Текст книги "Шаг за шагом"

Автор книги: Иннокентий Омулевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

VII
НЕУДАЧНЫЙ ОПЫТ И НОВОЕ ЗНАКОМСТВО ГРИШИ

Светлов подходил уже к калитке ворот квартиры Прозоровых, как вдруг его остановил Гриша, закричавший ему с крыльца:

– Подождите меня, Александр Васильич: мне хочется проводить вас… Можно?

– Пойдемте; только вы поскорее, – сказал Светлов, делая обратно несколько шагов к крыльцу.

Гриша убежал в комнаты, оделся и мигом вернулся.

– Что это вам вздумалось проводить меня? – спросил у него Александр Васильич, отворяя калитку.

– Да так, хочется пройтись с вами; я еще сегодня не гулял, – ответил мальчик уклончиво.

– А я, признаюсь, люблю ходить вдвоем: незаметнее дойдешь, – промолвил Светлов.

Они пошли, дружески разговаривая.

По местным расстояниям до дому Александра Васильича было не близко, наговориться можно было вдоволь. Гриша находился в каком-то особенно приятном настроении. Он говорил без умолку, то и дело с любопытством поглядывая на учителя. По правде сказать, хотя дома, сперва за уроком, а потом за обедом, он и почувствовал к нему большое расположение, но все еще не вполне доверял ему. «Дома, при муське, учитель, может быть, хитрил: нарочно вел себя с ними так, чтобы понравиться ей, и потому не корчил из себя заправского учителя, не напускал наставнической важности; а вот посмотрим, что теперь будет, как теперь он поведет себя», – благоразумно рассуждал сметливый мальчик, отправляясь с Светловым.

Однако ж они идут уже довольно долго вместе, а между тем Александр Васильич остается все тем же милым, приветливым, внимательным к его вопросам собеседником. Гриша смекает это очень хорошо. Он убеждается на каждом шагу, что спутник ведет себя с ним, как равный с равным, ни разу не давая ему почувствовать присутствие учителя; мало того, Светлов даже как будто старается теперь скрыть от ученика свое умственное превосходство. Оттого-то так и весело с ним Грише; оттого-то он и шагает так бойко, самоуверенно, говорит так развязно. Но вот ему вдруг почему-то пришло в голову вероломное желание совершить маленький опыт над учителем, подставить ему, так сказать, нечаянно ножку.

– Мне ужасно хочется перескочить через тумбочку, – объявляет он лукаво Светлову.

– Так за чем же дело стало? Прыгайте, – ответил Александр Васильич, улыбаясь.

– Перескочить? – переспрашивает Гриша, в самом деле приготовляясь к этой забавной операции.

– Разумеется, перескочить, если уж это вам так хочется, – замечает Светлов.

Гриша перепрыгнул.

– А вот мамаша так сейчас бы меня остановила, – говорит он еще лукавее, – сказала бы, что только уличные мальчишки так делают…

– Да ведь и мы теперь с вами тоже уличные: по улице идем, – засмеялся Александр Васильич.

– Значит, в этом ничего дурного нет? – спросил мальчик, перепрыгнув еще через одну тумбу.

– Разумеется; что ж тут может быть дурного? Постойте-ка, дайте и я попробую: разве это так весело? – смеясь, сказал Светлов и тоже совершил прыжок.

Проходившая в это время мимо какая-то деревенская женщина остановилась и с крайним недоумением посмотрела на скачущего нарядного барина. «Должно быть, у него, сердечного, не совсем тут того…» – подумала она, мысленно тыкая себя пальцем в лоб.

– На вас баба с разинутым ртом смотрит; остановилась даже, – предупредил мальчик учителя.

– Пусть смотрит на здоровье, – сказал Александр Васильич, спокойно улыбнувшись, – по крайней мере у нее дома лишний предмет для беседы окажется.

– Значит, что захочется, то и можно делать? – спросил вдруг Гриша, очевидно, не отступая от своего первоначального плана.

– Да, все, что не вредно другим. Вот, например, от того, что мы с вами перескочили сейчас через тумбу, никому, разумеется, убытка не последовало; много что себе мы ущерб сделали, осмеет нас кто-нибудь, – скажет: ходить не умеют по улице, как следует благовоспитанным людям. Ну, мы собственными своими особами и отдуемся за это. Другое дело, если б вам вздумалось перескочить вот через этот забор в чужой огород; там гряды, растет что-нибудь, верно, – можно испортить. В этом случае, как бы сильно ни было желание, надо его приудержать, отказаться от него, так как исполнением подобного желания наносится вред другому человеку, – пояснил серьезно Светлов.

