины носят, бочку наполняют, а дна-то у бочки и нет? Это про нас, голубчик мой, про судейских. Всех злодеев не повыловишь, всех преступлений не раскроешь, будь ты семи пядей во лбу!

Вот оно что. Горчунову уже донесли о моем интересе к старым протоколам, и он дает мне понять, что недоволен. Но почему?

– Александр Филиппович, если вы считаете, что я уделяю внимание давним нераскрытым делам в ущерб более насущным, могу вас уверить, что это не так.

– Э, голубчик! Мне ли не знать, что трудитесь вы на совесть? Хотя надо же признать и то, что вы волей-неволей все же отвлекаетесь от текущих дел, когда тратите время на то, что ранее уже было признано безнадежным. – Он поднял над столом белую большую ладонь, плавным жестом предупреждая мою попытку возразить. – Нет, уж позвольте мне докончить мою мысль. Все эти истории – иногда гнусные, здесь я полностью с вами согласен – в свой черед были подвергнуты подробному исследованию. Ими занимались, над ними ломали голову люди, которые собаку съели на нашем, с позволенья сказать, ремесле. Вы в самом деле убеждены, что вам с вашими обширными, но пока в большей степени теоретическими познаниями удастся обнаружить что-то такое, что они упустили?

Прокурор откинулся на спинку кресла и ждал ответа, взирая на меня ясно и благожелательно.

– Ни в чем я не уверен, – скрепя сердце признался я. – Но к примеру, в моей беседе с купчихой Парамоновой открылись обстоятельства, может статься, немаловажные для следствия, однако в протоколах не отраженные. К тому же исчезновение детей, само по себе ужасное, вдобавок породило в народе отвратительные слухи, которые могут стать причиной…

Горчунов нетерпеливо прервал меня:

– Да знаю, знаю! И чувства ваши мне понятнее, чем вы думаете. Но, положа руку на сердце, скажите, голубчик: вот эти новые факты, что вам поведала Марфа Спиридоновна – достойнейшая, к слову будь сказано, дама, но чересчур словоохотливая, – эти обстоятельства дают реальную возможность возобновить следствие, пустив его по новому пути? Только чтобы уж нам не в калошу, пардон, сесть, а настоящего толку добиться? Да или нет?

Я опустил голову. Крыть было нечем.

– Горячий вы человек, Николай Максимович, – мягко укорил прокурор. – Но ведь и разумный, не так ли? Я всегда был в вас уверен. Поверьте и вы: мне не меньше вашего хотелось бы раскрыть эту тайну, вернуть, если возможно, семействам пропавших чад, наказать преступников, прекратить эти безумные слухи, наконец. Вы верите мне?

– Да.

– Ну, то-то. Так уж сделайте милость, верьте до конца. Я ведь стреляный воробей, не первый десяток лет прокурорствую. Тут, кроме знаний – их-то у вас, пожалуй, не меньше моего, – еще нюх особый развивается. Его и от разума не объяснишь, и ничем не заменишь. Чувствую я, поймите, что дело это дурно пахнет. Не ввязывайтесь. Добра оно вам не принесет, а то, не приведи Боже, и всю жизнь поломает. Попомните мое слово, отступитесь! Может, случай еще подвернется, даст нам в руки настоящую улику, тут уж мы этих мерзавцев сцапаем, будьте благонадежны! А так, как вы хотите, вслепую, «пойди туда – не знаю куда»… бросьте, голубчик! Я ведь завидую вам: будущему, таланту, даже этой горячности вашей завидую. Не губите себя попусту. Обещаете?

Растерянный, я пожал плечами. Но тотчас понял, что так мне не отделаться. Горчунов не шутя требовал обещания, тогда как я, задетый и недавней перепалкой с извозчиком, и необъяснимыми, но очевидными попытками прокурора запугать меня, обещать ничего не собирался. Со всей доступной мне твердостью и вместе с тем изо всех сил стараясь не рассердить его, я сказал:

– Александр Филиппович, я вам признателен за доброту и участие, за предупреждение. Даю слово, что возложенные на меня обязанности буду выполнять добросовестно. Все, что от меня зависит в смысле рассмотрения текущих дел, будет неукоснительно исполнено.

