Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
Впрочем, с сочинительством у Саши было очень много горя. Василий Андреич и Ирина Васильевна уже и тогда почему-то упорно преследовали в нем авторские наклонности и, чтоб отучить своего первенца от сиденья по ночам за сочинениями, отбирали у него нередко бумагу, чернила и перья, а не то не давали ему свечи. Мальчик, разумеется, принужден был или доставать эти предметы у кого-нибудь из товарищей, или красть их у отца. Последнее обстоятельство, войдя мало-помалу в привычку, могло очень дурно отразиться впоследствии на характере Саши; но один непредвиденный случай вылечил его вовремя и раз навсегда от возможности подобной позорной привычки. Дело было таким образом: пришел однажды утром к Саше какой-то товарищ, которому до зарезу понадобился гривенник. Старших Светловых в то время не было дома, а сынок их знал, что медные деньги всегда и в большом количестве лежали у его отца на столе в холщовом мешочке. Желая услужить товарищу и вместе с тем избежать неприятного выговора за самовольство, мальчик решился взять оттуда тихонько десять копеек, но не заметил второпях, что в мешке на тот раз только всего и была эта сумма. Василий Андреич случайно спохватился вечером денег в присутствии Саши и, заметив на его лице внезапную краску, догадался в чем дело и прямо обратился к нему:
– Ты взял у меня медные деньги из кошелька? – спросил он строго у сына.
Саша еще больше покраснел и чистосердечно во всем признался.
– Как же тебе, братец, не стыдно воровать у отца? – серьезно, но мягко сказал Василий Андреич, терпеливо выслушав исповедь до крайности смущенного мальчика, – ведь это ты все равно, что у себя воруешь. Я для кого коплю? Для тебя же. Все вам останется. Ведь вон у меня кошель никогда, ты видишь, не запирается: бери, когда нужно, а воровать – стыдно! Ты – не прислуга, а этак и на нее, в другой раз, подумать можно.
Сашу как громом поразило. Он ждал бури, ругани, – это бы еще ничего; но мягкое слово отца навсегда запало ему и в голову и в сердце: оно точно ножом врезалось туда. Как достало мудрости Василья Андреича на такой глубокий и потому вряд ли не единственный в его воспитательной практике урок, – этого, вероятно, он и сам не сумел бы объяснить нам. Во всяком случае, происшествие с гривенником было последним детским случаем в жизни Саши. С тех пор ребенок умер в нем, и стал заметно формироваться юноша. Юность свою он отпраздновал первою любовью, восторженно и пышно, как немногие. Мы именно и коснемся теперь этой нежной струны, трепет и звуки которой пробудили во всем существе его долго дремавшие силы, дав им спасительный толчок и определенное, стройное направление…
Притихнувший на время, от острастки директора, резвый Светлов с шестого класса опять было развернулся по-прежнему, но не надолго: на него напала вдруг какая-то задумчивость, рассеянность, даже несообщительность. Это продолжалось по крайней мере недели три и, наконец, в одно прекрасное утро, он явился в гимназию таким сияющим, таким щеголеватым, остроумным, что Ельников просто голову потерял от догадок насчет состояния своего любимца. Дело, однако ж, не замедлило объясниться. В тот же день вечером, когда товарищи пошли вместе гулять по приглашению юного Светлова, последний, задыхаясь, признался Анемподисту Михайловичу, что влюблен до безумия и любим взаимно. Ельников, смотревший в то время на жизнь совершенно по-монашески, принял это известие весьма неодобрительно и всю дорогу ворчал, убеждаясь с каждой новой подробностью повествования своего друга, что дело его пока непоправимо, очень серьезно, а главное – так далеко зашло, что отступить без явного позора было невозможно. В заключение прогулки Ельников выругал Светлова «женоугодником»; сказал, что подарит ему в именины розовый галстучек, но расстались товарищи дружно, с улыбками: они уважали друг в друге самостоятельность.
