Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
– Как же тут тепериче быть, робяты? Сказывайте… – надумался проговорить, наконец, один из главных зачинщиков буйства, нерешительно обернувшись назад.
Но Варгунин не дал ему дождаться ответа.
– Как знаете, так и делайте, а мы от своего слова не отступим, – еще решительнее сказал Матвей Николаич. – Пойдемте, батенька! – торжественно обратился он к Светлову, подавая ему руку.
Они быстро отделились от толпы и твердо зашагали рука об руку по направлению к плотине.
– Эй!.. Матвей Миколаич!.. По-олно… Воротитеся!.. – торопливо закричало им вслед несколько взволнованных голосов.
Варгунин остановился, слегка обернувшись.
– В сборную? – спросил он строго и холодно.
– В сборную, в сборную! – загудела разом толпа и в одну минуту изменила направление, хлынув по первоначальному пути.
– Молодец вы, батенька! Как это вам пришло в голову? – шепотом говорил Матвей Николаич Светлову, горячо пожимая ему руку и медленно поворачивая за толпой. – Без вас – прощай директор!
– Вряд ли бы деды допустили до этого? – как бы вопросительно заметил Александр Васильич.
– Да уж там они хоть допускай, хоть нет – все равно. Э, батенька! ведь и деды не застрахованы, коли народ захочет… – пояснил Варгунин и вдруг задумался.
Толпа между тем все быстрее и быстрее подвигалась вперед, и, наконец, передние ряды ее остановились против крыльца «сборной избы». Туда немедленно вошли сперва «деды», а за ними – староста и некоторые другие, более влиятельные, фабричные личности. Они совещались там не больше десяти минут, но Оржеховскому эти десять минут показались длиннее целых суток. К концу ожидания развязки ему даже сделалось дурно, и он только тогда очнулся, когда его, по распоряжению вернувшегося из «сборной» старосты, раздели и положили на скамью у ворот. Толпа на миг заволновалась – и вдруг замерла, притаила дыхание…
На глазах всей этой многолюдной толпы, нарушая только своими отчаянными криками ее угрюмое молчание, директор был наказан двадцатью ударами розог…
На Оржеховском, как говорится, лица не было, когда он встал с роковой скамейки; густая краска стыда покрывала его вспотевшие щеки, зубы были лихорадочно стиснуты, а руки в бессильной злобе сжимались в кулаки. Ни за что в мире не поднял бы он теперь глаз на эту, обсчитанную им и так позорно наказавшую его, толпу! Она, действительно, и теперь стояла выше директора: ни во время наказания, ни после Оржеховский не услыхал от нее ни одной шутки, ни одной неприличной выходки, между тем как сам он постоянно острил, наказывая других. Толпа ограничилась тем, что молча проводила его обратно до дому.
Здесь, в какие-нибудь два часа времени, все имущество директора, за исключением казенной мебели да известного револьвера, было под личным надзором старосты осторожно запаковано фабричными в тюки и сложено на три парные подводы, заранее приготовленные; впереди их стоял во дворе собственный возок Оржеховского, запряженный тройкой. Пока шли в доме все эти приготовления к отъезду директора, «деды» потребовали от него, чтоб он на каждую дверь, за которой хранилось какое-либо имущество казны, наложил воском казенную и именную печати. Оржеховский на этот раз повиновался, как ребенок; безучастно понурив свою совсем сбитую с толку голову, он шел везде, куда ему указывали выборные. Таким образом сперва были опечатаны директорский дом и оба завода, а потом – все остальное. Когда и эти формальности кончились, староста распорядился, чтоб на каждую из трех подвод уселось по казаку, и послал сказать директору, что «задержки больше нету».
– Лошади, смотри, даны вам казенные, – громко обратился в заключение Семен Ларионыч к уряднику, сидевшему уже на облучке возка, – чтоб в целости, значит, были доставлены обратно, а не то – сами за них и ответите…
Староста вдруг остановился и, понизив до шепота свой голос, стал торопливо говорить что-то уряднику, который в ответ только кивал ему согласливо головой.
