Текст книги "Голубая акула"

Автор книги: Ирина Васюченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Разве она ею не осталась?

– В «Веселом канарее» она не Эсфирь, а Земфира. Как бы пушкинская обольстительная цыганка. А тогда в Кишиневе их бы неминуемо убили, и ее, и родителей, и младшего братишку. На первом этаже уже громили вовсю. А они были на втором. И ждали, понимаете? Смотрели из окон и ждали своей очереди. Тем, внизу, было некуда торопиться. Они хотели сначала покончить с первым этажом…

– Постойте! Может быть, вам слишком тяжело об этом говорить? Тогда не надо…

Она покачала головой:

– Странный вы. Это было. Люди это испытали. А я всего лишь рассказываю. И меня – жалко? Мне – тяжело? К тому же это ведь как бы история со счастливым концом. Святочная сказка, если угодно. Мимо проезжал отряд драгун. С ними был офицер. Отец Фиры узнал его, они когда-то учились в одной гимназии. Он распахнул окно и позвал на помощь. Их спасли. Но с тех пор Фира больна страхом. Она может сколько угодно расписывать свою шикарную жизнь, но я-то знаю: ей потому нравится «Веселый канарей», что туда они не ворвутся…

Было в этой «святочной сказке» что-то совершенно невозможное. До того дикое, что, услышь я это от кого-нибудь другого, я бы усомнился в правдивости рассказа.

– Как же так? Вы говорите, на первом этаже озверевший сброд грабил и убивал жителей, а драгуны ехали себе мимо?

– Да.

– И если бы офицер не учился вместе с тем человеком…

– Конечно. У них не было приказа защищать евреев. Они направлялись по своим делам. Вас это удивляет?

Я молчал. Будничность ее слов оказала на меня до крайности подавляющее воздействие.

– Негодяи, – пробормотал я наконец.

– Обычные люди, – сухо откликнулась она. – Не хуже и не лучше тех, кто в дни погромов выставляет в окна иконы, давая бандитам знак, что им сюда не надо. Дескать, ступайте, родимые, с Богом дальше! Разве это не то же самое, что благословить их деяния своей домашней святыней?

Ее горячность смутила меня, и я не решился спорить. Но в душе я тогда не был с ней согласен. Одно дело – драгуны, и совсем другое – мирные перепуганные люди, защищающие себя единственным им доступным способом. Конечно, они негодовали на погромщиков! Но она этому, кажется, не верит…

«Как горько, – думал я, – что скорбная участь ее народа и жестокость личной судьбы надломили такую сильную, крылатую душу!»

Об этих выспренних размышлениях мне довелось вспомнить два года спустя. Уже шла германская война. Вскоре мне предстояло отправиться на фронт. Это было не важно. После всего, что случилось, моя собственная душа была не надломлена, а попросту раздавлена. Она корчилась в пыли с перебитым хребтом, а равнодушный разум скучливо наблюдал за ее агонией.

Я болтался в Москве без определенных занятий. Много спал, по временам напивался, читал какую-то белиберду, только чтобы убить время. Искать работу не хотелось, да и смысла не имело. Война должна была затянуть меня в свой водоворот, и я предоставлял ей распорядиться по-своему.

Денег, чтобы снимать комнату, у меня уже не оставалось, и я поселился дома. Мама поглядывала испуганно, чувствуя, что со мной неладно, но вопросов не задавая – от этого я давно ее отучил. Ее приемы стали редки и малолюдны. Но на один она меня затащила чуть не силком.

– Ты должен меня выручить! – горячо шептала она. – У меня будет очаровательная гостья, она мне так нравится, так интересна! Наши старые знакомые, Коленька, – ты не замечал? – они все больше напоминают обитателей богадельни. А я так люблю молодость, красоту, радость жизни, разве это грешно? Моя новая гостья умна, мила, воспитанна… Ну да, я добиваюсь ее дружбы! Я хочу, чтобы она у нас бывала, что здесь дурного? Помоги мне, займи ее, что тебе стоит?

