Текст книги "Голубая акула"

Автор книги: Ирина Васюченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Хозяина апартаментов я застал перед мольбертом, хотя мне показалось, что эту артистическую позу он поспешил принять в момент, когда я входил. На стук мне открыла приземистая баба с подбитым глазом, очевидно Настасья Куцая. Синяк был кошмарен. Во мне даже шевельнулось опасение, как бы женщина не окривела. «Не за то ли ей досталось, что не одобряет использования своего сына в мужнином расследовании?» – подумал я, без тени христианской любви разглядывая взлохмаченного Балясникова.

Передо мной стоял, зачем-то водя по воздуху длинной кистью, белобрысый патлатый мужик. Из расстегнутого ворота просторной рубахи высовывалась кадыкастая жилистая шея, увенчанная мелковатой остроносой головкой. На макушке волосы начинали редеть, зато бороденку давно бы следовало укоротить. Крупные, иконописно светлые очи бывшего богомаза посверкивали лихорадочным возбуждением, каковым у подобных натур сопровождается легкое подпитие.

– Присесть изволите? – вскричал Балясников, внезапно обуянный гостеприимным рвением, и радушно пододвинул мне грязноватую, дурно обструганную скамью. Затем он отнесся к занавеске, возопив визгливо-повелительно: – Настька, чаю!

– Благодарю, не стоит.

Я отрекомендовался и подчеркнуто учтиво попросил:

– Уделите мне, если возможно, несколько минут для беседы.

– Беседа – услаждение ума, – сообщил Балясников глубокомысленно. – А чай все-таки пусть. Баба. Должна служить. И чтоб не вякать! – заорал он.

Занавеска молчала.

– Если позволите, я бы желал услышать от вас подробнее, как вам удалось напасть на след преступников. Когда впервые вы их заподозрили? Ваш успех настолько поучителен, что человеку моей специальности весьма небесполезно…

Тарахтя таким образом, я наблюдал Балясникова с возрастающей неприязнью. Все было уже понятно. Сейчас на меня обрушится лавина словес, среди которых придется, как иголки в стоге сена, выискивать редкие осколочки правды. «Услаждению ума» конца не будет. Ему еще придется льстить, этому паршивцу, тешить его самолюбие, без устали почесывая, как блохастого кота. В противном случае суетливая предупредительность скоро уступит место недоверчивости, а хвастливая болтовня сменится злобным молчанием.

– Я самобытный русский ум, не испохабленный книжной премудростью! – так начал Балясников.

В почтительном молчании я склонил голову. Фраза, изреченная выше, видимо, представлялась Серафиму столь значительной, что он счел уместным сопроводить ее паузой. Похоже, общение со следователем Спириным не прошло даром для его переимчивой артистической натуры. Но нервному Балясникову было далеко до спиринской каменной выдержки. Двумя секундами позже гнилой мешок лопнул: перлы Серафимовых рассуждений так и хлынули наружу.

Когда герои сказки попадают в пещеру с сокровищами, алчный, не в силах унести всего, гибнет среди бесценных груд. Скромный же, набив карманы, на цыпочках удаляется. Следуя сему благому примеру, я также сумел уйти живым часа четыре спустя. При этом моя адски распухшая голова удерживала приблизительно следующее.

Будучи самородным гением, пока не оцененным по достоинству неблагодарными согражданами, Балясников остро нуждается в деньгах. Как русскому человеку, истинному мужчине и художнику, ему при всем том настоятельно требуется по временам освобождать душу от бренных забот, иначе говоря, выпивать. Сия надобность и приводила его в дурное общество Фадеева и Пистунова, каковые, впрочем, всегда ему претили извращенностью своего образа мысли. Он чуял недоброе, к тому ж редкая природная сметливость подсказывала ему, что гуляют они на неправедные деньги. Они-то, понятно, рассчитывали, что, коли он сам с ними пьет, так они уж его и купили. Да не на того напали.

