Текст книги "Голубая акула"

Автор книги: Ирина Васюченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Лихорадочная торопливость, охватившая меня в первый момент, когда я услышал о находке объездчика, вскоре сменилась невеселым раздумьем. Естественно, говорил я себе, что за неимением улик более весомых начинаешь ценить любую путеводную ниточку, даже будь она спрядена из пустых домыслов и досужих фантазий. А если рассудить здраво, ничем более существенным я по-прежнему не располагаю. В моем распоряжении умирающий пьяница, уже впавший в беспамятство, да розовая лента… то есть нет, лента сгнила, даже рассказ о том, что она была найдена, нигде не запечатлен: протокол, над которым потел полицейский писарь, конечно, уничтожили за ненадобностью.

Следовательно, все, что я могу, это навестить Филатова, потолковать о том о сем, руководствуясь лишь смутной надеждой, авось случай поможет мне напасть на настоящий след. И я стал наспех придумывать предлог, оправдывающий мое непрошеное вторжение к Филатову.

В тот день тяжкая клочковатая мгла с утра затянула все небо. Вязкие рассветные сумерки так и не прояснились. По временам накрапывал мелкий дождик. Моя Геба, скотина послушная, но втайне, похоже, презирающая род людской, обреченно трусила по размокшей дороге. Кругом, как и предупреждал городовой, было пустынно. Озябшие кусты и голые черные деревья нервно содрогались ветвями от пронизывающих порывов ветра.

Такая погода и наши родимые смиренные пейзажи как бы нарочно созданы, чтобы остужать горячие головы. Боже милостивый, куда меня несет? Зачем? Сам же понятия не имею, чего ищу, о чем буду спрашивать. Да и какой простак поверит этой чепухе, которую я выдумал для объяснения своего визита? Нечего тешить себя иллюзиями, надобно признать, что хитрость моя шита белыми нитками. Надо сей же час изобрести более осмысленный повод!

Увы: окоченевший мозг отказывался служить мне. А тут еще проклятая дорога, которую я, казалось, так толково, обстоятельно разузнал, вопреки ожиданиям предательски петляла по этой безотрадной местности. Похоже, и она издевалась надо мной…

Здесь мои унылые размышления были прерваны видом высохшей придорожной сосны. Старуха приветствовала меня, протягивая навстречу кривые серые сучья, похожие на две страшные руки. Ее дупло, как щербатая пасть, ехидно ухмыльнулось мне, напоминая, что я уже проезжал здесь. «С меня довольно!» – решил я и, прикинув, как бы спрямить путь, чтобы поскорей попасть в Задольск, после недолгого колебания свернул на узкую лесную тропу.

Почти тотчас усадьба Филатова предстала передо мной – довольно ветхое, но не без архитектурных изысков здание, совершенно такое, как мне его описывали. Курьезные бывают совпадения: мог бы поклясться, что дом, где я по воле случая ныне обитаю, построен тем же сумасшедшим архитектором, который некогда вложил столько наивной и прихотливой выдумки в сооружение родового гнезда Филатовых.

Это настоящие дома-близнецы, пускай один из них прячется в лесах Средней России, другой в Малороссии таится под сенью крошечного старого парка. (Когда идет дождь, Ольга Адольфовна всякий раз поминает недобрым словом давно покинувшего сей мир фантазера-архитектора: живописная форма крыши, все эти шпили и башенки не способствуют быстрому стоку воды. А дом стар, так что в нескольких местах она уже проторила себе дорожку и бежит с потолка частыми каплями, грозящими превратиться в тоненький злой ручеек.)

Встретил меня управляющий, мужик подвыпивший, но себе на уме. С первых же его слов узнал я, что барин скончался, уж и сороковины справили, упокой, Господи, душу его в селениях праведных, уж такой добрейший барин был, нраву тихого, кроткого, как есть ангельского…

Любопытно, что никогда мне не приходилось встречать столько разговорчивых собеседников, как в той моей поездке. Снеткова, полицмейстер, теперь этот управляющий вели себя так, будто последний десяток лет протомились на необитаемом острове, не видя ни единой живой души. Со стороны управляющего это было, положим, объяснимо: в эту угрюмую пору и само поместье, и окрестности выглядели заброшенным краем, куда ворон костей не занашивал.

