Текст книги "Барби играет в куклы"
Автор книги: Ирина Алпатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
– Ксения! – Полковник обосновался в своем генеральном штабе, то есть на кухне, и вызывал меня на ковер. – Что это была за девица?
И началось. Я стояла на пороге, Полковник громко прихлебывал чай из стакана и нудно говорил о том, что нужно быть разборчивей, не якшаться с кем попало, уважать себя. При этом он периодически разглядывал содержимое стакана на свет, на наличие яда, наверное. Подумать только, мне нужно быть разборчивей! Да из кого он мне прикажет выбирать, если у меня только Галоша и есть!
Вот интересно, стал бы он уважать себя, когда узнал, каким его видит Галоша? Или что он тут всего лишь охранник при ценном объекте? Полковник ни о чем таком, к счастью, не подозревал и громко грыз сахар – чай признавал только из стакана и только вприкуску – и я отлично видела через очки его мокрые губы. Брр-р. А может быть, все-таки и правда отчим, а? Отпущенная небрежным кивком головы на свободу, я плотно прикрыла дверь светелки и с облегчением вздохнула: ну даже если и отчим, то не самый плохой. По крайней мере, ко мне не лезет, а сидит себе на кухне, хрустит сахаром, пьет чай. И я успокоилась.
С того вечера мое отношение к подружке несколько изменилось. Я пришла на следующий день в школу и исподтишка все присматривалась к Галоше. Нет, ну как она могла вести себя как ни в чем не бывало? Про себя-то я правду знала, тоже мне дочка разведчицы. Но Галоша… Теперь мне казалось, что я вижу некую печать или тень на её лице, на том, как она говорит или двигается. И, возможно, остальные ребята тоже что-то такое чувствовали, ведь была же пусть едва ощутимая, но граница, стена, вокруг Галоши, которую никто не торопился преодолевать. Хотя именно я от этого только выиграла. Вот Говорухин, к примеру, если и доставал всякими идиотскими шутками мою бывшую соседку по парте, то всё равно всем было ясно – он в неё втрескался. Верочка Флеер, если над ней и издевался кто-нибудь из наших обормотов, никогда не обижалась, а как-то призывно смеялась, и всё выглядело так, будто с ней тоже вот заигрывают. А меня могли толкнуть, подставить подножку, а самый тупой в классе и вечно голодный Гусь периодически орал на переменах:
– А кто тут у нас самый жирный? Пусть поделится со мной котлеткой!
Все привычно усмехались, ну ясно, кого он имел в виду, и хотя Верочка была ничуть не худее, она тоже с готовностью улыбалась, и получалось, что речь идет исключительно обо мне. А я мечтала вбить эту самую котлетку в ненасытную пасть Гуся.
И вот Галоша после одного такого голодного припадка просто встала и дала Гусю оглушительную затрещину, да такую, что он сделал пару мелких шажков, прежде чем смог остановиться.
– Ты чего, в морду захотела? – заорал униженный Гусь под гогот класса.
Но Галоша только смотрела на него тяжелым взглядом и жевала свою вечную жвачку, и все. Продолжения этой сцены не последовало ни тогда, ни позже.
– Ты была похожа на шерифа из боевика, – сказала я потом подруге. Вообще-то мне просто хотелось ее поблагодарить, ведь раньше я ни о чем таком даже мечтать не могла, но было как-то неловко говорить всякие там слова, и я решила высказать свою благодарность вот таким вот образом.
– Чего? Какого еще шерифа?
– Ну американского… – да, мой тонкий намек явно оказался слишком тонким. И я для ясности добавила, – здорово ты ему врезала!
Галоша лишь пренебрежительно пожала плечами – подумаешь, дел-то.
– Твой – то как, не орал в тот раз? Ну когда я ушла, – вдруг спросила она.
– Нет, он вообще не орет, он просто нудит, нудит…, – мне казалось, что я как-то оправдываю Полковника, и Галоша согласно кивнула – ну тогда ладно. К счастью, она ни словом не напомнила про мое страшное признание, и я была ей очень благодарна.
– А ты как? – откровенно говоря, я боялась снова услышать что-нибудь про отчима, но подруга лишь повела плечом и небрежно сказала: "Да я дома не ночевала".
