Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
IV
ПОЛКОВНИЦА РЯБКОВА
Ровно через два месяца после того, как Александр Васильич скромно отпраздновал у себя, втроем, близкое осуществление одной из своих задушевных мыслей, а именно: в первых числах сентября он получил, наконец, разрешение открыть бесплатную школу для мальчиков и девочек и при ней воскресные вечерние уроки для чернорабочих обоего пола. Это причинило молодому человеку много хлопот и не обошлось без содействия той «веской» петербургской руки, о которой он намекнул в известный вечер Варгунину.
Особенно немалого труда стоило Светлову уломать своих стариков переехать в большой дом; но в течение двух предшествовавших месяцев он исподволь, то шутками, то серьезными доводами, успел-таки победить их упрямство.
В большом доме Светловых вот уже два года с лишком квартировало семейство некоего полковника Рябкова. Сам Рябков – выживший из ума старик – принадлежал, по своему общественному положению, к местной аристократии, а его молоденькая жена пользовалась особенным расположением представителя местной власти; злые языки уверяли даже, что единственная пятилетняя дочь этой милой дамы имела поразительное сходство с ним. Старики Светловы тем именно и мотивировали свое первоначальное несогласие на просьбу сына, что им «неловко отказать ни с того ни с сего таким почтенным и столько лет квартирующим жильцам». Теперь, когда дело останавливалось только из-за подобной неловкости и когда пятиться от своих слов уже не приходилось, Василий Андреич решительно объявил сыну:
– Пускай к ним мать идет: дом ее, – она и распорядительница; а я, парень, ни за что не пойду страмиться, уж как ты там хошь!
Но Ирина Васильевна, услыхав такой отзыв мужа, наотрез объявила ему, в свою очередь:
– Да ладно, батюшка! чего выдумал еще: тебе стыдно, а другим небось – нет. Ни за что я не пойду… Пускай Санька и идет сам, коли ему так приспичило!
– Да я, мама, и не отказываюсь идти, – сказал спокойно Александр Васильич, выслушав мнение стариков, – только я думал, что это удобнее было бы сделать вам…
– Сам, батюшка, заварил кашу – сам и расхлебывай ее, как знаешь, – заметила ему мать.
– Я же, кстати, охотник до каши, – весело ответил молодой Светлов и стал одеваться.
Разговор этот происходил в его комнате, часов в десять утра, на другой день после того, как получилось разрешение на открытие школы.
– Да ты и в самом деле, что ли, идешь, парень? – нахмурившись, осведомился Василий Андреич у сына, когда тот надел сюртук.
– Сейчас же, папа.
– Ужо вот тебе Рябков-то покажет!.. – постращала Ирина Васильевна своего первенца.
– Только бы что-нибудь новенькое показал, а уж я с удовольствием посмотрю, – засмеялся Александр Васильич.
– Вот и толкуй с ним, прости господи, как Захар с пьяной бабой! – обратилась старушка к мужу и не могла удержаться от улыбки.
– Пу-у-скай его идет! – безнадежно махнул рукой Василий Андреич и ушел.
Минут десять спустя молодой Светлов звонил уже у подъезда большого дома. Александр Васильич не был еще знаком с Рябковыми, только раза два видел их где-то мельком. Впрочем, и его старики особенного знакомства с ними не водили, а разменивались обыкновенно чопорными визитами в рождество и пасху.
На звонок Светлова к нему вышла востроносая, чрезвычайно вертлявая молоденькая горничная, кокетливо одетая, и с лукавой ужимкой объявила, что «полковник теперь на службе, а полковница – у себя». Александр Васильич попросил доложить о нем хозяйке и, раздевшись в передней, прошел в залу.
Рябкова, питавшая большую наклонность к «молодым людям хорошего тона», уже давно интересовалась приезжим сыном своих квартирных хозяев, даже сердилась, что он до сих пор не делал ей визита, и потому, когда горничная назвала ей гостя, «полковница» вся встрепенулась, торопливо приказала просить его обождать минуту, а сама принялась одеваться, беспрестанно оглядывая себя в зеркале.
