Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)
II
ЕЛЬЦИНСКАЯ ФАБРИКА
Санная дорога только что стала. Морозило слегка. Вечерние тени начали уже кой-где ложиться на снегу, придавая ему синеватый оттенок; хотя солнце еще не закатилось, но оно стояло довольно низко, и лучи его с каждой минутой все больше и больше утрачивали свою живость. К Ельцинской фабрике подъезжала рысью почтовая тройка. Из повозки задумчиво посматривали по сторонам, куря манильские сигары, Светлов и Варгунин, оба закутанные в теплые енотовые шубы. Впереди, по дороге, чинно прохаживались вороны, поклевывая от времени до времени рыхлый снег; вспугнутые лошадьми, они на минуту взлетали и потом снова принимались за свою мирную прогулку.
– Ну, вот мы и Ельцу переехали; теперь до фабрики рукой подать, – пояснил Матвей Николаич своему спутнику, когда повозка их миновала ветхий мостик, перекинутый через небольшую извилистую речку.
Светлов стал молча вглядываться вдаль. Минут через пять он явственно различил первые домики деревни.
– Что, батенька? бьется небось сердчишко? – спросил у него Варгунин, широко улыбнувшись.
– Да как вам сказать, Матвей Николаич? И бьется и не бьется – как хотите; во всяком случае, не берусь изобразить вам состояния, в каком я нахожусь теперь: что-то совсем новое шевелится во мне… – молвил Александр Васильич, продолжая задумчиво смотреть вдаль.
– Это бывает, – согласился Варгунин и тоже умолк.
Между тем повозка, сделав несколько крутых поворотов, въехала в фабрику. День был праздничный, и потому фабричный люд весь высыпал на улицу. Старики и старухи чинно беседовали, кто стоя у ворот, кто сидя на лавочке, либо на завалинке под окнами, а молодежь обоего пола, разделившись на несколько кружков, дружно шумела, пела и заигрывала посреди улицы. Множество ребятишек с звонким смехом суетливо сновало взад и вперед в этой пестрой толпе; одни из них гонялись друг за другом с комками снегу в руках, другие задевали взрослых и ловко увертывались от их преследования. Легкий морозец был, очевидно, всем по вкусу. Светлова, столько лет не бывавшего в сибирской деревне, сразу поразило здесь очень многое: прежде всего ему бросились в глаза кокетливая щеголеватость женщин и молодцеватый вид парней; кроме того, степенная наружность стариков и незапуганная развязность детей, какую редко можно встретить в русском селе, также не прошли не замеченными для молодого человека. Но больше всего обратила на себя его внимание типичная привлекательность лиц, в особенности у женщин: они, как на подбор, все были красавицы в своем роде. Александр Васильич не мог утерпеть. чтоб не обратиться к Варгунину с замечанием на этот счет.
– Эге, батенька! да такого местечка, как эта фабрика, в целой губернии поискать – не найдешь, – с воодушевлением пояснил Матвей Николаич. – Фабричные старики рассказывают, что будто, несколько десятков лет тому назад, первые здешние поселенцы крали и увозили сюда из соседних деревень первых тамошних красавиц, – вот таким-то образом и пошел, видите, какой красивый народец. Еще бы вам, батенька, малолетки [18]18
Малолетками, до последней реформы, назывались в Сибири неотделенные от родителей дети поселенцев, приписанных к казенным фабрикам и заводам. Лет десять тому назад встречались еще там, совсем уже седые старики, именовавшиеся официально, в паспортах, этим званием. (Прим. автора).
[Закрыть]наши не понравились!
Светлов еще с большим любопытством стал вглядываться в пеструю шумную толпу. Въехав в ее середину, повозка, по приказанию Варгунина, подвигалась вперед осторожно, шагом. В толпе то и дело приподнимались, фуражки и слышались радушные приветствия «косматому». «Матвею Миколаичу наше почтение!» – степенно приподнимались с завалинок старики, отдавая ему солидные поклоны. Многие женщины тоже здоровались с ним дружелюбными кивками головы.