– Значит, и хорошее желание не следует исполнять, если это кому-нибудь вред принесет? – спросил заинтересованный Гриша.

– Видите ли, бывают исключительные случаи, когда из двух зол приходится выбирать меньшее. Положим, во время пожара случилось бы так, что вам неизбежно приходилось бы погубить одного человека, чтобы спасти десятерых. Тогда, нечего делать – одним надо пожертвовать. Разумеется, одного необдуманного доброго желания тут еще мало; надо наперед взвесить все хорошенько, а потом уж, сообразно пользе, и действовать.

Гриша задумался. Он почувствовал в эту минуту, что опыт ему не удался, но в душе остался доволен этим.

– Муська так вот не так рассуждает, – сказал он, помолчав.

– Кто это «муська»? – спросил Светлов.

– Я мамашу так зову, – пояснил Гриша.

– А! А как же она рассуждает?

– Да она просто сказала бы, что прыгать на улице нехорошо, неприлично, и не позволила бы мне прыгнуть.

– Ну, видите ли, это уж ее дело. У человека всего только два глаза, да и те никогда не бывают точь-в-точь похожи один на другой; а у мира ведь глаз многое множество. Так и у вашей мамы на этот счет свое мнение, у меня тоже свое, а у вас, наверно, есть еще и третье, – сказал Светлов убедительно.

Продолжая разговор в том же роде, они незаметно дошли до светловских ворот.

– Вот и наш дом, – указал Александр Васильич Грише, остановись на минуту перед затворенной калиткой.

Мальчик стал прощаться.

– Куда же вы? Зайдите ко мне; я вас с моими стариками познакомлю, – пригласил его приветливо Светлов.

– Я вам, может быть, помешаю, – заметил нерешительно Гриша; а зайти к учителю ему, очевидно, хотелось.

– Если б я знал, что вы мне помешаете, я бы не пригласил вас, – сказал Светлов просто.

Они вошли во двор и едва только ступили несколько шагов по направлению к флигельку, как оттуда вышел знакомый уже нам Ельников.

– А! Вон оно как кстати, – закричал ему еще издали Александр Васильич.

– А я, брат, только что зашел к тебе. Говорят, на урок ушел, да так и не приходил. Здорово! – сказал Ельников, подходя к Светлову.

– И отлично сделал, – молвил Александр Васильич, здороваясь с приятелем. – Позвольте вас познакомить: Анемподист Михайлыч Ельников – мой старый приятель; Григорий Дементьич Прозоров – мой новый приятель, – прибавил он, знакомя гостей.

Доктор радушно пожал мальчику руку.

– Вы, верно, и будете у него учиться? – спросил он у Гриши, мотнув головой на Светлова.

– Да, я-с… – ответил тот смущенно.

– Замучит, батюшка… – добродушно засмеялся Ельников.

У доктора был сегодня какой-то особенный вид, точно у чиновника, только что получившего выгодную награду.

– Ты кого у меня видел? – спросил Светлов.

– Видел, брат, некое цветущее создание, но кто оно – не могу тебе сказать, – шутливо отозвался Анемподист Михайлыч.

– Сестру, разумеется, – пояснил Светлов.

Ельников несколько раз уж бывал у Светлова, знаком был с его стариками, но всякий раз, как он приходил, Оленьки случайно не было дома. Теперь, когда они все трое вошли, как раз она их и встретила. Светлов представил ей гостей, назвав каждого по имени.

– Вперед можете рассчитывать на всякую услугу с моей стороны, исключая танцевания, пения и комплиментов, – особо отрекомендовался ей Анемподист Михайлыч.

– А болтовня по-французски? – рассмеялся Александр Васильич.

– Тоже не полагается, – заметил комично-серьезно Ельников.

– Я, Оля, обедал, – сказал Светлов, – вот у них, – указал он на Гришу.

– А мама тебя долго ждала: мы только что сейчас отобедали, – заметила ему сестра.

