Текст книги "Одесситы"

Автор книги: Ирина Ратушинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Но Андрейка шел уверенно, разбирая путь по только ему понятным меткам на ноздреватых стенах. Вот уж не думал Яков, что так неожиданно найдется старый дружок. А что особенного: Одесса – большая деревня, почему бы людям не встретиться. Андрейку революция выпустила из тюрьмы, где он отбывал небольшой срок за контрабанду. Теперь он вместе с революцией ушел в подполье. И оказался сущей находкой: куяльницкую часть катакомб он знал, как Яков Коблевскую улицу. Правда, на все просьбы начертить план он придуривался:

– Я по науке не умею, я только так знаю.

Но когда понадобилось расширять подземное хозяйство, он охотно вызвался показать хорошие места, и даже новые выходы. Узкоплечий и гибкий, он совершенно бесшумно шагал по неровному полу, а Яков следовал за ним, не забывая прикидывать: пройдут ли тут типографские станки, или придется разбирать. Он подозревал, что Андрейка намеренно петляет, чуть ли не идет кругами. А может, это только так кажется. Под землей Яков сразу терял чувство направления.

– Во, видал? Годится?

Яков от восхищения втянул воздух сквозь зубы. Камера была огромная, тут даже на душу не давило. Ему пришлось поднять лампу повыше, чтобы высветить свод. И тут было сухо: обрывок какой-то давней газеты, который Яков заботливо поднял, нисколько не отсырел.

– Ну-ка посвети.

Это были «Биржевые ведомости» за 1904 год.

– Идеально! Самое место! Ну, брат – полцарства за такое дело!

– Сразу или по частям? – деловито осведомился Андрейка, и оба засмеялись. Главный сюрприз был, оказалось, впереди. Небольшая галерейка, которую Яков и не заметил, свернула четыре раза, круто взяла вверх и вывела в другую камеру, поменьше. Тут стоял ощутимый слабый гул. Яков вздрогнул: ему тоже мерещились обвалы.

– Это море, чудак-человек! Гляди.

Шагов пятьдесят по узкому коридору – и Якову по ноздрям ударило свежо и влажно: выход! И какой выход – в обрыв, уплетенный дроком, мечта контрабандиста! Маленькая бухточка мирно плескала лунной дорожкой: уже стемнело, оказывается.

И только на обратном пути они увидели в меньшей камере несколько саквояжей, аккуратно сложенных у стены.

– Это твои, Андрейка?

– Не. Похоже, конкурент завелся. Кто ж это нашел местечко? Его только Устиныч знал, так он уж два года как помер.

Яков открыл верхний саквояж и присвистнул. В кожаный мешочек были уложены золотые червонцы, а под ним – еще такие же мешочки, с кругло выпирающими боками.

– Положь на место и не чипай! – строго сказал Андрейка. – Либо это серьезные люди с контрабанды, либо сам Беня Крик с его мальчиками. Смываемся отсюда: застукают – пристрелят, как курчат.

– Это надо реквизировать. В пользу партии.

– А ты что, при шпайере? Так и не суйся. Валим потихоньку.

В ту же ночь вооруженный отряд доверенных людей отправился на реквизицию. Андрейка оказался прав: «шпайеры» пригодились. Уж очень удобная была ночь: лунная, и хозяева саквояжей заявились под конец реквизиции. Кто они – узнать не удалось. Просто шарахнули выстрелы из темноты, и в темноту же грянули ответные. Когда все кончилось, в галерейке остались четверо убитых: трое молодых людей в приличных пиджаках и полосатых брюках и товарищ Охтинский.

Андрейка шипел от боли на полу: ему угодило в бедро, по счастью, навылет. Вынести его и перевязать было не проблемой, но куда девать теперь? Не в госпиталь же Центральной Рады! Впрочем, почему бы и нет? Нападение бандитов на улице – дело житейское. Но могут начаться выяснения, стреляли ли на той улице, да когда. Немцы – народ дотошный. И тут Якова осенило.

Утром в дверь Петровых позвонили, и по просьбе Якова заспанная Даша разбудила Максима. Нельзя сказать, что он обрадовался, увидев бывшего приятеля. За два месяца большевистской власти Яков почти не появлялся на своей квартире: дел было невпроворот, он и ночевал в штабе. Но если б Максим его встретил, то нашел бы, что ему сказать. А тут – сам пришел!

– Что тебе надо?