Тяжеловесная туманная казенность сей речи ужаснула меня самого: после отеческой ласки и откровенности Александра Филипповича это походило на оскорбление. Но отступать было поздно. Горчунов понял, что так ничего и не добился. Он окинул меня утомленным взором похолодевших глаз и вздохнул:

– Воля ваша. Не смею больше задерживать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 

Два предложения

В разгаре лета здесь сумасшедший зной. Начинаешь чувствовать себя полярным медведем, гибнущим среди раскаленных песков Сахары. Сад привял, его тень совершенно не дает прохлады. Ветерок – если и повеет – так сух и горяч, что, право, лучше бы его совсем не было.

Истомившись, я решил дотащиться до речки в надежде, что купанье хоть сколько-нибудь освежит меня. Но обратный путь по жаре свел на нет краткое облегчение. Стало еще хуже. Я прошел к себе, рухнул без сил на продавленный диван и забылся в душном полусне. Из него меня вывел голос Муси. Как всегда, он был полон свежей энергии.

– Мама, послушай!

– Не кричи, – прозвучало приглушенно, похоже, Ольга Адольфовна тоже с трудом выносила это пекло. – У Алтуфьева наверняка все слышно. Незачем вынуждать его присутствовать при нашей болтовне, мы и так…

– Алтуфьева нет дома, он ушел купаться, – возразила девочка, видимо не заметившая моего возвращения. – Мама, тебе нравится Алтуфьев?

– Очень, – был усталый ответ. – Милый человек, умница. Только, знаешь, он не жилец. Мне Ксенофонт Михайлович говорил со слов Подобедова. Это его лечащий врач. Подобедов вообще не понимает, почему он до сих пор жив.

– Подобедов решето! – не одобрила Муся.

– Эти твои выражения…

– Если не нравится, я могу найти другое. Скважина твой Подобедов! Папа никогда так не болтал о своих больных, он говорил, что умение помалкивать для врача настолько же необходимо, как умение отличить подагру от насморка.

– Знаешь, твой отец был человеком незаурядным. Не надо всех с ним сравнивать. Это неразумно. А насчет Алтуфьева я сама просила Ксенофонта Михайловича разузнать. Подобедов его очень чтит, другому он бы не сказал.

– Значит, Алтуфьев… жаль! – беспечно вздохнула Муся. (Право, эта пигалица убеждена, будто человеку старше тридцати уже безразлично, когда помирать: в ее глазах он и без того немногим живее египетской мумии.) – Но послушай, что произошло! Мне сделали предложенье!

– Тебе? Кто же этот обезумевший храбрец?

– Тишка Кириченко, чабановский батрачонок! Вот, он прислал мне письмо! Здесь в начале говорится, – она прыснула, – про любовь соловья и розы. А потом про корову, что она у него есть… у его родителей, конечно. И что через два года он сможет жениться, а если я согласна быть его невестой, он уже теперь будет пилить для нас дрова.

– Откуда Тишка мог узнать про розу и соловья? – недоуменно протянула госпожа Трофимова.

– Да ниоткуда он про них не знает! Это Витька, козий пастух, пишет такие письма. Он в гимназии начинал учиться, вот и… Все мальчишки, когда нужно любовное письмо, сразу к Витьке бегут.

– За плату?

– Не даром же!

– Бедный Тиша, он еще и потратился…

– Пустяки. Витька недорого берет.

Краткая пауза была заполнена чуть слышным смехом обеих. Было в нем что-то русалочье, как всегда, когда женщины между собой смеются над незадачливым влюбленным. Я вспомнил батрачонка Чабановых – всклокоченное (здесь бы сказали «вскошканное» или «куструбатое») существо с приплюснутым носом, рыжими глазками и длинным лягушачьим ртом. Как мы часто не хотим понять, что у нас нет ни единого шанса! А окружающим равнодушным наблюдателям это очевидно. Не помогут тебе ни Витька-грамотей, ни корова – швах твое дело, друг Тишка.

