Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)
VII
НЕОЖИДАННЫЙ ГОСТЬ ЛИЗАВЕТЫ МИХАЙЛОВНЫ
Было около девяти часов вечера. У Прозоровой только что подали самовар, – сегодня немного раньше обыкновенного, так как сидевшие у нее гости, Варгунин и Ельников, оба были большие охотники до чаю. Дети отсутствовали: Анюта Орлова, праздновавшая в этот день свое рожденье, отпросила незадолго перед тем девочек к себе ночевать, а Гриша вызвался проводить их. Лизавета Михайловна, вероятно, поехала бы туда и сама, если б накануне, не зная еще о семейном празднике молодой девушки, не выразила Светлову сильного желания познакомиться с Жилинскими, которых тот и обещал привезти к ней сегодня.
По правде сказать, Александру Васильичу не особенно понравилась эта мысль. Он сперва даже и попытался было отклонить ее – разумеется, самым деликатным образом; но после настойчивой просьбы со стороны Прозоровой отказать ей было неловко, да к тому же и причины серьезной не представлялось. Всегда свободный во всех своих чувствах и действиях, не лгавший ни перед кем, Светлов, и в этом случае не нашел возможным действовать иначе. «Что бы из того ни последовало, пускай они встретятся лицом к лицу», – думалось ему. Лизавета Михайловна, с своей стороны, ждала этой встречи с нетерпением. Молодая женщина много слышала о Христине Казимировне и прежде, до знакомства с Александром Васильичем, знала, как смотрит на Жилинскую город, и давно уже интересовалась ею; но личность знаменитой «Христинки» получила в глазах Прозоровой совершенно новый интерес с тех пор, когда об этой эксцентричной девушке заговорили Светлов и, в особенности, Варгунин. Нельзя скачать, чтоб к простому порыву любопытства у Лизаветы Михайловны не примешивалось, в данном случае, и другое, более глубокое чувство. Юношеская любовь Светлова была не тайна для Прозоровой, – и ей неодолимо захотелось видеть и узнать женщину, вызвавшую этот первый трепет страсти в человеке, к которому сама она, Лизавета Михайловна, тянулась всеми силами ума и души.
Немудрено, что теперь, в ожидании Жилинских, настроение хозяйки дома показалось Анемподисту Михайлычу немного странным.
– А вы сегодня, барыня, совсем какая-то рассеянная, – шутливо заметил ей доктор после одного из ее неудачных ответов. – Дайте-ка, я вам пульс пощупаю заблаговременно…
Прозорова улыбнулась несколько поинужденно.
– Нет, доктор, не пророчьте, – сказала она, заваривая чай, – я уж и так нахворалась довольно. Где это у нас Александр Васильич замешкался с своими друзьями? – прибавила Лизавета Михайловна, помолчав.
– Да ведь рано еще, – заметил Варгунин, посмотрев на часы.
Разговор все время держался на таких отрывочных фразах, пока, наконец, не пошли толки о последней фабричной истории да о вчерашнем посещении представителем местной власти Светлова и его школы.
– Одного только я не понимаю, – заговорила, между прочим, хозяйка, – какая надобность генералу оказывать такую любезность Александру Васильичу, если он видит в нем лицо подозрительное? Ведь так и себя скомпрометировать недолго.
– А какая надобность кошке, прежде чем съесть мышку, заигрывать с ней? – саркастически возразил Ельников. – Вы говорите: себя скомпрометировать можно. Да чем же? и перед кем? Думаете, перед подчиненными-то, которые и слова пикнуть не смеют? Эге!.. – заключил ядовито доктор и закашлялся.
– Да, батенька, я совершенно с вами согласен, – обратился к нему Варгунин, – ничего нет опаснее власти заигрывающей…
– Его многие хвалят, впрочем, – как-то безучастно выразила свое мнение хозяйка.