– Наконец-то, monsieur Светлов! – с каким-то веселым торжеством сказала она гостю, выходя к нему минут через десять, чрезвычайно нарядная, и кокетливо прищуривая левый глаз; на правый – «полковница» немного косила.
Александр Васильич сухо, но вежливо пожал торопливо протянутую ему сдобную белую руку, блиставшую множеством перстней на безымянном пальце.
– Soyez le bien venu! [11]11
Добро пожаловать! (франц.).
[Закрыть]– повела его за собой Рябкова в гостиную.
Она расположилась там на диване, а Светлова пригласила рукой сесть возле себя, но тот предпочел почему-то поместиться напротив ее, в кресле.
– Mieux tard que jamais [12]12
Лучше поздно, чем никогда (франц.).
[Закрыть],– любезно проговорила, снова прищуриваясь, Рябкова, когда они уселись, и при этом она поправила платье так, что из-под его оборки выставилась щегольская ботинка и слегка обнажился белый, как снег, чулок. – Впрочем, я уверена, что вам просто хотелось пококетничать немного… N'est ce pas? [13]13
Не так ли? (франц.).
[Закрыть]
– Извините меня, но я не понимаю, о чем вы говорите, – заметил ей очень серьезно Александр Васильич.
– О-о-о, какой вы опасный человек! – лукаво погрозила она ему пальцем, – сейчас видно, что только что из столицы.
– Но я все-таки, сударыня… – начал было нетерпеливо Светлов.
– Сударыня! – передразнила его с забавной гримаской хозяйка, не дав ему договорить. – Ах какой несносный! Mettez-vous donc ici â côté de moi, [14]14
Садитесь же рядом со мной (франц.).
[Закрыть]– заключила она, слегка отодвигаясь и снова указывая ему место возле себя на диване.
– Благодарю вас, мне очень удобно здесь, – сказал Александр Васильич с заметной досадой в голосе и так выразительно оглянул Рябкову, что та даже сконфузилась немного.
– Нет, в самом деле, monsieur Светлов, отчего вы так долго не хотели навестить нас? – спросила она, значительно изменив тон.
– Ах, вот о чем вы говорите. Но я, признаюсь, и теперь не совсем вас понимаю: разве на мне лежала в этом отношении какая-нибудь обязанность? – невозмутимо осведомился Александр Васильич.
– Обязанность! – повторила она, гримасничая, – кто же говорит об обязанности… фи!
– Но вы именно так принимаете меня, как будто я в чем-то согрешил перед вами, – заметил Светлов.
– Согрешил! – опять повторила хозяйка, с новой кокетливой гримаской. – Разумеется, согрешили: всякий молодой человек хорошего тона грешит, лишая других удовольствия своего общества.
– А вы очень уверены, что я – «молодой человек хорошего тона»? – спросил Александр Васильич, которому почему-то в настоящую минуту захотелось побесить эту провинциальную львицу.
– Иначе, я полагаю, я не имела бы чести принимать вас теперь у себя, – величаво пояснила Рябкова с очевидной досадой и недружелюбно покосилась на гостя.
– В таком случае, позвольте извиниться, что я не предупредил вас с первого шага: я к вам по делу, – сказал Светлов.
– По де-е-лу! – растянула она, снова передразнив его. – Как это мило, однако, сказано! А так, из вежливости, вы бы и не наведались к нам?
– Согласитесь, что если б только существовал подобный закон вежливости, – мне бы пришлось объехать весь город…
– Зачем же непременно «весь город», monsieur Светлов? Я полагаю, прежде к тем, кто ближе, – еще с большей досадой заметила хозяйка.
– Я так и сделал: побывал с приезда у всех своих родственников и друзей, – ответил спокойно Александр Васильич, как будто не замечая ее раздражения.
– Вы меня не поняли: я хотела сказать, что мы, кажется, на одном дворе живем с вами…
– Виноват! – сказал Светлов, – но эта оплошность не столько зависела от меня, сколько от привычки: в Петербурге – в одном доме сотни жильцов.
– О-о-о, как надо с вами осторожно!.. – опять погрозила ему пальцем Рябкова, смягчаясь почему-то. – А я, должна признаться, так желала вас видеть и познакомиться…
– Согласитесь, я не мог этого знать. Отчего же, в таком случае, вы сами не зашли к нам? – спросил Александр Васильич, придавая наивнейшее выражение своему вопросу, – матушка говорила мне, что вы знакомы.