Конечно, мама хитрила. Ей хотелось устроить мою судьбу. Чтобы залучить к нам такую невесту, ей наверняка потребовались немалые усилия. Я забыл, как звали девицу, но в торопливом мамином речитативе звучали имена Боткиных и Третьяковых, художников из «Мира искусства», Серова и, как ни смешно, опять вездесущего Шаляпина… Все это был «ее круг», родные, друзья дома, хорошие знакомые… «И один очень известный дипломат!» – Наспех заканчивая свой головокружительный рекламный проспект, мама втолкнула меня в гостиную.

Молодая особа была изящна и отличалась ласковой непринужденностью манер. Я сразу поверил, да и теперь полагаю, что она принадлежала, вполне могла принадлежать к очерченному мамой «кругу». Хотя, право, предпочел бы в том сомневаться… Ну-с, меня усадили рядом с ней, и общий разговор, начатый ранее, продолжался.

Говорили о немецком погроме, что на этих днях произошел в Москве. Сожалели, что было много варварства. Но не забывали и выразить сочувствие патриотическому порыву народа – о, не по форме, разумеется, но по существу, по духу! Хотя, конечно, неприятно… Жаль такую-то, ей пришлось срочно выгнать с квартиры немца-постояльца. Он ее устраивал, был смирен и платил аккуратно, однако кому же охота подвергать себя опасности в собственном доме? А такой-то, вы не слышали? Он этого не сделал, так к нему пришли, дверь высадили. Сам жилец успел куда-то скрыться, но посуду всю перебили, мебель попортили, да и кое-каких ценных вещей потом недосчитались…

По свойствам ума и сердца, по нравственному чувству этот разговор был достоин сборища почтенных клопов. Мне стало жаль юную гостью, сейчас, должно быть, недоуменно спрашивающую себя, куда она попала. У меня не было ни сил, ни желания ее развлекать, но при мысли о впечатлении, какое мамины гости должны вызвать у подруги знаменитых художников, актеров и дипломатов, забытое чувство стыда за пошлость родного дома шевельнулось во мне. Но тут девушка с улыбкой прощебетала ясным, мелодичным голоском:

– Многие наши знакомые ходили смотреть, как громят немецкие лавки. Но мама ни за что не хотела меня с ними отпустить. Я даже плакала… в самом деле, почему другим можно, а мне нет? Но потом за мной заехал двоюродный брат на автомобиле. Мама ему доверяет, он дал ей слово, что мы даже не выйдем из машины. Было так интересно! Кружева и ленты из немецких лавок прицепляли к трамваям. Трамваи так и ехали дальше, разукрашенные от крыши до самых колес!

Коллекционер во мне насторожился: эта бабочка так и просилась на булавку. Я задал ей первый попавшийся вопрос, помнится, о том, есть ли у нее родные братья и сестры или только этот двоюродный со своим авто.

– У меня сестра. – Она нежно вздохнула. – Старшая сестра, такая чудная, умница! Не расскажешь, как мы друг друга любим. Раньше мы всегда были неразлучны. Когда она вышла замуж и уехала в свадебное путешествие, мне казалось, я умру от разлуки. Я так рыдала, что не хватило носовых платков, и тогда принесли полотенце…

Она смотрела мне в лицо безмятежными очами хорошо воспитанного ребенка. Если и кокетничала своей чувствительностью, то слегка, в строгих пределах, допускаемых приличием в самом изысканном смысле этого слова. Просто она была слишком хорошенькой, чтобы принять как должное мое равнодушие. Оно ее задевало или по меньшей мере озадачивало.

Как бы то ни было, весь вечер «невеста из прекрасной семьи» не отходила от моей скромной особы. Я узнал о ней много чарующих подробностей. Они с сестрой обожают поэзию. Ничего не может быть прекраснее тех вечеров, когда она, Шурочка и двое-трое самых близких друзей, сойдясь при свечах, читали по очереди любимых поэтов. Бывало, целый вечер посвящался одному какому-нибудь поэту, так что начинало казаться, будто он сам сидит с ними. А цветы! Они никогда не пропускали петербургских цветочных выставок. Эта дивная красота, пленительная свежесть и разнообразие прямо сводили их с ума. Они с Шурочкой часами простаивали там, любуясь неуловимыми оттенками лепестков, их наивной или, напротив, прихотливой формой… ах! Вот были времена! Теперь уж не то. Ей приходится жить в Москве с мамой, у нее слабое здоровье, это так печально! А Шура с мужем в Петербурге. Но они очень часто пишут друг другу, делятся каждой мелочью, любым мимолетным впечатлением…

– И про немецкий погром? – полюбопытствовал я как бы невзначай.