– Да, хвалят: рыцарь, говорят, – с жаром подхватил Матвей Николаич. – Но я, Лизавета Михайловна, изучал на практике своего века… одного… тоже рыцаря, – так тот, знаете, когда дело касалось нашего брата, бывало, зарычит только, да и вышвырнет тебя без церемонии из ряда присносущих в приснопамятные… но уж любезничать перед тем не станет. А этот, наш-то, пожалуй, и копье с вами переломит сегодня, для пушего рыцарства, – ничего, что видит в вас лицо неподходящее, – а завтра вы, сидя в казенной квартире, и узнаете, каково простому смертному иметь дело с рыцарями…
– По крайней мере я слышал, что он очень многим помогает здесь, – по-прежнему безучастно настаивала Прозорова.
– Ну-с, хорошо-с, помогает; согласен. Да ведь и все такие рыцари помогают… разным казанским сиротам. Ведь и тот помогал; зато уж, если, бывало, захочет разорить кого дочиста – не прогневайтесь!
– Матвей Николаич решительно в ударе сегодня, – заметил одобрительно Ельников, любивший вообще оттенок желчи в словах, по какому бы поводу он ни проявлялся.
– Должно быть, перед ударом, батенька… – как-то вскользь ответил ему Варгунин и задумчиво откинул назад движением головы длинные пряди своих косматых волос.
– «О чем шумите вы, народные витии?» [23]23
Начальная строка из стихотворения А. С. Пушкина «Клеветникам России» (1831).
[Закрыть]– послышался внезапно из передней громкий и веселый голос Светлова, появления которого никто до сих пор не заметил, так как входная дверь на этот раз была почему-то не заперта на крючок изнутри.
Лизавета Михайловна встрепенулась и торопливо пошла встречать гостя.
– А… остальные? – спросила она несколько тревожно, здороваясь с Светловым и видя, что он явился один.
– Едут за мной следом: мы не поместились в одних санях, – успокоил ее Александр Васильич, проходя за ней в столовую.
Он только что успел переброситься двумя-тремя словами с приятелями, как раздался звонок.
– Вот и они! – сказал Светлов.
– Я сама отворю… – нетерпеливо предупредила Лизавета Михайловна горничную, явившуюся на звонок, и быстро прошла в слабо освещенную переднюю.
– Не могу не узнать в вашем лице, сударыня, самой прекрасной хозяйки, – с старосветской, истинно польской любезностью обратился к ней Казимир Антоныч, как только она отворила дверь и дала время гостям войти.
Жилинский проговорил это, даже не успев еще раздеться.
– Мне тоже не нужно спрашивать, кому я протягиваю руку в настоящую минуту, – с обольстительной улыбкой поспешила сказать, в свою очередь, Христина Казимировна, быстро скинув с себя шубку и здороваясь с Прозоровой.
Забросанная, даже несколько сбитая с толку всеми этими любезностями, не светская и, вдобавок еще, сильно взволнованная интересной встречей, Лизавета Михайловна, видимо, растерялась. Сперва она только крепко пожала руку гостям и, когда немного оправилась, проговорила с самой радушной улыбкой, обращаясь к Жилинскому:
– На вас и на вашу дочь я, право, уже и теперь не могу смотреть иначе, как… на друзей… Милости просим!
Прозорова любезно пропустила гостей вперед и молча пошла за ними поодаль в столовую. Когда Христина Казимировна вступила на порог этой ярко освещенной комнаты из полутемного коридора, глубокие карие глаза хозяйки на одно мгновение как будто впились в стройную фигуру красавицы гостьи. Тем не менее Лизавета Михайловна не забыла представить Ельникова своим новым знакомым.
– Я знаю, что мы с вами конкуренты по профессии, – с обычной грубоватостью сказал Анемподист Михайлыч Жилинской, студенчески пожимая ей руку, – так чтобы нам не ссориться из-за практики, уговоримтесь теперь же: кого вы не вылечите – присылайте ко мне, я же буду отсылать на ваше попечение выздоравливающих, а гонорарий пополам. Согласны?
– Нет, доктор, – улыбнулась Христина Казимировна, – эти условия слишком выгодны для меня.
– Напротив, – невыгодны, скажите: ухаживать за выздоравливающим гораздо труднее, чем лечить больного.
– Ну, так вы, значит, обсчитать меня хотите?
– А уж это как водится. Надо всегда рекомендоваться с самой худшей стороны, чтобы не вызвать потом разочарования, – рассмеялся Ельников, шутливо кланяясь.