А влюбился наш юноша в одну девушку, известную в то время чуть ли не всему Ушаковску под вульгарным именем «Христинки». Она вела себя чрезвычайно эксцентрично и пользовалась в городе весьма незавидной репутацией, не удостаиваемая быть принятой ни в один так называемый «порядочный дом». «Христинка» была дочь одного из декабристов, живших на поселении в Ушаковске. Светлов познакомился с ней случайно и довольно оригинально.
Раз, под вечер, он катался, по обыкновению, один в отцовском кабриолете по набережной. Когда юноша остановился на минуту, чтоб полюбоваться заречным видом при заходящем солнце, к нему подошла вдруг незнакомая, стройная и нарядно одетая девушка лет восемнадцати и, опершись рукой о крыло кабриолета, весело сказала:
– Подвезите меня, милый гимназистик, домой.
Светлов хоть и был действительно в гимназической форме, но его почему-то весьма неприятно кольнуло прозвище «гимназистик». Он, однако, подвинулся и дал незнакомке место возле себя, в кабриолете.
– Куда вас довезти? – спросил у нее несколько смущенно юноша, когда она уселась.
– Покатайте меня прежде немного, если дома вас за это не забранят, – сказала ласково-насмешливо девушка, обратив к импровизированному кавалеру свое лукавое личико, – а потом я вам скажу, куда ехать. Мне прокатиться хочется.
Светлов молча повез ее, выбирая улицы подальше от дому и частенько заглядываясь дорогой на свою спутницу. Она была красавица в полном смысле этого слова.
– Как же вы это решились попросить меня… подвезти вас? – надумался спросить у нее Светлов, когда они сделали вместе порядочный конец, а сам он между тем свыкся понемногу с присутствием неожиданной подруги.
– Вот забавно – как! Да с чего же мне вас бояться было? вы разве кусаетесь? – спросила, в свою очередь, и ока, улыбнувшись.
– Да ведь не все же бояться только того, что кусается… Другая бы не решилась попросить…
– А чего же еще бояться? – лукаво полюбопытствовала девушка.
Светлов сконфузился.
– Мало ли чего… – тихо сказал он.
– Однако ж? Например? – приставала незнакомка, смотря ему пристально в глаза и обдавая его каким-то обаянием от всей своей стройной фигуры.
– Мужчины часто делают дерзости женщинам… – решился выговорить юноша и покраснел.
– А! Ну так то ведь мужчины…
– Да и я мужчина, – сказал Светлов, опять весь вспыхнув почему-то.
– Какой же вы еще мужчина? – звонко захохотала она, – вы вон даже мимо своего дома, кажется, боитесь проехать со мной… а?
– А вы почем знаете, где я живу?
– Да я не знаю, я так только думаю: ведь вы бы, верно, показали мне ваш дом, если б мы проезжали мимо, – слукавила она.
– Так поедемте же; я сейчас покажу вам, где я живу, – досадливо оправился Светлов, решительно поворачивая лошадь в противоположную сторону.
– Да ведь вам достанется потом от родных? Лучше уж поезжайте, куда ехали, – попыталась она остановить его насмешливо.
Но Светлов не изменил направления.
– Если и достанется, так это не ваше дело, – сказал он только с горечью в голосе. – Вот где я живу: вон в том флигеле, – указал он ей немного погодя.
– А это кто? не знаете? – спросила вдруг незнакомка, кивнув головой на выходившую в ту минуту из ворот Ирину Васильевну, которую сын как-то не заметил сперва.
Сердце так и ёкнуло у юноши при взгляде на пристально смотревшую на него, в свою очередь, мать.
– Это… моя мамаша… – выговорил он тихо, стараясь смотреть вдаль, и погнал лошадь.
– Что? попались? Не храбритесь вперед! – заметила ему спутница, весело смеясь.
– С чего это вы выдумали, что я испугался? – спросил Светлов, краснея.