Наконец показался директор. Непримиримая злоба сверкала в его опущенных глазах, когда он, не проронив ни слова, садился в свой экипаж. Толпа так же молча, но как-то внушительно смотрела на него несколькими сотнями зорких глаз. Семен Ларионыч, степенно перекрестясь, взял под уздцы тройку, осторожно вывел ее за ворота и пробежал с ней рядом несколько шагов по улице.
– Вали тепериче с богом! – крикнул он уряднику, пуская лошадей и отскочив в сторону.
Тропка быстро помчалась.
– Счастливо оставаться! – не оборачиваясь, успел закричать Оржеховский толпе своим резким, металлическим голосом.
Глубокий сарказм, злоба и ненависть явственно дрожали в этом последнем приветствии директора.
Когда отъехала последняя подвода, народ несколько минут оставался еще на месте, молчаливо следя за удалявшимися экипажами и, только потеряв их из виду, стал медленно, будто нехотя, расходиться. Опять образовались отдельные группы; слышался спор, шли толки. Какой-то фабричный парень отыскал во дворе директорского дома метлу и торопливо, с самым серьезным видом, замел на снегу свежие следы начальнического отступления.
Несмотря, однако ж, на отсутствие директора, фабрика всю остальную часть дня вела себя самым приличным образом, хотя и не принималась за работу. Вечер прошел так же тихо: нигде не затевалось вечорки, даже не видно было, против обыкновения, ни одного пьяного на улицах; напротив, все это время на лицах рабочих лежала какая-то сосредоточенная озабоченность, крепкая сдержанная дума. «Деды» почти не выходили из «сборной»; староста Семен, вооружась своей сучковатой палкой, поминутно заглядывал то туда, то сюда, горячо толковал с молодыми парнями и, видимо, предупреждал их о чем-то. Самый ловкий из этих парней был командирован, на собственной «сорви-голова лошадке» Семена Ларионыча, верст за пять от деревни – стеречь дорогу в город; тройка таких же лихих лошадей стояла во дворе старосты, готовая пуститься в путь по первому его приказу. Словом – по всему заметно было, что в фабрике ждали чего-то необыкновенного.
Почти в самую полночь, или много что несколькими минутами позднее, когда Жилинские с гостями только что встали из-за ужина, все еще толкуя о происшествиях сегодняшнего утра, – в столовую к ним торопливо вошел староста Семен, весь красный и, очевидно, сильно встревоженный.
– Рота идет!., версты за три отседа… с жандарским… – объявил он, едва переводя дух.
Присутствующие многозначительно переглянулись, но в первую минуту никто не проронил ни слова.
– Так и есть! Так я и думал! – отозвался, наконец, Казимир Антоныч, досадливо потерев рукой лоб.
– Скорехонько собрались! – заметил саркастически Варгунин и улыбнулся, но как-то тревожно.
– Тепериче вот какое дело, – сказал Семен Ларионыч, обращаясь к Жилинскому и отирая с лица пот, – тут, у самого твоего крылечка, троечка стоит… лихая, – так надо вам всем айда отсюда поскорее… Время тепериче нельзя проволочить ни минуты… Собирайтесь!
– Я никогда ни от кого не бегал! – величаво проговорил Жилинский, – и моя дочь тоже.
– Да и мы останемся, – твердо сказал Светлов, посмотрев на Варгунина.
– Разумеется, батенька, останемся, – подтвердил Матвей Николаич.
Староста нетерпеливо и как-то досадливо махнул левой рукой.
– Да ты не артачься, Каземир Антоныч, – опять обратился он к Жилинскому, – я не о тебе хлопочу, а о своих… о своей шкуре… Ежели вас тепериче здесь накроют – нам же хуже будет; скажут: не своим, значит, умом орудовали дело… Одни-то мы еще так и сяк разделаемся, а уж как с вами-то застанут – пропадай голова! Ты тепериче рассуди: у нас уж это все уговорено между своими, как быть надо. Коли что пронюхают, – скажем, что, мол, к тебе точно приезжали гости и, значит, из любопытства вы все ходили смотреть, как наши у дилехторского дома выстаивали, а опосля, мол, надо быть, испужались, что и их робяты наши изобидеть могут, да и дали лыжи в город… Понимаешь? Уж эту мы механику начисто подведем… А коли вы тепериче останетесь тут – значит, мол, не боялись, снюхались с фабришными… Я тебе, ей-богу, дело говорю!