– Ого! – сказал Светлов, повернувшись на минуту лицом к своему спутнику, – да область-то вашего знакомства, как видно, гораздо шире, чем вы рассказывали? Ведь тут она уж, кажется, не на двадцать, а верст по крайней мере на сорок от города раздвинулась.
– Это, батенька, не то, что у вас там, за Уралом: здесь – своя своих познаша, – весело заметил ему в ответ Варгунин, продолжая любезно отвечать на новые приветствия фабричных.
В конце деревни повозка, по указанию того же Матвея Николаича, остановилась у одной из групп стариков, в числе пяти человек. Это были люди самого степенного вида, совсем седые и, как видно, местные вожаки. Варгунин вышел на минуту из экипажа и поздоровался с ними рукой.
– Вот, деды… видите вы его? – указал он им головой на Светлова. – Это наш. Смотрите! – волоска на нем не тронуть!
Александр Васильич не нашел деликатным оставаться долее в повозке и тоже вылез.
Из группы «дедов» выдвинулся вперед один, совсем еще бодрый, величественного вида старик. Солидно погладив длинную седую бороду, он обернулся на минуту к товарищам и потом, как бы получив от них согласие, с важным, серьезным видом обратился к Светлову, до крайности заинтересованному этой сценой:
– Что сказал Матвей Миколаич, так тому и быть! Погости, погости у нас, добрый человек… Давай, поздоровкаемся!
Старик покровительственно обнял молодого человека и трижды поцеловал его так, как на Руси обыкновенно христосуются. Светлов догадался, что ему следует делать, и сам уже перецеловался таким же манером с остальными.
– Живете, значит, деды, ладно? Тихо у вас все? – спросил Варгунин у стариков после общего минутного молчания.
– Ничего, Матвей Миколаич, ладновато живем. Спасибо на добром слове! – ответили ему двое из них почти в один голос.
– Ну и ладно. Повидаемся ужо еще, – сказал Матвей Николаич, садясь в повозку и движением головы приглашая к тому же своего несколько рассеянного спутника. – Трогай! – пошевелил он рукой за локоть ямщика.
Повозка отъехала рысью.
– Добро погостить! – послышалось ей вслед.
– Спасибо! – откликнулся Варгунин, приподняв меховую шапку, и обратился к Светлову: – Вы, батенька, я вижу, порядком-таки удивлены нашей остановкой? – заметил он ему. – Это я вот для чего сделал: здесь парни – народ бедовый; а женщины – сами видели, какие, – так необходимо было, на всякий случай, заручиться дедами. У вас ведь, я чай, не лягушечья кровь?..
Александр Васильич, против обыкновения, не поморщился от этой шутки.
– Полно вам, Матвей Николаич, загадки-то загадывать, – весело сказал он и лукаво засмеялся, – разве я не понимаю, в чем дело?
– А поняли, батенька, так и тем лучше, – ответил Варгунин, и широкая улыбка осветила его умное, выразительное лицо.
Повозка подъезжала между тем к красивому домику в русском вкусе, с балконом и зелеными ставнями. В ту минуту, как она повернула к крыльцу, выходившему прямо на улицу, – в глубине холодного коридора, который разделял домик на две необширные половины, показалась высокая стройная фигура молодой девушки, в синей бархатной шубке, опушенной соболем, и в белой пуховой косынке на голове. Девушка, очевидно, шла на улицу. Едва она переступила порог крыльца, как Светлов, не дав еще остановиться экипажу, в одну минуту поднялся на ноги, бесцеремонно перепрыгнул через колени Варгунина, причем порядочно толкнул его и, выскочив из повозки, опрометью бросился на крыльцо: он сразу узнал в этой стройной фигуре… Христину Казимировну.
Взглянув мельком на вылезавшего из повозки Варгунина, девушка вспыхнула, как порох, и, с быстротой молнии, перенесла свой взгляд на молодого человека, который стоял теперь перед ней, трепетно ожидая, как его примут.
– Са-а-ша!!. Здравствуй!!.– вскричала она, наконец, вся задыхаясь от волнения, и кинулась на шею к Светлову.
Они поцеловались долгим, горячим поцелуем и, вероятно, минуты две по крайней мере простояли бы так, обнявшись, если б их не разъединил подошедший Варгунин.