Продолжая тараторить и восхвалять душевные качества покойного, управляющий все поглядывал на меня искоса, по-видимому нимало не обманутый моей неуклюжей ложью, замену которой я так и не удосужился подыскать. То ли разочарование, слишком явственно отразившееся на моей физиономии, разжалобило его, то ли, что вернее, он рассчитывал утолить свое любопытство, вызнав как-нибудь настоящую цель моего посещения, – так или иначе, он настойчиво убеждал меня остаться, поужинать, а там и заночевать.

Раздраженный неудачей, я отнекивался, но голод, усталость и поздний час взяли свое. За ужином мы, само собой, разговорились. Управляющий рассказал, что барин давно вдовел, был добродушен, непритязателен, да под старость, видать, выжил из ума. У него и прежде при всем его ангельском нраве бывали причуды, но чтобы ни с того ни с сего взгромоздить в оранжерее эту чертовину, аквариум…

Я слушал рассеянно, клевал носом и досадовал на пустопорожнюю трату времени. Но, должен признаться, при слове «аквариум» сонливость мою как рукой сняло. Внезапный озноб заставил меня передернуть плечами. Управляющий, видимо искавший к тому повода, тотчас поспешил предложить мне водки «для сугреву», причем ясно было, что он озаботится согреться и сам.

Даже теперь, насквозь больной, с разбитыми нервами, я не легко пьянею. А уж в те годы при надобности мог перепить любого. Таким образом, слабость управляющего пришлась весьма кстати. Итак, я с готовностью опрокинул первую стопку, моля Провиденье об одном: чтобы собутыльник не сомлел прежде, чем расскажет все, что мне надобно знать.

На мое счастье, управляющий был крепонек, хотя греться начал, как я полагаю, с полудня, если не раньше. Вероятно, именно этим объяснялась его чрезвычайная словоохотливость. Как это было мне на руку! Весь обратившись в слух, я осторожно, не приведи Бог спугнуть, стал подбадривать его вопросами.

Где было устоять управляющему! От стопки к стопке он распалялся все сильнее, так что вскоре уж и не нуждался в моих понуканиях. Мне оставалось лишь следить, чтобы разговор ненароком не свернул в сторону от занимающего меня предмета.

Часа не прошло, как я знал уже, что по приглашению помещика в усадьбу пожаловал немец «богомерзкого обличья» и установил в оранжерее громадную стеклянную чашу, а потом привез зубастую тварь, какой никто в здешних местах отродясь не видывал. Они с барином ее величали голубой акулой.

– А чем же это у немца обличье так подкачало? – подлаживаясь под его тон, небрежно осведомился я и выпил. – Немцы, они вообще-то народ рослый, представительный…

– Куда там! – закричал, выпивая, управляющий. – Наш был из себя хлипкий такой, вялый, ровно червь в подвале, белесый, а в глазах что молоко с водой налито… тьфу, пралик его возьми!

Портрет был изумителен по своей точности. Но почему я не удивился? Почему, спрашивая, в глубине души уже знал ответ?

Я вспомнил гимназию, свое отроческое наваждение, эту болезненную влюбленность в радужных пленниц аквариума, удар молотка, разрушивший чары, непонятное похохатыванье Миллера… Поступок, мной совершенный, был куда страшнее, чем вздорная выходка подростка, в которой меня тогда обвиняли. Собственной рукой я уничтожил то, что было мне всего милее.

Словно некая чуждая воля, стократно сильнее моей, хотела такого исхода. И вот снова этот человек встал на моем пути. Да полно, человек ли? Но кто б он ни был, я уж не тот, что прежде! Я отмечен Роком, час настал, мы уж померяемся силами… Хищная наполеоновская гордыня взбухала в моей груди, щедро напитанная парами алкоголя. Что это меня так разобрало? Как бы самому не свалиться под стол прежде времени! Я схватил с подноса толстый пирог, отхватил изрядный кус и, жуя, продолжал своеобразный допрос:

– Так что там с ней вышло, как ее… с голубой акулой?

– Ваше здоровье! – ответствовал управляющий, опрокидывая в широко разверстый зев очередную стопку.