А где же? чуть было не вырвалось у меня, но я смогла во время прикусить язык. Всё это было как-то ну грубо, что ли, и немного страшно. Хватит с меня Полковника, он тоже не сахар. И еще я испугалась, что Галоша снова придет ко мне вечером, в мою прекрасную тихую комнату и может быть даже захочет ночевать. И еще неизвестно, что я ляпну, случись очередной допрос. Нет, я тогда скажу, что Полковник не разрешит ей остаться, ни за что не разрешит. И я, между прочим, с ним в этом вопросе совершенно солидарна – не разрешит и правильно сделает. Но Галоша после школы ничего такого не предложила, просто довела меня до подъезда как всегда. И я понеслась к себе, даже не оглянувшись. И потом не разрешила себе посмотреть на эту сцену со стороны, "из зала", и к зеркалу в тот день вообще ни разу не подошла, и с Георгом не разговаривала. Но все равно на душе было паршиво.
Я перебирала цветные лоскутки, и мне казалось, что они сами льнут к рукам, мягкие и податливые как котята. Я то один, то другой прикладывала к Долли и… ничего. Она улыбалась своей вечной улыбкой, всегда и всем довольная. Чего-то в ней все-таки не хватало, вот только чего именно?
Мне особенно нравились тряпочки, напоминавшие лепестки каких-то ископаемых диковинных цветов – чтобы цвет был чуть размытым, а золотой блеск, если он есть, припорошен невидимой пыльцой. Ничего яркого и громкого. Долли такие цвета были совершенно не к лицу, она тускнела и съеживалась – того и гляди останется только имя. И как-то само собой получилось, что я принялась не за очередную обновку, а за тряпичную куклу. И даже позабыла про Долли, и про все позабыла.
У этой новенькой была длинная шея, длинные ноги, в общем, она очень сильно смахивала на жирафу. А почему лишь смахивала? Я взяла да и сшила Жирафу, нежно-золотистую, с огромными карими глазами. Правда, вот беда, Жирафа не хотела носить ничего другого кроме красного комбинезона, я помучилась с ней помучилась, да и уступила. Правильно сказала Бабтоня, когда её увидела: "У-у, красивая какая, и бедовая". Вот именно. Только зря я ей такие глазищи сделала, потому что бедовая Жирафа ухитрялась выглядеть еще и чуть-чуть беззащитной. Я посадила ее рядом с Долли, так и есть, улыбка Долли слегка поблекла, и вся она чуть-чуть полиняла. Ничего, сказала я ей, не всем же иметь ноги от подмышек. В нас с тобой тоже можно найти что-нибудь красивое. Если хорошенько поискать.
Но все равно эти две барышня сидели особняком. Не смотрелись они друг с другом и точка. Тогда я решила сшить Жирафе подружку, чтобы была под стать ей. Длинную шею я делать не стала, ноги тоже пришила покороче, пусть эта вторая будет вроде… ну не знаю кого. Насчет волос новенькой я уж постаралась вовсю – перерыла до основания волшебный сундук и еще дюжину пестрых мешочков, пока не обнаружился клубок золотисто-желтых с шелковым отливом ниток. Одним словом, подружка получилась очень даже симпатичная, с такой не стыдно дружить. Вот только имя никак пока не придумывалось, не называть же подружку Ксенией. Ладно, пусть будет Златовлаской, не скажешь, что очень оригинально, зато точно. Вот только характер Златовласки мне был как-то не очень понятен, я прямо и не знала, чего мне от нее ждать, а с виду вроде тихоня тихоней… А себя я тоже сшила. В виде кого? А коровы, очень-очень симпатичной, между прочим. Я посмотрела на неё, посмотрела и пришила к спине кружевные крылья. Всё-таки летающие коровы тоже бывают, я, по крайней мере, одну такую знаю.
Между прочим, Галоша уже третий день не появлялась в школе. Это было странно, уроки она практически не делала, но занятия так помногу не пропускала. Первые два дня я еще держалась, тем более класс гудел от новости – Усольцева из одиннадцатого "Б" беременна от одноклассника. Машка Зиновьева, мать которой преподавала физику, конечно, была "в курсах" и давала бесконечные интервью о дальнейшем развитии событий. Верочка Флеер сотоварищи от нее вообще не отходила, видно боялась пропустить какие-нибудь подробности.