– Надобно что-нибудь и на мою долю оставить, Казимировна… – сказал он шутливо.
– Славный, добрый Матвей Николаич!.. Спасибо вам!
Она так же дружески обняла и его.
Светлов смотрел на них и ничего не видел: у него словно туман стоял перед глазами, – так глубоко потрясло его это, столь давно желаемое им, свидание. Он, по правде сказать, не ожидал уже услышать от Жилинской прежнего дружеского «ты», не ожидал от нее и такого горячего привета, каким она его встретила, зная по опыту других, как много значат годы разлуки в подобных встречах. Собственная ошибка, так очевидно доказанная ему теперь когда-то любимой девушкой, поразила его.
Обняв Варгунина, Христина Казимировна опять подошла к Светлову, взяла его за обе руки и долго-долго смотрела ему молча в лицо.
– Так вот ты какой стал теперь! – сказала она наконец, продолжая пристально и ласково всматриваться в него, – уж не прежний «гимназистик». – Жилинская как-то особенно оттенила последнее слово. – Ты ведь, впрочем, – помнишь? – всегда сердился, когда я тебя так называла. А теперь уж не рассердишься? Да?
Светлов улыбался только, молча соглашаясь с ней.
– Но… не прими за комплимент – ты страшно похорошел с тех пор, хотя уж и нет на щеках прежних роз, – продолжала она, любуясь им. – Однако что это я мелю? Я совсем потеряла голову, как тебя увидела… Пойдем скорее к папке!
И Христина Казимировна, быстро схватив за руку Светлова, стремительно повела его в комнаты, забыв даже пригласить Варгунина, который, впрочем, и без приглашения последовал за ними, улыбаясь и напевая что-то себе под ног.
Жилинский стоял у письменного стола, спиной к двери, и зажигал свечу, когда дочь почти вбежала к нему в кабинет, ведя за руку гостя.
– Угадай, папка, кого я к тебе привела? – задушевно-весело сказала она, поцеловав отца, и загасила свечу, дунув на нее прежде, чем старик успел обернуться.
– Если б ты даже и не таким восторженным тоном предложила мне этот вопрос, так я догадался бы… – ответил он с сильным выражением радости в голосе. – Пусти, стрекоза! дай поскорее огня зажечь: у меня ведь не твои влюбленные глаза…
Он, однако ж, не сразу зажег свечу: рука у него заметно дрожала. Светлов, стоя сзади, громко поздоровался с ним по-польски.
– Так и есть! Так я и думал! – быстро проговорил Жилинский и, ставя второпях на стол зажженную свечу, он едва не уродил ее на пол. – Здорово же, мальчик! – уже дрожащим голосом, но по-русски, обратился он к Светлову точно с такими же словами, какими приветствовал его обыкновенно десять лет тому назад.
Старые знакомые крепко обнялись и поцеловались несколько раз.
– Вы даже представить тебе не можете, Казимир Антоныч, всей моей радости, что я снова вас вижу, после стольких лет!.. – опять по-польски сказал Светлов, и голос у него задрожал от волнения.
– Верю… – снова по-русски заметил ему растроганный старик, – но говорить мы с тобой по-польски будем тогда, когда буду у тебя, а теперь ты – мой гость, – прибавил он с старосветской любезностью.
В эту минуту в кабинет вошел Варгунин.
– Ба! и коллега здесь! – весело вскричал Жилинский, идя к нему навстречу. – Н-ну! сегодня мы так запируем, как никогда еще не пировали… А что? ведь мальчик-то этот теперь совсем молодцом смотрит? А? что ты на это скажешь? – с некоторой гордостью прибавил он, указывая Матвею Николаичу на Светлова.
– Молодец, батенька, всегда молодцом смотрит, – ответил Варгунин, улыбаясь и пожимая старику руку.