Я было испугался, что «упустил» его. Но хотя речь управляющего с каждым глотком становилась медлительнее и туманней, повествование еще продолжалось. Я узнал, что с той поры, как «поганая тварюга» появилась в доме, барин «то есть вовсе спятил». Приказал перенести в оранжерею свое любимое вольтеровское кресло и целыми днями сидел там, не сводя глаз с «чертовой рыбины». Так и помер – прислуга зашла поутру, а он уж остыл.

– Труп! – крикнул управляющий, совсем некстати тыча толстым пальцем в меня. – Труп-с в оранжерее! – Он икнул. – Вы такое видали?

Разговор явно шел к концу. Надо было спешить.

– Куда же потом рыба девалась? А Миллер? Он после этого еще приезжал?

– М-миллер? – Налитыми кровью глазами управляющий уставился на меня.

Я понял, что второпях совершил непростительный промах. Ведь он не называл этого имени! И помнил, собака, что не называл!

– Ну, немец, – как можно беззаботнее пояснил я и, о стыд, тоже икнул. – Немцев же всех Миллерами зовут.

– Неправда ваша, – почти трезвым голосом возразил управляющий. – В Задольске у нас доктор Штаубе есть, немец. Золотой человек и никакой вам не Миллер. Грыжу мне вырезал…

– Ну и шут с ним! А с рыбой-то чем все кончилось?

Очи управляющего снова затуманились, и он забормотал так невнятно, что мне пришлось наклониться к нему и, как пишут в романах, «дыханье наше смешалось». Что за беда: у обоих оно состояло из одних спиритуозных паров!

Насколько я мог понять, чуть не на другой день после кончины Филатова заявился Миллер с бумагой, где было сказано, что по смерти владельца он получает право забрать акулу себе. На бумаге была печать. Да и кому она нужна, хоть бы и дорогая, гадина эта? Кто ее купит?

– Стало быть, забрал он ту рыбу да и уехал, а куда – кто ж его знает? – Управляющий со стуком уронил голову на стол.

Обеспокоенный, я потряс его за плечо:

– Где мне лечь?

Ну, чудо природы, богатырь святорусский! Сверх чаяний он поднялся и, бубня себе под нос нечто малопонятное, повел меня куда-то. Свеча в его руке почти не дрожала. Я шел следом.

– А вы м-молодец, – бормотал управляющий. – Я, брат, сразу смекнул… Т-таких молодцов п-поискать надо… Т-труп в оранжерее…

В его голосе мне почудилось что-то зловещее. Но я вовремя вспомнил, что хмельная многозначительность часто несет в себе оттенок мутной угрозы, за которой, однако, ровным счетом ничего не кроется. Но все же после его ухода я не поленился встать с постели, чтобы запереть дверь комнаты изнутри.

Спал я тяжело. В голову лезла гадостная чепуха. Наплывали пирайи – давно не видались! Марья раскидывала карты, хитро посмеиваясь: «Пустые хлопоты, сахарный, позолоти…» Александр Филиппович толковал что-то о благоразумии, поднося к устам вилку с насаженным на нее живым вуалехвостом. Госпожа Снеткова проворковала ласково: «Женитесь поскорей, опоздаете!» – и пропала куда-то, а я с молотком долго крался по выщербленной мостовой, заботливо переступая через лужи. Подошла Елена, положила смуглую длиннопалую руку на мое плечо, спросила тихо: «Вам нечего мне сказать?»

Я размахнулся молотком… и, весь в холодном поту, пробудился. Комната была незнакомая. Какое-то время я дико озирал ее, не понимая, где нахожусь. Наконец чувство реальности возвратилось, и я вскочил на ноги, счастливый оттого, что Елена невредима, я не убил ее… Нет, пожалуй, этот способ ведения расследования имеет слишком существенные недостатки.

Живо одевшись, я пустился на поиски управляющего. Я нашел его во дворе. Он был донельзя хмур. Видно, страдал после вчерашнего.

– Позавтракать угодно? – Говоря это, пройдоха даже не взглянул на меня. По всему, он отнюдь не горел желанием возиться с моим завтраком.

– Чаю бы! – взмолился я. – Или квасу…

– Это извольте. – Он поднес мне кружку с квасом, по-прежнему упорно отводя взгляд. Но братское чувство сострадания все-таки в нем шевельнулось. – Может, рассолу желаете?