– Фи-и!.. monsieur Светлов!! – покачала она головой, вся вспыхнув, – я не делаю визитов к молодым людям…
– Ну вот видите, мы совершенно расходимся во взглядах, – заметил лукаво Александр Васильич, – не думаю, чтоб подобное знакомство могло доставить вам какое-нибудь удовольствие.
– Ah, mon dieu! Au contraire… – защебетала хозяйка, – я сама большая охотница до всего оригинального; c'est le défaut de presque tous les jeunes gehs. Je vous assure… [15]15
Ах, боже мой! Напротив… это недостаток почти всех молодых людей. Уверяю вас… (франц.).
[Закрыть]
– Извините, я не говорю по-французски, – резко остановил ее Светлов.,
– Вы… не говорите по-французски?! Не верю, не верю! – вскричала Рябкова, делая большие глаза, и грациозно замахала руками, обнажив их чуть не до локтя.
– По крайней мере без нужды, – подтвердил Александр Васильич. – Мне кажется, на родном языке мы гораздо лучше поймем друг друга. Впрочем, виноват!., вы, может быть, француженка? – поспешил он добавить с тонкой иронией в голосе.
– Ах нет, я русская… – сконфузилась она, – но это так принято в порядочном обществе.
– Ну вот видите: ясно, что я не принадлежу к «порядочному» обществу, – рассмеялся Светлов, сделав особенное ударение на предпоследнем слове.
– Ах… вы совсем меня не поняли… – засмеялась и еще более сконфузилась Рябкова.
Ей показалось, что гость обиделся.
– Напротив, мне кажется, я совершенно вас понял, – сказал Александр Васильич холодно, – каждый имеет право называть порядочным только то, что ему; представляется таким.
– О-о-о, какой вы!..
Она опять погрозила ему пальцем, но на этот раз, кажется, исключительно потому, что уж очень была смущена оборотом их разговора.
– Позвольте мне теперь прямо перейти к тому делу, по которому я побеспокоил вас, – молвил вежливо Светлов, пользуясь минутой смущения хозяйки. – Собственно, мне следовало бы обратиться за этим к вашему мужу; но так как его нет дома…
– Да, да, monsieur Светлов, с делами, пожалуйста, к мужу, – бойко перебила его Рябкова, – я ничего не смыслю в делах. Полковник через час воротится, а до тех пор я считаю вас исключительно моим гостем…
– Очень вам благодарен; но мое дело не сложно, – заметил Александр Васильич, вставая, – я уверен, вы так же хорошо его поймете, как и ваш муж. Отец поручил мне извиниться перед вами и просить вас приискать для себя другую квартиру.
– Не предупредивши нас об этом зараньше? – запальчиво спросила «полковница» – и величественно поднялась с места.
– Вот именно он и поручил мне предупредить вас.
– Но… но я не понимаю, как же это так… вдруг? Я полагаю, мы не подали никакого повода вашему отцу…
– О совершенно, совершенно никакого! – поспешил подтвердить Светлов, – напротив, он даже уполномочил меня передать вам, что не желал бы иметь лучших жильцов, так что в этом отношении…
– Так я не понимаю после этого ни вашего дела, ни вашего отца, – перебила нетерпеливо Рябкова.
– Дело очень просто: мы хотим переселиться сами в большой дом.
– Разве ваш батюшка получил наследство? – спросила хозяйка больше раздражительно, чем насмешливо.
Александр Васильич вспыхнул.
– Отец мой всегда рассчитывает только на свою трудовую собственность, которою и распоряжается по своему усмотрению, – сказал он едко, – но я надеюсь, он будет очень рад дожить до той минуты, – если вы имеете в виду какое-нибудь наследство, – когда и у вас будет своя недвижимая собственность.
– Вы, кажется, забываетесь, monsieur Светлов!
Она горделиво окинула его глазами.
– Ровно настолько, насколько позволили себе это вы, – сухо подтвердил Светлов.
Рябкова чуть не до крови прикусила нижнюю губу.