– Я видела, как вы побледнели вдруг. Но когда-нибудь, молчите, я вас поцелую за такую храбрость… – засмеялась она, с умыслом выразив свою мысль полунамеком.
– Не стоит вас катать! – рассердился и вместе сконфузился юноша.
– Ну так остановитесь: я пешком дойду, – сказала она будто серьезно, дотрагиваясь рукой до вожжей.
– Так не пущу же вот нарочно! – вспыхнул Светлов и пуше прежнего погнал лошадь.
– Куда же это вы меня мчите так? – спросила через минуту незнакомка, видя, что спутник ее правит к заставе.
– Я вас в деревню увезу… – постращал он ее.
– И молоком угостите, не правда ли? Да это будет премило с вашей стороны! – заметила она, весело посматривая на замелькавшие по сторонам дороги первые загородные домики.
Но юноша проехал с версту и повернул назад.
– Молочка пожалели? – насмешливо спросила она у него.
– Нет, – вас пожалел! – получился сердитый ответ,
– Или, еще больше, себя, – засмеялась она.
Светлов промолчал, но и сам улыбнулся чему-то. Долго еще катались они в этот вечер, точно таким же образом ссорясь и мирясь поминутно. Наконец, кабриолет, по указанию девушки, остановился у ворот хорошенького домика в три окна.
– Если вам когда-нибудь вздумается опять покатать меня, – ласково обратилась к Светлову его спутница, дружески пожимая ему руку, – приезжайте сюда. Спросите только Христину Казимировну Жилинскую. Да у мамаши своей не забудьте спросить позволения, – засмеялась она и грациозно скрылась за калиткой.
Встреча эта произвела на юношу чарующее впечатление. Как ни велики были те неприятности, которые, по ее поводу, обрушились на него в тот же вечер дома, но даже и они не имели достаточно веса, чтоб хоть сколько-нибудь ослабить силу его девственного восторга. Впрочем, Светлову удалось благополучно отделаться на первый раз от домашних: они в конце концов поверили ему, что «Христинка» встретилась с ним случайно и сама напросилась подвезти ее домой. Но Ирина Васильевна все-таки тут же предупредила сына, что это «известная развратница» и что «связаться с ней – значит погибнуть без возврата». Светлов слыхал нечто подобное от кого-то и прежде, но при замечании матери у него невольно мелькнула улыбка на лице, и ему вдруг пришли почему-то на ум и нос Кегеля и ноздри Бахирева. Как бы там ни было, юноша всю ночь промечтал о Жилинской, а дня через два после того кабриолет его снова и как бы невольно остановился у ворот ее квартиры. В это посещение Христина Казимировна познакомила Светлова с своим отцом, напоила их обоих чаем, и затем юная парочка опять поехала кататься; только кабриолет их не проезжал уже в тот вечер мимо очень знакомых ему мест в центре города, а придерживался больше окраин. С тех пор такие прогулки вдвоем стали повторяться все чаще и чаще, и как шила в мешке не утаишь, то, разумеется, не утаились и они от зорких глаз стариков Светловых. Целая буря поднялась дома против Саши: его бранили, стыдили, ему угрожали, даже отняли у него кабриолет; но ничто не помогало: с семи часов вечера он исчезал из дома и возвращался домой только после одиннадцати, а иногда и позже. Не только домашние, но и вся светловская родня обрушилась на него с своим гневом по поводу такого «неслыханного поведения» со стороны «мальчика». Она – эта родня – стала посматривать теперь на Сашу, подозрительно качая головой, не то как на помешанного, не то как на невиданного заморского зверька. Ирина Васильевна несколько раз пробовала вставать до свету и вспрыскивать сына святой водой с креста, образок какой-то зашила ему в жилет, но увы! даже и эти универсальные, по ее мнению, средства не помогали.