– Благодарю, не стоит. Мне пора… Да, вот еще хотел полюбопытствовать: у вас тут малыши какие-нибудь есть? Я вчера возле дома ленточку розовую нашел, детскую. – Я порылся в кармане, словно намереваясь достать воображаемую находку.

– Откуда им быть? – хрипло возразил управляющий. – Ошибка ваша. Покойник ихнего визгу не выносил.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 

Колобок

Нынче ночью аромат левкоев, высаженных Ольгой Адольфовной под самым моим окном, долго не давал мне уснуть. Устав ворочаться, я вышел в сад. Украинская ночь была тиха, и все ее прелести, запечатленные в поэтических реестрах, ждали меня в сонном саду. В свете месяца садовые дорожки, которые я нашел бы теперь и с завязанными глазами, смутно белели, манили. Я двинулся в дальний конец трофимовских угодьев. Под старыми деревьями парка стало темнее, и волнующий запах маттиолы был не так резок.

Я брел медленно, запрокинув голову: огромные южные звезды, глядевшие с высоты, зачаровали меня, а ноги, знающие любимую тропинку на ощупь, сами несли туда, куда глазам было незачем глядеть, – в дальний угол сада, где я часто сиживал на толстом полусгнившем бревне.

Вдруг за спиной послышался шорох. Я остановился, прислушиваясь. Нет, все молчало вокруг. Но стоило двинуться с места, как чужие шаги – или глухой отзвук моих собственных шагов в ночном мраке? – вновь ожили в глубине сада. Сердясь на себя, я стремительно, неслышно отступил с дорожки в темноту и замер, прислонившись к стволу Мусиной любимой сосны.

Теперь тишина казалась насторожившейся, как зверь, готовый к нападению, хотя я понимал, что, по всей вероятности, это не более чем шутки моей больной фантазии. Я омерзительно труслив – просто чудо, что мне удалось дожить до таких лет, пройти через такие страхи и все же каким-то образом скрыть от мира сей позорный секрет. Наверное, все дело в том, что мир им не слишком интересовался. Но на старости лет заполучить манию преследования – этого только не хватало!

Озлившись, я совсем уже решился выйти из своего укрытия, взбодрив свое мужество мыслью о том, что в моем положении бояться уже просто нечего, как вдруг услышал голоса. Они доносились совсем с другой стороны, чем воображаемые шаги, и были так дерзко беззаботны, будто ночь, властвующая над этой частью земной тверди, была говорившим совершенно безразлична.

– С чего тебе вздумалось меня провожать?

– Отец считает, что мне пора становиться кавалером. Если бы я этого не сделал, он бы меня ругал, что я отпустил тебя одну так поздно. И потом, он хочет подольститься к твоей матери. Спит и видит жениться! Ты обещала поговорить с ней…

Парочка остановилась в двух шагах от меня. По голосу я разобрал, что Мусю провожает Жора Алексеевский, вихрастый подросток с задатками будущего любимца дам. Но беседа, нечаянно мною подслушанная, несмотря на звездное мерцание и пьянящий дух маттиолы, звучала по-деловому.

– Ничего не получается. Она вообще не хочет выходить замуж. А жалко! Она бы тогда совсем перестала обращать на меня внимание… – Послышался мечтательный вздох, который всякого заставил бы пожалеть бедное дитя, измученное назойливым воспитанием. Всякого, но не меня, невольного свидетеля бесшабашной Муськиной жизни.

– Ужас что такое! – воскликнул Жора. Он вообще, кажется, юноша экспансивный. – А я так надеялся, что у меня появится сестра!

– Ну, сестра у тебя уже есть, – рассудительно возразила Муся.

– Разве это сестра? Это – тьфу! Зачем она мне? Платьица, бантики, сопли… Нет, вот ты была бы мне настоящей сестрой, мы бы с тобой вместе ух каких дел наделали!

– Я маме так и сказала: «Хочу, чтобы Жорка стал моим братом. Мне нужен брат!»

– Молодец! А она что?

– Она сказала: «Ну, если бы вас таких было двое, я бы давно висела на дереве», – не без самодовольства процитировала Муся. Видимо, такая оценка ее способностей пришлась ей по вкусу.

– Плохо, мы с папашей надеялись… Ладно, давай я тебя до самых дверей провожу, чтобы мать видела, какой из меня надежный брат получается.