– Конечно. Я ей уже написала. Эти трамваи в кружевах – незабываемое зрелище!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 

Из «Чтеца-декламатора»

Муся опять забежала ко мне под вечер. Похоже, я не утратил ее расположения, несмотря на известное несходство мнений, что обнаружилось в связи с вопросом о похищенном петухе. От души радуясь примирению, я опередил ее дежурный вопрос о самочувствии – спросил сам:

– Как твой зуб?

– Не болит! Доктор Шепшелевич его вырвал. Он тащил его сорок пять минут без обезболивания! У него нет новокаина!

Неописуемая гордость звучала в ее голосе. Зато у меня засосало под ложечкой.

– И ты это выдержала?

– Мне уже было все равно. Этот зуб… я так его ненавидела, будто он был мой враг! Через полчаса бедный Шепшелевич весь взмок, с него прямо лило. И вдруг он мне говорит: «Марина, я пожилой человек. У меня сердце больное. Я больше не могу. Ты завтра приходи». Но тут уж я уперлась. «Нет, – говорю, – вы лягте, отдохните, примите лекарство. А я подожду».

– И что же?

– Он лежал на кушетке, я сидела в кресле с развороченной пастью. Но потом он его вытащил! Показывал мне. Там корни огромные и загнуты, как крючья. На следующий день у меня так раздуло щеку, что правый глаз вообще исчез из виду. Вам как раз было нехорошо, а то бы я зашла показать: лопнуть можно, до чего рожа смешная!

– Больно было?

– Уже не больно. Но мама испугалась и опять погнала меня к Шепшелевичу. Его жена, она тоже зубной врач, как меня увидела, сразу все поняла: «А, ясно! Муж вчера вырвал у тебя зуб». Значит, у него всегда так получается. Ну, она велела полоскать рот марганцовкой, и все прошло.

– Какая ты терпеливая! – с ужасом и восторгом признал я. Что бы там ни болтали о мужской твердости и фронтовой закалке, я, мужчина, прошедший войну, скорее бы застрелился, чем вынес такую пытку. Муся, по-видимому, тоже вспомнила о моем славном прошлом: она была явственно польщена.

– Просто у меня большой опыт! – объяснила она, изнемогая от притворной скромности. – Два года назад я, крутясь на турнике, упала и сломала себе левую ключицу. Вот где была боль! Но я как представила все эти бабьи ахи, охи и кудахтанье, которые разведет мама… – Тут девочка, видимо, заколебалась, уж нет ли предательства в ее словах, и снисходительно пояснила: – Мама очень хорошая. Но в таких случаях… нет, это слишком скучно. Я решила все от нее скрыть. И мне это удалось! Я все делала по дому, как обычно, только не двумя руками, а одной. Жара тогда стояла несусветная. Но пришлось ходить в закрытой блузке, а то на ключице гуля выскочила и такой синяк набежал, смотреть невозможно… Хотите верьте, хотите нет, но эту проклятую блузку мне страшнее вспоминать, чем боль. Я в ней просто жарилась!

Нет, роль скромницы Мусе никак не давалась. Рассказ о том, что она «просто привыкла», звучал, словно хвастливая песнь победы над вражьим трупом.

– И часто с тобой случаются подобные приключения?

Она деловито насупилась, словно подсчитывая в уме былые раны:

– Не очень часто. По-настоящему опасным было пока только одно. Прошлой осенью, когда я колола дрова, колун сорвался с топорища и упал мне на голову.

– Что?!