Светлов оставил ее с гостями в своем кабинете, а сам прошел к матери. Та отдыхала на кровати, в спальне.

– Что это, Санька, как ты поздно? – спросила Ирина Васильевна, когда сын поцеловал ее. – Я велела оставить тебе обедать, да, однако, батюшка, уж простыло все.

В голосе старушки звучало некоторое раздражение. Светлов объяснил, что он уж отобедал на уроке.

– Какие уж это уроки с обедами… – заметила ему мать подозрительно.

Александр Васильич промолчал и, зайдя поздороваться к отцу, прошел к себе в комнату. Оленька разговаривала в это время с Гришей, но при входе брата встала и ушла: она разделяла отчасти неудовольствие на него матери.

– Послушай, Светловушка: сидит у тебя что-нибудь в голове в последнее время? – с таинственным видом спросил Ельников у приятеля, едва тот переступил порог.

– То есть как «сидит»? в каком смысле?

– Уж разумеется, в том смысле, в каком я только и могу спрашивать тебя, – пояснил Анемподист Михайлыч.

– А! Да, сидит, брат, сидит – бесплатная школа, – сказал Светлов.

– Вот и чудесно! Так я от тебя и ожидал! – восторженно проговорил Ельников. – У меня, брат, тоже кое-что сидело в голове на этих днях и сегодня вылезло наружу наконец…

– Что такое? – быстро спросил Александр Васильич.

– Над вратами тихого пристанища моего, как сказал бы Созонов, отныне красуется надпись: «Прием бедных больных бесплатно и даровое оспопрививание от восьми до десяти часов утра»! – торжественно-комично пояснил Анемподист Михайлыч. Но радостное чувство Ельникова не могло укрыться за этим умышленным комизмом от глаз старого, хорошо знавшего его товарища.

– Наконец-то и ты, упорный противник филантропии, встаешь на ее сторону! – сказал Светлов, шутливо потрепав доктора по плечу.

– Да, как же! держи карман! – вспылил Анемподист Михайлыч. – Если я берусь даром пользовать бедных, то делаю это с единственной целью приучить их лечиться: хочу, значит, заманить их на даровщинку – вот что!

– А приучать бедняков лечиться – разве не та же филантропия? – возразил Александр Васильич.

– И все-таки, по-моему, филантропия ваша есть и была – чушь! – огрызся Ельников.

– Что значит «филантропия»? – спросил у него вдруг Гриша.

– Это, батюшка, означает переливание из пустого в порожнее, причем кой-кому кое-что и в рот перепадает, – несколько сердито ответил Анемподист Михайлыч.

Светлов подробно и обстоятельно объяснил Грише значение незнакомого ему слова.

– Ну, да; это только красивее сказано, а суть-то все та же. Небось вы теперь больше узнали? – насмешливо обратился Ельников к Грише.

Мальчик нерешительно смотрел на обоих, не зная, отвечать ли ему, или промолчать.

– Ну скажите мне, пожалуйста, – пристал к нему Ельников, – есть ли какой-нибудь смысл в том, что сегодня вам вот этакий пророк, – Анемподист Михайлыч указал на Светлова, – скажет, что драть человека как Сидорову козу никто не имеет права, а завтра вас все-таки выпорют как Сидорову козу?

– Если мне растолкуют, так я в другой раз не поддамся, – храбро возразил Гриша.

– Ну, ладно, – согласился доктор, – вот мы теперь вам это, положим, растолковали. А что если нам придет в голову взять да и выпороть вас… после растолкования-то?

– Я кусаться стану, – сказал Гриша.

– Кусаться? Вот что! Да ведь, батюшка, рот-то мы вам предварительно завяжем; на что другое, а на это ума нашего хватит.

– Я кричать буду, – заметил мальчик.

– С завязанным-то ртом? – ядовито спросил Ельников.

Гриша смешался.

– Ты одно забываешь, Анемподист Михайлыч, – вывел его из затруднения Светлов, – что сознание от двух-трех человек мало-помалу проникает в массу, а масса эта постепенно растет, и когда-нибудь да приидет же ее царствие…

– Знаю, брат; слыхали… Поди-ка ты стукнись в эту массу-то, так я и лечить не стану; тут, брат, и покрепче твоего лбы вдребезги разбивались…

– Не о крепости лбов речь, – сказал Светлов отрывисто.