В один прекрасный вечер, полагая, будто собутыльник, прикорнувший отдохнуть под столом, находится в забытьи, они обменялись несколькими особенно неосторожными репликами. Другой бы, верно, ничего не понял, однако Балясников, одаренный сверхчеловеческой проницательностью, тогда уже сообразил, в чем состоит их гнусный промысел.

Они шныряли по городским окраинам, заглядывали порой также в деревни и высматривали полузаброшенных ребятишек, что болтаются без призора по причине родительской нищеты и пьянства. Этим занимался Пистунов, Фадеев же выискивал в соседних губерниях состоятельные бездетные семейства, по большей части крестьянские, и по предварительному сговору снабжал их похищенными детишками.

Сугубое вероломство состояло в том, как хитрюга Пистунов ловко подыскивал свои жертвы. Никто из них даже не пытался протестовать! Теперь-то стало известно, что число украденных детей за полтора года превысило три десятка. Однажды даже близнецов похитили, Сафоновых, в соседнем доме жили – на днях мать получила их обратно.

И никто даже в полицию не заявил, до того негодяй насобачился выбирать, у кого можно дитя увести, а с кем лучше не связываться. Они бы и поныне так безнаказанно наживались, не попадись на их пути Серафим Балясников, чья изобретательность во много раз превышала их собственную.

Он сразу смекнул, что от подслушанного разговора проку мало: отопрутся, подлецы, и вся недолга! Требовались доказательства. Тут-то пронзительный взор Серафима и упал на Сеньку, «Настасьиного сопляка… где Сенька-то?!» – вдруг завопил Балясников грозно.

Молчанье было ему ответом, очевидно, мальчишка где-то бегал. Лишенный главного вещественного доказательства, самозваный Шерлок Холмс пустился было в длинную диссертацию о мужском воспитании, недостаток коего в самом нежном возрасте пагубно повлиял на Сенькину нравственность.

Встревожившись, я поспешил ввернуть подобострастное замечание относительно преимуществ свежего, не замутненного догматами ложной учености взгляда на вещи там, где речь идет об уголовном расследовании. Ход моей мысли снискал одобрение, и Серафим, оставив в покое вопросы формирования юных душ, вернулся к истории с похитителями. К вящему соблазну Пистунова он начал в его присутствии с особой щедростью награждать Сеньку тумаками и подзатыльниками, честить «негодного свиненка» всякими словами, плакаться, до чего он надоел да как много жрет, и клясться, что-де, если бы Сенька завтра хоть совсем подох, родная мамаша и та бы слезинки не выронила…

– Что ты плетешь-то, ирод бесстыжий! – взвыла Настасья, выскакивая из-за занавески с ухватом наперевес. По тому, как резво Балясников отскочил в сторону, было нетрудно заключить, что в домашних баталиях он знал не одни победы.

– Молчать, сука! – заверещал самородок, поспешно вооружась изрядной дубиной, по-видимому какой-то деталью подрамника. Ссора приобретала чрезмерно оживленный характер. Я поспешил вмешаться:

– Господин Балясников! И вы, сударыня, позвольте…

Господин и сударыня застыли с открытыми ртами в позах, в каких были застигнуты моими магическими заклинаниями. Если когда-нибудь они и знавали человеческое обращение, это было так давно, что и память о такой возможности изгладилась из их сознания. «Бедные», – подумал я, и омерзение, подступавшее к горлу, немного отпустило. Да и пора было уходить. Все, что можно вытянуть из Серафима, я уже знал. Что-то здесь было не то, не похоже…

– А из состоятельных домов они никогда детей не похищали?

С высоты своего первозданного здравого смысла Серафим поглядел на меня снисходительно:

– Говорю же, никогда. Вы не поняли. В том и самая подлость была, чтобы не рисковать. Они ж до того обнаглели, еще благодетелями себя считали, детишкам, мол, так лучше! Вот же падение нравов до чего доходит! Природные, стало быть, отец с матерью ничего уж не значат! Господень промысел побоку, Федька Пистунов сам решает, что кому благо!

Еретическое предположение, что деятельность Федьки могла быть также учтена Господним промыслом, чуть не сорвалось у меня с языка, но я успел прикусить его. Уж в такую-то дискуссию с Балясниковым вступать вовсе не следовало.