– Я скажу мужу, – ответила она, всеми силами стараясь казаться спокойной, – но не думаю, чтоб он это принял так легко…
– Как бы он ни принял, это до нашего семейства совершенно не касается. Мне, впрочем, очень жаль, что я, по-видимому, принес вам большую неприятность… что роль эта пала именно на меня… но… – Светлов пожал плечами. – Позвольте с вами раскланяться.
– Ах, боже мой! – бойко заговорила Рябкова, переменив вдруг тон и принудив себя улыбнуться, – да к чему же нам с вами так горячиться из-за пустяков? Поссорились немножко – и помиримся. Прошу вас, monsieur Светлов, будьте столько любезны, присядьте на минутку, – пропела она сиреной и опять приютилась на диване.
– К вашим услугам, – вежливо проговорил Александр Васильич и тоже присел на кресло.
– Дела – делами, знакомство – знакомством… не так ли? – начала она, обворожительно прищуривая на гостя левый глаз. – Вы меня не поняли: мне просто хотелось узнать, – мы ведь, женщины, ужасно как любопытны, – отчего ваши переходят в большой дом? Уж не выходит ли замуж Ольга Васильевна?
– Ох нет, совсем не потому. Вы напрасно не спросили у меня прямо о причине. Дело в том, что нам необходимо очистить флигель: я устраиваю в нем школу.
– Так значит, корень-то всего зла – вы? – спросила Рябкова с хитрой улыбкой и таким тоном, как будто этот вопрос совершенно успокаивал ее.
– Да, я… если школу можно назвать злом, – улыбнулся, в свою очередь, Светлов.
– Что это вам вздумалось, monsieur Светлов, брать на себя такую скуку, как школа? В ваши годы, при вашем образовании… помилуйте! да вам здесь, в городе, все открыто настежь, стоит только за…
– Извините меня, – не дал ей договорить Александр Васильич, – мы, кажется, опять касаемся такого пункта, что… что, я боюсь, не пришлось бы нам снова мириться.
– О! да вы настоящий дипломат, monsieur Светлов, – звонко засмеялась хозяйка.– Je gagerai tout ce que jous plaira [16]16
Держу пари на что угодно (франц.).
[Закрыть],– наши дамы погибли…
– Разве вы предполагаете в скором времени какую-нибудь женскую эпидемию здесь? – невозмутимо осведомился у нее Светлов.
– Ах, какой несносный! – вскричала Рябкова, очевидно, приходя в восторг и кокетливо гримасничая. – Замолчите лучше или я даже и за себя не ручаюсь…
– Воля ваша, но я совершенно не понимаю, что вы хотите сказать, – молвил Александр Васильич, пожимая плечами.
– Он «не понимает»! Скажите! он «не понимает», – кокетничала хозяйка. – Замолчите, замолчите! Я вам говорю, что даже за себя не ручаюсь…
– Если это, действительно, так опасно, как вы говорите, то мне остается только посоветовать вам… горчичник! – не выдержал Светлов и так безумно расхохотался, как только был способен.
Рябкова, по-видимому, не поняла его.
– Вы наш! Это решено: вы наш! – захохотала она, в свою очередь, грациозно махая руками и снова обнажая их почти до локтя.
Александр Васильич вдруг сделался серьезен.
– Вы очень веселая женщина, – сказал он, вставая, – и мне остается только пожалеть, что между нами такая разница во вкусах… Желаю вам… здоровья!
Светлов сухо поклонился и, не подавая ей руки, пошел к дверям в залу.
– Постойте…. На что же вы опять так рассердились, monsieur Светлов? – остановила его Рябкова.
В эту минуту в соседней комнате послышался слабый детский плач и чей-то старушечий шепот.
– Я думаю, что мы уже достаточно поняли друг друга, – несколько боком повернулся к хозяйке Александр Васильич, – да и вас, кажется, призывают ваши обязанности, – прибавил он колко и указал головой по направлению, откуда слышался детский плач.
– Ах, это моя дочь изволит там капризничать, – небрежно проговорила Рябкова, стараясь придать себе как можно больше мнимого аристократизма. – Но вы еще не сказали мне, какую вы школу устраиваете? для кого? Надеюсь, что для детей нашего круга?