Они направились к дому. Я тихо пошел следом, стараясь остаться незамеченным. Коль скоро заговор, угрожающий свободе Ольги Адольфовны, был тайным, появление непрошеного свидетеля вряд ли бы им понравилось. Но и остаться под веймутовой сосной одному мне тоже не хотелось, несмотря на все доводы рассудка. Хотя ночь прекрасна…

С Юлией Павловной мы расстались лучшими друзьями. На прощанье она мне поручила со всеми подробностями описать Леночке здешнюю жизнь, но главное, рассказать про то, как любит ее старинная подруга.

– Я просто стыд до чего ленива писать. – Она виновато развела руками, я же втайне благословил судьбу и пылко заверил ее, что передам все в точности. Приложившись к ручке госпожи советницы, я уж направился было к выходу, но она меня остановила: – Скажите, а с родителями у нее что, по-прежнему никаких отношений? Неужели и теперь не простили?

– Чего не простили? – не понял я.

– Что крестилась, конечно. Ведь ей бы иначе никак не повенчаться с Михаилом. А у евреев с этим строго. Ее не прокляли даже, а хуже того… Вы правда ничего не знаете? Ох, Николай Максимович, это так страшно, так печально, что и говорить не хочется! Ей родная мать кенотафию поставила… вроде как могилу. Будто она умерла! И в доме о ней никому не позволено вспоминать как о живой. Была большая семья, а стало никого, вот где горе!.. Только вы знаете что? Я вам столько всего наболтала, так вы уж не передавайте ей, еще рассердится… Обещаете?

Я обещал, и Юлия Павловна, рассмеявшись с видимым облегчением, вскричала:

– Вы замечательно хороший! А уедете сейчас, и ведь неизвестно, еще встретимся ли когда. Какая жизнь странная, правда?

Правда, Юлия Павловна. Нам действительно не привелось более свидеться. Живы ли вы и, если уберегла судьба, где теперь? Помните ли Алтуфьева? Догадываетесь ли, что он вам обязан незабываемо светлыми часами? Нет, конечно. Ведь такие часы принято относить по ведомству романических связей, а мы с вами что ж? Посидели, посплетничали…

– А Шаляпина вы слышали? – Темы в беседе Юлии Павловны имели свойство сменяться без какой-либо видимой логики. – Я его просто обожала, и другие бестужевки тоже! Все! Денег у нас было кот наплакал, но мы придумали хитрость. Мы к нему за дешевыми билетами все Нину Берулаву отряжали, грузинку. Вот была красавица! Знаете, картина есть такая – «Юдифь с головой Олоферна»? Так Нина на эту Юдифь была похожа до невозможности, прямо одно лицо! Шаляпин, как ее увидит, сразу говорил: «Таким красивым – контрамарки», – и сколько она ни попросит, всегда давал! Благодаря ее чарам мы много раз его даром слушали. «Княжна Джаваха» – так мы ее звали. Чудное прозвище, ну правда же? Меня вот Колобком величали… Еще дразнили: «Колобочек наш приплюснутый – под стол подойти подойдет, а подкатить не подкатишь!» И что бы вы думали, Нине ее прозвище не нравилось! «Терпеть не могу, – говорила, – Джаваху эту! Зачем она отцу жизнь испортила, жениться помешала? Глупая, злая девчонка. С чего это вам всем так нравится думать, будто, кавказская девушка непременно дикарка, знай прыгает по скалам, а в зубах кинжал? Нет, твой Колобок лучше, он умный и никого не обижал!»

Я уже сидел верхом, а она, торопясь порадоваться милым воспоминаниям, еще досказывала что-то про гордую грузинскую Юдифь и шаляпинскую щедрость. Редкие снежинки падали на ее плечи, укрытые теплой бахромчатой шалью. Шаль была темно-алая. Такой я ее и запомнил: глазастый смешной Колобок. «Умный и никого не обижал».

ЧАСТЬ V 

Пустые хлопоты

ГЛАВА ПЕРВАЯ 

Вы все пишете…

Вчера я, как обычно, расположился со своей тетрадкой у раскрытого окна. Ольга Адольфовна с дочерью, проходя мимо, предложили мне две пригоршни ранних яблок. «Да, вот и яблоки стали поспевать», – подумал я не без грусти. Вдруг Муся, словно эхо моей невысказанной мысли, заметила:

– Лето уже кончается, а вы все пишете что-то…

– «Баскервильскую рыбу» сочиняю, – нашелся я.