Машка с придыханием в голосе цитировала, как не сломленный Никонов, непосредственный участник происшествия, на педсовете гордо сказал, что они не животные, чтобы скрывать свои чувства. Умирающая от любопытства аудитория одобрительно загудела – хорошо сказал, а приклеенная к плечу рассказчицы Верочкина голова громко судорожно вздохнула. Странно, подумала я, отчего-то в моем представлении все было как раз наоборот: именно животные совершенно не умели скрывать своих чувств, а у людей в дополнение к ним прилагались еще и мозги. Но о чем говорили такие вот мысли? Да только о том, что я абсолютно тупая в вопросах любви. Скажи я о своих сомнениях вслух, да меня бы просто с землей сравняли – эта толстая дура еще смеет рассуждать о чувствах!
Но страсти улеглись, Усольцева, на которую Верочка с подружкой даже бегали посмотреть, куда-то исчезла, и всё вернулось в прежнее русло. И тут до меня дошло – оказывается, мне ужасно не хватало Галоши. И наглый Гусь уже пару раз прогнусавил: "Ням-ням…", и некому было дать ему затрещину. Я растерялась окончательно, когда наша химичка, она же классная, она же Химера во всеуслышанье спросила:
– Ксения, а что там с Галошко?
А я, между прочим, не знала, и теперь все догадались, что и Галошино заступничество, и переменки вдвоем – все это так, одна видимость, а на самом деле никакой дружбы нет, пусть даже такой нелепой. После уроков я подкараулила возле учительской Химеру и, краснея, попросила адрес Галоши, то есть Галошко, то есть Вали…
Следующий день начался скверно. Полковник с утра что-то разбил на кухне и, видите ли, только потому, что я никогда не ставлю вещи на свои места, а пора бы уже мне приучиться к порядку. Вот какая у меня, к примеру, жизненная цель?
Я никак не могла связать отсутствие у себя жизненной цели с разбитой им чашкой. Но стерпела. Пока. И вообще, вопрошал он, как ты живешь, на что тратишь лучшее свое время? Эти вечные тряпки, подозрительные подруги…
Лучшее время?! Он сказал: лучшее время? Я смотрела на гладко выбритую физиономию и не могла понять, что же такое он имеет в виду, что именно называет моим лучшим временем. Жизнь рядом с ним? Одинокие вечера в комнате? Сто раз ха-ха. И что-то вдруг на меня такое нашло, накатило, и я чуть ли не с удовольствием подумала – неужели это я воплю, что он надоел мне, на-до-ел! Это из-за него ушла мама, и нечего теперь на меня орать! На самом-то деле орала я, да еще как орала, а Полковник таращил глаза так, словно увидел на моей голове рога. Он стоял совершенно неподвижно, и я только потом заметила, что лицо Полковника стало помидорно красного цвета, и я бросилась вон из кухни, больно ударившись о косяк номер один, потом о косяк номер два. Всего их на моем пути было три штуки, я давно посчитала.
Я уйду, убегу из дома! Вот уходит же Галоша, и ничего, а почему я не могу? Заберу Георга, Жирафу, и только нас и видели. Подозрительная подружка… Да одна такая подруга лучше десятка, нет, сотни Полковников. И тут я наконец вспомнила, что собиралась перед уроками зайти к этой самой подруге.
Весь вчерашний день я храбрилась и сама себя уговаривала – а что такого, зайду и всё, не съедят же меня там. А воображение услужливо подсовывало темный страшный подъезд, подозрительные тени на лестнице. А что если дверь мне откроет тот самый отчим…, а вдруг он набросится на меня? Но потом вспомнились снисходительные усмешки одноклассников, удивленный взгляд Химеры, нет, надо идти. Только вот после безобразной стычки с Полковником весь мой боевой запал куда-то улетучился, и мне никого не хотелось видеть, даже Галошу. И хорошо, что… этот не вламывался ко мне. И вообще, в квартире стояла абсолютная тишина, даже стука железяк не было слышно – затаился…
Что касается Галоши…, может быть, именно сегодня она придет в школу, или её вообще нет дома, опять убежала. Алая Жирафа на моем столе смотрела на меня в упор и вроде как с укором, я повернула ее лицом к окну, но все равно, нитяные патлы ее черной гривы возмущенно торчали в стороны. В общем, я собрала ранец и пошла. Пусть впереди меня ожидали ужасы, но и оставаться дома лишнюю минуту тоже не хотелось.