– Максим, нет времени объяснять. Не сердись, мы потом поговорим. Надо спрятать одного человека. Он ранен, понимаешь?

– Я с большевиками больше дел не имею.

– Да не большевик он! Говорю тебе – потом расскажу. Андрейку помнишь?

Максиму даже не пришлось объясняться с домашними. Какая же либеральная семья, при всех антипатиях к красным, выбросила бы на улицу раненого, хотя бы и большевика? Или выдала бы его украинско-немецким властям?

– То украинца прятали от красных, теперь наоборот… Кого еще Бог пошлет? – посмеивался Иван Александрович.

Андрейку, детского приятеля Максима, старики Петровы прекрасно помнили: вертлявый черноволосый мальчишка, явный уличный босяк, осторожно, стесняясь, ходил по комнатам. Чтоб не ударить лицом в грязь, все незнакомые предметы он комментировал одинаково:.забавная безделушка… В том числе и микроскоп Павла, и Зинин трельяж. Так эта забавная безделушка. и стала поговоркой в семье.

Теперешнего Андрейку деликатно ни о чем не расспрашивали, поместили его в бывшей комнате Павла, и старый добрый Дульчин назначил необходимое лечение и уход. Марина меняла ему перевязки, Мария Васильевна то и дело заглядывала позаботиться, чтоб не скучал, а Даша приняла под крылышко, как прежнего парнишку-безотцовщину. Она в свое удовольствие кормила его киселями и кашами и распекала за попытки встать.

Настроение у Петровых было приподнятое: приехала Анна – невесткой теперь, и с внуком! Павлика сыночек, и до чего похож! Обе семьи и до того сблизились по-родственному. Одинаково и вместе изводились тревогой за без вести пропавших, давно уже не имели секретов друг от друга о тех, кто нашелся. Упоминая Владека, все кивали друг другу многозначительно. Про Павла дошла окольная весть, что он в войсках Врангеля, и это было еще одной семейной тайной. Время ненадежное, кто знает, что будет дальше?

Когда немцы стали поспешно эвакуироваться, увозя какие-то склады, никто не удивился. К концу 1918 года удивляться в Одессе было уже не принято.

ГЛАВА 21

– Пальто.

Рахиль без слова сняла коричневое, еще Моисеем подаренное, австрийское пальто, в талию, с меховой оторочкой. И зачем ей понадобилось затемно засиживаться у мадам Кегулихис? Просто от одиночества: дети дома и не показываются, повязались с большевиками на свою голову – так теперь прячутся где-то у своих. Вот теперь она и имеет историю: улица черная, пустая, а патрули аж на Старопортофранковской, не докричаться.

– Мухту. Колеса.

Что такое колеса, Рахиль не поняла, но паскудник недвусмысленно указал дулом пистолета на ее ноги. И ботинки, еще почти новые, пришлось снять. Путаясь в шнурках, Рахиль беззвучно, одними губами, посылала проклятия той поганой бабе, что родила такого бандюгу, и всем ее родственникам, и от души пожелала самому выродку семью семь болячек в печенку, и чтобы он в море утопился.

– Теперь цалуй!

Рахиль, губами, еще не остывшими от проклятий, коснулась его гладко выбритой, пахнущей парфюмерной лавкой морды.

– Туда же, цаловаться лезет! – с шиком сплюнул грабитель и не спеша смылся в темноту.

Патруль добровольческой зоны был сам себе не рад, когда остановил клокочущую от возмущения Рахиль у освещенной фонарями перегородки из венских стульев, связанных веревкой.

– Пропуск, мадам!

– У вас что, глаза повылазили? Какой пропуск может быть у раздетой женщины? Вы имеете грабителей на улицах, а люди должны иметь пропуск? Вы посмотрите, как надо мной надругались!

Рахиль приподняла босую, в порванном чулке ногу, чтобы этот идиот в погонах мог рассмотреть. Патруль уже и поверил, что пропуск был у Рахили в отнятом пальто, и готов был пропустить, но она не раньше ушла, чем высказала все, что думала, про этот балаган, который называется городскими властями и позволяет раздевать порядочную женщину среди бела дня.

– Вот и ходили бы среди бела дня, – вяло огрызался молоденький офицерик. – И вас ограбили в польской зоне, что ж вы к нам со своими претензиями?