– Знаешь, я давно хочу с тобой поговорить. – Это Муся. Она что-то серьезнее обыкновенного.

– Говори. – Едва уловимое беспокойство мелькнуло в голосе Ольги Адольфовны.

– Аркадий Чабанов твой любовник. Я давно обо всем догадалась.

– Ну и что?

Ни один мускул, верно, не дрогнул на ее лице. Браво, смелая женщина! Не поддавайтесь этой зубастой одичавшей юности! Хотя я только что подслушал нечто вроде собственной эпитафии, а перед тем еще подвергся горячему копчению на солнце, мне захотелось выбраться, как Корженевский, из своего укрытия, чтобы приложиться к ручке госпожи Трофимовой. Но разговор на том не кончился.

– Тишка мне говорил, что Эльза с Аркадием плохо ладит. Она грозится уехать. Скажи, если бы она уехала, ты бы обрадовалась?

– Что за чепуха? С какой стати мне радоваться? Меня это вообще не касается.

Но Муся, по-видимому, собиралась добиться полной ясности.

– Мама, ты не понимаешь. Я же не так просто спрашиваю. Если бы я точно знала, что ты хочешь за Аркадия замуж, я бы помогла тебе избавиться от Эльзы.

Самообладание стало покидать Ольгу Адольфовну. Новая пауза потребовалась ей явно затем, чтобы перевести дух.

– О чем ты говоришь? Что за бред? Как это «избавиться»?

– Не стоит вдаваться в подробности, – уронила Муся светски. – Мы с ребятами нашли бы сто способов сделать ее жизнь здесь невыносимой. Абсолютно невыносимой! Тебе достаточно только сказать, хочешь ты, чтобы она убралась отсюда, или нет!

– Ну так вот. – Металл зазвенел в словах несчастной женщины. – Я тебе говорю совершенно прямо, что замуж за Аркадия я не выйду ни при каких обстоятельствах.

Это во-первых. Против Эльзы Чабановой я ровным счетом ничего не имею. Это во-вторых. И я категорически – ты слышишь? – категорически запрещаю тебе совать нос в мои дела!

– Баба с возу – кобыле легче! – заметила почтительная дочь.

– Терпеть не могу этих простонародных речений! – Да, нервы у Ольги Адольфовны все же сдавали. – Ты не могла бы в разговоре со мной обходиться без них?

– С кем поведешься, от того и наберешься, – мстительно, хоть и не совсем впопад парировала Муся.

– Если бы ты побольше занималась, – портя великолепное начало, госпожа Трофимова бездарно съехала на обычные материнские ламентации, – и поменьше гоняла бы собак в самом неподходящем обществе…

– Можно подумать, что Аркадий со своими утками и индюками очень подходящее общество для тебя! – ужалила Муся. – Видно, яблоко от яблони недалеко падает.

– Сейчас же перестань кривляться! Ненавижу тебя такой!

– Ага, – с хладнокровным злорадством подтвердила девчонка. – Уже пора сказать, что «у тебя нет больше дочери».

Раздался грохот: упало, по-видимому, что-то тяжелое. Не в силах совладать с тревогой, я вскочил и вышел в сад. Навстречу с сердитым раскрасневшимся лицом шла Муся, потирая ушибленный локоть. Я постучался в хозяйскую дверь.

– Войдите, – откликнулась Ольга Адольфовна.

Я вошел, браня себя за нервозность. Что я вообразил? Чего испугался? Дичь какая-то… Но после того грохота мне настоятельно потребовалось увидеть обеих невредимыми. А ссора-то была пустяковая, и я прекрасно знаю, как они друг к другу привязаны. В каком жутком душевном состоянии мы живем! Или не «мы», а попросту – я?