Довольная произведенным эффектом, девочка откинулась на спинку стула, жмурясь от удовольствия:

– Да не пугайтесь так: он просто обухом скользнул по голове. Правда, содрал мне клочок кожи вместе с волосами… Такой п-по-рядочный, как остроумно выразился ваш сосед. Кровь хлынула, конечно. Но я не растерялась: я этот клок сразу прилепила обратно, замотала, он и прирос. Потом день проходит, другой, третий, а голова все болит. На пятый день я пошла к папиной ассистентке Надежде Александровне… Вы не знакомы? Зря! Отличная тетка и сама хирург, каких мало. Ну, объясняю ей: вот болит, а почему, непонятно. Она меня осмотрела – все вроде в порядке – и говорит: «Как хочешь, дитя (она всех так называет, не только меня), как хочешь, а я ничего не нахожу. Попробуй вспомнить, не было ли с тобой в последнее время чего-нибудь особенного». А я ей отвечаю: «Нет, ничего не было. Правда, мне тут на голову колун упал, но с тех пор уже пять дней прошло, это, наверное, не в счет»…

Юная спартанка вновь окинула меня сияющим взглядом: сага о колуне доставляла ей высокое романтическое наслаждение.

– Как она смеялась! Она чуть не упала на пол от смеха. А потом пощупала, что у меня на голове – волосы-то густые, слиплись, не видно, – и сказала: «Еще бы полсантиметра в сторону, и верная смерть!»

Вот тоже тайна: отчего знакомство с курносой кажется человеку таким лестным? Особенно в юности… Гордый маленький ветеран, уже покрытый боевыми шрамами, сидел передо мной в раздумье, какой бы еще героической историей скрасить мое жалкое существование больного старика. Мне же вдруг вспомнилась мамина светская гостья с ее сентиментальными наклонностями, и я спросил шутя:

– А стихи ты любишь?

Я был уверен, что Муська пренебрежительно фыркнет. Но она меня опять удивила:

– Да. Я и зуб-то простудила, когда читала на сосне «Чтеца-декламатора». Там много такого… – Не найдя подходящего определения, она шумно вздохнула и прибавила: – Я бы дала вам эту книгу. Но Светлана ее зажала и не возвращает. Как отниму, сразу принесу!

У меня не было ни малейшей охоты соперничать со Светланой. Никогда не любил стихотворных сборников подобного рода. Поэты толпятся в них, словно просители в тесной приемной: каждому, когда подходит его черед, велят рапортовать коротко и по существу – мол, не рассусоливай, братец, много вас… Но мне стало до смерти любопытно, что это за стихи такие, если они могли настолько овладеть Муськиным воображением.

– Расскажи, пожалуйста! Мне очень интересно. Каких авторов ты больше всего любишь?

Почесав в затылке движеньем извозчика, когда он колеблется, сколько запросить с седока, юная ценительница стихов повесила нос:

– Фамилий я не запомнила. То есть Лермонтова, конечно… Надсона… Пушкина, само собой… Но остальные… Вот «Сакья Муни» – вы не знаете, чье это? Может быть, Мережковского, но в точности не скажу. А как там страшно… и красиво… Ну, когда гром, молнии с небес, а он все равно говорит: «Всевышний, ты не прав!» И Бог, сам Бог уступил ему!

Я смотрел на нее, пораженный. Мне-то представлялось, что Муськина на глазах расцветающая женственность, запросы которой так безжалостно изгнаны из повседневного обихода, нашла приют и утешение на страницах «Чтеца-декламатора». Что великолепный профиль недоступного Шурки Гинзбурга мелькает перед глазами читательницы, заслоняя столбики стихотворного текста. А она там с Богом спорила, на своей сосне! Не зная толком, грустить о ней или восхищаться, я попросил:

– Прочти что-нибудь наизусть!

Не тот Муська человек, чтобы ломаться. Она еще раз почесала в затылке, посопела и призналась:

– «Сакья Муни» я целиком не помню. «Герострата», который у Надсона, тоже не совсем. И потом, в этом «Герострате» есть что-то глупое. Но одну вещь я знаю до конца… да, это точно. – Она стала читать ровно, твердо, чуть нараспев. И вновь мною овладело знакомое ощущение нереальности происходящего.

Кто-то играл на скрипке, и «упадали волоса на безумные очи». Надобное в интересах рифмы «безмолвие ночи» не заставило себя ждать. Но дальше было про струны:

Их рассказ убедительно-лживый

Развивал невозможную повесть,

И змеиного цвета отливы

Соблазняли и мучили совесть.