Госпожа Трофимова недовольно покосилась на Мусю:

– Ты точь-в-точь как дворник Митрофан.

– Да вы зайдите, – предложил я. – Чайку попьем…

– Помешаем? – усомнилась Ольга Адольфовна.

Но Муся уже входила в комнату. Вероятно, думала краем глаза заглянуть в мои бумаги, проверить насчет «Баскервильской рыбы». Но я был предусмотрителен и захлопнул тетрадь прежде, чем она приблизилась к столу. Тогда девочка села на диван и, скучливо покачивая ногой, которую «ножкой», увы, не назовешь, стала глазеть по сторонам.

– А что за дворник?

– О, это целая история. Здесь, то есть не в Покатиловке, конечно, а в Харькове живет один крупный ученый. Медик и патологоанатом мировой величины. Профессор Воробьев, не слыхали?

– Не приходилось.

– Прав Чехов, мы возмутительно плохо знаем отечественных ученых. А любая дешевенькая певичка знаменита… Это я вам не в укор, сама тоже Воробьева знаю случайно. Как работодателя: он очень ценит мою машинопись. Мы уж почитай что хорошие знакомые. Я не выдержала однажды, спросила, что во мне уж такого особенного. А он: «Вы хоть слова знаете. Другие же совсем ничего не смыслят, так переврут, что сам себя не поймешь». Да, а чтобы представить, какое Воробьев светило, достаточно сказать, что ему когда-то предлагали должность придворного лейб-медика. Сам рассказывал. «Лестно, – говорит, – соблазнительно! А как подумал, что за ответственность, да притом какое у наследника здоровье: ох, страшно! Пришел к себе в анатомический театр, смотрю, лежат мои покойнички, мирные такие, безобидные… Нет, – решил, – никуда я от вас не уйду!» И слава Богу, иначе ждала бы его участь несчастного доктора Боткина. А теперь он даже в фаворе. Недавно в Москву вызывали, Ленина бальзамировать.

Живые Романовы, хотевшие заполучить ученого доктора, не зная, что дни их сочтены, мертвый вождь, которого надо превратить в мумию, тихие обитатели анатомического театра – какой мрачный хоровод вокруг имени светила! Словно угадав мою мысль, Ольга Адольфовна сказала:

– Он жизнерадостный, обаятельный человек.

– Трус! – Муся сморщила нос. – И к Романовым испугался пойти, и болезней боится – ты сама рассказывала, – и выстрелов, и вообще где шум услышит, сразу норовит ноги унести!

Госпожа Трофимова рассердилась:

– Храбрость, конечно, твой конек, но ты мало в ней смыслишь. Ну да, Воробьев много чего боится. А вот есть у него среди ассистентов один якут – профессор считает, что этот молодой человек близок к гениальности. Только когда напьется, он выходит на улицу и начинает громко поносить советскую власть. Даже тебе не надо объяснять, чем это пахнет. А якут во хмелю, кроме профессора, никого слушать не желает. Когда на него находит, его друзья сразу бегут к Воробьеву. И он, большой ученый и, как ты полагаешь, трус, со всех ног мчится на место происшествия, хватает молодого гения и тащит в безопасное место. Спасал так уже не раз! Что ты об этом скажешь?

– Действительно, – промолвила девочка, задумчиво смежив свои загнутые пушистые ресницы. А я в который раз подивился, как они все же хорошо ладят между собой при такой разнице характеров и представлений. Правда, еще не известно, что бы сказала Трофимова, если б знала, что Муся прочит ее в жены Алексеевскому, известному в поселке своей котовьей блудливостью и уморительным чванством, с которым он относится к стройности и красоте собственных ног. Этот бедняга до того наивен, что часто заводит разговор о своих ногах, видимо опасаясь, что не все еще обратили внимание на их скульптурную форму. Впрочем, ему можно посочувствовать: европейская одежда так основательно скрывает сие достоинство, что я, к примеру, так и не понимаю, чем нижние конечности Жориного папы отличаются от любых других, хотя бы и моих собственных…

– Что же все-таки случилось с дворником Митрофаном?