– Что же, купанье помогает? – рассеянно осведомилась Ольга Адольфовна, протирая тряпкой забрызганный пол. Воняло керосином.

– Не особенно. Ужасно парит. Вам помочь?

– Спасибо, все уже в порядке. – Она печально усмехнулась. – Вы будете смеяться, но я только что запустила в Мусю горящим примусом.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 

Цыганка

Дни текли своим чередом. Но я ощущал, что все как-то подспудно разладилось, не клеится, выскальзывает из рук, словно стакан, который сейчас ударится об пол и расколется. Горчунов был любезен, но черная кошка уже пробежала между нами, прежней теплоты ждать не следовало. Лиза Шеманкова, моя тайная возлюбленная, без видимой причины стала капризничать, говорить колкости, и я понимал, что спасти нашу связь могли бы только какие-то чрезвычайные изъявления преданности и страсти с моей стороны.

Меня же вместо этого одолела хандра и ее вечная спутница – платоновская затрепанная мысль, что мы живем не по-настоящему и все окружающее – лишь театр теней, мелькание обманчивых видимостей. В моем случае это не столько философия, сколько поганая нервическая слабость. Борясь с давно опостылевшим недугом, я предпринял несколько попыток сдвинуть с места расследование, от коего недавно не пожелал отказаться вопреки настояниям прокурора.

Но одно дело – принять этакую независимую позу, и совсем другое – добиться толку там, где все обычные способы либо испробованы, либо запоздали. Еще раз побывав у Парамоновых, я до дурноты угостился разносолами Марфы Спиридоновны, но не смог узнать даже фамилии блудливого старика. Она ее то ли не знала, то ли забыла, а возможно, не пожелала назвать, поскольку проявление официального интереса к этой истории ей явно не понравилось.

Фамилию должна была помнить сама Соня и, вероятно, Аглая, но нигде не сказано, что они захотят что-либо рассказать. Как-никак случай странный, неприятный, даже не вполне пристойный. А таинственный незнакомец мог назваться первым попавшимся именем. Чтобы иметь хоть малую надежду все это выяснить, надобно для начала добраться аж до Сызрани: уезжая туда, Софьюшка поставила условие, чтобы верная компаньонка последовала за нею. Как он выразился, наш мудрый Александр Филиппович? «Пойди туда – не знаю куда»? И соответственно «принеси то – не знаю что». Нет, в Сызрань я не поеду. Всякая глупость должна иметь пределы.

Забрел наудачу в гостиницу. Порасспросил, каковы постояльцы, выслушал несколько однообразных историй о пьяных драках, битой посуде, неплатежах. Все было впустую. Многих из тех, кто служил в гостинице летом девятьсот пятого, давно и след простыл. А я даже наружности старика описать не мог. Сколько ему было – сорок, восемьдесят? Для шестнадцатилетней Софьюшки и двадцатилетней Аглаи и то, и это – все равно старость. Урод? Что ж он, гадок лицом, кривобок, горбун? А может, всего-навсего лыс? Хозяин гостиницы жаловался на какого-то рябого косоглазого чиновника из Самары, большого ругателя, скандалиста и питуха. Но тот всего неделю как съехал, и, если верить описанию, еще не известно, кто бы кого в лужу тыкал, случись разъяренному Димитрию схватиться с тем рябым.

Возвращаясь из гостиницы, я столкнулся на площади с Афоней. Кабатчик пребывал в сильном подпитии – если бы не его жена Анюта, заведенье давно бы прогорело – и был возбужден еще более обыкновенного.

– Снова дитя христианское пропало! – надрывался он, гулко колотя себя кулаками в грудь. – Доколь терпеть будем, православные?

Зная, что Афанасий не в себе, я не слишком прислушивался к его заунывным воплям. Но сердце все-таки екнуло: нечто вроде чувства вины за не мною заброшенное расследование с некоторых пор поселилось во мне.