Подъезд был самый обыкновенный, не лучше и не хуже других. Вот дверь в нужную квартиру – да, она показалась мне какой-то сиротской и неприветливой, но ясное дело – это всё мое никудышное настроение. Я решительно позвонила, на всякий случай взяв увесистый ранец в правую руку, вдруг придется кого-то лупить.
Дверь открылась как-то вдруг и вроде сама по себе, я даже не сразу догадалась посмотреть вниз: в темноте коридора стоял маленький черненький мальчишка, похожий на какого-то жучка. И я сразу успокоилась и даже успела спросить: "А Валя дома?". Именно успела, потому что мальчишка тут же повернулся, не закрыв дверь и, дробно стуча голыми пятками, понесся куда-то вглубь квартиры. Побежал звать? Или показывает, куда идти… Я несколько секунд постояла в нерешительности и поняла – второе. Осторожно, как по минному полю, я пошла по горячим следам и встала на пороге небольшой комнаты. На кровати сидела Галоша, или это не она? Нет, все-таки Галоша. Просто половина её лица была черной…
Я забыла все заранее заготовленные слова и медленно пошла вперед. Галоша смотрела на меня молча, она не сделала ни одного движения, и только черный единственный глаз прожигал меня невидимым лучом. Второго глаза не было, нет, он был, наверное, но заплывшее веко выглядело так страшно и безнадежно…
– Люша, – я и сама не знала, откуда вдруг выплыло это имя, никто и никого так при мне не называл, – Люшенька…
И вдруг из зрячего Галошиного глаза выкатилась слеза. Одна единственная. Она проложила на щеке мокрую дорожку и скользнула в уголок рта. И Галоша её слизнула. А я, я заревела изо всех сил: и страшное Галошино лицо, и мама ко мне не приехала, и Полковник меня ненавидит. И минут через пять я поняла, что сижу на кровати рядом с Галошей, нет, Люшей, и она же меня и успокаивает.
Я поспешно сняла очки, но все равно Люшино лицо было страшным.
– Кто тебя так? – я уже знала ответ, но другой вопрос не придумывался.
– Мамкин ухажер…
Я испуганно посмотрела на дверь – а вдруг этот урод где-то рядом, и Люша именно так и поняла мой взгляд, потому что тут же объяснила:
– Да она его выгнала, и морду ему тоже хорошо разукрасила.
Люша говорила это совершенно обыденным тоном, но я теперь отлично всё понимала. Выгнала, разукрасила… В который раз? И сколько еще таких… разов будет впереди.
– Люша, – я погладила подругу по плечу, – а давай ты у меня будешь жить, всегда. Я уговорю Полковника, вот посмотришь.
Я действительно верила, что уговорю, ну а не уговорю, значит, всё равно будет по-моему, без высочайшего согласия. Но Люша устало и совершенно по взрослому посмотрела на меня единственным зрячим глазом и вздохнула:
– Нет, Семён, тут сейчас сестра с пацаненком живет, ты его видела. Я с ними пока буду, а то без меня пропадут.
Да, я тоже теперь точно знала – пропадут, без Люшки им никак нельзя. Я вон и то начала вроде бы пропадать. Только теперь я увидела убогую комнату: широкая железная кровать, подушки непонятного цвета, какой-то хлам в углу… Да что там говорить, даже комната Полковника была по сравнению с этой образцом чистоты и уюта.
– Хорошо, что зашла. Ты соври там что-нибудь, ладно? Справки-то все равно не будет, – и Люша вздохнула.
Надо же, справки… У неё, может быть, глаза не будет, а она о справке вздыхает.
– Люша, – уже в дверях остановилась я, – ты давай, скорее… ну это, выздоравливай. Придешь ко мне, я кое-что покажу, тебе понравится.
Подруга осторожно улыбнулась, прижав к черной щеке ладонь.
– Ладно, и Георгу там привет передавай. Мы теперь с ним прямо одно лицо, у обоих фонари под глазом.
И мы засмеялись. Надо же.