Как только кончились первые приветствия, весь дом был поставлен на ноги. Жилинский имел обыкновение сам распоряжаться всем, отстраняя по возможности дочь от занятия хозяйством, так как, по его любимому выражению, «только эта бабья профессия и делает баб из женщин». Несмотря на свои шестьдесят лет с лишком, он быстро шагал теперь из комнаты в комнату, отдавая, между прочим, и совсем лишние, но, по его мнению, на этот раз необходимые, приказания. Христина Казимировна тем временем занимала в отцовском кабинете гостей; то есть, если сказать по правде, она, вся увлеченная прошлым, говорила с одним Светловым, предоставив Матвею Николаичу широкое право только поглядывать на них из уголка дивана да улыбаться. Варгунин даже успел вздремнуть там с четверть часа под их неумолкаемый говор.
Вскоре все это маленькое общество мирно сидело уже за чайным столом. Стол был сервирован на славу; видно было, что старик Жилинский недаром провел большую часть своей молодости в лучших варшавских и петербургских салонах: на всем лежала печать утонченной простоты и изящного вкуса. Христина Казимировна, по обыкновению, сама разливала чай, – это было, кажется, единственное хозяйственное занятие, безраздельно предоставленное ей отцом. Минут за пять до чаю с Александром Васильичем сделался легкий обморок. Светлова заботливо уложили на мягкий диван, поодаль от стола, спрыснули ему холодной водой лицо и, чтоб не тревожить молодого человека, все говорили вполголоса. Теперь, полулежа на диване, Светлов хотя и чувствовал силы встать и вмешаться в общий разговор, он не мог, однако ж, не поддаться сладкому соблазну – остаться и еще на несколько минут в этом положении. Дело в том, что Александр Васильич только теперь пришел немного в себя от всех треволнений недавней встречи; он даже не успел порядком разглядеть до сих пор знакомых, дорогих лиц: перед глазами его все это время носился какой-то туман, как и давеча на крыльце, и только в настоящую минуту, когда этот туман рассеялся вместе с обмороком, молодой человек мог вполне убедиться, что перед ним сидят не призраки, а живые, дорогие ему, лица. Светлов полуоткрыл глаза и жадно всматривался в них!
Да! это были действительно не призраки, а живые люди, с которыми он так крепко, так разумно был связан десять лет тому назад. Старик Жилинский все смотрит таким же бодрым, величавым стариком, как и тогда; та же энергия запечатлена на лице, только голова стала еще седее да волосы реже; даже взгляд черных, как уголь, глаз не утратил как будто ни единой доли прежнего огня.
«Таких стойких и самому времени не поддающихся натур не родится уж больше на измельчавшей Руси», – думается Светлову, и он медленно, будто нехотя, отводит глаза от старика Жилинского, чтоб взглянуть на его дочь.
Она рассеянно слушает Варгунина, приподняв слегка подбородок. Это – и прежняя, и не прежняя Христина Казимировна: та же гордая, причудливая и независимая головка, но как будто меньше стало мускульной упругости и силы в тонкой, стройной шее, будто слегка покачивается на ней эта неугомонная головка; те же проницательные, отцовские глаза, но только теперь они стали влажнее, бархатистее, глубже; и осанка та же, но женственнее. Да! и теперь Христина Казимировна смотрит прежней красавицей в полном смысле слова, только еще роскошнее стали формы, еще ярче горит на щеках зарево румянца, еще пышнее оттеняют бледные окраины лица шелковистые и черные, как смоль, раскинутые по плечам волосы. И все-таки во всей ее фигуре нет уже прежней беззаветно заносчивой отваги: это – все то же море, бурное и бездонное, но, как будто у берегов, где крутые, незыблемые скалы дали холодный отпор его могучей силе…
Светлов закрыл глаза и задумался.
Когда молодой человек снова открыл их, услыхав возле себя легкий шорох шелкового платья, он увидел, что над ним наклонилась и тревожно смотрела на него Христина Казимировна.
– Ну что ты, Саша? Что это с тобой?!. Лучше ли тебе? – говорила она, нежно гладя рукой его холодный лоб.
«И от этой роскошной, любящей и гордой женщины я должен отказаться!» – мелькнуло в голове Светлова, и эта мысль прошла через нее, как раскаленное железо. Александр Васильич, однако ж, тотчас же встал с дивана.
– Не беспокойся, Кристи, – сказал он, делая усилие улыбнуться и целуя ее в лоб, – от радости не умирают.
Христина Казимировна задержала на минуту руками его голову и горячо поцеловала его в губы.