Рахиль была справедливой женщиной, и офицеру Добровольческой армии еще пришлось выслушать ее мнение обо всех этих французах, поляках, эфиопах, греках и прочем сброде, который делает приличный вид, а сам позволяет бандитам гулять по городу. В конце концов он согласился, что четыре власти даже на такой город как Одесса – это немножко много., и был Рахилью с миром отпущен.

Новый, 1919 год, Петровы и Тесленки отмечали вместе. Зазвенел начищенный Дашей бронзовый будильник, и все сдвинули бокалы с шампанским. Да-да, теперь можно было достать и шампанское – из французской зоны!

– Ну, дай Бог, чтобы этот год был милосерднее, чем прошедший! – с чувством сказал хозяин дома, облаченный в еще очень прилично выглядящий черный сюртук. Шампанское плеснуло на чуть пожелтевшую льняную скатерть, и женщины заговорили, что это к счастью. Марина разрумянилась и подшучивала над Максимом: небось обидно, что не он теперь в семье младшенький? Восемнадцатилетний Максим комично дул губы и делал вид, что ужасно этим фактом возмущен:

– Да-а, Олегу – так и волчок купили, а Максиньке – ничего…

Единственный молодой мужчина в семье, он знал, что как бы ни повернулись события – скоро ему решать, как теперь эту семью защищать и беречь. Что ж, он был готов. И то – пора уже. Еще год назад он был весь в сомнениях: чью сторону принять? Неужели так малодушно оставить свои революционные взгляды? Но одно дело – быть против самодержавия, а другое – за большевиков. На этих Максим уже успел насмотреться, и все время их власти простить себе не мог: где же раньше была его голова? Привык быть товарищем на вторых ролях, и еще доволен был: ему-то самоутверждаться ни к чему. В душе он чувствовал себя взрослее и Якова, и Антося: мальчишеским тщеславием он уже давно переболел, а друзья пусть тешатся. Всегда младший, общий любимец, но, кажется, не принимаемый слишком всерьез – да и пускай, его это вполне устраивало. До поры до времени. Но теперь тем крепче будет его воля. А он уже все для себя решил.

Домашние теперь занимались шутливым исследованием: в кого Олеженька такой упрямец – в папу или в маму? Ванда Казимировна вспоминала выходки Анны, а Марии Васильевне Даша и слова вставить не давала.

– Что вы, барыня, про «спасибы»? Это уж когда он говорить умел, а он, мой голубчик, карахтер стал еще в пеленках показывать. И ручки держал не кулачками, а кукишем: вот, мол, вам всем!

Даша теперь осталась единственной прислугой Петровых. Горничная стала ни с того ни с сего дерзить еще до большевистского восстания, и пришлось с ней расстаться – заодно, как потом оказалось, и с частью столового серебра. Кухарка вдруг вышла замуж – это в сорок-то с лишним лет! – за польского беженца: ей очень импонировало, что он хоть и портной, но «пан», а она теперь будет «пани». Выезд же Петровых реквизировали большевики, так что с кучером Федьком тоже распростились. Он уехал к брату Мыколе, за город, помогать рыбачить: – Рыба сама прокормится, при усех режимах, а коняке, как царя не стало – одно мучение.

Из этой глубокомысленной сентенции неистощимый Дульчин развил целую теорию: царский режим, быть может, только для лошадей и был хорош, но не оказался ли русский интеллигент в данном случае глупее лошади?

– Мне говорят: все страшно подорожало, – разглагольствовал он. – Нет, отвечаю я: все страшно подешевело, господа! Что теперь стоит человеческая жизнь? Или честь, или достоинство? Когда каждый хам может организовать какой-то комитет с идиотским названием, и по подозрению поставить к стенке? Анечка, я две ночи не спал после ваших рассказов, а что тут было – это вообще не передать. Одни эти взрывы в августе – вы помните, господа? Все бегут, как стадо, к морю, топчут друг друга, а над городом зарево – и никто не знает, в чем дело, и не интересуется знать. Сознаюсь, я тоже бежал, как сумасшедший, и вдруг вижу: брошенная лошадь, к тумбе привязана. Смотрит на меня вопросительно. Что, мол, это вы еще устроили, люди добрые? И клянусь, мне стало стыдно. Что ж, человеческие ценности оказались нетверды. А лошадиные – все дороже, я имею в виду овес.

– А хорошо, барыня, что Павлика Господь от царицына креста уберег, – говорила порядком повеселевшая Даша на другом конце стола.

– Даша, ты о чем?

