Текст книги "Голубая акула"

Автор книги: Ирина Васюченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Если допустить, что это так, мне конец. Но в такое всесилие Ивана Павловича я не верил. Однако он, по-видимому, не прочь навязать мне эту мысль. Заставить меня думать, будто он еще не уничтожил меня только потому, что хочет сперва позабавиться, как Белинда с очередной мышью… Кто же он? Зачем ему понадобилось не только чужое имя, но и почерк мертвеца? Уж не собирается ли лже-Миллер убедить меня, что я имею дело с выходцем из могилы? Проклятье! И могилы-то никакой нет. С выходцем из акульего желудка?..

За шторами разгорался нежный весенний рассвет. Ложиться спать бесполезно. На службу идти рано. Есть не хотелось. Я проглотил еще одну чашку раскаленного чаю, закусил шершавым обветренным кренделем и вышел на улицу.

Блинов еще дремал. Радужная заревая дымка окутывала прозаический городишко, делая безлюдные улицы влекущими и загадочными, как в немецких сказках. Из-за поворота вынырнул одинокий прохожий. Мною внезапно овладела дикая фантазия, что это Миллер и сейчас мы столкнемся лицом к лицу. Я понимал, что это бред, призывал себя образумиться, а между тем мы с прохожим продолжали двигаться навстречу друг другу одинаково неспешным ровным шагом.

Легкий, напоенный солнцем утренний туман, не скрывая предметов, лукаво размывал их очертания. Неверный и зыбкий, шел ко мне незнакомец. Все яснее проступали в этом струящемся мареве покатые бессильные плечи, рыхлые щеки, словно бельмами затянутые глаза…

– Прогуливаетесь? – сказал Миллер.

– Д-да, вот… – пролепетал я коснеющим языком.

– Нет лучше, чем такие прогулки, – степенно заметил Афанасий Ефремович Спирин, раскуривая трубочку.

С невероятным облегчением я смотрел на тяжеловесную, убедительно материальную фигуру следователя Спирина, когда-то попортившего мне столько крови, и подавленный нервный смех корчился во мне, сотрясая мои внутренности.

– А выглядите вы неважно. – Спирин пошел рядом, задумчиво пуская в небо редкие дымные колечки. – Давно собирался вам сказать, да случай не подходил. Вы все еще интересуетесь пропавшими младенцами?

Я утвердительно затряс головой наподобие лошади, боясь, как бы дрожь в голосе не выдала моего возбуждения. Слишком неожиданным был вопрос, а на меня за последние дни и без того свалилось больше неожиданностей, чем может переварить нормальный человек.

– Голова у вас есть, – по-отечески покровительственно молвил Спирин. – Опыта маловато. А в этой истории черт ногу сломит. Злейшему врагу не пожелаю такого дела. Но коли вам уж так приспичило, заметьте для начала одну деталь. Эти младенцы все сплошь девочки.

– Как девочки? А Михаил Завалишин?

Примечательно, что, занятый Мишиной судьбой, я и впрямь до того момента как-то не замечал, что среди пропавших он единственный мальчик. Иначе и сам давно пришел бы к тому, о чем сейчас толковал Спирин:

– Тут, скорее всего, недоразумение, боюсь, весьма прискорбное для Михаила Завалишина. Или мы его вообще зря сюда пристегнули. Возможно, он пропал по совсем иной причине, нежели все остальные. Помяните мое слово, недаром же я зубы съел на уголовных делах. Девочки-с, милостивый государь! Вот о чем извольте подумать.

Ошарашенный, я пробормотал жалобно, словно школяр, что запутался на экзамене:

– Э… Афанасий Ефремович, а что это может означать?

Вот уж когда у Спирина были все основания прихлопнуть меня одной из своих прославленных пауз! Как-никак он говорил с юристом, с недавним выпускником Московского университета. Но видимо, в мирный час утреннего променада паузы не предусматривались в спиринском обиходе.