– Напротив, для простонародья, – ответил ей вскользь молодой человек уже в зале, направляясь к передней.
– Удивляюсь, monsieur Светлов, вашей охоте возиться с мальчишками! – пожала она плечами, рисуясь.
– У меня будут учиться и взрослые, – также вскользь пояснил Александр Васильич, надевая в передней пальто.
– Мужики? Возиться с мужиками… фи-и! Вот уж не ожидала-то, monsieur Светлов, найти в вас такие… странные наклонности. Удивляюсь, удивляюсь!.. – насмешливо говорила Рябкова, в то же время как-то смущенно потирая двумя пальцами правой руки левый мизинец.
– Чему же вы так удивляетесь? Иные мужики умеют вести себя, право, с гораздо большим тактом, чем некоторые из наших так называемых светских женщин, – холодно и опять вскользь заметил Светлов.
Он чуть-чуть поклонился хозяйке и, не дав ей опомниться, быстро исчез за дверями передней.
– Ско-о-ро, парень, слетал!.. – встретил Василий Андреич сына на пороге прихожей флигеля.
– Уж тебя, Санька, Рябков-то не вытурил ли? – рассмеялась Ирина Васильевна, услыхавшая замечание мужа и тоже вышедшая к ним в прихожую.
– Только не он, а она, – заметил Александр Васильич, сбрасывая с себя пальто. – Ну уж и барыня!
– А что? – осведомился отец.
– Да это просто какая-то… мышеловка, только не для мышей, конечно, а для молодых людей мышиных свойств. Не успел я присесть, двух слов сказать, как она уж и на меня дверцы насторожила.
– Она, батюшка, вон каким почетом здесь пользуется, – заметила внушительно старушка.
– Немудрено; ведь в нашем светском кругу – чем легче женщина, тем и почета ей больше: такая всех понемножку приласкает, – сказал Александр Васильич, переступая порог своей комнаты.
– Ближе лежит – скорее достанешь, – сострил Василий Андреич, следуя за сыном, – вам, молодятнику, это-то и на руку, парень…
– Только не мне, папа. В моих глазах любая публичная женщина, доведенная путем холода и голода до разврата, имеет больше права на уважение, чем такая… художница, как госпожа Рябкова. Я не выношу подобных женщин; я их как-то с двух слов знаю, и меня всегда так и подмывает наговорить им дерзостей. Этих женщин постоянно окружает такая нравственная шваль, что порядочному человеку необходимо хоть раз дать почувствовать подобной особе, что она такое в сущности и какого обращения заслуживает, – ну, и я-таки, признаюсь, не поскупился!
– Ты уж, батюшка, и вправду не наговорил ли ей чего такого?.. – с торопливым испугом спросила старушка.
Сын спохватился.
– Пустяки говорились, мама, – ответил он уклончиво.
Хотя этот ответ и успокоил Ирину Васильевну, но она не могла пропустить мимо ушей беспощадного приговора молодого человека и сочла долгом обидеться и заступиться за свою жилицу, высказав на ее счет несколько смягчительных соображений и сделав сыну выговор за легкомыслие.
– Просто модная дама, – заключила она.
– Деликатес!.. – выразительно-иронически поддержал ее Василий Андреич.
Александр Васильич вкратце передал им сущность своего визита и ушел на урок. Старики остались в его комнате и долго еще советовались, как будет лучше поступить, если кто-нибудь из Рябковых пожалует к ним для переговоров; порешили, что уж отступать нельзя, «некрасиво», как выразился Василий Андреич.
Действительно, в тот же вечер во флигель явилась разодетая Рябкова, наговорила Ирине Васильевне, как ни в чем не бывало, кучу комплиментов насчет ее сына, очень чувствительно изобразила ей свою привязанность к большому дому, как она к нему привыкла, как жаль ей будет оставить «таких славных хозяев», – и вообще распустила самую тонкую дипломатию. Старики, однако, устояли, хотя для этого Ирине Васильевне пришлось даже солгать: она довольно тонко намекнула гостье, что школа-то тут, кажется, только для виду, а главное дело чуть ли не в будущей невестке.