Я шла в школу уже совсем в другом настроении, вон как Люша мне улыбнулась. И как с именем удачно придумалось: Валя, Валюша, Люша, и от Галоши кое-что осталось, красивой и блестящей. Только нужно было еще что-нибудь сочинить для классной.
– Ням-ням, где моя котлетка? Хочу котлетку! – взвыл Гусь, увидев меня в одиночестве. Я на всякий случай сняла очки – а ну как врежет и разобьет, и сказала прямо в кривую физиономию:
– Пошел вон, урод.
– Чего-чего, кто-то что-то вякнул, или мне показалось?
Теперь я отчетливо видела его серую прыщавую рожу и совиные глазки, даром что без очков. В животе шевельнулся ледяной клубок, но я упрямо повторила:
– Пошел вон! – и отпихнула его из всех сил. Я и не думала, что могу с такой силой кого-то толкнуть.
– Ты чё, совсем охренела! – взвыл Гусь, потирая грудь, и пнул мой ранец, но и только.
Поле боя осталось за мной. Ну вот, оказалось, что у меня сильная правая, и левая тоже… Может быть, стоит все-таки отыскать скакалку?
Я совсем уже было нацепила очки, чтобы насладиться зрелищем своего триумфа, но тут же спохватилась – рано. Мне еще предстояло одно ох нелегкое дело – что-то соврать про Люшу. А врать в глаза Химере… ну почти то же самое, что отшить Гуся, а может быть, еще труднее. Я вообще-то решила отправить Люшку в деревню к заболевшей бабушке… Нда, придумочка была так себе, не хватало еще приплести корзинку с пирожками и маслицем, но ничего другое за столь короткое время в голову лезть решительно не хотело.
– Ох, Денисова, Денисова… – вздохнула Химера, обращаясь непонятно к кому, – вот ведь хлопает своими невинными глазищами и всё, приходиться верить. Ну, передай подружке и её бабушке привет, пусть выздоравливает, и чем скорее, тем лучше.
Я отошла с горящими щеками, еще не веря своему счастью – получилось! Или почти получилось. А то ведь Химера могла спросить что-нибудь про серого волка, например. Она же не только в одной своей химии волочет. И что она такое сказала про глаза, нет, глазищи? "Хлопает невинными глазищами…". Кажется, это комплимент. Просто замечательный комплимент! Надо будет вечером посмотреть на себя в зеркало вни-ма-тель-но. И что если решиться сказать Виктоше "да"?
Май я любила всегда. Потому что это весна, весна не в прошедшем и не в будущем времени, а в самом что ни на есть настоящем, даже если холодно. И еще потому что лето только будет, и есть время помечтать о чем-то таком удивительном. Новогоднее предвкушение совсем другое, это всё равно что, затаив дыхание, распаковать красивую коробку, оставленную кем-то неизвестным, но очень для тебя важным. Пускай я ничего такого не распаковывала, но всё равно эту картину ясно себе представляла.
А летом… летом хотелось вздохнуть полной грудью и куда-нибудь полететь. Конечно, поближе к маме. Там непременно должно пахнуть морем, хотя опять же я не знала, как пахнет море. Первая звезда класса Климченко каждое лето ездила с матерью к какому-нибудь морю и потом говорила, что её достал запах йода. Я понюхала дома флакончик, да, такой запах мог достать кого угодно, но это означало только одно – Климченко врет и выпендривается, море так пахнуть не может.
Но пока я мечтала о лете понемножку, в полсилы. Люшка тоже начала твердить о какой-то Мухе, с которой собиралась куда-то на недельку смотаться. Я эти её невнятные планы выслушивала чуть отстраненно, потому что уже догадалась, что Люша летняя и Люша зимняя это два совершенно разных человека. Люшу летнюю я пока не знала и отчего-то не торопилась с ней познакомиться.
Подруга теперь бывала у меня в гостях довольно часто, залезала с ногами на кровать, болтала о том о сем, и все время вертела в руках Жирафу. Жирафа ей нравилась. Когда Люшка увидела куклу в первый раз, то буквально открыла рот.
– А-бал-деть… Это же я! Копия! Ну, Семка, ты даешь. Из колготок что ли?! А-бал-деть… Сем, ты мне ее подаришь?