Обвиняющий слышался голос,

И рыдали в ответ оправданья,

И бессильная воля боролась

С нарастающей бурей желанья…

Стихи были так себе. Даже я это понимал. Но почему, ради всего святого, почему именно эти стихи? Она ничего не знает, зеленоглазая чужая девчонка, забредшая сюда от скуки или из жалости. Кто же это смеется надо мной, кто ей подсказывает из темного угла?

И так билося сердце тревожно,

Так ему становилось понятно

То блаженство, что было возможно

И утеряно так безвозвратно!

И к себе беспощадная бездна

Свою жертву, казалось, тянула…

Дальше я не запомнил. Легкий туман проплыл перед глазами и растаял. Муся, отдекламировав до конца, теперь сидела притихшая, уставившись на пламя керосиновой лампы. Потом промолвила в раздумье:

– Это очень таинственно, правда?

– Да, – сказал я.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 

Вернись

В тот вечер мы снова молчали. Но тишина была другой. Иначе тикали часы, и даже неслышные шаги Белинды вместе со стуком крови гулко отдавались в ушах. Елена была бледна. Когда наши взгляды встречались, в ее глазах вспыхивал такой мрачный огонь, что мне становилось не по себе.

Чудовищная мысль: «Она меня ненавидит!» – помимо моей воли снова и снова возникала в мозгу. Это был явный бред, злое наважденье, но прогнать его я почему-то не мог. Искал слов, чтобы заговорить, – слова не шли на ум. Хотел встать и уйти, но продолжал сидеть, словно прикованный к стулу.

Елена долго оставалась неподвижной. Потом вскочила порывистым, как бы гневным движением и несколько раз прошлась по комнате из угла в угол. На меня она больше не смотрела.

– Елена Гавриловна, – взмолился я наконец, – что случилось? Я чувствую, вы… с вами что-то происходит…

Она замерла посреди комнаты, тяжело дыша. Теперь ошибиться было невозможно: она смотрела на меня с холодной яростью, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, может быть, даже ударить.

– Что вы, Николай Максимович. – Она цедила слова сквозь зубы так, будто каждый произносимый звук внушал ей отвращение. – Разве со мной вообще может что-нибудь происходить? – Оглушенный ужасом и растерянностью, я молчал. Но моя беспомощность нисколько ее не тронула. Переведя дыхание, она продолжала: – Вы привыкли заглядывать сюда на чашечку чая, как к доброй тетушке. Ведь приятно, когда есть где скоротать вечерок, если не подворачивается чего-нибудь более заманчивого. Я вас ни о чем уже не спрашиваю, это тоже большое удобство, не правда ли? Такого рода мирные досуги замечательно помогают убивать время. Память они, по-видимому, тоже убивают. Сегодня ровно год как исчез Миша! – выкрикнула она, и слезы покатились по ее щекам.

Я бросился к ней, но она так отшатнулась, словно я был ядовитой змеей:

– Вы забыли! Видно, давно вы не заглядывали в старые протоколы! О, это так естественно! У вас столько других забот!

Она кричала, плача и задыхаясь. Я мгновенно осознал все безобразие своего промаха, и он показался мне непоправимым. Оставалось только уйти. Уйти навсегда. Сквозь пелену отчаяния, застилавшую сознание, я в последний раз смотрел на эти стены, роднее которых не было за всю мою жизнь, на эту женщину, единственную на свете. Она умолкла и теперь стояла, отвернувшись. Плечи ее вздрагивали.

– Я понимаю, просить прощения бессмысленно, – сумел произнести я даже довольно твердо. – Вам невыносимо мое присутствие, это мне тоже понятно. Постараюсь больше не докучать.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, я двинулся к выходу. Комната была невелика, но мне показалось, что шел я долго и тяжко, как человек, чьи ноги вязнут в глине. Так бывает при сильной боли – минута острого страдания длится и длится, она больше часов, дней, ей конца нет. Потом в госпитале я не раз испытывал это ощущение почти полностью остановленного времени.

Но то была боль телесная. Она, если не прикончит тебя, в свой черед проходит бесследно, и воспоминание о ней легко, а эта… Право, я бы не удивился, если бы за то время, что шел к двери, постарел на тридцать лет. Ничего. Сейчас я умру. Просто лягу в снег, и все кончится.

– Вернись.

Померещилось? С ума я, что ли, схожу? Я стоял, лицом почти касаясь двери, и не мог обернуться. Мне еще надо было воскреснуть из мертвых.