Во всяком случае, молодой Светлов мог поздравить себя в это утро с новым успехом; но, несмотря на то, он весь день был очень хмур и точно недоволен собой. Пообедав, Александр Васильич сейчас же отправился из дому, читая себе дорогой такую нотацию:
«Стыдно вам, милостивый государь! Кто думает о том, о чем помышляете вы, тот должен вести себя сдержаннее, должен каждую минуту держать ухо востро. Ржавый гвоздь – все-таки гвоздь; он может при случае совсем некстати войти туда, где ему вовсе не следует быть. Советую вам быть в следующий раз скупее: не зажигать свеч, когда игра их не стоит. Полковница Рябкова, при всей своей легкости, кажется, не совсем глупа и может, пожалуй, захотеть доказать вам это; а враг всегда очень последовательно доказывает… Стыдно-с!»
Но Александр Васильич пока даже и представить себе не мог, какого врага действительно нажил он своему делу в этой «полковнице Рябковой»…
V
ПРОДУМАННОЕ И ПРОЧУВСТВОВАННОЕ
Лизавета Михайловна чувствовала себя в последнее время как бы окруженной каким-то сиянием: никогда еще не жилось ей так хорошо; по крайней мере она признавалась в этом самой себе в минуты одиночества, пытливо заглядывая в глубину своей души. Впрочем, теперь у ней такие минуты случались все реже и реже: из мертвого мира умных книг она незаметно перешла в живой мир умных людей, и чем чаще появлялись эти люди в ее гостиной, тем меньше оставалось у нее времени на беседу с глазу на глаз с собственными мыслями. Но Прозорова только выиграла от этого: книгам она не имела возможности задавать своих мучительных вопросов, а если и задавала, то безответно; книги не могли ей сказать, что заключалось в них между строками, когда эти строки были не вполне ясны и давали только темные намеки. Живые люди, напротив, восполнили этот пробел ее самостоятельного развития; они смело отвечали на все, и потому им также смело можно было предложить всякий вопрос.
Первым из этих людей по влиянию был Светлов. Он, так сказать, стал ее руководителем, помимо своей и даже ее воли. Лизавета Михайловна чувствовала, как с каждым его уроком, с каждым шагом вперед ее детей, все шире и шире развертывается и ее собственный, с самого детства замкнутый, внутренний мир, с каким исполинским ростом зреют в ней самой понятия, заносимые учителем на юную умственную почву его учеников. Она замечала также и не мало удивлялась этому, что жизнь как будто получила для нее, с некоторого времени, совершенно новое значение. Мало того, Лизавета Михайловна ясно и даже с некоторым страхом увидела, что из души ее как будто бьют горячим ключом новые, неведомые ей самой, силы, готовые залить своим стремительным потоком все ее существование. Откуда взялись они, эти могучие силы? Таились ли они и прежде в глубоком роднике ее души и теперь только вызваны наружу или пришли к ней извне? На этот поглощавший ее вопрос она не могла ответить себе прямо; но что-то особенное, совершавшееся в ней в последние дни, как бы давало ей предчувствовать, что вырви из нее теперь эти силы – и жизнь ее угаснет, ни разу не вспыхнув, не осветив даже самой себя…
Вслед за Светловым в дом Лизаветы Михайловны незаметно вошел целый избранный кружок. Прежде других появился в ее семействе – Ельников. Анемподист Михайлыч сдержал свое обещание и, после двух-трех посещений Гриши, завернул к нему как-то вечерком. Мальчик, разумеется, сейчас же представил его матери. Ей достаточно было сказать, что это друг Александра Васильича, чтоб доктор нашел у нее самый радушный прием. Наружная суровость Ельникова не оттолкнула Прозоровой; напротив, добродушная грубоватость манер доктора как нельзя более расположила Лизавету Михайловну в ею пользу, – у ней на это было удивительное чутье. Она сразу нашла, что Ельников и несравненно глубже Любимова и гораздо искреннее его, несмотря на то, что Евгений Петрович казался самым откровенным человеком. Любимов завертывал к ним чуть не через день в течение года, и все-таки Лизавета Михайловна не помнила, чтоб она когда-нибудь заговорила с ним так задушевно, как сделала это в отношении Анемподиста Михайлыча в первый же вечер знакомства с ним. В свою очередь, Ельников, в ответ на приглашение хозяйки бывать у них чаще, тогда же объявил ей напрямик:
– Вы такая славная барыня, что теперь меня, пожалуй, и не выживешь из вашего дома.