– Это за то, что ты, наконец, вспомнил когда-то твое любимое имя, – сказала она, снова садясь разливать чай.
Жилинский встал и усадил Светлова между собой и дочерью.
– Поторопился я немного, мальчик, назвать тебя молодцом, – заметил он ему с добродушной шуткой, дружески потрепав его по плечу, – обмороки от женщин не должны быть у тех, кто не хочет падать в обморок перед свистящей пулей…
– Эка, батенька, что сказал! – засмеялся Варгунин, – да, по-моему, в любой прекрасной женщине столько сидит зарядов, сколько не отыщется их в пороховых погребах всего земного шара!
– Отодвиньте же, в таком случае, Матвей Николаич, свечу от Кристи, – засмеялся, в свою очередь, Светлов, указав глазами на Жилинскую.
– Ну уж, батенька, вот вас-то бы так вернее было отодвинуть от Казимировны… – сострил Варгунин.
Все непринужденно засмеялись.
От шуток разговор незаметно перешел к серьезным предметам и, наконец, коснулся светловской школы.
– Отчего бы и тебе, Кристи, не устроить здесь школу? – спросил, между прочим, Александр Васильич у Жилинской.
– Да она уж дважды заводила ее здесь, – ответил за нее отец, – в первый раз, с разрешения, – закрыли; во второй раз, потихоньку, – обязали подпиской не входить ни в какие подобные заботы, даже относительно детей…
– Остается, значит, попытаться только завести школу в третий раз? – заметил, улыбаясь, Светлов.
– Так тогда меня и вышлют отсюда, – возразила Жилинская.
– Чего у нас нельзя обойти, Кристи! – сказал Светлов, выразительно покачав головой.
– Да я и обхожу: а ты думаешь – нет? Папка ведь говорит только, что нельзя устроить правильной школы.
– Зато у моей девочки целый свой лазарет здесь организован, – сказал Жилинский.
– На попечение которого я однажды не побоялся отдать даже собственную особу, – вмешался Варгунин.
– Вот как! Кто же им заведует? – спросил Александр Васильич.
– Да я сама, Саша, – скромно пояснила Христина Казимировна.
– Да? Но лечит-то кто же?
– Я же сама и лечу, – опять так же скромно пояснила она.
Светлов находился в очевидном недоумении.
– А ты думаешь, мальчик, что мы без тебя ничего уж и не делали в эти десять лет? – спросил у него старик Жилинский – Моя девочка года четыре, если еще не больше, училась медицине у…
Казимир Анточыч назвал фамилию того самого польского врача-изгнанника, у которого Ельников заимствовался специальными пособиями на немецком языке.
– Он, папка, думает, что я все это время размышляла, отчего он вдруг перестал ко мне письма писать… – лукаво улыбнулась Христина Казимировна.
Светлов вспыхнул, как прежний «гимназистик».
– Кристи! – сказал он с задумчивым упреком, – разве ты не знаешь, что кто старое помянет, тому глаз вон?
– Может быть, это и мудрость; но, по-моему, справедливее было бы выкалывать оба глаза тому, кто забывает старое, – заметила она тем же прежним, насмешливым тоном, который был так памятен Светлову.
– По-о-лно вам ссориться, – вмешался в разговор Жилинский. – Кто же бранится с посторонним мужчиной при женихе! – шутливо обратился он к дочери, с комично-важным видом покачав головой.
– Это вот Казимир Антоныч постоянно меня так дразнит, – пояснил Варгунин Светлову, – а теперь, батенька, кстати уж и вас призадел маленько…
Светлов опять почему-то вспыхнул.
– Нет, папка, тут дело не в ссоре, а я сегодня же хочу доказать Саше, что не забыла старое: я помню, что я у него в долгу, – сказала Христина Казимировна с той обворожительной улыбкой, перед которой Светлов никогда не мог устоять. – Вели, папка, запречь мои беговые саночки: я прокачу его сегодня сама… за прежний кабриолет.
– Надеюсь, Казимировна, вы не вывалите его с досады в снег? – осведомился Варгунин.
– А уж об этом вы спросите у него, когда мы вернемся… – лукаво-насмешливо ответила ему Жилинская.