– Вы, может, думаете, они попросту свои безобразия творили? – Серафим многозначительно захихикал. – Не-ет, у них идея! Пистунов даже политическую партию против властей думал организовать, название придумал – «Разумные социалисты», а?! Что чинят, нехристи! Ну, до дела у них не дошло, да не потому, чтоб посовестились, этого от них не жди! Просто денег не хватало. На пропой много ушло… – Вспомнив о чем-то милом сердцу, Балясников вздохнул было, но тотчас мужественно встряхнулся: – Да и разъезды вечные по ихнему черному промыслу – тоже убыток! Но я все равно про социалистов этих разумных тоже доложил, куда следует. У меня не покуришь, не-ет…

Мои надежды таяли с каждым его словом. На прощание я все же спросил:

– Каких лет были те ребятишки?

– Разных, от пяти аж до тринадцати.

– А помладше не бывало?

– Куда ж еще младше-то? Такого и до места не довезешь.

Выйдя на улицу, я не успел и шагу ступить, как выскочил на меня откуда ни возьмись зареванный парнишка лет десяти. За ним гналась особа женского пола, вооруженная хворостиной. Беглец, с размаху уткнувшись мне в грудь, замер всхлипывая. Преследовательница остановилась, как бы приплясывая и косясь на меня, словно норовистая лошадь. Ей страсть как не терпелось пустить хворостину в ход. Но присутствие непрошеного зрителя ее смущало. Меня пронзила догадка:

– Госпожа Сафонова, если не ошибаюсь?

– С кем имею удовольствие? – уморительно-светским тоном протянула незнакомка, и тут только я увидел, что она тоже пьяна, да похлеще Балясникова. Недурная собой, еще не старая, Сафонова, видимо, пребывала в той последней стадии разложения души, когда воскреснуть уже невозможно, ибо воскресать – некому. Я встречал подобное в разных слоях общества, но вид этой женщины почему-то особенно тягостно поразил меня. Возможно, причиной тому были ее молодость, остатки загубленного очарования, плач ребенка, что прижимался ко мне в чаянии защиты. Чем я мог помочь ему?

А Сафонова, не нуждаясь в просьбах и понуканиях, уже рассказывала, как ее «подкузьмили», снова взвалив ей на плечи этих треклятых Хверсанта да Видегу…

– Я Фирсан! – вдруг яростно выкрикнул мальчик. – Не Хверсант, а Фирсан! Мне Матвей Палыч сам сказал. Он добрый, он все знает!

Женщина уперлась кулачками в тощие бока:

– Еще матерь родную учить будешь! Что тебе этот Матвей дался?! Заладил: Матвей да Матвей! Папашу себе нашел, змееныш! Видега-то в больнице, знать, помирает, а ты заместо того… – Она захлебнулась. – Погоди! Адресок я из тебя выбью! Шкуру до костей спущу, а выбью!

– Вы ищете чей-то адрес? Не могу ли я быть полезен?

Озарившись щербатой улыбкой, Сафонова метнулась ко мне и, вероятно, наградила бы страстным лобзаньем, не уклонись я в последнее мгновенье. Потеряв равновесие в своем порыве, женщина едва не упала ничком, но кое-как удержалась и, не понимая, что произошло, во все глаза уставилась на меня.

– Чей адрес вам нужен? Для чего?

И снова пришлось выслушать жаркий монолог. К счастью, он оказался гораздо короче предыдущего. На дворе подмораживало, Сафонова, видно, зябла в своей обтрепанной кацавейке. Она сравнительно быстро объяснила мне, что исчезновение близнецов сперва приняла как милость Господню, – тут моя собеседница набожно перекрестилась, прибавив: «А то разве ж прокормишь?» Но теперь она поняла, что ее объегорили самым безбожным образом. Видано ли, чтобы какие-то чужие ворюги прикарманили денежки за ее рожоных дитяток? Матери, родной матери ни полушки не досталось! Ей бы только добраться до того Матвея Палыча, она в глаза ему все выскажет! Они ж у него работали от зари до зари, не так себе жили! «Хочет Хверсанта и Видегу, ну, Видега-то, по всему, Богу душу отдает, но коли Хверсанта желает, пускай берет, да только и матери ейное подай, не обижай мать, креста на те нет… А Хверсант, гаденыш, адресок скрывает, уж бью его, бью, все рученьки отмотала…»