– Вздурел у нас Санька, совсем вздурел! – растерянно шептала она родственникам и только безнадежно разводила руками. – И ведь как приколдовала-то она его, чертовка этакая! Раз папа как-то выругал ее за глаза, беспутную, так ведь наш-то чуть с ножом не полез на отца! Совсем парень одурел!
А между тем виновник всей этой бури даже и не подозревал за собой такого несчастия. Он, правда, стал теперь, по-видимому, учиться еще хуже; но в действительности успехи его росли с каждым днем. Вращаясь в избранном кружке знакомых Жилинского, из которых все до единого были политические преступники, юный Светлов, даже и не спрашивая, то и дело получал здесь ответы на мучившие его вопросы. Ответы эти были всегда серьезны, строги, иногда ужасали его своей бесцеремонной резкостью, но тем не менее, они казались ему вполне удовлетворительными ответами, т. е. такими, каких давно жаждал его практически настроенный ум. В кружке Жилинского, в какие-нибудь три месяца, юноша гораздо более умственно вырос, чем во все свое семилетнее пребывание в гимназии. Между прочим, Светлов выучился здесь по-польски, познакомился в оригинале с Мицкевичем, Красинским [9]9
Красинский Зыгмунт (1812–1859) – польский поэт, в ряде произведений которого («Небожественная комедия», 1835) критически изображалось отживающее дворянское общество.
[Закрыть], Лелевелем [10]10
Лелевель Иоахим (1786-186!) – выдающийся польский историк и прогрессивный общественный деятель, участник польского освободительного восстания 1830–1831 годов.
[Закрыть]… Он в это время даже не мог бы сказать положительно, что для него дороже теперь: сама ли Христина Казимировна, или кружок ее отца? Ужас стариков Светловых относительно нравственности «Христинки» тоже не имел никакого серьезного основания: она была честная девушка, только эксцентричная в высшей степени. Светлова Жилинская полюбила исподволь, незаметно для самой себя, и притом полюбила его самой чистой, первой девической любовью. Влюбленные, правда, уже и теперь открыто говорили «ты» друг другу, но в их отношениях, даже и наедине, не было и тени той короткости, после которой остается только «погибнуть без возврата», по выражению Ирины Васильевны. Несмотря на свою эксцентричность и шаловливость, Христина Казимировна с величайшим тактом пользовалась широкой свободой, предоставленной ей отцом. Он все видел, все знал – и к обоим относился как нельзя радушнее, не подавая ни малейшего вида, что угадывает между ними любовь под оболочкой пленительной дружбы. «Уж это их дело, а не мое», – основательно думал закаленный борьбою старик.
Между тем подошли и выпускные экзамены. Светлов, в последнее время почти не бравший в руки учебных книг, провалился, разумеется, на всех предметах, за исключением физики и словесности. Из последней он ухитрился-таки и на этот раз получить пятерку, да еще и с плюсом.
– Опозорил ты совсем наши седые головы! – мрачно сказал Василий Андреич сыну, когда обнаружился результат экзаменов. – Теперь хошь десять лет еще сиди в седьмом классе, а аттестат мне подай!
– Я не останусь больше в гимназии, нынче же выйду со свидетельством, – возразил твердо сын.
– Вы-ый-дешь? Что же так? – насмешливо и вместе подозрительно осведомился старик.
– Чтоб не позорить вас больше, – ответил еще тверже юноша, слегка покраснев.
И он, действительно, настоял на своем: вышел из заведения, как только начался новый учебный год.
– Что же вы, Светлов, намерены делать теперь с собой? – спросил у него директор гимназии, выдав ему свидетельство.
– Поеду в Петербург, в университет, – развязно ответил тот, хотя дома у него не было пока и помину об этом предмете.
– Не кончивши курса? – удивился директор.
– Я выдержу экзамен в Петербурге, – еще развязнее пояснил юноша.
– Что же вы здесь-то думали?
– Здесь преподавать не умеют, – брякнул Светлов.