– Так о чем же?

– А речь о том, что наше дело – проводить как можно больше сознания в массу.

– Ну, и будешь проводить; уж сколько тысяч лет проводят… Что же тебе, легче? – сердито спросил Ельников.

– Пожалуй, что и легче…

– То-то «пожалуй, что»! Нет, не легче, видно. Цивилизация-то вон одной рукой тебе служит, а другой норовит твоему врагу угодить: вдунет она тебе в одно ухо, что вот, мол, ты массами действуй – вернее, да сама же сейчас и побежит к твоему врагу нашептывать в другое ухо, что, мол, и против масс верное средство есть, – гильотину ему какую-нибудь нашепчет; и дешево, мол, и сердито. Это ведь, брат, обоюдоострый ножичек, цивилизация-то… Прежде, бывало, искрошат тебя бесцеремонно, как репу, изрубят, как бифштекс, и лежи помалкивай. А теперь в утонченности разные пустятся, все изобретения новейшие к тебе применят; даже физиологию пустят в дело, да так тебя, милого друга, оцивилизуют, что, прежде чем ты ножки-то протянешь, из тебя какую угодно тварь выделают! И так это все тонко да вежливо, по всем правилам естествоведения!.. – говорил Ельников, задыхаясь от волнения и кашля.

Он полуприлег на диван.

Гриша смотрел на него, широко открыв глаза и жадно ловя каждое слово. Болезненное, желчное лицо доктора показалось ему удивительно привлекательным в эту минуту; раньше оно было как будто скучно, апатично. Мальчика глубоко поразили последние слова Ельникова; они словно бурю подняли в его, еще совершенно шатких, понятиях. Даже Светлов почувствовал себя не по привычке взволнованным: он не мог не согласиться во многом с резким отзывом товарища.

– Так в чем же исход-то, по-твоему? – спросил у него Александр Васильич, печально опуская голову.

– О sancta simplicitas! – воскликнул Ельников. – Это значит: «святая простота», – пояснил он Грише. – И ты еще, Светловушка, об исходе помышляешь? Изойди кровью – вот тебе и исход весь!

Ельников закашлялся в платок и с какой-то невыразимой грустью мотнул головой присутствующим на проступившее у него на платке алое пятнышко крови.

Гриша чуть не заплакал. Александр Васильич отвернулся к окну; жгучую слезу проглотил он в эту минуту.

– Нет! – сказал вдруг Ельников, приподнимаясь на диване и смотря прямо в глаза Светлову, – ты прав: надо действовать, надо работать всеми силами ума и души, хотя бы назло безнадежности, хотя бы для того только, чтоб враг не видел тебя с опущенными руками даже и в ту минуту, когда ты задыхаться будешь по его милости!..

– Успокойся ты ради Христа, Анемподист Михайлыч! – проговорил взволнованно Светлов, садясь возле приятеля.

– Успокоюсь, брат; чувствую, что скоро успокоюсь!.. – с той же невыразимой грустью сказал Ельников. – Но будь уверен, что пока мои легкие в состоянии выработать из воздуха хоть один гран кислорода – я не сложу рук! Вот… перед вами… еще все, – обратился он мягко, как женщина, к Грише, – перед вами непочатый угол надежд… Учитесь… сколько сил у вас хватит – учитесь! Мало ли что сбрехнешь иногда, особливо коли горько станет, – вы это забудьте пока, не принимайте на веру; почем еще знать, кто ошибается – он или я… – заключил Анемподист Михайлыч, указав глазами на Светлова. – Любимовы, так вот те не ошибаются.

– Ну, мне кажется, ты немного несправедлив к Любимову, – заметил Светлов, – он очень хороший человек.

– Да что в его хорошестве-то? – прочно ли оно? Добряк он – это так, не спорю; а больше что же? Украсть он – не украдет и не надует никого, скорее его самого надуют, только ведь он уж и теперь вертится; ухитряется как-то так делать, что и грызется с начальством и люб начальству. Барыни-то вот его заедают шибко. Впрочем, это мое личное мнение… А все-таки скажу, что поля он не нашего, хоть не теперь, а после… – проговорил задумчиво Ельников.

– Да, грех этот отчасти и я за ним знаю, – согласился Светлов.

– Евгений Петрович славный такой… – застенчиво выразил свое мнение Гриша.