– Я попробую узнать адрес! – сказал я как мог решительнее. – Но мальчика вы не троньте. Нельзя! – Меня осенило. – Подумайте сами, кто станет за него платить, если замучите? Матвей Палыч себе другого найдет, здорового да румяного. А вы на бобах останетесь!

Если какая-нибудь мысль еще могла удержаться в размокшем от самогонки мозгу несчастной, то эта, видимо, имела на такой успех больше шансов, нежели любая другая. Женщина призадумалась. Хворостина, выскользнув из ослабевших пальцев, упала наземь. Оживясь, Сафонова вдруг снова забормотала свою где-то подслушанную элегантную фразу:

– А с кем я имею удовольствие?..

Бесцеремонно перебив ее, я с намеренной резкостью отчеканил:

– Будьте терпеливы. Сделаю, что смогу. Обещаю! А мальчик и не помнит адреса, мал еще, бей не бей. Ждите, сударыня, на днях зайду.

Я зашагал прочь. Вдруг за моей спиной послышалось пронзительно-тонкое:

– Попляшу я, молода-а!

Вздрогнув, я обернулся. На безлюдной припорошенной снегом мостовой, озаренная полной луною, плясала Сафонова. Она плыла лебедицей, раскинув руки и припевая. Странная прелесть почудилась мне в ее нетвердых движениях. Рядом чернел маленький, оцепеневший в неподвижности Фирсан.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ 

Тайна следствия

К Елене Гавриловне я шел, повесив нос. Мне не было оправдания. Всполошился, не разобравши дела, разлетелся к ней со своим дурацким известием… Как я мог? Веду себя, как мальчишка, а ей приходится расплачиваться за мое легкомыслие.

Но все опять произошло не так, как я ждал и боялся. Мы дружески проговорили весь вечер. Она ни словом не упрекнула меня и, когда я впал было в покаянный раж, остановила эти жалобные излияния жестковатым: «Бросьте, я не маленькая». Дальнейшая беседа текла с негаданной легкостью, перепархивая с предмета на предмет. Я много рассказывал о Снетковых. Несколько раз мне даже удалось вызвать у слушательницы мимолетную усмешку.

Вспомнив, что Казанскому, по крайности при мне, это не удавалось, я отважился упомянуть о нем в тоне благосклонного снисхождения к симпатичному, дельному молодому человеку, который, видимо, с младых ногтей катался как сыр в масле и потому органически не способен понять некоторых вещей, очевидных для того, кому выпала трудная юность.

– В этом даже нельзя его обвинять… – Здесь я осекся, заметив, что правая бровь Елены, и без того выгнутая чуть круче левой, иронически поползла вверх.

– Обвинять его действительно не надо, – улыбнулась она, и в первый раз ее улыбка не наполнила мое сердце тайным ликованием. – Не надо, потому что все не так. Рассказать вам, что это за человек?

Скрепя сердце я кивнул. Век бы не слышать мне об этом Казанском! Но история, которую я узнал в тот вечер, меня пристыдила. Так бывает всякий раз, когда убеждаешься, что был самонадеян и слеп в своем суждении о ближнем.

Сверх ожидания «пшют» узнал, почем фунт лиха, еще раньше, чем это привелось сделать мне самому. Семья разорилась, когда Иосифу было семь. В коммерческом училище, где было множество оболтусов из купеческих домов, он, до восьмилетнего возраста не знавший ни слова по-русски, в десять прослыл таким грамотеем, что богатые соученики, скидываясь, платили ему за подсказки во время диктантов. Особенные страдания доставляла оболтусам надобность запомнить, где пишется «е», а где «ять». Способ, изобретенный Казанским, был прост и безотказен. Собрав причитающуюся дань, он во время диктовки, когда попадались слова с «ятями» или «е», показывал один или два пальца, так что любому, кто знал сей шифр, все становилось понятно.