В присутствии царило возбуждение. Как только что стало известно, пропал сын мещанки Никоновой. Мамаша заболталась с кумушками у булочной, посадила ребенка под акацию с погремушкой, а когда опомнилась, его уже не было. Одна погремушка валялась в траве. Полицию тут же оповестили. Подозрительная цыганка, которая вертелась поблизости, задержана и сидит в холодной.

– Почему задержана? Ее видели с мальчиком? Она подходила к нему или к его матери?

– Да кто ж ее знает? Разбираться надо… Цыгане, известное дело, народ такой…

Раздосадованный, заранее уверенный в непричастности цыганки, я тем не менее захотел тотчас повидать ее. Это оказалась старуха или по меньшей мере пожилая особа – цыганская жизнь старит быстро, особенно женщин, как правило, многодетных и несущих на себе основные тяготы таборного существования. Лицо задержанной было сморщено, как печеное яблоко, но она еще сохраняла ту колдовскую легкость движений, что свойственна их племени. Рядом с цыганкой, даже престарелой, средняя европейка казалась бы курицей, неуклюжей курицей на льду, если бы наши предрассудки не мешали беспристрастности сравнения.

Старуха глядела на меня исподлобья. В ее черных, как уголья, глазах вместе с опаской тлело любопытство и, казалось, что-то было еще, потаенное, дикое. «Чем черт не шутит? Ну как и вправду она?..»

– Не про то думаешь, барин хороший, – сипло проговорила задержанная, и двусмысленная улыбка раздвинула ее увядшие губы.

– Ты разве знаешь, о чем я думаю?

– Марья много знает, да не про все сказать дозволено.

– Почему тебя взяли, поняла?

– По глупости. Не там, барин, ищешь. В воде все концы, все вода покрыла…

Я содрогнулся. В воображении промелькнул мутный прямоугольник городского пруда, там, неподалеку от булочной. Неужели эта ведьма…

Старуха хихикнула:

– Найдется ребеночек. Не топила я его, зря ты, барин, Марью боишься. А слова мои вспомнишь, дай срок. Ручку не позолотишь, сахарный?

Продолжать разговор было бессмысленно, она явно издевалась. Одно было мне на руку: дело, похоже, переходило в разряд текущих. Теперь я никому не позволю испортить его так, как были загублены предыдущие! Если найдется хоть малейшая улика, я уж ее не провороню! К свиньям Марью, сейчас куда важнее допросить мещанку Никонову! Допросить, пока история не обросла толстым слоем домыслов и самооправданий, из-под которого так трудно бывает добыть крупицу истины.

К Никоновой я поехал сам, стараясь успеть прежде следователя по уголовным делам, которого туда, конечно, не замедлят направить. Я понимал, насколько моя выходка, что называется, курам на смех. Но решил пренебречь. Доверить кому бы то ни было расследование, успевшее стать моей кровной задачей, – слуга покорный! Да и отношения с Горчуновым все равно испорчены. Единственный еще доступный мне способ исправить их – доказать прокурору свою правоту. (Что таким образом отношений не исправляют, а чаще всего губят окончательно, я в те дни не понимал.)

Мое появление вызвало у Катерины Никоновой целый залп беспорядочных восклицаний. Она подскочила со стула, где до того сидела, держа на коленях упитанного карапуза, и, всплескивая руками, визгливо затараторила что-то в высшей степени невразумительное, но имеющее касательство к женской доле, неусыпным материнским заботам и ее, Катерины, полной невинности, «как перед Господом Богом перед вами скажу!».

Оглушенный, я насилу сумел ее утихомирить, чтобы наконец вставить слово:

– Сударыня, послушайте меня внимательно. Чтобы отыскать мальчика, мы должны знать как можно больше про то, при каких обстоятельствах он исчез.

– Да уполз же, пострел окаянный! – Сопрано мадам Никоновой взлетело на немыслимую высоту, ввинчиваясь в мои барабанные перепонки. – Всегда уползает, только отвернись! Но чтобы так далеко, как нынче, такого не бывало! Я туда, сюда – нигде нет! Ну я и в крик, мать же! Городовой бежит, а я уж слова сказать не могу, реву только. Не я, соседка объясняла… Исусе Христе, до чего напугал, аспид негодный!