– Ах да! Я уже вам говорила, Воробьев очень милый человек. Простой, открытый, мальчишеское в нем что-то… Со всей округой накоротке. В частности, с дворником Митрофаном охотно беседует. Тот выпивоха, как водится, ругатель, но Воробьев усматривает в нем своеобразие ума. И вот такая сцена – я сама при этом присутствовала: сидит профессор, как вы сейчас, у раскрытого окна и работает. А Митрофан двор метет. Вдруг метлу отставил, поглядел на профессора, знаете, сочувственно так, да и говорит: «Вот вы все пишете, пишете, а что-то ничего не слышно о ваших трудах!»

ГЛАВА ВТОРАЯ 

Соперник

До Блинова я добрался, когда уж стемнело. Но не вытерпел: тотчас поспешил к Елене. О, теперь-то я имел на это некоторое право! Я вез ей поклоны Снетковых, рассказ об их житье-бытье, и, главное, я чувствовал за собой некие заслуги. Я вошел к ней, словно рыцарь, что вернулся из путешествия, предпринятого по воле прекрасной дамы.

Правда, никакого дракона я не убил и, ежели рассудить хладнокровно, возвращался ни с чем. Но хладнокровия во мне было мало, и упорное предчувствие твердило, что я все же кое-чего достиг.

Рассказать ей об этом, к сожалению, нельзя. Она приняла бы меня за безумца. Какая связь между странной блажью, полтора десятилетия назад обуявшей московского гимназиста, недавним похищением полуторагодовалой Ксении Передреевой, лентой, якобы найденной объездчиком?..

Нет, о сопоставлениях такого рода надобно помалкивать, если тебя не томит желание окончить свой век в доме умалишенных. И однако, при первой возможности я отправлюсь в Москву. Там я отыщу Миллера. А потом… Ну, словом, посмотрим!

Окна ее гостиной горели ярче обыкновенного. У дома стояла пролетка. У нее гости? Может быть, лучше уйти? Но я слишком долго тешил себя мыслью, что увижу ее сегодня вечером. Я постучал.

– Николай Максимович! – Она порывисто шагнула мне навстречу. – Вы оттуда? Бога ради: вам что-нибудь удалось?..

– Почти что ничего. Простите, я, кажется, не вовремя. Вы заняты?

– Нет, свободна. Входите, прошу вас. Знакомьтесь!

Из-за стола, где на подносе высилась груда конфет, орехов, печенья и Бог весть еще чего, мне навстречу с любезной улыбкой поднялся щегольски одетый пшют (так я тотчас мысленно определил его). Он был не только хорош собой и наряден, как картинка, – у него еще были такие пронзительно-умные серые глаза, сверкающие веселой решительностью, что я почувствовал себя уничтоженным.

– Иосиф Маркович Казанский, – услышал я и без малейшей приязни пожал протянутую руку. «Ну да, – мелькнула омерзительно плоская мысль, – она же еврейка, они очень держатся друг за друга…» Соображения подобного стиля никогда, кажется, не были мне свойственны, и к тем, кто ими пробавлялся, я испытывал холодное пренебрежение. Но чем еще мне было себя утешить? Если не из еврейской солидарности, то чего ради этот Дон Жуан расселся здесь?

– Николай Максимович только что из Задольска. Он пытался что-нибудь выяснить, – произнесла Завалишина, обращаясь к роскошному гостю.

Черт побери, уж не оправдывается ли она перед ним? Конечно, они здесь ворковали, вдруг откуда ни возьмись вваливается дурень, забрызганный дорожной грязью, портит всю идиллию, не желает понять, что ему здесь прибора не поставлено…

– Удалось? – с живостью поинтересовался Казанский.

– Нет, – отрезал я, чувствуя, что сухость моего тона граничит с вызовом. Но «пшют» ничего не заметил.

– А вы, простите, собственно… юрист?

– Товарищ прокурора здешней губернии.

– Стоите на страже законности? – засмеялся он легко, необидно. Но само его присутствие здесь слишком глубоко уязвляло меня, чтобы я мог с ним примириться.