У меня екнуло сердце.
– Не сейчас, – разговаривала сама с собой Люшка, – сейчас мне ее хранить негде, заныкают. А когда у меня своя хата будет, вот тогда и заберу.
Ну когда еще у нее будет эта самая хата. И я покорно кивнула – подарю. Люшка улыбнулась, и я ахнула – ничего себе, какие у Люшки улыбочки в запасе имеются. И вообще, она временами была ужасно взрослой, и непонятной, и чуть снисходительной. А я совершенно не могла обижаться на эту взрослую снисходительность, особенно после того, как однажды Люша потерла многострадальный глаз и пояснила: "Хуже стал видеть, зараза".
Почти перед самыми каникулами к нам зашла тетя Валя и объявила:
– Ксеничка, мы ждем тебя в субботу.
Ксеничка уже, было, стала прикидывать, не затеял ли Полковник против неё очередную диверсию, но тетя пояснила:
– У Мишеньки день рождения, все-таки дата…
Она, сияя, посмотрела на меня, и я заподозрила, что от меня ждут такого же ответного сияния. Еще бы, у мальчика праздник. Но причем здесь я? Сколько таких праздников у него было без меня и ничего, никто не плакал. Плохо было то, что тётя Валя и мама…
Я всегда рано или поздно начинала думать про маму, когда видела тетку, и у меня никак не получалось ей возразить или в чем-то отказать. Вот даже Полковнику я могла иногда крикнуть что-то, а тете нет. А ужасно хотелось заявить, что вот не пойду и точка. Это Люшка сказала бы что угодно и кому угодно, а мне было слабо. И завидовала я этому чертовому Мишеньке, вот что. С моими праздниками никто так не носился: ах, день рождения, ах, дата.
– Тетя Валя, а Полковник мне кто? – я и спросила-то вроде для того, чтобы тетка не успела догадаться, как я завидую её мальчику, и вон что брякнула.
– Кто тебе кто? – тетя явно растерялась, но мне отступать было некуда, и я упрямо повторила вопрос.
– Господи, Ксеничка, а почему ты отца Полковником зовешь? Ну как же это, какой он тебе Полковник? – она подождала ответа, но ясно, что не дождалась.
– Деточка, он конечно человек не простой, можно сказать, тяжелый человек, но и Наташу… маму твою… сестру свою… – тетя начала вдруг буксовать, но собралась с силами и все-таки закончила: – Наташу я тоже не оправдываю. Так поступить, и тебя… и с тобой… – всё, она замолчала окончательно.
Я тоже молчала. Нет, я правильно делала, что никогда не спрашивала про маму, потому что чувствовала, что тетя мне ничего не скажет. То есть может быть и скажет, но совсем не то, что я бы хотела услышать. А что именно я хотела услышать, я и сама толком не знала.
Вот и теперь тетка была не на высоте – я её про кого спросила? Про Полконика. А она что? Вот зачем она приплела маму? Всё-таки была у меня хоть слабая, но надежда на какую-нибудь семейную тайну, ну хоть на завалященкую такую тайночку. Так нет же, тетя всё порушила. Ясно стало с первых её слов – ничего важного я не услышу, ни фига не было таинственного в нашей семье, а было всё как у всех – нас бросили, и всё тут. Оставалось не зареветь от обиды и разочарования.
А тетя Валя всё не могла успокоиться:
– Ксюшенька, – она смотрела просительно, – у каждого человека есть свои недостатки (хо-хо, мне ли об этом не знать). И Георгий не ангел, нет, я его ну никак не собираюсь защищать (еще бы), но и достоинства у него тоже есть, как у каждого, если внимательнее присмотреться.
Тетя развела растерянно руки и поочередно посмотрел сначала на одну, потом на другую. Ну понятно: в одной руке у неё были недостатки Полковника, в другой – достоинства. Любопытно было бы узнать, в какой именно поместились достоинства, и где это тетя Валя их нашла. Я вздохнула и сказала:
– Да ладно, я приду конечно.
То есть я как-то ухитрилась вспомнить, с чего всё началось, и нужно же было, наконец, закончить этот, так сказать, разговор. Вон и тетя с явным облегчением засобиралась домой.