– Среди преступников не редки извращенные натуры. Довольно банальный случай – желание мстить, к примеру, всему женскому полу без изъятий за обиды, кем-то когда-то нанесенные или даже вымышленные. Здесь важна сама страсть к мщению, а уж повод найдется. Правда, преступники этой разновидности обычно большие любители изящного. Старухи и девчонки их не привлекают, им важно, чтобы жертва была аппетитна и нарядна. Но наш с вами приятель, видимо, оригинал.

Спирин выпустил особенно аккуратное колечко и, следя, как оно уплывает ввысь, добродушно признался:

– Мое счастье, что это чертово дельце досталось Быкову. А то, не ровен час, и меня бы заело не хуже вашего. Вы хоть поосторожнее, голубчик…

От чего он меня предостерегал? От служебных неприятностей? Или своим изощренным носом старой ищейки он чуял какую-то другую опасность?

Притащившись на службу, я с грехом пополам досидел до конца. После испытанных треволнений меня отчаянно клонило ко сну. Голова отказывалась работать. Мысли приходили и покидали ее по собственному произволу, словно пьяницы – кабак. Все мои попытки привести их в порядок были напрасны. Зато вопросительные знаки продолжали водить в моем мозгу свой горбатый бесконечный хоровод.

Лже-Миллеру угодно меня дразнить. Это ясно. В нелепой выходке с рыбой, в шагах под окном и той давней записке ощущалась паскудная шаловливость. Он так уверен в своей победе? Но в чем, по его разумению, она должна заключаться? Не задумал ли он свести меня с ума? Если так, он близок к цели.

К Елене я не пошел. Меня уже не держали ноги.

ГЛАВА ПЯТАЯ 

Сгоревшие предки

– Опять пишете! И не пришли к нам пить чай! Вы бросаете нас в беде! – с веселым укором заявила Муся.

– Садись. И объясни, сделай одолжение, в чем, собственно, состоит беда. Граф Муравьев – занятный собеседник, большой шутник…

Склонив голову набок, девочка созерцала меня, видимо решая для себя вопрос, вправду ли я так глуп или притворяюсь. Выбрала второе:

– Бросьте! Вы не можете не видеть, до чего он… до чего с ним тошно. Маму донял совершенно. Она терпит, сами знаете, законы гостеприимства и прочие предрассудки. А я ему сказала сегодня: «Вам, наверное, очень обидно, когда приходится есть и спать». – «Почему же, милая отроковица?» – Тут она не похоже, но зло изобразила графскую ужимку фальшивой предупредительности. – «Потому, – говорю, – что не существует оригинального способа прожевать, проглотить, а потом переварить котлету. И заснуть экстравагантным способом тоже трудно. Вы принуждены делать это, как все люди. Ужасно, правда?»

Она была в ярости. Я засмеялся:

– Ты его уничтожила?

– Его не уничтожишь, – со вздохом призналась Муся. – Он только сказал маме: «Как мила эта первозданная свежесть!» И опять стал говорить о себе. Я еще хотела спросить, из каких Муравьевых он происходит. Был Муравьев-Апостол, но и Муравьев-Вешатель тоже был. А он должен быть от Вешателя, я просто уверена!

Я старомоден: мне все-таки досадно, когда подросток так вольно судит о взрослых. Ты поживи с его, пигалица, – еще не известно, на что сама станешь похожа! Чтобы переменить тему разговора, я спросил:

– А ты от кого происходишь? Смотри: сама черная, глаза зеленые, волосы рыжие. Как говаривали гоголевские дамы, «это, душечка, пестро». Почему?

– Про глаза и волосы не знаю. А черная в папу. Он был еще смуглее, почти как мулат. Его все за серба принимали. А на самом деле не известно, кто мы. – Она бросила на меня взгляд, который, очевидно, считала загадочным. – Возможно, я потомок каких-нибудь изгнанных царей. Или разбойников.

Цари и разбойники, видимо, одинаково нравились ей, и она была склонна избежать окончательного выбора, чтобы оставить себе и тех, и других. Я ничего не понял:

– Как так?