Она ловко поймала карапуза за ухо и от полноты чувств влепила ему размашистый шлепок. Упрямо хлюпнув носом, мальчишка отвернулся к стене. Казалось, он уже вынашивает в непримиримой лобастой голове план нового, еще никем не виданного уползания.

Я его понимал.

ЧАСТЬ IV 

«К вам госпожа Завалишина»

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

Шутка

Вчера под каким-то предлогом Муся увязалась за матерью в контору. Хотя она там была не впервые, на сей раз настойчивость, ею проявленная, меня слегка удивила. Ольга Адольфовна тоже поглядывала на свое дитя с известной опаской: что затевает?

Но Муся, мило принаряженная по случаю выезда в город, была тиха, как ландыш. Легкая белая блузка с синей отделкой оттеняла густой ровный загар и подчеркивала уже явственно наметившуюся грудь. Выгоревшие на солнце рыжеватые волосы были аккуратно причесаны, синяя юбка заменила бесформенные уродливые трусы, в которых наследница имения Трофимовых в последнее время взяла привычку щеголять дома и в саду. Короче, интересная барышня!

Я сказал о своих наблюдениях Ольге Адольфовне, и она призналась, что сама заметила это лишь позавчера, когда Муся, вот так же приодетая, ездила в Харьков к зубному врачу. Как вскоре выяснилось, Мусин расцвет заметили не только мы.

В конторе девочка завладела свободным стулом, перетащила его к окну, пристроила на подоконнике том Густава Эмара и приступила к чтению, пробормотав не совсем понятное: «Я подожду». Рабочий день уже начался, когда примчалась чрезвычайно взвинченная Домна Анисимовна. Забыв поздороваться, она с порога объявила:

– Я не спала ночь! Задремала только под утро, так что даже проспала! К началу работы не поспела!

– Кхе-кхе! – Товарищ Мирошкин, очевидно, пытался посредством этих иронических звуков дать товарищу Марошник понять, что она никогда не приходит в контору вовремя. В обычный день это могло бы послужить началом длительной перепалке, но на сей раз негодующая старая дева ничего не заметила.

– Бандиты! – вскричала она, обводя всех пылающим взором. – До чего дошло! Бандиты врываются в дома! Дожили!..

После недавних исторических потрясений, казалось бы, уже пора относиться к подобным фактам как к чему-то не столь экстраординарному, Корженевский сказал бы «житейскому». Я уж решил, что Домну Анисимовну с сестрой ограбили, хотя что можно у них взять?

– Как вам известно, я живу за занавеской в доме моей троюродной сестры, – продолжала Домна Анисимовна с такой гордостью, словно это обстоятельство делало ей большую честь. – И что вы думаете? Вчера, когда я совсем было собралась лечь спать, слышу в комнате сестры грубый мужской голос! И представляете, он заявляет: «Я к Домне!» Узнал же откуда-то мое имя! Сестра, конечно, говорит, мол, время позднее, она уж спать легла, а кто вы вообще такой будете… А он сестру оттолкнул, Домночка, кричит, это я, Петя! Да как бросится к моей занавеске, как ее отдернет! Я в ночной рубашке сижу, а передо мной – матрос! Увидел меня, тут только совесть в нем проснулась – не совсем еще, видать, пропащий. Зазрила его совесть, он вот так за голову схватился и бежать… Что вы на это скажете?.. Муся! Что с тобой? Что ты нашла смешного?..

Муся, о которой все успели забыть, корчилась на своем стуле, закусив собственный кулак крепкими ровными зубами. Вопрос Домны Анисимовны ее добил: с громким хохотом она выскочила из комнаты, уронив книжку на пол.

– Удивляюсь, – сказала шокированная Марошник, – у такой женщины как вы, Ольга Адольфовна, дочка совсем не знает приличий!