– Вернись. Я тебя умоляю…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 

Шляпа и гиря

Погода наладилась. Дни стоят солнечные, бодряще прохладные. Сад Трофимовых весь сквозит, но не совсем еще облетел. Мне лучше, и я решил прогуляться. Во дворе Муся ловко и весело колола дрова. Чурбачки так и разлетались от ее легких, точных ударов. Но я понимал, что теперь при виде колуна в ее руках мне всегда будет становиться не по себе.

Появилась Ольга Адольфовна. Поля широкополой фетровой шляпы красиво затеняли ее безмятежное лицо, и вся фигура дышала спокойной энергией.

– Куда это ты ходила при всем параде? – осведомилась Муся, опуская колун.

– К Костровым, ругаться. Знаешь, друзей можно принимать в затрапезном виде, это не имеет большого значения. Но когда предстоит неприятный разговор, необходимо хорошо одеться и причесаться. Это придает уверенности.

– И что же ты им сказала?

– Я была очень резкой! Мы говорили с мадам Костровой… хотя таких особ надо бы называть не «мадам», а «мабаб». Я сказала ей прямо, не обинуясь: «Прежде я полагала, что в вашем лице я имею дело с порядочным человеком. Теперь я вижу, как я заблуждалась!»

Муся захлопала в ладоши:

– Это достойно дипломатического приема! Ну, а Кострова?

– Она уклонилась от объяснения, хотя было видно, что смущена. И зла, как цепная собака. Сказала, что нашими расчетами ведает ее племянник, говорить надо с ним.

Муся сосредоточенно потерла нос:

– С племянником тебе говорить не стоит. Он отпетый хам, тут никакая шляпа не поможет. Это разговор для меня. – Она вдруг подпрыгнула на одной ножке, совсем как маленькая, и насмешливо стрельнула глазами на Ольгу Адольфовну: – А зачем вообще ты затеяла ссору с Костровыми? Конечно, они нас нагло обирают. Но ты ведь недавно поучала меня насчет толстовства, помнишь? О непротивлении злу толковала. Как же так?

– Поди ты к черту со своим непротивлением, – буркнула Ольга Адольфовна. – Этак тебе всякая сволочь на голову сядет!

Она ушла, провожаемая торжествующим Муськиным смехом. Девочка повернулась ко мне:

– Вот! Потому что я права, а Толстой нет. То есть когда ты граф, это, наверное, даже приятно – попрактиковаться в непротивлении. Но если не граф, да еще сдуру поверишь Костровым на честное слово… Слушайте! Когда явится племянник, я заберусь вон на то дерево. – Она ткнула пальцем в направлении старой черешни, на которой они со Светланой имеют обычай висеть, когда поспевают ягоды. – Там мне будет удобнее. Он такой, что и прибить способен, но туда ему не достать. Если вы сядете на эту скамейку, вы можете послушать, как я расправлюсь с ним. Я умею!

Я кивнул и пошел по своей любимой аллейке, той, что ведет мимо осиротевшей веймутовой сосны в дальний лесной конец участка. Что там происходит у Трофимовых с Костровыми, я толком и не понял. Какое-то недоразумение с дележкой урожая. Мне было, признаться, не до них. Бывают моменты, когда прошлое захлестывает с головой, лишая настоящее всех его назойливых прав. Элке, Боже мой, Элке!..

Опять шуршала под ногами опавшая листва, как тогда, когда мы с Костей удрали с «Фауста». Этот хрустальный осенний воздух, эта покорная грусть и дремотная тишь…

Шум ссоры грубо разрушил оную тишь, а заодно и мои мечтания. Из-за темно-зеленых кустов сирени (желтеет ли она когда-нибудь или так и облетает, храня свою летнюю свежесть?) раздавались восклицания, каких не принято переносить на бумагу. Мужчина орал что было сил, это была своего рода психическая атака. Встревожившись, я ускорил шаги.

Муся сидела высоко, это первое, что я отметил с удовлетворением. Ее поза была до крайности небрежна: на ветке дерева она умудрилась устроиться с таким видом, будто лениво раскинулась в кресле у камина. Психическую атаку племянника мадам Костровой она пережидала с видимой скукой.