– Это замечательная история! То есть печальная, конечно. Зато необыкновенная. Дело в том, что мои предки сгорели. Вышло так: приезжая семья купила дом в Ахтырке – это такой мелкий городишко. Их еще никто не успел узнать. В первую же ночь случился пожар. Сгорел дом и все, кто там были, кроме совсем маленького мальчика. Они его, наверное, в окно выбросили, – прибавила она, сама не вполне понимая, как большие могли погибнуть, а ребенок выжил. – Или так: его вынесли и кинулись добро спасать, а кровля рухнула…

– Нечего сказать, приятный случай!

– Не придирайтесь. Я просто не совсем точно выразилась. Так вот, малыша усыновили соседи, по фамилии Трофимовы. Это был мой прадед! – с королевским видом заключила она, упомянуть забыв прозаического немца-аптекаря, прадеда с материнской стороны. – Теперь никто никогда не узнает, кто мы на самом деле!

– Значит, твой отец родом из Ахтырки?

– Ну да. Потом он в Полтаве жил, меня тогда еще не было. Потом его в Харьков выслали за неблагонадежность, хотя в Харькове лучше, чем в Полтаве. И город больше, и маму он здесь встретил. А все равно, пока он был жив, бывало, ни с того ни с сего ввалится какой-нибудь мужичище и сразу к нему с объятиями: «Земляк! Я з Ахтырки!» А папа этого не любил. Он тогда сразу писал на бумажке адрес недорогой гостиницы и очень доходчиво объяснял земляку, как туда удобнее добраться. Они обижались, уходили надутые. Дом-то был большой, им казалось, что они вполне могли бы в нем жить. Но папа земляков не ценил. И родни тоже.

– А кого ценил?

– Кого сам выберет, конечно! По уму, по душе, а не «з Ахтырки»! Разве не понятно? Вообще хорошо, что он из простых вышел…

После разговора о возможном царственном происхождении такой поворот озадачил бы хоть кого. Но я уже привык к Муськиным неожиданностям.

– А это почему?

Вопрос оказался для нее несколько сложным. Она помолчала, в раздумье прочесывая пятерней свои короткие вихры, отчего они окончательно встали дыбом, и наконец объяснила:

– Интеллигенты обычно… ну… как-то приседают перед простым народом. А папа никогда. Вот перед революцией во многих культурных домах завели обычай есть за одним столом с прислугой. Мучились, а терпели. У нас такого не водилось. Мама заикнулась было, а он сказал: «Это стеснит и нас, и их. Разные интересы, другие разговоры – всем будет скучно и неприятно». Конечно, он был прав! А на предрассудки он вообще плевал. С людьми ведь знаете как? Настала мода обедать вместе с лакеями, и все обедают, как проклятые… Но если бы только это! А вот, например, был у папы знакомый. Его жена сошла с ума, и все знали, что ее уже не вылечить. Она так в клинике и жила. Даже не всегда его узнавала. А церковь развода в таких случаях не признает. Ну, он и женился вторично гражданским браком. Очень славная была женщина, я ее хорошо запомнила. Так что вы думаете? Во всем Харькове нашлось только два семейных дома, куда их приглашали вдвоем! Представляете, подлость какая? Только наш дом и дом Ксенофонта Михайловича! Если хотите знать, я думаю, что это и были по-настоящему приличные дома. Всего два! А у него полгорода друзей, все тоже юристы разные, инженеры, врачи. Вроде бы читают что-то, притворяются, будто мыслят, «но как же пригласить в дом с сожительницей?».

– Тут я с тобой согласен, – признал я, с неприятным чувством вспомнив давний домашний разговор, где мама тоже толковала с отцом о невозможности какого-то приглашения, и, кажется, по весьма сходной причине. Я не очень-то слушал. Эх, Муську бы на мое место, она бы им выложила!

– А еще, – продолжала она, – мне очень нравится, что папа никогда не нудил насчет недоступной образованному человеку народной мудрости, не воображал себя виноватым перед каждой плебейской рожей. Бедняков он лечил бесплатно, это да. Но заискиванья в нем совсем не было. Разные мужицкие хитрости, и нахальство, и это фальшивое простодушие он насквозь видел. С попрошайками тоже очень правильно обращался. Маме он вообще запретил их принимать. Они ее всегда надували. Наскажут с три короба про то, как страдают за свою честность и доброе сердце, она им большие деньги дает, а они, конечно…

– Спускают их в ближайшем питейном заведении?