Жилинский стоял в нерешительности.
– Да так ли это, полно, Семен Ларионыч? – спросил он несколько подозрительно.
– Да уж так… Я тебе говорю: уезжайте! – убедительно продолжал упрашивать староста. – Тепериче… и нам нельзя тоже остаться без руки в городе: ваши-то золотые головы нам еще там не раз пригодятся… А насчет имущества – ты не хлопочи: все будет цело, как есть… за все буду сам в ответе. Ты ведь меня знаешь не первый год: у меня тоже в мошне-то, поди, лежит чего-нибудь…
– Если ты, Семен Ларионыч, действительно говоришь правду, если точно ваша польза требует, чтоб мы все уехали отсюда, – тогда, разумеется, нечего и толковать: я готов! – согласился Жилинский.
Он высказал это согласие так же величаво, как и свой отказ перед тем.
– Да уж верно слово я тебе говорю, что так! – еще раз подтвердил староста самым убедительным тоном, – только, Христа ради, не мешкай ты… А уж мы там дадим вам весточку в город через своего кульера… хорошо знаем эти порядки…
После минутного совещания решено было ехать всем вместе. В доме, впрочем, не поднялось после этого никакой особенной суматохи. Жилинский торопливо обошел все комнаты, везде заглянул зорким хозяйским взглядом, запер комоды, конторку и шкаф с серебром, захватил из кабинета шкатулку с деньгами, какие-то бумаги, отдал несколько распоряжений старому слуге, безгранично к нему привязанному и даже добровольно уехавшему за ним в ссылку, – и совсем был готов в путь. Христина Казимировна не уступила в этом отношении отцу: она собралась еще скорее. Что же касается Светлова и Варгунина, то им и сбираться было нечего – стоило только накинуть шубы. Семен Ларионыч потому именно и торопил Казимира Антоныча, что уж никак не ожидал таких коротких сборов. Словом сказать – не прошло и полчаса, как все были уже на крыльце. Там их дожидала действительно лихая тройка, заложенная в те самые широкие пошевни, на которых староста отвез с вечорки дорогих гостей; на козлах молодцевато сидел знакомый уже нам муж Парасковьи Петровны.
– Ну, Лександр Васильич, благодарим тебя покорно: ведь ты наших-то выручил; а то во какой бы мы беды нажили – смертоубивство ведь! – говорил староста, усаживая Светлова последним.
– Не за что, Семен Ларионыч… – взволнованно отозвался Александр Васильич, горячо пожав его мозолистую руку.
– Ну да ладно, свидимся еще, бог даст… Всех вас благодарим покорно! Христина Каземировна, потепле, матушка, закутайтесь… вишь, ведь – стужа ноне. Ты, Петроваша, мотри! леском ужо объезжай, да ухо-то востре держи… Ну… до приятного повидания! Вали, парень, с богом! – напутствовал староста отъезжавших друзей.
Тройка быстро помчалась. Объехав по задам фабрику, она круто повернула в лес и стала искусно нырять между кочек и сугробов. Среди этих снежных волн Петрован оказался настоящим опытным и закаленным моряком. Перед тем как надо было своротить на торную дорогу, он вдруг нырнул с тройки в какой-то глубокий ухаб, задержал лошадей и притаился. Варгунин осторожно выглянул на дорогу.
– Видите, батенька? – сказал он шепотом Светлову, указав на темную продолговатую массу, которая медленно подвигалась в полуверсте от них, по направлению к фабрике.
– Да, вижу, – так же тихо ответил Александр Васильич, разглядев впереди этой темной массы слегка отделившегося от нее всадника.