– Да, он приятный человек, – заметил как бы про себя Анемподист Михайлыч.

– Вот что, Ельников, – сказал Светлов, взявши товарища за руку, – завтра вечерком я к тебе зайду потолковать серьезно кое о чем, а сегодня извиняюсь перед тобой: через полчаса мне на урок нужно.

– Что за извинения; конечно, иди. Да ты неужто два раза в день будешь у них заниматься? – удивился Анемподист Михайлыч, обращая глаза на Гришу.

– Ох, нет, я не к ним. Видишь, двоюродная сестра у меня тут есть… помнишь наше общее сочинение? письмо?

– Ну, как же, помню.

– Так вот я к ним и иду. Я, видишь, устраиваю ей уроки, так надо ее немного подготовить к ним; приемов она еще совсем не знает, а девушка-то неглупая, да и способная к этому. Вчера я с ней в первый раз начал заниматься – ничего, отлично выходит, – сказал Светлов, вставая, чтоб закурить папироску.

– Резон! – заметил Ельников, – прибавляй нашего полку. А вы не пойдете ли ко мне чайку вдвоем напиться? – обратился он к Грише. – Мне сегодня, по правде сказать, как-то не сидится одному: я было на него вон рассчитывал, – указал Анемподист Михайлыч на Светлова, – да, видите, у него серьезное дело на руках. Как вы думаете, а?

Гриша затруднялся, но ему, очевидно, хотелось пойти.

– Мама ведь, я думаю, не будет о вас беспокоиться, – ободрил его Светлов, – она знает, что вы со мной ушли.

– Она-то, я знаю, что ничего… – сказал Гриша.

– Ну, значит, и решено: пьем чай, – заключил Ельников, повеселев несколько.

– Я обещался познакомить вас с моими стариками, да они что-то не в духе сегодня, так мы отложим это до другого раза, – сообщил Александр Васильич Грише, немного нахмурившись.

Мальчик догадался, впрочем, что последнее не к нему относится.

Поговорив еще с четверть часа, они все трое собрались идти.

– Вы, господа, выходите; я вас догоню, – заметил Светлов гостям, когда они одевались в передней.

Те вышли, а Александр Васильич прошел к матери.

– До свидания, мама! Я иду…

Он поцеловал у нее руку.

– Не успел, батюшка, прийти, да уж и опять идешь? – спросила Ирина Васильевна с заметным неудовольствием.

– Да дело есть, мама. Кстати, тебе не нужно ли что-нибудь передать Агнии Васильевне: я к ним.

– Только у тебя и ходьбы, что к тетке Орлихе, – ответила старушка тем же тоном, – уж и то родные-то пеняли мне вчера из-за тебя…

– Ну, пусть их пеняют, мама; попеняют да перестанут. Так тебе ничего не нужно передать? – переспросил Светлов.

– А чего мне ей заказывать? Кланяйся, – сухо ответила Ирина Васильевна.

– А Владимирки где не видать? – осведомился сын.

– Да где ему быть-то, как не в бане, поди… Ужо наделают они там с Ванькой пожар с твоей химией! – заметила раздраженно мать.

Светлов ничего не сказал и прошел к отцу.

– А! Уж и на всех парусах? – сказал Василий Андреич сыну, сосредоточенно набивая трубку. – Смотри, парень, на мель не попади, скоро-то плавая…

– Я с компасом, – улыбнулся Александр Васильич.

– Извини, братец, – не догадался; примем к сведению, – торопливо проговорил старик, и в голосе его послышалась не то насмешка, не то обидчивость.

Александр Васильич чуть заметно нахмурился, но промолчал и вышел, еще раз простившись с отцом.

Ельников и Гриша ожидали его среди двора, разговаривая о чем-то.

– Постойте, я только брата отыщу, – закричал им Светлов.

Он торопливо пошел к бане, выстроенной на заднем дворе, за садом. Оказалось, что там действительно идет деятельная работа. «Наилюбезный камердинер» преусердным образом толок что-то в ступке, а Владимирко, не менее усердно, просевал натолченное сквозь обыкновенное сито.

– Что это вы тут стряпаете такое? – подкрался к ним незаметно Светлов.

Мальчуганы вздрогнули от неожиданности.