– Я уж тогда не хотела вам сказывать… а не зря письмецо столько раз слушала. Кабы ему сама царица «Георгия» давала – уж он бы написал: так, мол, и так, из собственных ручек. А раз не написал – то я сразу надежду заимела: жив будет, голубчик.

– Бог знает, что ты говоришь, Даша.

– Бог не Бог, а знающие люди говорили: как царица кому крест даст, то на погибель. Те кресты германская пуля находила, это, барыня, не простые кресты были. Немка она немка и есть, они все против наших ухитрялись. И солдатики, говорят, знали – да не отвертишься. А Павлик, вот увидите, барыня, жив-здоров вернется. А забористая шампань эта, с непривычки-то. На вкус – компот и компот, а кре-епкая…

Она уже нетвердо выговаривала слова, и Марина, обняв, увела ее спать. На хождение после комендантского часа нужно было особое разрешение, так что все гости Петровых заночевали у них, на диванах и составленных стульях. Под утро донеслась стрельба: на этот раз долгая. Даже Олег проснулся и сполз с кушетки, на которую его уложили с вечера. В комнате было совершенно темно, а в окно что-то царапалось. Это волк, сообразил Олег, замерев от ужаса. Следовало заорать и позвать маму, но когда стрельба – орать нельзя, это он знал всегда. Он бесшумно потопал толстыми босыми пятками по холодному паркету. Мама оказалась рядом, на диване. Стараясь не кряхтеть, он влез туда, к ней, под одеяло, и прижался как можно незаметнее. Волк, надеялся он, если и осмелится сюда залезть, то сначала съест маму.

Наутро весь двор обсуждал происшествие, так что Даша оказалась первой, кто принес известия. Оказалось, лукавые поляки, пользуясь праздничной беспечностью соседей, передвинули стулья, разделяющие их зону от добровольческой, и захватили таким образом дополнительный кусок территории. Те спохватились, ну и началось.

– Я немножечко заснул,

С-под меня украли стул.

Мне поляк заехал в рыло,

Говорит, что так и было,-

распевал сапожников мальчишка, и двор хохотал. Неизвестно, кто сочинил эту песенку, но к вечеру ее уже пели во всех зонах, добавляя все новые куплеты. Французские броненосцы стояли на рейде. Черные зуавы в пестрых чалмах забавляли горожан своим необычным видом. Хороши были и греческие патрули, со всадниками на осликах. Петлюровцы, разгулявшиеся было после ухода немцев, уже ушли. Но и те три недели, что они гуляли, все еще вспоминали в городе, особенно владельцы ювелирных магазинов. До обещанного петлюровцами еврейского погрома, однако, не дошло: еврейские кварталы были под защитой воров. И сам лично Беня Крик, по слухам, приказал своим мальчикам охранять Молдаванку от насилий. Грабежи по тому времени насилием не считались – если, конечно, жертва не лезла на рожон. Избаловавшиеся бандиты грабили вежливо, с прибауточками и разговорами «за погоду». Они даже позволяли себе благородство: когда весь город прошлым летом затрясло непонятными взрывами, чуть не два дня многие квартиры оставались брошенными, распахнутыми настежь – а разве из них что пропало? Ни в коем разе: у молдаванских мальчиков была своя этика. Из квартир пропадало или раньше, или позже – но не во время же такого несчастья! Большевики ушли в подполье, но не слишком скрывались. До известной степени они были самыми законопослушными гражданами: у каждого товарища был пропуск в любую зону. Лучший специалист по подделке документов, легендарный дядя Жора из Ростова, не зря трудился на Разумовской улице.

Яков был в то время при товарище Ласточкине, и какую же великолепную операцию удалось провести на французских кораблях! Конечно, не без помощи товарища Жанны, француженки же. Но листовку – воззвание к жителям Одессы от первой до последней строки сочинил сам Яков, и товарищ Ласточкин похвалил, и утвердил без изменений. План был талантлив и прост: распропагандировать французов, среди них есть сочувствующие. Одновременно поднять сознательных рабочих. И тогда, имея поддержку с моря, снова взять власть в городе, а наши уж на подходе, и поддержат с северо-запада. Это было бы почище, чем взрыв склада артиллерийских снарядов в прошлом августе: на шесть с половиной тысяч вагонов наказали украинско-немецкую Директорию. Ах, какая была канонада: весь город колыхнуло! К сожалению, кое-где завалились катакомбные ходы, но немцы остались без боеприпасов. Жаль, не успели тогда: только немцы откатились – вперлась Антанта.