– Ты у меня дождешься, сучка! – захлебнулся наконец племянник.

– Как много однообразных слов, – томно уронила Муся. – А теперь умного человека послушай. Ты отдашь нам все, о чем договаривались. Меня ты и пальцем не тронешь, иначе я тебя убью. Ты же просто колченогая гнида. Я тебя соплей перешибу, если захочу. Но драться с тобой я не стану. Ты мне слишком противен. Я возьму гирю и подойду сзади. Мне ничего не будет: я несовершеннолетняя. А теперь пошел вон.

– Дура ненормальная! – И племянник поспешно засеменил к калитке, озираясь так, словно опасался, что Муся уже подбирается к нему с гирей.

Спустившись на землю, девочка подбежала ко мне. Незримые победные штандарты развевались над ее круглой стриженой головой. Она присела рядом на скамейку, подняла на меня круто загнутые пушистые ресницы:

– Получилось? Они все отдадут, правда? Как вы считаете? – Она глубоко, озабоченно вздохнула. – Все же будет неприятно, если придется убить его.

Я помолчал, собираясь с мыслями. Тот факт, что у меня начисто отсутствует дар убеждения, с годами перестал меня уязвлять. Хорошо, если бы у меня недоставало только этого таланта! Однако неудача неудаче рознь. Когда я не сумел рассеять предубеждения извозчика Трофима Мешкова насчет христианских младенцев, задето было прежде всего мое самолюбие. Сейчас на карту поставлено нечто куда более существенное.

– Как я понимаю, ты шутишь. Но все же, по-моему, ты слишком легко говоришь о смерти, об убийстве.

Муся презрительно сморщила нос:

– Если бы я или кто-то другой пришиб этого вонючку, было бы только к пользе. Надежда Александровна – я вам о ней говорила – недавно на железнодорожной насыпи убила камнем какого-то оборванца. Вечерело, вокруг никого, вдруг она слышит, что за ней идут. Она нагнулась и подняла камень. Когда тот мужик бросился на нее, она его ударила в висок. Он упал, а она спокойно ушла. Она рассказывала об этом у нас дома за чаем. И сделала это, как вы сказали, легко. Мама спросила: «Надя, почему вы уверены, что убили его насмерть?» Знаете, как она ответила? «Ди-тя, я врач. Я знаю, как надо ударить». Вот это женщина! Даже больше: это – дама! Настоящая, не какая-нибудь мабаб. Он же хотел ее изнасиловать, этот мерзавец. Значит, он должен был умереть. Вы не согласны?

Ничего не скажешь: по сравнению с извозчиком Муська просто неотразимый оппонент. И главное, это ее романтическое воодушевление там, где нет – я-то знаю – ничего, кроме крови и грязи! Я снова впал в раздумье, но она не стала дожидаться, когда мой непроворный ум родит очередное возражение. Она заговорила опять и сказала такое, от чего все доводы мгновенно вылетели у меня из головы:

– Не говорите маме, она огорчится. Но я, кажется, тоже убила одного человека.

– Час от часу не легче! Ты меня разыгрываешь? Это глупо и невежливо, все-таки я тебе не матрос Петя…

– Не волнуйтесь так, – строго сказала Муся. – Я ничего больше вам не буду рассказывать.

– Прелестный выход из положения! Нет, раз начала, уж теперь изволь…

– Тогда перестаньте нервничать! А еще воевали… Я, правда, жалею, что заговорила об этом. Ну, кто знал, что вы так расстроитесь? Честное слово, человек был совсем плохой!

Смех и грех, право. Я овладел собой. Тому, кто уж пятый десяток лет живет в этом мире, в этом несчастном бедламе, давно бы пора не вскидываться, как пугливая барышня, даже при самых безумных известиях. К тому же наверняка это дурацкое вранье и только. Ах нет, «Марина слишком горда, чтобы лгать»… И лицо у нее такое серьезное, сосредоточенное… вот дьявольщина!