– А! Саша! – закричал весело Владимирко, опрометью бросаясь к брату, и в одну минуту успел выпачкать ему чем-то белым пальто.

– Не прикасайся! – сказал Александр Васильич, комично отстраняя его от себя двумя пальцами обеих рук, – ты весь в муке, как мельник. Да что вы это сочиняете такое? – обратился он уже к «наилюбезному камердинеру».

– Да вон барич хотят порох сделать-с… – как-то смешно ухмыльнулся тот и закосил глазами.

Светлов, не говоря ни слова, вышел, оставив маленьких лаборантов в полнейшем недоумении. Но через минуту дело объяснилось: на пороге открытых дверей бани показался сперва Ельников, за ним Гриша, а наконец и сам Александр Васильич.

– А! Химик, здорово! Помогай бог! – сказал Анемподист Михайлыч, смеясь и протягивая руку совсем растерявшемуся Владимирке.

«Химик», впрочем, сконфузился не от присутствия Ельникова, с которым он был уже хорошо знаком, а главное – смущал его крепко Гриша, как совершенно незнакомое лицо.

– Да вот подите-ка вы, угонитесь за ними… – заметил Светлов гостям, разражаясь самым веселым смехом. – Ты думаешь, чем они занимаются? – обратился он к доктору. – Порох, брат, выдумывают!

Ельников засмеялся, а Гриша только улыбнулся недоверчиво.

– Вы не верите, кажется? – спросил у Гриши Светлов. – Ваня! – обратился он к «наилюбезному камердинеру», – вы что это делаете?

– Порох-с, – бойко ответил тот, по-прежнему ухмыляясь и кося глазами.

– Что, батюшка? Вот и не верьте после этого, – сказал Ельников с забавной серьезностью удивленному Грише.

Анемподист Михайлыч с Светловым присели на лавку.

– А там у вас что? – спросил Гриша Владимирку, указывая на покрытый синей бумагой горшок, стоявший поодаль, на полу.

– Уголь толченый… – ответил застенчиво Владимирке

– А тут? – спросил снова Гриша, указав на другой горшок, поменьше, помещавшийся возле первого.

– Тут сера горячая, – пояснил «химик».

– А белое-то это что? – допытывался Гриша.

– Селитра-с… – подсказал Ваня.

– Так только из этого и делается порох? – удивленно и крайне недоверчиво осведомился еще раз Гриша.

– А как же? Так и делается, – стал уже развязно объяснять ему Владимирко, вертясь в своем халатике, с видом знатока, между ситом и ступкой. – Селитры надо вот сколько взять, а угля вот сколько, а серы поменьше – вон сколько, – показывал он. – Как растолкешь, взять да все вместе и высыпать – размешать, а потом водой намочить, – как тесто будет; после на терку положить да и продавливать: оно так, калачиками, из терки и выйдет. Их, калачики-то, высушить надо; они потом сами на зернушки рассыплются…

– И гореть будет? – спросил Гриша.

– Вчера горел, да худо; шипит только.

– Отчего «шипит»?

– Не просох, – с уверенностью заметил Владимирко.

– А терка-то какая?

– Да которой Акулина папе редьку трет.

Владимирко улыбнулся при этом и посмотрел на Гришу таким взглядом, как будто хотел сказать: «Э, брат, хорош же ты, коли терки не знаешь!»

Тем не менее последнее обстоятельство послужило к сближению мальчиков. Владимирко, чувствуя себя с этой минуты как бы распорядителем завода и снисходя к невежеству постороннего посетителя, сделался вдруг как нельзя более обязателен в отношении Гриши. Обязательность эта дошла, наконец, даже до того, что ему предложен был ломтик черного хлеба с маслом – чем обыкновенно запасался «химик», удаляясь на свои работы. Гриша хоть и отказался от хлеба, но оценил любезность маленького порохового заводчика.

– Приходи к нам, – сказал он дружелюбно Владимирке, когда Светлов и Ельников собрались идти.

– Да я не знаю, где вы живете… – ответил без прямого отказа Владимирко.

– Вот Александр Васильич знает, – заметил Гриша, – ты с ним когда-нибудь и приходи; да поскорее.

– С Сашей я приду, – согласился Владимирко твердо.