– Не сердитесь на нее. Трудный возраст, и эти времена… Не обращайте внимания. – Ольга Адольфовна не любит Марошник, но сочла своим долгом извиниться. – Ей вообще нечего здесь делать, я сейчас же отошлю ее домой.

Она взяла Эмара и отправилась объясняться с Мусей. Та без спора согласилась уйти, поскольку, как выяснилось, сцена, ради которой ей понадобилось в это утро быть в конторе, уже произошла. Девчонка сама все рассказала матери, чтобы и та могла насладиться ее остроумием.

А случилось следующее. Возвращаясь от зубного врача, Муся мимоходом прельстила собой матроса Петю. Ухаживания и физиономия Пети ей не понравились, и она придумала, как его разыграть. Назвавшись Домной Марошник и дав ее адрес, она объяснила, что живет за занавеской у родственницы. Родственница, дескать, ханжа и старая дура, но наплевать. «Не обращайте на нее внимания, смело врывайтесь за занавеску!»

Подумать только, что в свое время я находил розыгрыши Алеши Сидорова недостаточно деликатными!

ГЛАВА ВТОРАЯ 

Мои благие намерения

После анекдотической истории с никоновским младенцем мною овладела апатия. Не только потому, что я осрамился и мой смешной промах стал, разумеется, достоянием молвы. Это было досадно, что скрывать. Но главное, я чувствовал, как угасает надежда доискаться правды во всей этой путанице.

Несколько дней я ждал, что Горчунов вызовет меня к себе и потребует, чтобы я прекратил свои экстравагантные опыты, превращающие прокуратуру в подобие комического театра или цирка. Бог весть почему, но я ждал от учтивого Александра Филипповича именно таких беспощадных определений.

Прокурор держался сухо, но молчал. Он действительно был стреляный воробей. Видел, что нет надобности еще унижать меня, рискуя вызвать, может статься, ответную вспышку протеста. И без того моя игра была проиграна. Он давал мне время это понять.

Меня же в те дни тяготило еще и другое. Я вспоминал разговор с Марьей. Старуха плела какую-то загадочную ахинею. Что ж, на то она и цыганка. Может, правда, рассчитывала, что попадусь на удочку, пущусь с ней гадать да ручку золотить. Но я-то каков? Хватило пары дурацких, с потолка взятых фраз, чтобы в мою ученую голову полезла какая-то черная жуть, а по спине забегали мурашки. Это было оскорбительно.

«Хватит гоняться за химерами! – решил я. – Прав Горчунов, тысячу раз прав: буду делать то, что по силам. Я уже не мальчик, чтобы морочить себе и другим голову несбыточными прожектами». Было немного стыдно и своих недолговечных выспренних мечтаний, и отступничества от них. Но на душе стало спокойнее. Даже захотелось развлечься. Когда Легонький предложил заглянуть на представление заезжей оперы, дававшей ни больше ни меньше как «Фауста», я согласился.

Особенного добра от гастролеров не ждали, но местный бомонд все же собрался на премьеру. Мы с Константином Кирилловичем только и делали, что раскланивались со знакомыми, умильно скалясь и расточая любезности. Была там и Лиза Шеманкова. Проплывая мимо под руку с супругом, моя донна скользнула по мне пренебрежительным взглядом.

Мы давно не видались. Но я был убежден, что о моих сумасбродствах она уже наслышана. Да, я ее разочаровал… Между тем в этот вечер она была весьма хороша в переливающемся, плотно охватывающем тонкую талию наряде цвета бордо. «Упустить такую любовницу способен только последний идиот», – подумал я, издали следя за ней глазами и вспоминая, как в минуты страсти увлекательно темнеют ее голубые глаза, как она умеет задорно посмеиваться, подстрекая к безумствам и как бы сомневаясь, что ты довольно смел, чтобы на них решиться. При первом удобном случае надо будет доказать ей противное, – решил я. О, мои благие намерения…

«Фауст» превзошел наихудшие опасения. Он был чудовищен. Даже мне, а я в музыке профан, было слышно, как немилосердно фальшивят эти бедняги. А уж Константину Кирилловичу, которого природа наградила тонким слухом, было совсем худо. Когда зажгли свет, на его подвижной физиономии я прочел искреннее страдание.