– Ты, Кристи, редко увидишь Анемподиста Михайлыча в таком хорошем настроении духа, – вмешался Светлов.
– А вот скоро и ни в каком не увидите: умирать собираюсь… – с бесстрастной, чуть заметной улыбкой пояснил доктор.
Смотря на его исхудалое, прозрачно-зеленоватого цвета лицо, Христина Казимировна была поражена спокойствием этой улыбки и не нашлась, что сказать.
– Э, батенька-а! еще всех нас переживете, – выручил ее Матвей Николаич.
Ельников промолчал, но всем стало как-то неловко, будто и в самом деле между ними находился умирающий. Жилинская, видимо задумавшись, не трогалась с места.
– Христина Казимировна! – пригласила ее хозяйка, садясь разливать чай, – пожалуйста… будьте как дома, присоединяйтесь к нам… где вам удобнее.
– Самое удобное место за столом, разумеется, возле хозяйки, в соседстве домашнего человека, – я между вами и приючусь… – весело сказала гостья, усаживаясь около Прозоровой, рядом с Светловым. – Подвинься немного, Саша! – обратилась она к последнему.
На лицо Лизаветы Михайловны словно набежало темное облачко. «Саша», – невольно повторилось у нее в голове, и как бы в ответ на это припомнилось ей и другое, слышанное перед тем, слово «Кристи». «Ничего нет странного в том, что старые друзья обращаются между собой по-приятельски», – пыталась было думать встревоженная Прозорова. И однако, как ни старалась она уверить себя в этом, в глубине ее души что-то сильно и горячо протестовало против таких ласковых имен. Лизавета Михайловна даже немного рассердилась, мысленно доказывая себе, что подобное чувство слишком мелочно и недостойно хорошей, развитой женщины, что в нем сказывается только жалкое бесправное самолюбьице; а между тем, на самом деле, чем чаще раздавались в ее ушах эти ласковые имена, тем энергичнее заговаривал в ней внутренний протест, не поддаваясь никаким логическим доводам. Молодая женщина не могла выдержать, наконец, безмолвно подобной пытки, и когда Светлов обратился к ней с вопросом: о чем она так задумалась? – Прозорова прямо ответила ему:
– Мне пришло в голову, отчего у нас так редко можно встретить между мужчиной и женщиной такую открытую, прелестную дружбу, какую, например, я вижу между вами и Христиной Казимировной?
Александр Васильич зорко посмотрел на хозяйку.
– Мне кажется, потому, – сказал он просто, – что у нас больше дорожат мнением общества, чем друзей.
– И еще потому, я думаю, – прибавила от себя Жилинская, – что открытая дружба слишком стеснительна: от нее не так легко отказаться.
– Проще сказать, выходит вот что, – подхватил вслушавшийся в их спор Варгунин, – что и самая дружба-то у нас – редкость.
– Пожалуй, я бы еще и дальше вашего, Матвей Николаич, пошел, – заметил ему Ельников, отрываясь от разговора с Жилинским, – я бы сказал, что дружба – видоизмененное предательство…
– Эк, батенька, куда уж вы хватили! Это еше доказать нужно, – разгорячился Варгунин.
– Можно и доказать, – вызвался Анемподист Михайлыч.
– Нет уж, доктор, не разочаровывайте нас, по крайней мере на сегодняшний вечер, – обратилась к нему Лизавета Михайловна не то грустно, не то шутливо, – сегодня мы все хотим быть друзьями, а не предателями… Не так ли, господа?
– Ты, значит, Анемподист Михайлыч, такого же нелестного мнения и о нашей дружбе с тобой? – спросил Светлов.
– А то как же? Ведь мы двое, батюшка, не составляем исключений в природе, стало быть, не можем считаться исключениями и в данном случае.
Приятели горячо заспорили между собой.
Спор этот если и не совсем отвлек Лизавету Михайловну от занимавших ее перед тем мыслей, то по крайней мере отнял у них первоначальную раздражительность и дал молодой женщине возможность спокойно поддерживать разговор. Теперь она, в свою очередь, заговорила с гостьей мило, просто, искренно; рассказала ей многое о себе и многое узнала о самой Христине Казимировне из ее увлекательного, безыскусственного рассказа. Обеих женщин заметно потянуло друг к другу, хотя разница их характеров и резко обозначилась при этом.