И Светлов и Ельников столько раз и так тепло отзывались Лизавете Михайловне о Варгунине, что она и его пожелала видеть у себя. Матвей Николаич также расположил ее к себе сразу. Устраивая уроки Анюте Орловой, которая была достаточно уже подготовлена к ним. Александр Васильич встретил со стороны Прозоровой самое горячее сочувствие к этому делу. Хотя Лизавета Михайловна давно уже никуда не выезжала, она решилась сделать на этот раз исключение и съездила в два-три значительных дома, где пользовалась большим уважением и вниманием, несмотря на свою нелюдимость. Благодаря ее хлопотам Анюта получила хорошее место с тридцатью пятью рублями жалованья в месяц за четыре урока в неделю с двумя маленькими девочками. По этому случаю ей тоже пришлось познакомиться лично с Прозоровой и войти в ее тесный кружок, тем более, что Лизавета Михайловна, слыша от Светлова, как необходимо для его кузины влияние хорошего семейного дома, всеми силами постаралась вызвать ее на более или менее искренние отношения между ними. Прозоровой совершенно удалось это, и ее крытая пролетка, прежде так редко употреблявшаяся в дело, теперь частенько стояла у ворот знакомого нам ветхого помещения «тетки Орлихи», откуда и увозила обыкновенно свою хозяйку не иначе, как вдвоем с Анютой.
Таким образом Лизавета Михайловна очень скоро, и без особенных с ее стороны усилий, сделалась центром с весьма заметной притягательной силой. По очень верному замечанию Варгунина, нигде так хорошо не отдыхалось после трудов, как у нее за вечерним чаем. И действительно, редкий день не завертывал к ней вечерком кто-нибудь из этих господ, а все вместе они встречались у нее по крайней мере раз в неделю. Как ни далеко жил Матвей Николаич, но и он не был на этот счет исключением.
– Вы меня, Лизавета Михайловна, в расход и в роскошь ввели, – пошутил он ей однажды, – прежде я исключительно рассчитывал на свои ноги, так как в город наведывался изредка, а теперь вот как повадился сюда ездить – совсем избаловался: как к вам, так и запрягай кобылку.
Любимов, прежде обыкновенно заезжавший к Прозоровой только по утрам и то, кажется, больше по обязанности, чем по личному влечению, теперь тоже сделался ее частым вечерним гостем. Дело в том, что Евгений Петрович, лакомый вообще до дам, не особенно был расположен к серьезным женщинам; он всегда предпочитал им более легкие, игривые женские натуры, в присутствии которых чувствовал себя как-то развязнее, находчивее, а главное – победа над ними была так же не трудна, как и отступление после победы. Любимов в этом отношении не любил слишком долго сосредоточивать своих чувств на одном предмете; с Прозоровой же нечего было даже и думать пускаться в обольстительную игру минутных страстей. Евгений Петрович и попробовал было раз отважиться на подобный шаг, но это так дорого обошлось ему, что он месяца полтора после того не смел показать глаз к Лизавете Михайловне и должен был сознаться, что только благодаря короткому знакомству и самому чистосердечному раскаянию удержал за собой дальнейшую практику в ее доме. Теперь же его, очевидно, привлекал туда сгруппировавшийся вокруг хозяйки умный кружок. Кружок этот, конечно, не мог похвастаться своей обширностью; но зато он был вполне содержателен и, в то же время, отличался совершенным отсутствием натянутости и всяких претензий; в нем даже застенчивая Анюта мало-помалу развернулась, видя и уразумев ту смелость, с какою высказывал здесь каждый свои, подчас причудливые, мнения, не боясь показаться смешным в глазах остальных. Исподволь, сперва робко, а потом все смелее и смелее, как и Лизавета Михайловна, Анюта и сама, наконец, стала незаметно вступать в горячие споры, так часто закипавшие здесь. В этом отношении, несмотря на разницу лет и положений, между нею и Прозоровой было много общего: как та, так и другая развивались до того времени молча, про себя; как та, так и другая одинаково жаждали прямых ответов на мучившие их вопросы жизни. И они, действительно, подружились, как