Еще год спустя у него впервые появились платные ученики, причем если я когда-то пошел на это испытание, спасаясь от домашних скандалов, то Казанскому грозила попросту голодная смерть. При всем том он с блеском окончил училище и даже сделал безумную попытку поступить в Горный институт, где была драконовская «процентная норма». Он был одним из двадцати восьми соискателей иудейского вероисповедания, сдавших экзамены на «отлично». Но хотя в институте был недобор, взять могли всего семерых. Тянули жребий, и удача не улыбнулась ему.

Тогда он поступил на юридический в Питере, где жил «на дворянских правах», то есть платя дворнику ежемесячную десятку, чтобы тот предупреждал его, когда будет очередная облава на евреев, не имеющих вида на жительство в столице. После окончания курса случай свел его с представителем «Сосны». Тот предложил ему недурную службу с годовым испытательным сроком. Однако Иосиф Маркович проявил себя так, что через полгода стал уже одним из восьмерых главных контролеров фирмы.

Тут-то «Сосна» и предоставила в распоряжение вчерашнего нищего студента довольно изрядное поместье. Впрочем, жалованье Казанского оставалось сравнительно скромным, его размер никак не соответствовал столь обширным владениям. Его вид и замашки денди – вовсе не от богатства, а потому, что представителю солидной фирмы полагается выглядеть так. По сути же, Иосифу Марковичу все это в достаточной мере безразлично. Его увлекают само дело, азарт, работа ума, может статься, что и риск. Касательно всего прочего он неприхотлив до смешного. Окрестные мужики попытались было платить новому барину, чтобы разрешал пользоваться покосами. Но тот, не чувствуя себя их истинным собственником, деньги брать отказался.

– Да нельзя ж так, барин, – втолковывали чудаку смущенные крестьяне. – Коли не деньгами, чем же нам расплатиться?

– Ну, яйца приносите иногда, – буркнул нелепый помещик, растерянный еще больше их.

К его ужасу, благодарное население буквально завалило Казанского яйцами. Такой яичной лавины он совершенно не ожидал, но, как человек рассудительный, попробовал было извлечь из недоразумения пользу. Одно время яичница из десятка яиц заменяла Иосифу Марковичу завтрак, она же повторялась вместо обеда, потом он готовил ее себе на ужин. Увы: знакомый врач предупредил, что при этаком питании болезнь печени не заставит себя ждать, и с удобной привычкой пришлось распроститься.

– Зачем же он перестраивал поместье, если ему так чужды земные блага? – придрался я.

– Так это не для себя, – усмехнулась Завалишина. – У него брат актер, мечтает о столичных подмостках, о славе. Не очень-то удачливый молодой человек, но с пламенным честолюбием. Иосиф ему в своем поместье театр устроил, чтобы было где давать спектакли. Пока, конечно, любительские, но зато уж там брат может развернуться, как угодно. Он там и режиссер, и все роли первых любовников его, и никто не мешает…

Спору нет: такой Казанский был много интереснее того баловня судьбы, каким он мне представлялся. И это было, ох, плохо! Объятый унынием, я промямлил:

– Он вам очень дорог?

– Он умеет быть другом, – отвечала она.

Влюбленные, как никто другой, подвержены перепадам настроения. Я совсем было пал духом, но эти слова вознесли меня выше, чем я смел мечтать. Что-что, а другом быть умею и я. Как сорок тысяч Казанских! Рано или поздно она это поймет… (С чего я возомнил, что во мне таятся такие россыпи дружеских чувств? Какому молодому честолюбцу я построил театр у себя дома на собственные ограниченные средства? К какой бедной отдаленной родственнице заботливо ездил из другого города с кульками конфет и забавными анекдотами, специально накопленными, чтобы развеять ее печаль? Я даже Сидорову сто лет не писал… И тем не менее мне казалось, что такой дружбы, как моя, Елена не найдет ни в чьем сердце.)