– Именно. А папа этих пострадавших за правду на порог не пускал. Он людям помогал работу найти, если видел, что они этого действительно хотят. Тогда мог и времени не пожалеть, и расходов. Но как услышит про сердечную доброту да людскую неблагодарность, гнал в шею!

– А родители его живы? – Я продолжал углубляться в сие историческое исследование просто потому, что мне нравится, когда она тут сидит и с неотразимой самонадеянностью рассуждает о взрослых делах. За некоторые пассажи ее бы и выпороть не мешало. Но как часто она бывает права!

– Дедушка давно умер. Папа его часто вспоминал, они, кажется, были очень похожи. А бабушку не любил. До того, что даже избегал слова «мама». Он ее называл «родительница» – и на «вы»: «Родительница, перестаньте приставать к кухарке! Я требую, чтобы ноги вашей не было на кухне!» И тоже правильно. А то, когда бабка у нас жила, вся прислуга чуть не разбежалась. Она совсем темная была, даже читать не умела, зато насчет хозяйства прямо какая-то лютая. За всеми следила, ко всем придиралась!

– Но ей же нечем было больше заняться, – напомнил я.

Все-таки мне, наверное, следовало стать адвокатом. Когда в моем присутствии кого-то бранят, я тотчас начинаю искать ему оправданий. «Надо быть справедливым даже к дьяволу», – не помню, чья это сентенция, но для меня она непререкаема, хотя и довольно неудобна. Обыкновенно ведь принято поддакивать, когда собеседник кого-нибудь поносит, – это рождает иллюзию теплого душевного согласия, даже если оба, едва разойдясь, с тем же увлечением станут бранить друг друга с новыми покладистыми слушателями. Моя же несговорчивость лишь без толку раздражает людей, тогда как в зале суда… Э, о чем я толкую? Новому пролетарскому суду адвокаты вообще не нужны, да и вся наша бедная юриспруденция теперь не более чем прошлогодний снег. Увы, она была так несовершенна! Но совсем без нее еще хуже…

– С бабкиным умом надо быть не хозяйкой, а горничной! – беспощадно отрезала Муся. – Вы же не знаете, что это была за дремучая старушенция! Однажды ей приснилось, что в этот день к ней придет смерть. И что вы думаете? Она напялила все самое лучшее, улеглась в своей комнате под образа и стала ждать. Папа ее осмотрел: здорова. Но к завтраку не вышла. Видно, боялась, что смерть ее на месте не застанет! От обеда тоже отказалась. Но когда смерть и к ужину не поспела, бабушка согласилась все-таки откушать. Да с голодухи так наперлась, что чуть и вправду Богу душу не отдала!

– Видно, ты ее тоже не жаловала. А ты думала когда-нибудь, что это вообще значит – быть старой? Каково это? А если при этом у тебя нет никаких интересов, тебя отлучили от единственного доступного занятия и никто на свете тебя не любит?

– Ну и что? Она сама никого и ничего не любила, кроме хозяйства. А вот его обожала! Знаете, как наша кухарка говорила? «С настоящей барыней ладить всегда можно. В доме хозяйка она, но уж у себя на кухне – я. А когда барыня из простых вышла, от нее спасу нет!»

Разговор о столь прозаических материях наскучил Муське. Она зевнула так откровенно, что при желании я мог бы обследовать ее гланды, и заключила:

– Уж на бабку-то я совсем не похожа. Говорят, смолоду она была красивая. Все равно не жалко! Я только об одном всегда жалею…

– О чем же?

– Не умею петь! Совсем не могу. Мама меня учила, учила и отчаялась. Говорит, у меня ни одной верной ноты. Это все папа. Он тоже был такой… безнадежный. Мама однажды подкралась тихонько и послушала, как он пел в саду. Она говорит, это было ужасно.

Муська погрызла ноготь и грустно призналась:

– А если бы могла, я бы пела всегда. И от горя, и от радости.