Опять все засмеялись.
Через полчаса от крыльца домика Жилинских действительно отъехали беговые саночки; правила лошадью Христина Казимировна. Она была в том самом наряде, в каком встретила давеча гостей. Рядом с ней сидел Александр Васильич; он принужден был одной рукой обнять ее, а другой держаться за передок, чтобы не упасть: саночки оказались очень малы и узки. Сперва, с четверть версты, Христина Казимировна ехала легкой рысцой, почти опустя вожжи, но, миновав какой-то мостик, она натянула их и сказала Светлову:
– Теперь держись крепче, Саша!
И они полетели, как из лука стрела.
– Куда же ты мчишь меня так, Кристи? – спросил Александр Васильич свою спутницу, когда у него, наконец, дух захватило от быстроты езды.
– Я тебя в деревню увезу! – засмеялась она, еще сильнее натянув вожжи, и потом не то лаского, не то насмешливо прибавила: – Теперь мы, кажется, поменялись ролями… Помнишь, как в первый день нашего знакомства я предложила тебе тот же самый вопрос, какой ты мне сделал сейчас? и помнишь, как на этот вопрос ты ответил мне тогда точно так же, как я тебе сейчас ответила?
– Да, помню, – сказал Светлов.
– Только, видишь, я не так скупа, как ты был тогда: я молочка для тебя не пожалею…
Она звонко захохотала, поцеловав его на лету.
– Но ведь Казимир Антоныч будет ждать нас к ужину, Кристи, – слабо напомнил ей Александр Васильич.
– Казимир Антоныч, Саша, пожил довольно и как ему хотелось; теперь мне хочется жить, – и посмотрела бы я, кто запретит мне это! – возразила она гордо, и глаза у ней засверкали в вечернем полумраке.
Светлов промолчал, не находя в себе силы бороться в эту минуту с неотразимым обаянием своей спутницы; он только крепче обнял ее.
Они продолжали нестись по-прежнему, но молча, переживая каждый неизгладимую бурю в душе. Александру Васильичу начинала уже нравиться эта быстрая езда, она соответствовала тому вихрю мыслей, который крутился теперь в его голове. Отъехав версты четыре от дому, молодые люди завидели вдали огонек. Христина Казимировна задержала лошадь и пустила ее опять легкой рысцой.
– Вот и деревня, – сказала она, круто повернув налево, не то в какой-то темный коридор, не то в улицу.
Через минуту Жилинская стояла уже под окном чьей-то большой избы и стучалась в ставень.
– Это я, кума Маня. Отвори! – говорила она громко.
– Ба! да никак и впрямь барышня наша! – послышался за окном мягкий женский голос. – Отвори, Гарась, поскоре!
Сейчас же вслед за тем послышался стук тяжелого запора у ворот, и дюжий молодой парень лихо отворил настежь обе их половинки.
– Вот нежданно-то, негаданно!.. Здоровате-ка! – так же лихо тряхнул он головой, приветствуя неожиданную гостью.
– Здравствуй, Герасим! – дружески протянула было ему руку Христина Казимировна. – Прибери, голубчик, нашу лошадь. Да я не одна, смотри: вон и еще гость со мной, – указала она на стоящего поодаль Светлова.
– Ну, нет, милая барышня, со сна-то, не умывшись, руки я тебе не дам, – степенно заметил ей Герасим, торопливо убирая назад свою руку, – а как помоюсь, ужо, тогды дам. А вот, что до их милости, так это – наши гости: для них в избе завсегда места хватит, сколько ни приди. Милости просим, слышь, не побрезговать! – радушно обратился он к Александру Васильичу.
Светлов тоже было протянул ему руку.
– И тебе не дам руки без умывки, – так же степенно остановил его парень, тряхнув волосами.
В эту минуту в окнах избы показался свет.
– Вон уж кума Маня и огня добыла. Пойдем… – как-то особенно ласково обратилась Жилинская к Александру Васильичу.
Они проскользнули в ворота и быстро взбежали па высокое крыльцо.
Кума Маня – красивая деревенская женщина лет двадцати трех – встретила их, со свечой в руке, на пороге избы. Поздоровавшись с ней непринужденным поцелуем, Христина Казимировна представила ей своего спутника, сказав только:
– Это из наших, кума Маня.