– Николай Максимович! – Она глядела сконфуженно, почти робко. – Я все не решалась спросить. Но и не спросить не могу, простите! Тогда… когда вы только вернулись из Задольска, а здесь сидел Иосиф Маркович… Мы не смогли поговорить, потом началась эта злосчастная свистопляска с делом Пистунова… В тот вечер вы сказали, что ничего не удалось узнать. Но я точно помню, один раз у вас вырвалось: «Почти ничего»! Признайтесь: что-то все же было? Пусть вы не имеете права открыть, что именно, так ответьте просто, было или нет? Неужели тайна следствия даже этого не допускает?

– Наплевать мне на тайну следствия! – взорвался я. – Вам я сказал бы все, разве вы не видите? Но мои подозрения слишком странны. В них пока ничего нет, кроме дикой игры воображения. Если я начну это вам объяснять, боюсь, вы сочтете меня за помешанного.

Эта тирада так смахивала на пылкое признание, что я сам испугался. Но собеседнице, казалось, было не до того. Хотя считается, будто женщины всегда замечают подобные вещи, в тот момент я был почти уверен, что Завалишина не заметила ничего.

– Принять вас за помешанного невозможно, – возразила она строго. – Говорите. Я готова к любым странностям.

Нет, пожалуй, она меня все же поняла. Уж очень повелительно прозвучали последние слова. От недавних колебаний следа не осталось! Кажется, теперь она вполне уверилась в своей власти надо мной. И уже готова использовать ее! Я не был задет, о, нисколько. Напротив, я торжествовал. Ведь это было больше, чем дружба, о которой я еще недавно едва смел мечтать. Я заговорил с подчеркнутою сдержанностью, осмотрительно выбирая слова:

– След, который я надеялся найти, потерян. Я сказал вам правду. Но совершенно случайно я узнал, что до недавнего времени в тех краях появлялся один субъект, знакомый мне еще по московской поре, когда я учился в гимназии. Это уважаемый всеми пожилой господин, кажется, даже принятый в научных кругах. Никаких нарушений закона, насколько мне известно, за ним не числится. И вместе с тем моя интуиция подсказывает, что нет такого черного дела, на какое он был бы не способен. Мне случалось сталкиваться с разными людьми, в том числе с закоренелыми преступниками. Но даже среди них ни один не производил на меня такого впечатления. Это гений зла. К тому же его появление в Задольске само по себе настолько странно…

Напуганный выражением ее лица, я умолк. Елена была бледна как полотно и смотрела на меня огромными остановившимися глазами. Мы помолчали. Тишина была давящей. Должно быть, страх Елены был так велик, что передался мне. Я вдруг остро ощутил, что мы замкнуты в тесном, слабо освещенном пространстве комнаты. Что стены ее хрупки, а кругом царствует ледяная ночь. Бесконечный мрак наполнял город, землю, небо. Злая тьма таилась в углах, будто готовясь броситься исподтишка…

К счастью, от внимания Елены ускользнул постыдный припадок трусости, ни с того ни с сего обуявшей ее преданного рыцаря. Насилу справившись с собственным смятением, она смиренно призналась:

– Не надо было спрашивать. Это не вы, а я извожу вас понапрасну. Добиваюсь знать каждый ваш шаг, а мне это, судя по всему, не по силам. Вот хоть сейчас… мне вдруг стало так… ужасно! Видно, делать нечего: придется восстановить тайну следствия во всех правах. Не рассказывайте мне ничего, кроме… – она прерывисто вздохнула, – кроме последнейправды. Даже если буду приставать!

– Вот это трудно, – сознался я.

– Ничего. Довольно, что я вам верю.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 

Служебные передряги

Сегодня наконец заявился новый заведующий нашей конторы. ЗАВ, как теперь принято выражаться, оказался крупным мужчиной с толстыми плечами и потным, как у Афоньки-кабатчика, раздраженным лицом. Даже в резком стуке, с каким он упирается своими костылями в пол, сквозит дурное расположение духа. Возможно, он слышал неблагоприятные отзывы о нашей конторе и собирался с первых же минут показать нам, что с ним шутки плохи.