ГЛАВА ШЕСТАЯ 

Два портрета

Опять поднакопилось работы. Просидев целый день над каким-то обвинительным заключением, я отправился к Элке. Шел не торопясь. Надо было еще раз обдумать происходящее, чтобы решить, что сказать ей, о чем пока умолчать.

Я решил признаться, что на меня снизошло озарение, быть может означающее, что мое расследование должно принять новое направление. Но, дескать, из суеверия я пока больше ничего не стану говорить. Может быть, и к лучшему, что так получилось. Теперь она уверится, что даже в самые чудесные моменты нашей любви я не забываю о данном ей обещании, мой мозг неустанно трудится над… Однако и впрямь не мешало бы обмозговать без промедления хотя бы один вопрос: есть ли какой-нибудь толк в спиринской подсказке?

Всего вероятнее, что нет. Миллер и женщины… как-то не вяжется. Но тем не менее Спирин прав: кроме Миши, все исчезнувшие – девочки. В конце концов, почему бы и нет? Если покойный Миллер, по свидетельству Аделаиды Семеновны, был наделен хотя не блестящей, но вполне сносной наружностью, то мой лже-Миллер, вздумай он за кем-нибудь приударить, не мог бы рассчитывать на благосклонный прием. Бр-р! Последняя пьяная потаскушка и та дала бы ему от ворот поворот. А он, озлившись, как знать… Боже, какой я болван! Как я раньше не додумался!..

Не дойдя всего нескольких шагов до дома Елены, я повернул назад и тяжелым галопом помчался в противоположном направлении. Медлить было нельзя. Я кожей чувствовал, что опасность возрастает с каждым часом. Проклятый идиот! Чему тебя только учили!

Марфа Спиридоновна встретила меня приветливо, хотя прежнего бурного радушия не проявила. Видимо, до ушей Парамоновых дошла молва о моих чудачествах.

Это, конечно, не помешало купчихе предпринять энергичную попытку немедленно усадить меня за стол, полный яств. В доме гостил сын Димитрий с молодой женой, и здешнее святилище – стол – выглядело еще богаче, чем в прошлый мой визит.

Но на сей раз я был менее всего расположен к кротким радостям чрева. С несвойственной мне бесшабашностью я солгал, что следствие по делу о похищении ребенка возобновлено в официальном порядке. Я здесь затем, чтобы получить дополнительные сведения.

Будучи далеки ото всего, что связано с нашим департаментом, Парамоновы не усомнились в истинности моих слов, как то не преминул бы сделать любой мало-мальски сведущий в сих тонкостях человек. Они дружно насели на меня, заклиная открыть им, какие там новые обстоятельства, есть ли подозреваемый, кто он таков и пр.

– Тайна следствия, – твердил я, незыблемый, как скала.

Димитрию, искушенному в суровой поэзии воинского долга, моя непреклонность пришлась по сердцу.

– Оставьте, маменька, это дела мужские, – тоном приказа молвил он, оттесняя Марфу Спиридоновну богатырским плечом. Как будто не он только что с нею вместе атаковал цитадель моей следственной тайны!

Но я счел за благо не напоминать ему об этом. То, что он оказался здесь, было как нельзя более кстати. Его-то мне и надобно! В противном случае пришлось бы отправляться в Сызрань, семь верст киселя хлебать ради встречи с Софьюшкой да Аглаюшкой, которые, весьма вероятно, еще не пожелали бы обсуждать со мной щекотливую, хоть и давно быльем поросшую тему. Решать «дела мужские» с этим недалеким молодцом, похожим на водевильного гусара, было значительно легче.

По настоянию Димитрия пригубив крепкого, ядовито-зеленого, однако вкусного домашнего ликера, я приступил к главному. Из почтения к мужскому братству приподняв завесу тайны, я намекнул ему, что к преступлению мог быть причастен некий немолодой господин, который был тогда влюблен – само собой, безответно – в его сестрицу.

– Для розыска подозреваемого надобен его словесный портрет, – надувшись, как индюк, заявил я. – Мы рассчитываем на вашу помощь.