Директор смерил его глазами с ног до головы.
– Вы думаете? – насмешливо спросил он. – Жаль! Вы, кажется, способный мальчик…
Директор сделал резкое ударение на последнем слове.
– Был когда-то мальчиком, но не считался способным между неспособными учителями, – вспыхнул Светлов.
Почтенный педагог широко открыл глаза, точно перед ним стояло теперь совершенно другое лицо, а не то, которое он ежедневно видел в течение семи лет.
– Во всяком случае, – желаю вам успеха! – сказал директор, значительно изменив тон, и на прощанье вежливо подал руку бывшему ученику.
На вопросы товарищей и знакомых о дальнейших намерениях Светлова он тоже отвечал всем, что едет в Петербург, так что вскоре и посторонние лица в городе, знавшие Светловых, стали поговаривать, что те отправляют недоучившегося сына в столичный университет. Только сами старики ничего не знали об этом.
– Когда вы сынка-то отправляете? – спросила раз, в это время, Ирину Васильевну одна знакомая ей попадья, встретив ее где-то у всенощной.
– Никуда мы его не отправляем, а вот службу ему с отцом приискиваем, – ответила та простодушно и почти обидчиво.
– Да я уж от скольких слышала, что вы Сашеньку в Петербург, в неверситет отправляете, – сказала недоверчиво попадья.
– Кому, матушка, охота говорить пустяки, так и пусть говорят, а мы тут с отцом ни при чем, – с очевидным уже неудовольствием заметила Ирина Васильевна и положила земной поклон.
«И какая же скрытная эта Светлиха! Да ведь мне у нее не воровать сына-то сорванца…» – язвительно подумала попадья и тоже усердно принялась молиться.
Те же слухи и так же стороной дошли и до Василья Андреича.
– Это он что же, нарочно, что ли, насмех нам рассказывает везде? – посоветовался старик с женой.
– Допроси-ка ты его хорошенько, да пристращай, отец, а то ведь этак парень-то и совсем пропадет у нас, – посоветовала Ирина Васильевна.
Виновника этих переговоров в тот же вечер потянули к допросу.
– Ты что еще выдумаешь, балбес? По всему городу ходишь – трезвонишь, что мы тебя в Петербург отправляем… – обратился к нему старик, насупив брови.
– Я нигде не говорил, что вы меня отправляете, а я сам, действительно, собираюсь в Петербург; хочу в университет поступить, – сказал твердо юноша.
– На вшах, что ли, ты поедешь-то? – едко заметила ему мать.
– Как придется, мама, так и поеду, – тихо и мягко ответил ей сын.
– Ну, так ты так у меня и знай после этого: я тебя, шельму, в солдаты отдам, только ты у меня об этом заикнись! – вышел из терпения Василий Андреич и гризно постучал кулаком по столу.
Юноша побледнел, но молча удалился из отцовского кабинета. Большую половину ночи он беспокойно проходил из угла в угол по своей комнатке, серьезно и упорно надумываясь о чем-то. Незадолго перед рассветом у него появилось вдруг точно такое же выражение, какое замечалось иногда на детском лице Саши, когда ему удавалось что-нибудь смекнуть. Юный Светлов спокойно уснул после этого.