Светлов, пересевший незадолго до того в угол, задумчиво прислушивался оттуда к оживленной беседе дам; им овладело почему-то в эти минуты то же самое неопределенно-пленительное чувство, какое испытывал он, полулежа на диване, после обморока, в столовой Жилинских. Александр Васильич наглядно сравнивал теперь этих двух женщин, анализировал каждую особенность в них, каждый оттенок в движениях, в речи, – и чем дольше он всматривался, вслушивался, тем больше находил между ними и сходства, и разницы. Обе они, в своем роде, были одинаково прекрасны, одинаково умны; обе обнаруживали глубину и пылкость. Но у Христины Казимировны красивая внешность ярко бросалась в глаза, ум ее рассыпался какими-то блестящими искрами, в ее глубине не виделось дна, в пылу – границы; а между тем из-за всего этого неявственно проглядывала то как будто усталость, то как будто надломленность. У Лизаветы Михайловны, напротив, внешность не поражала с первого взгляда; но зато малейшая черта ее дышала той неуловимой прелестью, от которой нельзя сойти с ума, но и нельзя отказаться, не почувствовав на всю жизнь какого-то странного, томящего пробела в ней. Ум Лизаветы Михайловны светился ровно в каждом ее слове, лишь изредка вспыхивая ярким пламенем; глубина ее была прозрачна, пыл имел пределы, однако ж только там, где дело шло о самой Прозоровой, а не там, где оно коснулось бы высших человеческих интересов, – и за всем этим явственно виделась свежесть и бодрость глубоколюбящей, глубоковерующей души, способной на многое.
«Во всяком случае, обе они стоят одна другой», – подумалось Светлову, когда его мысли невольно и незаметно, стали все больше и больше клониться на сторону хозяйки. Трудно сказать, как долго пробыл бы он в таком созерцательном настроении, если б слово «прокурор», громко упомянутое в разговоре Варгуниным, не обратило на себя внимания Александра Васильича.
– Разве уж назначено следствие по фабричному делу? – быстро спросил он, как будто очнувшись.
– Вчера еще, говорит Матвей Николаич, – ответил ему Жилинский.
– Руководить следствием будет сам прокурор; это уж наверно известно, – сказал Варгунин.
– Ну, как вы думаете? легко мы отделаемся? – полюбопытствовал Светлов.
– У нас, батенька, легко отделываются только от кредиторов, – иронически заметил Матвей Николаич.
– Да еще от насморка, – желчно прибавил Ельников.
– А что за человек этот прокурор? – продолжал выпытывать Александр Васильич.
– Он добрый парень… за зеленым столом, когда с ним в карты играешь; впрочем, и тут обремизить любит, – пояснил, улыбаясь. Казимир Антоныч.
Светлов рассмеялся.
– Значит, человек, доступный страстям… – весело заключил он, зажигая папироску. – Дело! По крайней мере…
Отрывистый, несколько раз повторенный звон наружного колокольчика у кухни помешал дальнейшему изложению мысли Александра Васильича.
– Кто бы это мог быть? – сказала хозяйка, посмотрев на часы. – Уж не Любимов ли… в розовом настроении?
А колокольчик все не унимался.
– Нет, – заметил Светлов, – вряд ли Любимов покажется к вам в скором времени: я заходил к нему сегодня после обеда за объяснением по поводу известной истории с Рябковой, и он мне во всем чистосердечно покаялся; а я знаю, что в дни покаяния Евгений Петрович не любит показываться на глаза своим знакомым…
– Любопытно, как же он объяснил вам эту историю? – спросила хозяйка, с некоторой тревогой прислушиваясь к неумолкавшему звону.
– Да очень просто: завел амуры с барыней, болтал с ней, что придет в голову, – взболтнул, разумеется, и про нас. Нет! он тут совсем ни при чем, а если виноват, то, во всяком случае, неумышленно, просто… ветреность.
– Извинялся, батенька? – осведомился Варгунин.