«Я приду»! Здрасьте, я ваша Настя… Это же легко сказать! Тетя Валя толковала про субботу так, будто до неё было еще о-го-го сколько. А суббота, между прочим, собиралась наступить прямо на следующий день, и я помчалась к Бабтоне держать совет.
Итак, в чем я пойду? Вопросик был еще тот, с таким же успехом мы могли решать – поеду ли я в карете или, скажем, в лимузине. Бабтоня никак не желала признавать того очевидного факта, что идти мне решительно не в чем. У бедняги аж очки раскалились от напряжения, так она искала в моем шкафу выходной наряд. Да-а, эту сцену можно было бы назвать забавной, но это какое же чувство юмора надо тогда иметь. Особенно, когда Бабтоня все-таки вынырнула из недр этой задрипанной пещеры вконец обнищавшего Али-Бабы, держа в руках жалкие тряпочки: вот, детонька, вот эта юбочка, а к ней – блузочка…. Скромненько, чистенько…
А что еще можно было сказать про это барахло? Эх, в каком-то фильме героине присылали наряд для выхода в шикарной такой коробке… Хотя о чем это я? Допустим, прислал бы какой-нибудь подслеповатый и странноватый мужик мне такую коробку, ну и чего, на кого бы я была похожа? Еще бы свою любимую Красотку вспомнила. Нет, сколько бы я фильмов не смотрела, ни один сценарий мне не подходил даже близко. Ну не придумывали сказки про таких, как я.
– Я не могу пойти, – я испытывала чуть ли не торжество, выдохнув эти слова, – у меня нет подарка.
На фиг чистенькие тряпочки, я не пойду и точка. Потому что нельзя идти с пустыми руками, это неприлично, так не делают. Но я позабыла, с кем имею дело, потому что Бабтоня пару секунд разглядывала меня сквозь очки а затем ринулась к себе, полная охотничьего азарта. Я затрусила следом, чувствуя, что моя песенка спета.
Хоть бы она ничего не нашла, хоть бы ничего не нашла… Да что там, с этой унылой мыслью можно было распрощаться сразу, ведь даже походка Бабтони стала точь-в-точь как у индейца, крадущегося по прерии в поисках добычи. На стеллажи с книгами она даже не взглянула, это было Таточкиным, да и сама Бабтоня там мало что знала.
Так, Бабтоня задумчиво обвела взглядом свою комнату, и я с тревогой сделала то же самое. Господи боже мой, а что если к скромным тряпочкам Золушки прибавится какой-нибудь из этих ковриков или грелка на чайник в качестве подарка, почему нет? Может быть, мне срочно заболеть нервной горячкой?
Бабтоня не догадывалась о моих коварных планах и вдохновенно выдвигала и задвигала ящики резного буфета. Эх, я всегда смотрела на него с тайным вожделением: сколько там таилось всякого интересного, учитывая Бабтонину привычку всё собирать. Но в этот раз буфет был скорее недругом в моей неравной схватке с Бабтоней.
Так и есть, она уже держала в руках какой-то предмет, сама его вроде бы с любопытством рассматривая. Я подошла, готовая отразить любую атаку – предмет оказался небольшой коробкой, где в гнездышке из бархата лежали две тускло блестевшие ложки. Ну вот, теперь я попрусь на день рождения с этими ложечками! Но Бабтоня всё разглядывала их, а потом раздумчиво так начала: "Однажды Тата пошла покупать себе туфли…". Ура! Я готова была танцевать от радости – сейчас последует рассказ про туфли и еще неизвестно что, и это будет очень, очень долго. Потом я объясню Бабтоне, что смешно дарить взрослому парню ложки, и дело, наконец, на этом кончится.
Я прослушала, какая именно связь имелась между ложками и туфлями, и была ли она вообще, а может быть, Бабтоня спохватилась и прервала рассказ на самом драматичном месте, но только она снова с неослабевающим рвением принялась рыться в ящиках. И нашла еще какой-то сверток, с моего наблюдательного пункта было плохо видно.
– Ну надо же, – Бабтоня вроде бы с сомнением рассматривала очередную находку, – я ведь про неё и забыла. Это Анатолий, Таточкин муж собирал. Он архитектором был, между прочим, известным. Ох, Тата с ним и намучилась, он ни одну юбку мимо пропустить не мог. Статуэтки вот всякие коллекционировал, картины, а Тата говорила, что он и тут себе верен. Она вот считала, что эта куколка на одну его пассию похожа, он всё над ней смеялся. А Тата сказала мне как-то: забери, а то я разобью её ненароком, а он не переживет, очень она ему нравится.