Объясняя всем и каждому, что едет в Петербург, юноша отнюдь не рисовался, не выдумывал. Дело в том, что когда в нем раз пробуждалось какое-нибудь горячее желание, он уже относился к нему, как к делу решенному, не задумываясь о средствах. То же самое было и теперь. Если он до сих пор и не говорил ничего об этом своим старикам, то поступал так единственно потому, что очень хорошо знал, что они его ни за что в Петербург не пустят, и, таким образом, решительное объяснение с ними откладывал до того времени, когда все будет готово к отъезду. Впрочем, юный Светлов, по обыкновению, и сам не знал еще, как это устроится. Но теперь, после объяснения со стариками, ему пришла в голову оригинальная мысль – попытаться устроить все так, чтоб они сами его отправили. Как ни больно было юноше расставаться с своей первой, дорогой привязанностью, но страстное желание учиться в университете, навеянное на него кружком Жилинского, пересилило в нем все другие чувства. «Только в столице человек может как следует образовать себя и развиться», – слышалось часто в этом кружке. Христина Казимировна знала о серьезном намерении Светлова уехать, ей тоже было больно, не меньше его, расстаться с ним, но тем не менее она решительно и твердо сказала ему по этому поводу:
– Поезжай, Саша. Что бы ни случилось с нашей любовью, – поезжай: есть на свете такие вещи, на которые никакая любовь посягать не в праве…
– Да, – подтвердил от своего имени и Жилинский. – И ты бы не была моей дочерью, если б посоветовала ему что-нибудь другое, – горячо целуя ее, прибавил с величественным достоинством старик.
Таким образом, между ними это было решенное дело, и юноша поспешил привести в исполнение свою оригинальную мысль. Он начал с того, что стал открыто появляться везде с Жилинской, точно хвастаясь близостью своих отношений к ней. Христина Казимировна отлично помогала ему в этом, зная его план и стараясь вести себя с ним, как невеста. Светлов, кроме того, сделал привычку все реже бывать дома, уходил иногда оттуда очень поздно ночью, а возвращался только на заре, с очевидными признаками ночного разгула, точно преступную связь завел. В действительности же он очень скромно проводил это время у Жилинских, но нарочно не спал там, чтоб показаться дома как можно в беспорядочном виде. А родня его между тем только ахала, пожимала плечами да руками разводила: «Уж лучше вы его, не то, отправьте: может, он остепенится, забудет Христинку-то», – советовала она Светловым. Как утопающий хватается за соломинку, ухватились за эту мысль старики, когда у них, наконец, «терпения уж не стало», по выражению Ирины Васильевны. И вот ее первенец опять был потребован к допросу, в кабинет отца.
– Что же ты… докуда же ты будешь так шляться? – спросил у него Василий Андреич, и никогда еще брови не хмурились так у старика, как в эту минуту.
Сын молчал.
– Я тебя спрашиваю! – грозно повторил старик.
– Тут на него и столбняк найдет, а как с подлой Христинкой по ночам таскаться, так это его дело! – раздраженно вмешалась Ирина Васильевна.
Сын побледнел, потом вспыхнул, опять побледнел, но все-таки молчал.
– Так ты еще и говорить с отцом не хочешь, шельма ты этакая! – побагровел, в свою очередь, старик. – Уж ты не жениться ли на этой поганой твари думаешь? – продолжал он, все больше выходя из себя и задыхаясь, и поднес кулак к лицу сына. – Ты знаешь, что я могу из тебя сделать… шельма!
– Порки хорошей в полиции, что ли, ты, батюшка, ждешь? – снова вмешалась Ирина Васильевна.
У юного Светлова так и засверкали глаза. Холодный, нехороший огонь блеснул в них, и все-таки он промолчал и на этот раз.
– Вон отсюда!.. подлец!! – прохрипел Василий Андреич, совершенно побагровев от злости. – Чтоб завтра же ты у меня был готов в дорогу!.. чтоб духу твоего не было!.. Слышишь?! – крикнул он изо всей мочи сыну, даже не замечая, что того уже не было в комнате.
Дней через десять после этой сцены почтовая тройка уносила юного Светлова вперед по московскому тракту. За ней, до второй станции, следовала другая такая же тройка с стариком Жилинским и его дочерью. У Христины Казимировны от слез были совсем красные глаза. До позднего вечера простояли обе тройки на этой станции, и только перед светом одна из них, не торопясь, вернулась в город, а другая лихорадочно понеслась вперед, то уныло, то звонко побрякивая колокольчиками и тревожа ими чуткое на рассвете деревенское ухо…