Пробормотав несложную комбинацию из слов, имеющих хождение в мужском обществе, Димитрий потер лоб:

– Знать бы! Эх!.. Не больно-то я рассматривал его. Как Глашка показала, – вот он, мол, – я его враз за ворот и харей в лужу. Зол я тогда был, как бешеный жеребец. Не оттащи меня Глашка, утопил бы его на месте. Лужа глубокая попалась, а такому мозгляку много не надо.

– Так он мозгляк?

– Наигнуснейшего свойства! Верите ли, его даже бить было мерзко. Я и не стал, потыкал только… И вы говорите, он замешан?.. – Душевное смятение честного вояки дало о себе знать новым залпом исконно русских выражений. – То-то мне показалось…

– Что? Что показалось?! – вскричал я, уже не заботясь о своей внушительной позе.

– Когда мы с Аглаей уходили, а он в луже валялся, он вроде бы что-то квакнул, мол, «погодите!» или «я вам задам!». Я хотел было вернуться, добавить ему леща-другого от щедрот, да Глашка у меня на руке так и висела. Боялась, убью…

– Прошу к столу, Николай Максимович! Не обидьте, откушайте!

Только потому, что живот в самом деле подвело, да и все, что собирался узнать, уже было спрошено, я согласился. В первые минуты гурманское наслаждение поглотило меня целиком – все же Марфа Спиридоновна, а скорее, ее кухарка была волшебницей. Но когда подавали десерт – упоительно-нежное, многоцветное сооружение из пышного крема, – я был уже так сыт, что мог бы любоваться сим натюрмортом почитай что бескорыстно.

Взглядом пресыщенного эстета я скользнул по кремовому шедевру, по голубеньким в глазках и лапках обоям, по уже виданной когда-то огромной фотографии – портрету красавицы Софьюшки… Сердце вдруг бешено дернулось, готовое, как любят предполагать романисты, выпрыгнуть из грудной клетки. Ну, моему-то было отчего выпрыгнуть! Пышная и сладостная, как большой торт, на меня со стены смотрела помолодевшая на пару десятилетий, но вполне узнаваемая Лидия Фоминична!

Не в силах постигнуть, что может означать это новое открытие, я остро чувствовал, что оно отвратительно, противоестественно, ужасно. Кровь стыла в жилах при виде этих сдобных щек, маленьких полных губок, сложенных в умильный бантик, туманных самовлюбленных очей, ничего не видящих, зато красноречиво сообщающих наблюдателю, что их владелица – не простая дура, но дура милостью Божией, мечта многочисленных поклонников и ценителей совершенств этого рода.

У бывшей московской невесты покойного Миллера и юной дочери блиновского купца Парамонова – одно лицо, хотя по возрасту первая годится второй в матери. Родство маловероятно, да если бы каким-то чудом и обнаружилось, не все ли равно? Надо думать! Думать, хотя ситуация чем дальше, тем больше вылезает из пределов умопостигаемого.

По дороге домой и в последовавшие за этим бессонные ночные часы я тоскливо бился над новой задачей. Самозванец мог подделать почерк умершего. Мог даже приучить себя всегда писать только так, как он. Это вполне логично. А вот многие годы спустя в другом городе найти девушку, похожую на невесту покойника, чтобы завести с нею шашни, – бессмыслица чистой воды!

Объяснение напрашивалось только одно: Миллер не умер. Ему зачем-то понадобилось, чтобы невеста и прежние знакомые считали его мертвецом. Но он живехонек! И даже сохранил прежние вкусы, по крайности в том, что касается женской красоты. Соню он мог увидеть случайно. Ее сходство с Лидией взволновало его, и он…

Нет. Опять не получалось. У меня никак не укладывалось в голове, что Миллера способно взволновать цветение купеческой дочки. Это было, как выразился бы знаменитый философ, «слишком человеческое». Влюбленный Миллер – абсурд. Иное дело Миллер-забавник, Миллер-шалун: в том, что эти свойства ему не чужды, я успел убедиться на собственной шкуре. Он заметил, что девушка, похожая на Лидию, почти слепа, но скрывает это, и вздумал порезвиться на свой манер. А тут откуда ни возьмись на сцене появился атлетический братец и отмутузил его. И Миллер решил мстить…

Когда возвращался от Парамоновых, открывая дверь своего дома, я нашел под нею записку от Елены. Она спрашивала, что случилось, просила прийти как можно скорее, признавалась, что не находит себе места от беспокойства. Ни тени былой церемонности: она была моя, боялась за меня, думала и тосковала обо мне! Но явиться к ней сейчас было выше моих сил.