– Не подумайте, будто я не уважаю вашу задачу, – быстро прибавил он, приметив наконец мою надутую физиономию. – Напротив, она мне представляется слишком титанической, слишком трудной. Если начистоту, так вообще неразрешимой…

Он сверкнул глазами на Завалишину, будто спрашивая, можно ли говорить со мной откровенно. Она молча, одним движением век отвечала: да. Этот знак их дружеской доверенности причинил мне такую острую боль, что разом исчезли все пошлые соображения, обида за мой неоцененный подвиг (Господи, да какой там подвиг?), даже злость на «пшюта». Я шел ко дну, и единственное, что оставалось: погибнуть с достоинством. А этот счастливчик продолжал:

– Вот вы, например, преследуете взяточников. Настигнете какого-нибудь Тютькина, несчастную канцелярскую крысу, и за сущую малость ну подвергать его всей строгости закона! А я вам расскажу криминальный случай из собственного опыта. Не для огласки, естественно, хотя и огласка здесь никому бы особенно не повредила. Я служу управляющим у крупного лесопромышленника. Фирма «Сосна», слыхали? Сводить леса без губернаторского дозволенья нельзя, не положено. Конверт с деньгами губернатору не подсунешь, сами понимаете, не Тютькин. Но однажды на некоем приеме оказался я с его превосходительством за одним карточным столом. В кармане у меня три сотни казенных рублей: вот, думаю, оказия! Проиграл все до полушки и тотчас с докладом к Сосновскому – это мой патрон. Так, мол, и так: если считаете, что я действовал неправильно, прошу вычесть проигранную сумму из моего жалованья. Только уж, сделайте милость, в три приема…

– Любопытно, – пробормотал я, не чувствуя ровным счетом никакого любопытства, одну тоску. Елена молчала. – И что же Сосновский?

– «Списать все на представительство! И впредь меньше пяти сотен губернатору не проигрывать!» С тех пор так и повелось. Зато уж все мои бумаги его превосходительство подписывает безотказно: «А, помню, помню! Это тот очаровательный молодой человек, такой благовоспитанный… Конечно, разрешить!»

– Лесов жалко, – устало заметила Елена.

– Леса так и сяк сводят, – с живостью возразил Казанский. – Это требование времени, условие прогресса. Вот хоть ваши Капитонов и сын рубят почем зря, да еще настолько варварски, как «Сосна», скажу не хвалясь, никогда бы не стала.

– Капитонов производит впечатление умного человека, – сказал я, хотя мне было наплевать на Капитонова.

– Возможно. Но знали бы вы, какое мученье давать его дочери уроки музыки! – вздохнула Завалишина. – Если папенька умен, дитя пошло не в него. Она без конца складывает губки бантиком, сладко заводит глазки и восклицает: «Ах, обожаю музыку! Эти гармонические созвучия так много говорят сердцу!» И давай лупить деревянными пальцами по клавишам! Несчастный «Блютнер» стонет, как живое существо, – Капитонов не поскупился, инструмент превосходный. А девица не только глупа. Она еще и хамка при всем своем жеманстве. По крайней мере одну истину она твердо усвоила: раз ее отец мне платит, мое дело терпеть…

– Откажитесь! – вырвалось у меня.

Елена покачала головой:

– Капитонов не скупится также и когда оплачивает мои уроки. Я не могу себе этого позволить. Мадемуазель Капитонова не ошибается.

– А вот вам другая, в некотором роде тоже музыкальная история, – вмешался Иосиф Маркович. – Мое поместье находится неподалеку отдачи Шаляпина… (Снова Шаляпин! В этот день анекдоты о нем меня решительно преследуют. Но каким счастливым я себе казался утром, когда слушал Снеткову, и каким несчастным – сейчас!) Я тогда перестраивал свой дом. Рабочих нанял, архитектора. Но переезжать не стал. Работы ведутся, я терплю, даже гости наезжают по временам. Однажды сидим мы за картами… Вы, пожалуй, подумаете, что я закоренелый игрок, но ей-ей, это не так! – заразительно рассмеялся он. – Шаляпин как раз зашел на огонек, архитектор мой тоже здесь. Вдруг гроза, ливень – и с потолка начинает капать прямо на стол. Шаляпин как заревет: «Подайте мне этого архитектора! Я им сейчас дырку заткну!» Так архитектор с перепугу в окно выпрыгнул, благо невысоко было – бельэтаж. Вскочил в пролетку – и к станции. Насилу догнали, уговорили вернуться…