Мальчики дружески простились. Ельников на прощанье взъерошил «химику» волосы и при этом дал обещание принести ему в следующий раз какой-то «новый состав для ракет»,

– Ну, уж вы!.. только обещаете все, а не приносите… – сказал Владимирко сердито-ласково.

Уходя, Александр Васильич пустил гостей вперед, а сам на минуту остался и, когда они ушли, приятельски заметил брату, чтоб тот всякий раз сказывал ему, что намерен делать.

– Я всегда тебе с удовольствием покажу, за что и как надо приняться, – сказал он. – Вот и твой порох ты ужо не зажигай без меня: это ведь все-таки опасная штука. Мама как узнает, так, пожалуй, и не пустит тебя сюда в другой раз; а если ты будешь со мной советоваться – и мама ничего не скажет, – заключил Светлов.

– Да я сегодня, Саша, позабыл тебе сказать…

– Ну ладно, прощай; только в другой раз помните – смотрите.

Светлов дружески потрепал брата по плечу, а Ваню по щеке и ушел.

– Да вы очень-то не пачкайтесь, а то мне от мамы за вас достанется! – закричал он им уже в окно.

Александр Васильич догнал своих гостей на улице и проводил их до угла ближайшего переулка. Здесь они расстались. Ельников сейчас же после того вступил с Гришей в прерванный на время разговор и продолжал его вплоть до своей квартиры, над воротами которой действительно красовалась теперь известная вывеска. Дорогой Анемподист Михайлыч понравился Грише еще больше, а дома у него мальчик почувствовал себя как-то сразу своим человеком. Бедность обстановки доктора, его строгая простота во всем и грубоватая откровенность совершенно развязали Грише язык и сердце. Он просидел у Ельникова незаметно весь вечер. Сперва, за чаем, жарко о чем-то поспорили. Анемподист Михайлыч, разумеется, провалил своего противника на всех пунктах; Гриша даже вспотел при этом, но не унялся: он еще раз попробовал отстоять свою мысль, уже с новой точки зрения, но доктор и на этот раз провалил его, заставив снова вспотеть.

– Это, батюшка, самое действительное потогонное средство, – шутя заметил Ельников гостю относительно их спора.

После чаю Анемподист Михайлыч предложил Грише порыться в чемоданах с книгами. Тот, конечно, сейчас же воспользовался этим: стал рыться, перечитывал заглавия, пробегал наскоро глазами страницу-другую каждой наугад развернутой книги, кое-чем серьезно заинтересовался и, в заключение, попросил позволения у Ельникова взять две-три книги с собой. Доктор, без сомнения, охотно согласился на это, но сам от себя ничего ему не навязывал. Так как Гриша засиделся таким образом у своего нового знакомого довольно долго, то Анемподист Михайлыч и вызвался проводить мальчика до дому, нарочно сказав ему, что имеет охоту погулять. Дорогой у них опять шли толки. Ельников рассказывал, как они с Светловым учились в гимназии, какие в то время проделки устраивали вдвоем; потом доктор сообщил Грише не менее интересные подробности о своей университетской жизни, о своих профессорах и товарищах, причем с глубоким уважением и чувством отозвался о Светлове, заметив о нем, между прочим, с какой-то грустью: «Не у нас бы только действовать этой благородной голове». Расставаясь с Ельниковым у ворот своей квартиры, Гриша, совсем как взрослый, пригласил его: «Заходите когда-нибудь и ко мне». Доктор, в свою очередь, принял это приглашение совершенно так, как если б выслушал его от товарища.

– Только буде я не очень скоро зайду к вам, так знайте, что я сильно занят, а не сочтите этого за нежелание с моей стороны. Вы-то ко мне заходите своим чередом, без церемонии, да почаще, – сказал он мальчику, в последний раз пожимая ему руку.

Бойко вбежал Гриша к себе в комнаты. Обыкновенно молчаливый и несообщительный, он в этот раз без умолку проговорил до поздней ночи с матерью, то передавая ей впечатления дня, то пересказывая, почти слово в слово, свои споры с Ельниковым. Лизавета Михайловна была уже в постели, когда вернулся сын, и до этого времени несколько беспокоилась его продолжительным отсутствием; но теперь, узнав в чем дело, она была очень довольна.

Сообщая свои новости матери, Гриша примостился на кровати, у ее ног, и никогда еще между ними не обнаруживалось такой теплой дружбы, такой полной откровенности…