только им обеим стало ясно подобное сродство. Но не одни эти обстоятельства производили впечатление того сияния, в каком, по мнению Лизаветы Михайловны, жила она в последнее время; ему – этому впечатлению – много способствовали полнейшее ее спокойствие и радость за детей: они учились превосходно; быстрое развитие их бросалось в глаза даже матери, следившей за ними изо дня в день. Мало того, Прозоровой пришлось, наконец, уже не поощрять, а скорее останавливать излишнее усердие девочек, с трудом отрывавшихся от своих уроков, так как они в последнее время, особенно Сашенька, заметно похудели. Гриша также не отставал от сестер; он, кроме того, успел уже прочесть едва ли не все, что заключалось в обоих чемоданах Ельникова на русском языке. С другой стороны, Владимирко, введенный понемногу братом в этот детский кружок, внес в него очень много оживления и служил, так сказать, противоядием его усидчивой деятельности; они вдвоем с Гришей даже устроили как-то во дворе Лизаветы Михайловны такой блестящий фейерверк для девочек, что потревожили им местную полицию, явившуюся к ним, в образе пожарного вестового, узнать в чем дело. Что же касается самого Александра Васильича, то он к этому времени успел настолько освоиться с своими учениками и вообще у них в доме, что там его никто уже и посторонним человеком не считал; даже горничная девушка Прозоровой докладывала о нем не иначе, как «наш барин». По общепринятому мнению, сближение подобного рода должно было бы подорвать в детях уважение к учителю, дать им возможность, как говорится, не ставить его ни во что; однако в настоящем случае ничего похожего на это не оказалось. Возьмем, например, хоть Гришу. Он был так дружен с учителем, что говорил ему «ты» и нисколько при нем не стеснялся; тем не менее, один незначительный, по-видимому, случай заставил мальчика быть очень осмотрительным в собственных проявлениях этой дружбы.
Однажды Александр Васильич рассказывал что-то Лизавете Михайловне об Ельникове и привел его слова, которые раньше слышал и Гриша; но мальчику, не совсем хорошо понявшему тогда их смысл, показалось, что Александр Васильич все переиначил.
– Ты врешь, – заметил он ему, – Анемподист Михайлыч не так сказал.
– Повторите, пожалуйста, Гриша: я не слыхал, что вы сказали, – обратился Светлов к мальчику и взглянул на него прямо, в упор.
Спокойный тон этих слов и не менее спокойное выражение взгляда Александра Васильича были, однако ж, таковы, что Гриша согласился бы лучше сквозь землю провалиться от внезапно обхватившего его непривычного чувства смущения, чем испытать на себе в другой раз их силу. Он покраснел весь и промолчал, но целый вечер потом боязливо поглядывал все в глаза учителю, как-то особенно ухаживал за ним и только тогда успокоился, когда Светлов опять стал говорить ему «ты».
Дело в том, что «общепринятое мнение» чаще всего является ошибочным уже по тому одному, что оно именно принято, т. е. взято обществом без проверки позднейшими опытами. «Общепринятое мнение» никак не может взять в толк, что большинство людей бывает красиво только в гостях да при посторонних, а дома, предоставленное исключительно самому себе и полной свободе, оно – это большинство – широко распоясывается, разоблачает во всех подробностях свою дрянненькую натуру и в таком виде, разумеется, не может быть почтенно даже в глазах его собственных комнатных собачек. Но есть исключения, есть люди, которые, в обширном смысле слова, и в гостях таковы же, как дома, или, лучше сказать, которые и дома ведут себя так же порядочно, как в гостях. Таких исключений, конечно, немного, но к таким-то именно людям принадлежал и Светлов: сколько бы кто ни сближался с ним, – его никогда нельзя было застать в нравственном déshabillé [17]17
Беспорядке (франц.).
[Закрыть]. А дети именно только тогда и теряют уважение к старшим, когда начинают беспрестанно наталкиваться в них на противоречия между словом и делом, между их праздничным и будничным видом…