– Не спастись ли нам бегством?

– Превосходная мысль!

На улице уже стемнело. Пахло дымком и палой листвой. Ее свежие вороха шуршали под ногами. За один ветреный день пышные разноцветные клены потеряли большую часть своего убранства, а дворники еще не успели собрать и сжечь это шелестящее чудо. Было приятно идти не торопясь по безлюдным вечерним улочкам. Легонький шагал рядом, болтая о Париже. Он был там несколько лет тому назад и слушал Гуно в самой Гранд-Опера: «Вот это был „Фауст!“».

Мой совет – до обрученья

Дверь не отворяй! —

замурлыкал он было, но, тут же оборвав пенье, снова пустился в парижские воспоминания. Занятый своими мыслями, я почти не слушал, только машинально ловя знакомые имена – Дворец правосудия, Версаль, Нотр-Дам, – сопровождаемые аппетитным причмокиваньем. Это Легонький посылал свои сочные, хотя и воздушные, безешки древним камням великого города.

Он перестал раздражать меня. Не зол, не глуп – черт возьми, что еще надо? Даже музыкален, не чета некоторым желчным придирам, умеющим отличить Мефистофеля от Маргариты только потому, что она не поет басом.

– Помнится, у меня завалялась бутылка белого вина. Зайдем?

– Всенепременно.

Прислуга, сверх ожидания, была еще дома. Очевидно, воспользовалась моим отсутствием для очередной большой уборки. А может статься, и для свидания с дружком, молодцом из пожарной команды. Соседка очень прозрачно намекала мне на эти встречи, очевидно, в расчете подложить свинью хорошенькой Грушеньке.

Как бы не так! Г руша мне нравилась, я ровным счетом ничего не имел против того, чтобы хоть она жила в свое удовольствие. Впрочем, и не желал, чтобы моя к ней симпатия ввела Грушу в заблуждение. Поэтому, обращаясь к ней, я неизменно говорил: «Аграфена Потаповна, вы…» Поначалу она жеманно протестовала, но вскоре ей, видимо, и самой понравилось называться «по имени-отчеству, ровно дворянка какая».

– Вас дама искала. – Говоря это, Груша вертелась перед зеркалом, поправляя кокетливый розовый капор. – Видная такая барыня, вся как есть в черном.

Это было странно. Никакой барыни я в гости не ждал, а ту единственную, кому могла бы взбрести фантазия вот так, неожиданно навестить меня, я только что видел в театре. И она скроила такую мину, что было ясно: по крайней мере сейчас она как нельзя более далека от подобных фантазий.

Легонький, привыкший знать обо всех все, поглядывал на меня с интересом. Да и собственное мое любопытство было изрядно возбуждено. Видя, что Груша собирается уходить, я остановил ее:

– Погодите, Аграфена Потаповна! Эта посетительница, о которой вы говорите… может быть, она просто ошиблась домом? Вы уверены, что она искала именно меня?

– Вас спрашивали! – весело подтвердила Груша. – Господина Алтуфьева, так в точности и сказали!

– А больше она ничего не говорила? Ни кто она, ни зачем я ей понадобился?

Груша покаянно вздохнула:

– Зачем, не сказывали, а назваться назвались. Мой грех, барин: позабыла я. Заработалась, и все из головы вон.

Дверь за Грушей закрылась. Я откупорил обещанную бутылку, достал бокалы и начал наливать, когда дверь вновь стремительно распахнулась. Это было так неожиданно, что рука моя дрогнула и на скатерти расплылось желтоватое винное пятно.

Удивительно: сколько лет прошло, сколько было бед и потерь, а я помню каждую мелочь. Все, вплоть до формы того пятна, хотя успел забыть множество важнейших, должно быть, вещей. Потому что те вещи не имели касательства к вам… к тебе… к тому, что…