– Неужели правда бы не пережил? – спросила я, опасливо глядя на фигурку.
Нежная пастушка в кипенно-белом платьице поправляла завязки на башмачке, изящно приподняв краешек кружев над толстенькой ножкой. То есть вроде как довольно упитанный белый лебедь склонился в грациозном поклоне. И рядом стояла маленькая овечка, напоминавшая кудрявое облачко. Парочка выглядела ужасно трогательно, и на обоих… э… мордочках застыло примерно одинаковое выражение кротости и довольства. Нда, и вот такое вот фарфоровое личико пастушки напоминало кому-то живую настоящую женщину? Я покосилась на Бабтоню, не шутит ли. Нет, она была совершенно серьезна и со вздохом добавила:
– Анатолий потом умер, совсем скоро, Тата переехала к дочери, а овечки у меня так и остались. Теперь вот и Тата ушла.
Подумать только, вот и Бабтоня оговорилась, назвав эту пару овечками.
– Нет, молодому человеку не подойдет, – Бабтоня отставила статуэтку.
– Подойдет, Бабтоня, подойдет! – мне показалось, что теперь уже я не переживу, ели закроется дверца шкафа, и я останусь ни с чем.
Это кто же у нас здесь трубит, как раненый слон, а? Это что же я так разоралась? И ведь я совершенно не думала про какого-то там Мишеньку. Статуэтка нравилась мне, это я хотела её заполучить!
– Она скорее уж Валентине бы подошла, – Бабтоня вовсю сомневалась, зато я не сомневалась ни капли и решительно не собиралась выпускать подарок из рук. Он ужасно подходил мне!
Я все-таки утащила добычу домой и там уже рассмотрела её как следует. Какая же красота! И чуть глупенькое нежное личико, и плавные ручки. Особенно меня восхищала кружевная юбочка – даже не верится, что это не самые настоящие кружева, и еще эти толстенькие ножки, которые почему-то выглядят изящными и легкими. Я все держала фигурку в руках, совершенно не представляя, как можно с ней расстаться. И сон, как назло не шел, стрелка часов подбиралась уже, бог знает, к какой цифре. Фиг Мешенька это получит!
Под самое утро я все же заснула и, конечно, мне приснилась пастушка. Вернее, пастушкой была я, к моим ногам жался дебелый Георг и при этом жалобно тянул свое "гау" овечьим голосом. Еще бы не блеять, если в тени загадочных деревьев таился толстопузый амурчик и целился в Георга из лука. А может быть, в меня. Я хотела крикнуть, что мой кот не годится для отстрела, а я и подавно, но голоса не было. Тогда несчастный Георг, поняв, что помощи от меня не дождешься, решил напасть сам, причем не на хулигана с луком, а на меня. И тут я проснулась. А вот не надо было класть свои толстенькие ножки на овечку, тьфу, на Георга и придавливать его к кровати, вот и получила лапой. Через минуту мы помирились и снова улеглись, но сон дальше сниться не стал.
Всё утро я была жутко сердита: на свой «выходной наряд», на Полковника, который слишком долго торчал на кухне, а главное на себя. На себя, вообще-то в первую очередь. Потому что я почти решилась на преступление, но всё еще продолжала трусить.
Итак, на день рождения я собиралась идти без подарка, точнее, я приготовила юбиляру почти новую книжку Джека Лондона, но и тупому было ясно, что это так, для отмазки. Книжка Мишеньке сто лет не нужна, ему и комикс не осилить, и я буду выглядеть с таким подарочком как последняя дура. Но какая разница: дура последняя, дура первая – от перемены мест, как известно… Ну не могла я расстаться с раскормленным лебедёнком и всё тут. Я снова и снова рассматривала фигурку, а в животе при этом начинало что-то щекотать и хотелось поежиться и улыбнуться. Да и вообще, разве способен Мишенька оценить такое чудо? Ведь еще и поржет, жеребчик фигов, хорошо, если не при мне, а позже.