Но теперь, еще не успело запахнуть весной, еще догуливал по обледенелым улицам норд-ост – все было готово: начинать. В который раз. Но только один раз и нужна удача. Какое солнце было в этот день! И взвился красный флаг на «Мирабо» – это было видно с бульвара всему городу. Давайте, господа французы, дожмите там! Все ведь у вас в руках, так будьте же солидарны!

Но нет, сами же французы усмирили своих, и дальше «Мирабо» не пошло. Яков рвал и метал, а товарищ Ласточкин посмеивался:

– Эх, молодость! Вам бы все победы с оркестрами. А не видите, что мы уже победили. Французам сейчас будет не до нас, вот посмотрите.

И правда, наутро французы победно конвоировали своих же по Военному спуску: там было арестное помещение для восставших. А еще через неделю по Одессе поползли слухи, что французы вот-вот уйдут с рейда. Говорили еще, что городу подходит красный атаман Григорьев.

– Уходят! Французы уходят, точно!

Максим, принесший известие, старался держаться спокойно, но видно было, как он возбужден.

– Мама и папа, послушайте меня. Это безумие – оставаться тут под красными. Собираемся быстро – самое необходимое. На французские суда нужны пропуски, но я уже договорился. Добровольческой армии и их семьям места будут.

– А кто ж у нас, Максимка, в Добровольческой армии? – спросила мать, качая головой.

– Я, мама. Извини, я раньше не говорил, но я давно решил. И меня взяли. Немногие присоединяются к армии в трудную минуту. Я пробился лично к генералу Тумановскому, я говорил… И… и тут нечего обсуждать. Сегодня вечером надо быть на месте.

– Ты, Максим, давно уже решил, а нам даже подумать не даешь? – рассердился Иван Александрович. – Может быть, ты и прав, но позволь тебе напомнить, что старший Петров – пока все-таки я. Марина будет через час. Изволь сбегать к Тесленкам, если не хочешь терять времени, и пусть они придут. Мы – одна семья, вместе и решать.

Это был необычный семейный совет. Все понимали, что как решится их судьба сейчас – так уж и будет: не изменить, не передумать. Восемь человек – шутка ли? Нет, девять: не бросать же Дашу. Мутно-розовый закат бросал пыльные лучи в гостиную Петровых. Чай в стаканах казался от этого совсем красным. Олег катал под столом пустые катушки. Взрослые смотрели друг на друга. Молчали, и хотелось всем продлить это молчание, не крушить все сейчас, так внезапно. Но решать надо было, и хрупкая иллюзия защищенности – продлись она – могла бы стать опасной.

Вот, дорогие мои, Максим высказался. Прошу теперь каждого сказать, что он думает, – проговорил Иван Александрович, сидя очень прямо, с деревянной спиной. Марина с мольбой взглянула на отца: хоть бы взглядом, хоть бы намеком обозначил свое мнение! Но, она понимала, он будет говорить последним. А Марине, значит – рисковать сказать не то, что папа хотел бы услышать. Она обернулась к матери, но и та смотрела на мужа точь-в-точь, как сама Марина: со страхом сделать непоправимое не то.

Зато у Анны этого страха не было. И сомнений тоже. Она – мать и жена. Она знает, как поступить, и никто ей не указ.

– Спасибо, Максим, милый, и вы, Иван Александрович, что подумали о нас. Это самое лучшее – уехать сейчас, пока есть возможность. Но у меня с мальчиком такой возможности нет. Я эти переезды с ребенком уже пробовала, и сына губить не хочу. Один раз Бог миловал – и это уже чудо. И, кроме того, я обещала Павлу ждать его в Одессе. И знаю, сколько семей растеряли друг друга навсегда. Я верю, что муж жив, и он найдет меня здесь, когда бы ни приехал. И должен же кто-то оставаться на месте, чтобы потом всем найти друг друга.

Она смутилась: последняя фраза звучала как-то высокопарно, и вообще – почему вдруг она выскочила вперед?

– Извините… добавила она, совсем покраснев.

– Ну что ж, – погладил усы старый Тесленко. Ты, доченька, правильно рассудила, а только что мы будем делать, если большевики и вправду утвердятся? Ты же у нас офицерская жена, прими во внимание. Мы-то с мамой все равно будем тут: а вдруг Антось найдется? Так что и Павла сможем к тебе направить, когда появится.