Не поздоровавшись, он с задиристым стуком прошествовал к осиротевшему столу Мирошкина и, установившись над ним, по-командирски рявкнул:

– Все в сборе?

– Домна Анисимовна Марошник задерживается.

– Не задерживается, а опаздывает. Не беспокойтесь, она за это ответит. Остальные?

– Что – «остальные»? – ледяным тоном осведомилась Ольга Адольфовна.

– Спрашиваю в последний раз: кроме Марошник, все на своих местах?

– Все присутствуют. А разрешите поинтересоваться, уважаемый, где теперь товарищ Мирошкин?

Вновь прибывший всем корпусом со скрипом повернулся к спросившему – то был, естественно, Миршавка. Последовало неприятное молчание, во время которого я успел вспомнить базар, запропавшего невесть куда продавца человечков в бутылках, старую даму с «дрессированным морским животным», ее заговорщицкий шепот…

– Мирошкин трудится на другом фронте. Вас это не должно касаться. Кто где нужнее, тот там и трудится, ясно? И прошу запомнить: я вам не уважаемый, а товарищ Сипун Петр Фадеевич! Вопросы есть?

– Как вы изволили выразиться? Неуважаемый товарищ Зипун? Весьма приятно, весьма!

Корженевский выдвинулся из-за шкафа. Его было трудно узнать. Неровные красноватые пятна проступили на обычно бескровных скулах. Очи метали молнии, достойные Зевса-громовержца.

– Отдаете ли вы себе отчет, где вы находитесь, неуважаемый товарищ Зипун? – прогудел он тишайшим, но до того зловещим голосом, что, не будь новый ЗАВ лысым, волосы зашевелились бы у него на темени. Не ведая, что в этой прозаической конторе есть такое благородное, отчасти таинственное место как «эрмитаж», Сипун взирал на внезапно явившегося перед ним Корженевского, словно то было потустороннее видение. Наконец ему удалось пролепетать:

– Я не Зипун…

Царственным мановением десницы Корженевский отверг столь несущественное возражение:

– Это ваша забота, товарищ Армяк или кто бы вы ни были. Я же покорнейше вас прошу зарубить на своем носу следующее. Перед вами люди, не только пострадавшие от тиранического режима, но имеющие высокие заслуги! Борцы за народную власть! Товарищ Марошник – он простер длань в сторону Домны Анисимовны, успевшей за это время появиться в дверях, да так и обомлевшей в растерянности, – участвовала в распространении революционной газеты «Искра»! («Ну и ну!» – изумился я про себя.) Товарищ Трофимова, – тот же жест в сторону Ольги Адольфовны, – вдова знаменитого доктора Трофимова, того самого, что, рискуя жизнью, спас от расправы многих красных бойцов, получивших ранения в революционных схватках!

Голос Корженевского уже грохотал, аки труба иерихонская. Я поневоле вспомнил мамины театральные приемы. То было игрой, это – тоже, но действо, что сейчас разыгрывалось перед нами, было полно истинно трагедийного величия, недоступного нашим комнатным сценкам. Корженевский гремел:

– Товарищ Алтуфьев – человек, который некогда в Блинове помог самому товарищу Толстуеву избегнуть царских застенков! Товарищ Миршавка – поэт, регулярно воспевающий в своих творениях победоносную мощь народной власти! Наконец, ваш покорный слуга проливал кровь, сражаясь в рядах конармии Котовского! Имя Григория Ивановича Котовского вам что-нибудь говорит? – Последние слова он произнес опять негромко, буднично и вместе с тем с неизъяснимой угрозой в голосе.

Сипун был раздавлен. Жалкий одинокий калека затравленно озирался, словно и впрямь не понимая, куда он попал. Никто не пришел ему на помощь. Миршавка, привыкший принимать сторону начальства, и тот на сей раз счел за благо помолчать. Сипун слишком неосторожно задел его самолюбие, а Миршавка был злопамятен. Мирошкин, зная его мстительность, не допускал таких промахов…

– Я больной человек, – прохрипел ЗАВ.