Такой незначительной фразы, по-видимому, было совершенно достаточно для того, чтобы Светлову был оказан самый радушный прием со стороны молодой хозяйки.
– Мы вот с этим человеком, Маня, десять лет не видались, так надо нам хорошенько поговорить с ним с глазу на глаз, – сказала ей Жилинская после первых обычных расспросов о здоровье и делах. – Ты уступи нам, часика на два, вашу чистую половину и молочком нас попотчевай: я вот его обещалась угостить, – указала она глазами на Светлова. – Мы ведь вас не стесним этим… а?
– Что вы, что вы, барышня, грех какой! Да мы с Гарасей душу за вас отдать рады! – взволнованно проговорила радушная хозяйка.
Кума Маня засуетилась, сбегала на чистую половину, торопливо прибрала там, что было нужно, и проводила туда гостей, опять со свечой в руках; потом, минуты через три, она принесла им крынку густых сливок, две кружки, деревянную ложку – поставила все это на стол, покрытый чистой скатерью, и ушла, ласково сказав на прощанье гостям:
– Христос с вами! Хоть две ночки напролет проговорите…
Жилинская стала раздеваться.
– Мы здесь, Саша, как у себя дома: распоряжайся, – весело заметила она Светлову.
Александр Васильич видел, что ему готовы дать решительную, смертельную битву, и чувствовал в то же время, что никакая логика не устоит перед этой гордой, страстно любящей женщиной. Он задумчиво смотрел, как она сняла с себя сперва шубку и положила ее в углу на сундук, как сняла потом с головы косынку, небрежно кинув ее туда же, как ее изящные пальчики нетерпеливо тормошили не снимавшийся сразу меховой ботинок, – и его всего охватило вдруг чем-то теплым, чем-то никогда им еще не испытанным. Он быстро сбросил с себя шубу и помог Жилинской снять заупрямившийся ботинок.
Христина Казимировна откинула назад волосы и обвила Светлова руками за шею.
– Теперь я обниму тебя и поцелую так, что ты никогда этого не забудешь!.. – сказала она, задыхаясь, – и действительно, так обняла и поцеловала Александра Васильича, что у него на минуту опять встал давешний туман перед глазами.
– Кристи! – молвил он, опустив в изнеможении голову на ее плечо, – ты сама не знаешь, что делаешь… Ты должна меня выслушать прежде…
Христина Казимировна отвела одной рукой от плеча голову Светлова, а другой нежно провела несколько раз по его волосам.
– Ты, я вижу, не понимаешь, чего стоило мне любить тебя целые десять лет неизменно. Ты не знаешь, что значит тосковать столько лет, отдавать свою душу другому… даже без надежды увидеть его вновь когда-нибудь… Саша, Саша! как мало же ты понимаешь!!.
Она истерически зарыдала.
– Полно, Кристи!.. Кристи! поговорим лучше задушевно…
Светлов успокаивал ее, как мог.
– Я не ребенок, мне не нужно утешений… – говорила она через минуту, уже улыбаясь. – Давай, чокнемся молочком!
Жилинская до краев налила в обе кружки сливок и одну подала Светлову.
– Настоящее – наше. Выпьем же за эти немногие нераздельные минуты! – сказала она ему, подняв высоко свою кружку.
– За настоящим идет будущее… – возразил он нерешительно.
Христина Казимировна гордо выпрямилась перед ним.
– За свое будущее отвечаю я сама! – пылко проговорила она, и глаза у ней опять засверкали.
Они чокнулись.
– Теперь, Кристи, ты, во всяком случае, должна выслушать меня… – сказал Александр Васильич, медленно ставя на стол опорожненную кружку. Он сел; она сделала то же.
– Мы ведь не дети с тобой, Кристи… и ты знаешь, за какой вещью какой следует результат… – продолжал Светлов. – Я никогда не женюсь…
– Мне нет нужды знать об этом! – вся вспыхнув, гордо перебила его Христина Казимировна.
– Нужно или не нужно тебе это знать, Кристи, – повторяю: я никогда не женюсь…
– Отчего?..