– Как же! само собой разумеется; говоря между нами, прослезился даже. Я, говорит, готов…
Но Светлову помешала докончить начатую фразу суетливо прибежавшая по задним дверям горничная.
– Барыня!.. барин приехал! – доложила она впопыхах хозяйке.
Лизавета Михайловна, очевидно, не поняла ее сразу.
– Какой барин? – спросила она довольно спокойно, хотя сердце у нее и забилось почему-то.
– Да ваш барин… супруг ваш, – пояснила горничная.
В эту самую минуту по-прежнему отрывистый звонок раздался уже в передней. Лизавета Михайловна побледнела вдруг как полотно, и с ней едва не сделался обморок; серебряная ложечка, которою она мешала чай, так и забила мелкую дробь по краю стакана. Горничная со всех ног кинулась отворять дверь. Гости переглянулись между собой торопливым, недоумчивым взглядом, ясно выражавшим, впрочем, щекотливый вопрос: не следует ли им уходить тотчас же – и кто-то из них даже приподнялся было с места. Хозяйка тотчас же заметила это движение.
– Нет, пожалуйста… оставайтесь, господа… хоть на четверть часа, – тоном искренней просьбы обратилась она к гостям и медленно встала, опираясь рукой о спинку стула. – Вы нисколько не помешаете нашей встрече… даже облегчите ее мне: у меня очень мало общего с моим мужем…
Пока Лизавета Михайловна говорила это, в переднюю вошел мужчина немного больше чем среднего роста, лет сорока пяти, с ног до головы закутанный в дорожный мех. Быстро развязав красный шерстяной шарф, в несколько рядов обмотанный вокруг шеи под воротником шубы, и так же быстро сбросив последнюю на руки горничной, приезжий очутился в кургузой, темно горохового цвета, визитке, забавно сидевшей на нем сзади, и в меховой шапке, как-то смешно надвинутой больше на затылок и, таким образом, покрывавшей голову вместе с ушами, на манер старушечьего чепца. Это был, действительно, не кто иной, как сам Дементий Алексеич Прозоров, сильно смахивавший в таком костюме на обезьяну. В ином, не дорожном наряде подобное сходство обнаруживалось у Прозорова не сразу, издали он мог показаться даже красивым мужчиной; но, при более внимательном обзоре его фигуры, ее быстрые переходы от одного движения к другому, забавная подвижность лица и от того постоянные смешные гримасы вполне, восстановляли это сходство. Как бы то ни было, но и теперь, смотря на приезжего, горничная не могла удержаться от невольной улыбки.
– Что… что улыбаешься, красавица? – обратился он к ней заигрывающим полушепотом. – Гости у вас, а?
– Да-с, гости.
Дементий Алексеич, все еще не снимая шапки, мелкими торопливыми шажками прошел в залу, куда уже вносили, тем временем, его дорожные пожитки.
– Поди-ка, поди-ка сюда… – поманил он оттуда двумя пальцами горничную, убиравшую на вешалку шубу.
Девушка поспешила в залу.
– У вас тут не дует… не дует от окошек, а? – доспрашивался у нее Прозоров, бегая все теми же торопливыми шажками от окна к окну и прикладывая к ним попеременно, внизу двойных рам, то ту, то другую ладонь.
– Нет-с, не дует, – сказала горничная, опять невольно улыбнувшись.
– А тебя как, моя веселая красавица, зовут, а? – полюбопытствовал приезжий, любезно осклабляясь.
– Дарьей-с.
– Так вот бы ты, Дашенька, умница, чайку бы мне, а?.. самоварчик бы приготовила? – вкрадчиво попросил Дементий Алексеич, имевший обыкновение на первых порах приголубливать всех.
– Самовар у нас на столе-с: барыня чай кушают, – ответила горничная, торопливо уходя из залы.
– Да барыню-то… барыню-то скорее посылай сюда! – крикнул ей вдогонку приезжий, обнаружив на этот раз довольно густой и даже приятный баритон.