Да, эти силы, физические и душевные, были истощены до предела. К тому же по мере того, как росла моя уверенность, что я на правильном пути, надежда, что Миша жив, сходила на нет. Какое там жив, если Миллер…

Она прочтет все это на моем лице! Ее чудесная проницательность, предмет моего давнего восхищения, теперь ужасала меня. Если ей суждено пережить такой удар, пусть хотя бы это случится единожды, тогда, когда все будет ясно до конца!

Итак, необходимо как можно скорее найти этого человека, Миллер он или нет. По размышлении я, однако, был вынужден признать, что моих новостей могло бы хватить, чтобы заставить Горчунова заинтересоваться этой версией, так сказать, в частном порядке. Но не более того: об официальном возобновлении следствия нечего было и думать. А коль скоро в частном порядке Александр Филиппович лишил меня своего благоволения, то и вообще не заинтересуется. Нарвусь на еще один выговор, только и всего. Предстояло и дальше действовать исключительно на собственный страх и риск.

Впрочем, поиски Миллера, как я успел сообразить, были не таким уж безнадежным делом. Если этот господин, распустив слух о своей кончине, несколько лет спустя как ни в чем не бывало под тем же именем появился в Староконюшенном, потом у помещика Филатова, и все это в прежнем своем качестве ихтиолога, его имя и место нахождения должны быть известны в кругу тех, кто интересуется тою же областью знания.

Найти ихтиолога в Блинове казалось мне маловероятным. Но на всякий случай я зашел к знакомому продавцу в книжную лавку и осведомился, нет ли в здешних краях кого-либо, кто проявлял бы сугубый интерес к Книгам по зоологии, в особенности к трудам, посвященным жизни обитателей подводных глубин. Мне, дескать, срочно требуется небольшая научная консультация ихтиолога.

Продавец углубился в какую-то картотеку, с невероятной быстротой на моих глазах перелистал ее содержимое и, к величайшей моей радости, извлек карточку. На оной значилось: «Глухобоев Владимир Львович» – и блиновский адрес. Искомый ихтиолог жил на соседней со мной улице! Я чувствовал, что удача, прежде неуловимая, вдруг приветливо обернулась ко мне. Если бы только в глубине отравленной сомнениями души не копошилась мерзкая догадка, что это, может быть, никакая не удача! Что, если сам Миллер все подстраивает, чтобы заманить меня в ловушку и погубить?

Я понимал, что праздную труса и эти якобы мистические предчувствия на деле попросту страхи, достойные маньяка. Но избавиться от них не мог. За последние дни я столько передумал о Миллере, что, казалось, начал его понимать. Возможно, у него и есть кое-какие сверхъестественные способности, говорил я себе. Ведь даже наука в наши дни признает, что в мире много еще не познанных таинственных явлений. Но теперь я был убежден: Миллер далеко не всемогущ.

Пусть даже он ясновидец и гипнотизер. Но не смог же он помешать Димитрию накостылять ему по шее! Видимо, дело в том, что в душе доблестного вояки в эти мгновения не было иного желания, кроме как произвести над Миллером немедленную расправу. Ни тени сомнения, страха или жалости, ибо Димитрий, дай ему Бог здоровья, прост, как табурет.

Стало быть, Миллер, по-видимому, умеет принудить другого человека действовать желательным для него образом, но все же лишь в пределах того, что этому человеку свойственно. Проще говоря, он мог подсказать склонному к мистификациям Сидорову, чтобы сунул в мой ранец тот дурацкий стишок. Но заставить Алешу пырнуть меня ножом в спину ему бы не удалось.