Она пристально и проницательно смотрела на него.
– Оттого…
Светлов не договорил и тихо забарабанил кончиком пальца по столу.
задумчиво и как бы про себя продекламировал он. Христина Казимировна вздрогнула.
– Послушай же меня, Кристи, – продолжал Александр Васильич через минуту общего тяжелого молчания, – я ведь уж не люблю тебя теперь той, навсегда для меня памятной глубокой и горячей любовью, которая одна – и только она одна! – могла бы дать мне право целовать тебя не братским поцелуем… Мне больно сказать это тебе… в особенности тебе… но… но я не буду принадлежать никогда даже и той, которую я, кажется, – быть может, сам того не замечая, – люблю теперь… Слушай, Кристи! Ты хорошо знаешь сама, как ты хороша; ты хорошо знаешь, что за тобой – все обаяние моего невозвратного прошлого… все лучшее мое за тобой… Поедем!
Светлов решительно встал.
Она зарыдала, но не пустила его.
. . . . . . . . . . . . . . .
Медленной рысцой возвращались назад беговые саночки Христины Казимировны; ими правил уже Светлов, а она, крепко прижавшись к нему, лежала у него на плече. Бледная луна томно освещала ее еще более бледное лицо. По временам оно на минуту вспыхивало ярким румянцем, глаза лихорадочно загорались и потом неопределенно-задумчиво смотрели в снежную даль. Александр Васильич тоже был бледен, задумчив, но на лице его играл какой-то особенный мягкий свет. Они всю дорогу ехали молча, только под конец заговорила Христина Казимировна.
– Ты имел тогда право на все и ничего не взял… Лучше же поздно, чем никогда… А я все-таки не могу ни наговориться с тобой, ни насмотреться на тебя!.. – успокоительно шептала она Светлову, подъезжая к дому.
Казимир Антоныч и Варгунин давно уже поджидали их, не садясь одни за ужин, который роскошно был накрыт в маленькой, уютной столовой домика Жилинских. Когда Христина Казимировна вошла туда вместе с Светловым, старики жарко спорили о чем-то, сидя в двух противоположных углах – один на кресле, другой на диване.
Жилинская взяла было Александра Васильича за руку, сделала с ним два шага вперед, но потом, заметив, что он не понимает ее движения, быстро отдернула назад свою руку.
– Мы не обвенчаны, папка, да и никогда не будем обвенчаны, – с лихорадочной твердостью сказала она, одна подходя к отцу, – но мы теперь…
Христина Казимировна не договорила, и крупные слезы закапали у нее из глаз.
Светлов так и замер на месте, как ошеломленный.
Варгунин многозначительно посмотрел на всех, и начал медленно запускать правую руку в свои длинные, вьющиеся по плечам, волосы. На одну минуту в комнате стало так тихо, как будто бы в ней никого не было.
Старик Жилинский молча и величаво поднялся с кресел; ни один мускул не дрогнул у него на лице. Так же молча и величаво, твердым, неспешным шагом подошел он сперва к дочери, а потом к Светлову, обнял их и поцеловал каждого трижды в лоб.
– Уж это ваше дело… – сказал он им, наконец, с гордым спокойствием в голосе и во всей фигуре, – а мое – приказать подать шампанского, чтобы мы с старым коллегой могли от души выпить за ваше здоровье.
И старик, заложив руки в карманы, медленно-важно вышел из комнаты.
Подали шампанское; все чокнулись, обняли друг друта и сели за ужин. Если б не слишком резка была бледность Христины Казимировны, если б Светлов не так сильно краснел от времени до времени, то можно было бы подумать, что ровно ничего особенного не случилось с ними в этот роковой для них вечер. Казимир Антоныч и Варгунин, с своей стороны, употребляли все усилия, чтоб сделать непринужденной общую дружескую беседу. Особенно удалось это Матвею Николаичу, после того, как, обратившись к Светлову и чокнувшись с ним не в зачет, он сказал ему задушевно-весело:
– Эх, батенька! у меня опять начинают «чернеть кудри»…
Как только кончился ужин, старик Жилинский первый встал из-за стола и тотчас же подошел к дочери.