Только теперь убедившись, что от окошек не дует, Дементий Алексеич снял с себя меховую шапку, тороплизо вынул из ушей по порядочному клочку ваты и, вложив в каждое ухо по мизинцу, как-то забавно-энергически потряс обеими руками. Проделав эту операцию сперва, так сказать, оптом, он неоднократно повторял ее потом над каждым ухом в розницу, всякий раз что-то доставая оттуда и внимательно рассматривая на кончике пальца, что совершенно походило на то, как будто бы Прозоров то и дело показывал самому себе фигу.
Именно за этим последним занятием и застала его жена.
Лизавета Михайловна вошла в залу незаметно, без шума. «Больше трех лет не виделась я с ним… с злейшим врагом моей жизни… Шутка ли! – больше трех лет…» – Так думалось ей, когда она, направляясь сюда из столовой, проходила полутемным коридором. Теперь, стоя уже на пороге зальной двери и всматриваясь в обращенную к ней спиной фигуру мужа, Прозорова не могла удержаться от внутреннего трепета, от какой-то жгучей боли во всем своем существе. Это продолжалось, однако, не более нескольких секунд. «Остаться… жить с этим нравственным уродом?.. Нет!.. ни за что в свете!!» – мелькнуло в голове молодой женщины, и она, вся вспыхнув и выпрямившись, гордо пошла по зале к мужу. Услышав шорох ее платья, Дементий Алексеич быстро обернулся и кинулся было к жене с распростертыми объятиями, чтоб, по обычаю, расцеловаться. Но Лизавета Михайловна спокойно отстранила его от себя левой рукой и протянула ему правую.
– Здравствуйте! – холодно сказала она только.
– Что это… что это значит-то?! – с тревожным изумлением спросил Прозоров, видимо, опешив.
Он во все глаза смотрел на жену и как будто не узнавал ее после трехлетнего одиночества, – до того чем-то новым, чем-то совершенно незнакомым ему веяло от всей ее фигуры, как бы выросшей, как бы получившей неведомую силу.
– Что… что… что за встреча такая, – повторил Дементьев Алексеич и широко развел руками.
– После всех ваших писем, после тех бесчисленных оскорблений, которые вы не скупились рассыпать в них под видом собственного раскаяния, я думаю, вы не могли и рассчитывать на иную… – резко сказала Лизавета Михайловна, прямо смотря в глаза мужу. – Между нами, – прибавила она, – ничего не может быть общего теперь… кроме детей; я даже руку протянула вам только по необходимости.
– Да… да… да… да что же такое письма? Что ты… что ты это, матушка!.. Опомнись! – растерялся пуще прежнего окончательно сконфуженный супруг.
– Я уже опомнилась, Дементий Алексеич, – у меня на это было три года с лишком… – заметила ему еще холоднее жена. – Пожалуйста… оставьте ваше «ты» для кого-нибудь другого…
– Прекрасно! прекрасно!.. нечего сказать, очень хорошо! Ну и расстанемся, матушка… не беспокойся! – теперь уже ехидно-насмешливо говорил Прозоров, лихорадочно потирая себе руки.
Он значительно возвысил при этом голос и быстро заходил вдоль залы своими обычными мелкими шажками,
– Пожалуйста, говорите потише, а то я немедленно уйду: у меня гости, – твердо остановила его Лизавета Михайловна.
– Не намерен… не намерен-с мешать вашим гостям… – иронически раскланялся с ней Дементий Алексеич, – а вы вот лучше детей… детей мне покажите.
– Детей нет дома, – ответила она просто.
– Нету-с? Так, так, так!.. так и следовало ожидать от такой прекрасной матери… – с прежним ехидством продолжал Прозоров, узнавший еще раньше от горничной, что дети уехали в гости. – Ну, конечно, где же… где же вам сидеть с детьми! – мешают…
Молодая женщина вся вспыхнула.
– Дементий Алексеич! – сказала она тихо, но гордо и решительно, – предупреждаю вас, что я отвыкла от подобного обращения; предупреждаю вас также, что у меня найдется спасительное средство – извините меня – и от вашей глупости и от вашей пошлости. Если вы этого не понимаете…
– Прекрасно, прекрасно… все понимаю-с! – быстро перебил ее муж, сконфуженно отводя в сторону глаза. – Вы вот лучше чаю… чаю мне дайте да за детьми… за детьми пошлите, – прибавил он, как говорится, поджавши хвост.