Марина, полуоткрыв рот, слушала, как возникают новые осложнения вопроса, казавшегося таким простым. Она-то понимала, что Максим прав. Красные – они же просто сумасшедшие, никого в живых не оставят. Но какое она имеет право спорить с Анной? Это же она мать Олежеку, и войну она прошла, и через всю революцию из Питера добиралась. А у нее, Марины – какой опыт? Никакого вовсе, она и не жила еще!

Миленькие мои, дорогие, – вдруг заплакала она, – уедем! Уедем все, пока не поздно! Ведь не на край же света, и не во Францию даже, а в Новороссийск только! Там наши, там не дадут пропасть. И это же не поездом: две ночи – и там!

– А «Португаль» ты, Маринушка, не забыла? – мягко сказала мать, гладя ее вздрагивающие плечи.

«Португаль» был французский госпитальный пароход, торпедированный немцами во время войны, при царе еще. Об этом тогда шумела вся Одесса: ни один человек не спасся, ни раненые, ни команда.

– Мама, ведь у большевиков сил на море нет, совсем ведь другая ситуация! – заторопился Максим, но был, как в детстве, остановлен взглядом отца.

– Вот что, дорогие, – не спеша заговорил Иван Александрович. – Маша, голубка, ты позволишь мне сократить обсуждение?

Мария Васильевна только молча кивнула.

– Максим и Марина должны ехать безусловно, – продолжил старший Петров. Анну я не смею убеждать, хотя и ей бы то же рекомендовал. А мы с матерью останемся. Я допускаю, что эти бандиты возьмут город, но не верю, что они долго продержатся. И им будет не до нас, стариков. Продержались же мы под ними те два месяца, Бог даст, и еще проживем. А зато, когда все уладится, всем вам будет куда вернуться. Максим, пройдем в кабинет, я кой-какие деньги приберег. Вам в дороге понадобятся. Марина, пойди умойся и не реви, не маленькая. Ты, в конце концов, сестра милосердия, ты там будешь нужна. И – все. Хватит трагедий, давайте чай пить. Даша, ты там за девочкой присмотришь, я надеюсь.

Даша ехать наотрез отказалась: она будет здесь, при барыне, Павлика ждать. И сыночка Василия. А молодые уж пускай сами: не разорваться же ей. А самоварчик она сейчас мигом: остыл совсем, и никто не досмотрел.

Все тут было решено, но оставалось какое-то чувство неловкости. В глубине души каждый был доволен решением, но считал, что выбрал себе самый легкий путь. И, чтобы сгладить эту неловкость, чуть веселее улыбались, чем хотели, чуть бодрее звучали голоса, чем было на душе.

Собираться молодым Петровым было недолго, и оставалось еще время, чтобы посидеть всем вместе за столом, как бывало. Они понимали, что как только встанут – придется прощаться, и оттягивали момент. Мария Васильевна смотрела на детей, стараясь отогнать мысль, что, может быть – в последний раз. Плечистый, голубоглазый, с точеными петровскими руками, ее мальчик был так красив, когда взял гитару. Они с Мариной любили петь на два голоса, и что-то они пели сейчас – Мария Васильевна не слышала, что. Только смотрела. Только смотрела. Ее хрупкая, любящая девочка – как она там будет без мамы? В этом – одно спасение, она понимала, и иначе нельзя, Иван прав. Но как больно! И за что, за что? Какая свирепая сила раскидывает ее детей из гнезда – одного за другим? Божья воля? Не может быть на такое Божьей воли! А дети, она видела, хоть и огорчены разлукой – но не так, как можно бы ожидать. Вон, глаза блестят, и Марина смеется заливисто, будто и не плакала только что. Оглянулась на мать и смех пригасила. И еще виднее от этого, что уже возбуждена предстоящей дорогой. А матери совестно: пусть бы еще посмеялась. Только она и умеет – так, что на душе у всех светлеет. Может, все и обойдется. Может, все хорошо будет.

– Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые.

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые – пели молодые, уже втроем, тот самый романс, любимый Павлом. Их голоса, давно притершиеся друг к другу, звучали мягко и согласно. Электричество в городе горело теперь вполнакала, и желтый свет от лампы лежал на скатерти, на их руках и лицах. Даша пригорюнилась в углу: что за дом без детей? Маленькая рука потянула ее за подол. Малыш, обиженный невниманием, уже давно пыхтел под столом. И она с некоторым облегчением потащила его менять штанишки.

Уезжали бы уже скорей, не рвали бы душу!

Уехали.