Такая мысль придавала мне отваги. А будь я поумнее, должна бы и насторожить. Ведь получалось, что Миллер не властен только над тем, в чьей душе отсутствуют злые начала. Но кто мог бы, положа руку на сердце, уверенно сказать это о себе?

Владимир Львович Глухобоев, запыленный востроносый старичок, встретил меня радушно. Однако при упоминании Миллера вмиг поскучнел. Я еще имел неосторожность отрекомендоваться приятелем Ивана Павловича, и теперь блиновский ихтиолог поглядывал на меня неприязненно. Из этого я заключил, что он знает Миллера не понаслышке.

Притворяясь, будто не замечаю его враждебности, я распространился об экспедициях Ивана Павловича, выразил сожаление, что ни в одной подобной мне не привелось участвовать, полюбопытствовал, не пришлось ли самому Владимиру Львовичу попутешествовать. Глухобоев отвечал односложно, все более мрачнея. Я ему не нравился. Он не мог взять в толк, чего мне надо.

Со своей стороны я и сам понимал, что взялся за дело не с того конца. Не подготовился толком: почему-то мне представлялось, что получить у Глухобоева нужные мне сведения пара пустяков – разумеется, при условии, что он сам ими располагает. Теперь же, сознавая, что моя комиссия проваливается, я решился сыграть ва-банк, благо ничего не терял. Окажись Глухобоев сообщником Миллера, последний не узнает от него ничего нового. Ему и так известно, что я его разыскиваю. Ведь только предположив, что я готов отказаться от этой охоты, он сам потрудился взбодрить меня, следовательно…

– У Миллера нет приятелей! – внезапно выкрикнул Глухобоев резким фальцетом.

– Простите, не понял, – учтиво откликнулся я. Эта вспышка была мне на руку. Я мог надеяться, что неуравновешенность, какой я поначалу в Глухобоеве не замечал, заставит его выболтать что-либо интересное.

Нервически перебирая янтарные четки сухими тонкими руками с неправдоподобно длинными пергаментными перстами, Владимир Львович принялся сверлить меня взором инквизитора. Вежливый и терпеливый, как благородный китаец, я выдерживал его взгляд, почтительно ожидая ответа.

– Вы лжец! – Глухобоева взорвало. – Вы ему не приятель! У вас совершенно нормальный вид, юноша, но вы беспардонный обманщик!

– Почему вы так в этом уверены? Иван Павлович умный человек, известный естествоиспытатель…

– Что я думаю об Иване Павловиче, не вашего ума дело, – проворчал Глухобоев, успокаиваясь так же неожиданно, как взбеленился. – Вам вольно считать меня вздорным старым грибом. Но я имею право требовать, чтобы вы перестали морочить мне голову и объяснили, кто вы такой и зачем пожаловали.

Это было прелестно: последние пятнадцать минут я ничего иного не желал, кроме как сказать ему это, а он не давал мне буквально рта раскрыть. Наскакивал, кричал… Но дуться на него не было ни времени, ни смысла.

– Я здешний чиновник, товарищ прокурора, служу при губернском правлении. Не скрою от вас, что меня привело сюда дело достаточно щекотливое. Иван Павлович Миллер подозревается в причастности к одному… гм…

– Ага! – удовлетворенно каркнул Глухобоев. – Попался-таки!

У меня глаза полезли на лоб.

– Владимир Львович, вы не так меня поняли. Речь идет пока лишь о недоказанном предположении, отсюда сугубая деликатность моей миссии…

– Попался, – не слушая меня, повторил Глухобоев злорадно. – Так и знал, что дело нечисто. Всегда знал…

– Вы давно с ним знакомы?

– Лет пятнадцать, – охотно отвечал старый чудак. – Как впервые его увидал, сразу понял: темная фигура, ох, темная! Всего жди… Но знаток, ничего не скажешь!

Нервный беспредметный разговор так меня утомил, что я решил идти напролом:

– Мне необходим адрес Миллера. Вы не могли бы помочь мне советом, где и как его искать?

Глухобоев воззрился на меня иронически:

– Только-то? Нет, молодой человек, такого совета я вам дать не могу. Где ж мне знать-с?

Я встал:

– Извините, что злоупотребил вашим временем.