Прозорова вышла, не сказав ни слова.
– Сию минуту… – обратилась она с принужденной улыбкой к гостям, проходя через столовую в свою спальню.
Здесь Лизавета Михайловна подошла к кровати, припала горячим лицом к подушкам и с минуту оставалась в таком положении; потом, несколько успокоившись, она осторожно заперла на ключ дверь, которая вела из спальни в залу, положила ключ себе в карман, постояла еще немного на месте совершенно неподвижно, с тупым испугом уставив глаза на эту запертую дверь, и медленной, неслышной походкой вернулась к гостям.
– Какое у вас расстроенное лицо! – с участием обратилась к ней Христина Казимировна.
У Прозоровой при этом замечании так и покатились слезы градом.
– Я ужасно нервная… – сказала она, вся покраснев и торопливо поднося платок к заплаканным глазам.
У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.
– Вот потому-то и должны вы беречь себя, наша милая хозяйка… – заметил он ей тем ласковым ободряющим голосом, от которого она всегда как будто оживала.
Вслед за Александром Васильичем и остальные гости также выразили Прозоровой свое внимание и участие, кто как мог, но с такой деликатностью, что ни один не позволил себе даже и намеком коснуться действительной причины внезапного расстройства хозяйки. Она, в свою очередь, сумела оценить эту деликатность и не стала удерживать дольше гостей, когда через несколько минут они начали прощаться. Светлов подошел к Лизавете Михайловне последним.
– Только побольше твердости да самообладания… – успел он шепнуть ей, когда пожимал ее руку.
Александр Васильич предполагал, что из передней он, хотя и мельком, а все-таки увидит приезжего, на которого ему очень любопытно было взглянуть, и нарочно одевался дольше обыкновенного; но зала оказалась пустой, и Светлов заметил только меховую шапку на столе да два огромных чемодана у печки. Дело в том, что когда гости Лизаветы Михайловны стали прощаться с ней, Дементий Алексеич, услыхав это, забыл свои обычные предосторожности против простуды и торопливо, неслышными шагами проскользнул, в чем сидел, на крыльцо, а оттуда пробежал на кухню, где и отдал приказание кучеру съездить немедленно за детьми.
– Да ты, смотри… смотри, не вывали… не вывали барышень-то у меня!.. На поворотах… на поворотах-то поглядывай хорошенько!.. – строго-настрого наказывал ему огорченный супруг, пока гости его жены пробирались за ворота.
Вернувшись в комнаты, Прозоров уселся в столовой пить чай, предварительно позвав туда из спальни жену.
– Так как же?.. Так уж мы и не будем… и не будем, значит, жить вместе? – кивая головой, доспрашивался он с цинично-лукавой усмешкой. – А… а дети? их-то… их-то как же? Ведь не бросить… не бросить же их, матушка, как щенят, на улицу, – вы об этом-то подумали?
– Вы очень хорошо знаете, Дементий Алексеич, что я всю жизнь мою о них продумала, – спокойно ответила Лизавета Михайловна.
– Да ведь надо же… надо же их будет куда-нибудь деть?
– Дети останутся при мне, – заметила она еще спокойнее.
– Вот как! при ва-ас?.. Да вы без меня капиталы… капиталы, что ли, тут нажили? – едко возразил Прозоров. – Вы и о сю пору на мой счет живете.
– Жила, Дементий Алексеич, это правда, но жила по неразумию, по неведению…
– Просветились теперь?.. – с обидной колкостью осведомился Дементий Алексеич, ехидно улыбаясь и перебивая жену.
– Да, просветилась, – по-прежнему спокойно ответила она.
– Кто же это… кто же это, позвольте узнать, так просветил вас? – с той же улыбкой и колкостью спросил Прозоров.