Народ продолжал безмолвствовать.

– Мне… к доктору.

Он двинулся к выходу, но, не дойдя, пошатнулся и едва успел ухватиться за угол шкафа. Костыль упал с грохотом. Сипуну пришлось рискованно изогнуться, чтобы поднять его. Сердобольная Домна Анисимовна все же шагнула вперед и поддержала ЗАВА за локоть. Впрочем, она единственная из нас пропустила его выходную арию.

Едва Сипун удалился, все кинулись к Корженевскому с выражениями восторга и благодарности. Но боевой задор ясновельможного пана угас. Пробормотав:

– Пустое. Какая мерзость… – он ретировался к себе в «эрмитаж». Мы потолковали о Сипуне и, сойдясь на том, что укрощение свершилось и теперь какое-то время можно будет пожить спокойно, занялись каждый своими делами.

Меня вызвал Александр Филиппович. Объяснение, что произошло тогда между нами, было совсем не похоже на сегодняшний триумф Корженевского. Горчунов был крайне мною недоволен. Он имел на то причины, отрицать которые я не мог. Свои непосредственные обязанности я в последнее время исполнял спустя рукава. Прежде скрупулезно аккуратный при составлении обвинительных заключений, я стал допускать ошибки, по большей части пустяковые, но нашлись среди них и две поистине возмутительные. Отчет об инспекции мест заключения все еще был не готов. Задольский полицмейстер, как я и предполагал, нажаловался на меня. Спирин, формальных жалоб по начальству не представивший, также не считал нужным скрывать свою досаду.

Обо всем этом Горчунов сообщил мне таким бесцветным тоном, словно перед его умственным взором стоял официальный документ, где описывались мои прегрешения, он же только читал кем-то другим начертанные строки. Слушая его, никто бы не поверил, что совсем недавно здесь, в этой же самой прокурорской, он признавался мне в почти отеческой привязанности. Сейчас вышестоящий чиновник по всем правилам распекал нижестоящего, а тому, увы, нечего было возразить.

Я и не пытался. Как напроказивший мальчишка, тоскливо ждал конца нотации. Вероятно, Горчунов предполагал, что я стану оправдываться, сознаюсь в своей и без того очевидной неправоте, пообещаю исправиться. Очевидно, что-то в этом роде и следовало сделать. Но сказалось напряжение последних дней и, главное, как ни парадоксально, уважение и приязнь, которые я испытывал к Александру Филипповичу. Эти чувства не дали мне прибегнуть к формальным отговоркам, что я бы не преминул сделать, окажись передо мною иное начальствующее лицо.

Да и самому Горчунову таких отговорок было не надобно. Он был достаточно умен, чтобы вмиг распознать лукавство подобного рода. А сказать, мол, «Александр Филиппович, вы были правы, а я поступал как глупый молокосос, но теперь даю вам честное слово, что это не повторится», – как я мог?

Она ведь сказала: «Я вам доверяю». Обещая ни о чем более не расспрашивать, она предоставляла мне действовать по своему усмотрению, так и тогда, как и когда смогу. Но – действовать! Сейчас придется затаиться, переждать эту бурю, но потом… Потом, когда приведу в порядок текущие дела, усыплю бдительность Горчунова, соберусь с мыслями, я выберу благовидный предлог и отправлюсь в Москву на поиски Миллера. Правда, по прошествии времени сей замысел казался все более сомнительным. Но другого в запасе не было.

Задумавшись об этом, я сам не заметил, как перестал слушать плавную обвинительную речь Горчунова. И боюсь, Александр Филиппович об этом догадался. В его доселе монотонном голосе зазвучали нотки обиды и гнева:

– Короче, вы чрезвычайно меня обяжете, если впредь не будете допускать столь вопиющих отступлений от вашего прямого долга. Не смею долее задерживать.

Я уже поднялся, когда он меня остановил:

– Подождите! Позвольте узнать, вы не подыскали еще постоянного места пребывания для вашей лошади? Разумеется, я готов подождать еще какое-то время, но не скрою, меня несколько стесняет…