– Это был мальчишка. Сын одной медсестры в нашей больнице. Я в детстве все больше дружила с детьми больничного персонала. Так получалось, все же рядом жили, при больнице. Папа был главный врач, и ко мне… ко мне все очень хорошо относились. А я не понимала, что это из-за папы. Я была до невозможности добрая. Теперь не подумаешь, правда? Ну вот, а в детстве я была еще во сто раз хуже мамы. Всех жалела, всем лезла помогать… Смешно! Ну, как вам объяснить? Даже когда мне сказали, что в подвале водомер, я забеспокоилась, что ему там плохо. Я думала, он не устройство, а мужик с бородой. Стала следить за подвальной дверью, а там замок и замок. Я возмутилась и папе говорю: «Почему никто не приходит кормить водомера? Зачем его под замком держат? Отоприте, водомер гулять хочет!»

– Хорошо. Но при чем здесь убийство?

Она омрачилась:

– Потом папа умер. Мне было только девять лет, но я его очень любила. Я его на всю жизнь люблю! Было очень плохо. И тут я еще заметила, что ко мне почти все изменились. Я перестала быть дочкой главного врача, понимаете?

– Пожалуй. Дальше?

– И эти дети… ну, друзья, которые еще недавно вроде бы души во мне не чаяли, стали меня обижать и дразнить. Я не сразу поняла. Думала, какое-то недоразумение или кто-то на меня наговорил. Я еще разобраться пыталась, все как-то исправить. Но тот мальчишка мне все объяснил. «Теперь ты ничто, – так он сказал. – И теперь ты увидишь…» Какое у него при этом было лицо, как он торжествовал… нет, не расскажешь!

– Постой. Ты уверена, что ничем его раньше не обидела? Ведь им приходилось заискивать перед дочкой начальника. Это ужасно, ты сама представь. А родители их, наверное, заставляли, я ведь слышал, что твоего отца в больнице боялись, он был очень суров…

Она задумалась, потом решительно помотала головой:

– Нет, я не обижала. Я же говорю, я была тогда совсем не то, что теперь. Сущий кролик! А папа тут ни при чем. Он подхалимства не выносил. Кто им виноват, если они такие рабы? Но главное, тот мальчишка… он всех против меня настроил. Как он надо мной издевался! Он старше на год, а я тогда еще не умела драться… Никому не смогу рассказать, как он меня страшно унижал. Но зато…

Увы, это не розыгрыш. Куда там! Глаза у нее сделались почти черными. Господи, она действительно могла… Ребенок, и с такой удивительной душой… неужели это с ней случилось?

– Потом мы переехали сюда жить постоянно. Я стала другой. Теперь я все умею. И драться, и козлят резать, и дрова рубить. Я крепкая. Во всей Покатиловке среди мальчишек сильней меня найдется три… ну, четыре. И вот однажды позапрошлой осенью мне захотелось побродить по старым местам. Я не собиралась его искать…

– В позапрошлом году? Тебе было двенадцать?

– Да. Но я уже была очень сильной. Мы встретились. Он тоже был один. Там место такое… ну, довольно пустынное, кладбище рядом… Он скоро упал. Я никогда не бью лежачего, это был первый и последний случай. Когда я уходила, он больше не шевелился. Не знаю… Если он умер, мне совсем не жаль! – Она вскинула голову с отчаянным вызовом. – Я снова могла бы поступить так же!

В глубине души я, конечно, полагал, что паршивец живехонек и, дождавшись, пока разъяренная мстительница скрылась из виду, поплелся себе домой, бранясь и потирая ушибы. Но полной уверенности нет… Где вы, Ольга Адольфовна с хрустальным бокалом? Но ни Ольги, ни бокала поблизости не было, и я, выровняв дыхание, хрипло пробормотал:

– Ладно. Возмездие, справедливость и все такое. А ты подумала, что в Харькове людям живется куда труднее, чем здесь? Ты-то крепкая, а он, может быть, от голода ослабел. И ты этим воспользовалась…

Медленно бледнея, Муська все продолжала смотреть на меня. Она не отвела глаз. Наконец выговорила:

– Да. Вот это… то, что вы сейчас… Если бы тогда мне это пришло в голову, я бы… – На мгновение она зажмурилась, но не заплакала, как я, признаться, надеялся, а упрямо тряхнула головой: – Пусть даже так. Подлец и есть подлец, голоден он или сыт. Он старше, и все-таки он мальчишка. Я имею право считать, что в драке мы равны. Я бы не победила его, если бы правда не была на моей стороне.