– Жизнь просветила и люди… непохожие на вас, – пояснила Лизавета Михайловна с глубоким вздохом. – Но ведь мы не об этом начали разговор теперь. Вы упрекнули меня сейчас, что я жила на ваш счет, – что же, я не спорю, хотя, право, собственно на себя я издерживала до сих пор не больше того, что пришлось бы вам платить любой гувернантке, которая уж ни в каком случае не заменила бы детям меня. Но в том-то и дело, Дементий Алексеич, что продолжать подобную жизнь, выносить эти постоянные упреки… я не хочу и не в силах. Капиталов мне неоткуда было нажить здесь, вы это знаете, так зачем же спрашиваете. Однако ж, у вас, я думаю, осталось в памяти, что пять лет тому назад, в мои именины, вы подарили мне пакет с надписью: «Тебе и детям, на случай моей смерти»…
– Как же… как же, матушка, не помнить такой капитальной глупости! – быстро перебил Прозоров жену, саркастически засмеявшись.
– Эти семнадцать тысяч лежат у меня нетронутыми, – продолжала Лизавета Михайловна, прямо и с достоинством посмотрев на мужа, – и, по праву подарка, принадлежат мне и моим детям. Но мне их не надо: бог весть еще, какими путями вы нажили их так скоро, хотя я несколько раз и слышала от вас прежде, что деньги эти сбережены только благодаря моей аккуратности в расходах. Другое дело – дети: их я не в праве лишить того, что дано им; впрочем, очень может быть, что, с летами, и они будут краснеть за эти деньги… Теперь вы меня выслушайте хорошенько, Дементий Алексеич…
Прозорова остановилась, как бы собираясь с силами.
– Глупости, глупости, глупости… и слушать, матушка, не хочу! – скороговоркой перебил ее муж, быстро соскочив с места, и опять забегал мелкими шажками по столовой.
– Нет, вы должны меня выслушать! – настойчиво и твердо сказала она, наливая ему новый стакан чаю. – Детские деньги я отошлю в государственный банк, а свою половину… сполна возвращу вам, если… если только вы дадите мне с детьми отдельный вид на жительство и… отпустите нас… в Петербург.
Хотя наружно Лизавета Михайловна и высказала свою мысль спокойно, но внутренно она трепетала вся, давая такой роковой оборот этому разговору.
Дементий Алексеич неистово замахал обеими руками.
– Это чего… чего же… чего же такое?.. Час… час от часу не легче!.. Да ты… да ты… да ты совсем, матушка, с ума спятила, что ли, а?!.– несвязно и скороговоркой бормотал он, бегая по комнате, как раненый зверь. – Ты тут интрижку… интрижку, верно, какую-нибудь без меня завела, да теперь и задираешь… и задираешь нос кверху?.. Нет, погоди… погоди, матушка!.. Ты вот лучше прежде с мужем-то… с мужем-то как следует полюбезничай с дороги…
И, говоря это, Прозоров нахально полез было к жене, но звон колокольчика в передней остановил его.
– Негодяй!!.– глухо простонала Лизавета Михайловна, засверкав глазами, и с невыразимым презрением оттолкнула от себя изо всей силы мужа.
Молодая женщина едва помнила себя в эту минуту; вся негодующая, потрясенная до глубины души, она молча прошла к себе в спальню, заперлась там и, бросившись на кровать, истерически зарыдала.
Тем временем, совсем обескураженный таким достойным ответом на свою нахальную любезность и потому опять поджавший на время хвост, Дементий Алексеич хлопотливо встречал в передней вернувшихся детей. Они поздоровались с ним ласково, но без особенной нежности, без признака того порывистого волнения, двигателем которого всегда является взаимная сознательная симпатия. Гриша, например, косился по обыкновению, как и при виде всякого малознакомого ему лица; Сашенька посматривала на приезжего больше с любопытством и удивлением, чем с радостью; только одна Калерия обнаружила как будто некоторую долю более серьезного чувства; она прослезилась, обнимая отца. Что же касается самого Прозорова, то уж тут, разумеется, всевозможным ласкам и уверениям не было конца, хотя все эти нежности и носили на себе тот же приторный характер, каким отличались письма Дементия Алексеича. В самом разгаре отцовских излияний Сашеньке бросилось вдруг в глаза отсутствие матери.
– А мамочка, папа, где? – спросила она быстро.
И, прежде чем Прозоров успел ей ответить, девочка стучалась уже в дверь материной спальни, не жалея своего крошечного кулачка.
– Я, мама… Отвори! – с испуганным личиком говорила она, сгорая нетерпением.