Через минуту они явственно услышали сперва глухой топот конских копыт, а потом – мерные и тяжелые человеческие шаги. Это рота переходила мостик на Ельце.
Переждав еще минут десять, Петрован осторожно выехал на большую дорогу, молодцевато прибрал вожжи, – и тройка полетела во весь дух, обдавая всех снежной пылью. Жилинский и Варгунин молча завернулись от нее в шубы. Светлову было жутко, но хорошо: быстрая езда и теперь соответствовала вихрю мыслей, проносившихся у него в голове; даже эта снежная пыль, точно кончиками булавок коловшая ему лицо, подходила под возбужденное состояние молодого человека: его, внутри, тоже будто покалывало что-то. Христина Казимировна зябла, куталась в шубу и нежно жалась к нему. Вышедшая из-за облаков бледная луна и теперь так же томно светила им опять, как и в ночь их роковой прогулки вдвоем за четыре версты от фабрики…
V
ОБЕД В БЛАГОРОДНОМ СОБРАНИИ
Бури очень редко застигают людей не врасплох. Все равно, физические или нравственные – они налетают обыкновенно либо внезапно, либо совсем не с той стороны, откуда их ждут. Оно и понятно: человеку почти нет никакой возможности подметить все те мельчайшие условия, совокупность которых способна в одну минуту покрыть все небо грозовыми тучами и заставить их либо пронестись дальше, либо разразиться на месте. Знай человек эти условия – и тучи, быть может, мирно прошли бы мимо, над самой его головой…
На горизонте деятельности Светлова тоже поднимались и росли недружелюбные облака, грозившие, при известных обстоятельствах, совокупиться в настоящую бурную тучу и обдать нежданным холодом его молодую, восприимчивую натуру. И в настоящем случае опасность шла не оттуда, откуда прежде всего мог ожидать ее Александр Васильич, хотя он однажды и предсказал себе эту опасность: «ржавый гвоздь», действительно, «вошел туда, где ему вовсе не следовало быть». Автор с глубокой скорбью останавливается на этом роковом обстоятельстве. Он рад бы обойти его, всеми силами души желал бы, чтоб ничего подобного не существовало; но… разве вправе автор рисовать читателю одни только смутные либо яркие образы своей расходившейся фантазии, а не то, что происходит вокруг него, в ежедневной действительности? Разве подобная фальшь не выдаст себя каждым словом в каждой строке? А действительность на всяком шагу подсовывает нам «ржавые гвозди». Да! пусть многие говорят, что у нас на Руси всякое серьезное дело носит как будто в самом себе зародыш фатальной невозможности своего осуществления; пусть уверяют они, что единственно от недостатка деятелей и энергии зависит неуспех его, – мы, однако ж, не можем согласиться вполне с такими взглядами. Мы знаем, что в действительности подобное дело чаще всего парализуется в самом начале какой-нибудь жалкой случайностью либо невежественной личностью, – этими, в сущности ничтожными, кирпичами, которые тем не менее, упав внезапно с карниза, могут убить сосредоточенно идущего мимо, к своей цели, работника. Иногда одно неосторожно затронутое, мелочное самолюбие способно проявить себя у нас такими вещами, что от них не покраснели бы разве только стены…
На дороге Александра Васильича полковница Рябкова и явилась именно одним из подобных «ржавых гвоздей» или кирпичей: со дня известного разговора ее с молодым человеком она просто возненавидела его. Впрочем, в этом разговоре ее обидело, собственно, не то, чем могла бы, по праву, оскорбиться всякая порядочная женщина; напротив, полковницу больше всего задело за живое холодное пренебрежение, с каким отделался Светлов от ее весьма недвусмысленных намеков. Такого пренебрежения она не могла простить никому. Рябкова по природе была далеко не глупая и не злая женщина; но, как и большинство наших праздных и обеспеченных барынь, она представляла собой некоторый букет испорченности: институт выработал из нее умственного и нравственного урода, светские гостиные – опасную интриганку, а видное положение в провинциальном обществе давало ей полную возможность скрывать от него и то и другое. Убеждений полковница не имела никаких, или, лучше сказать, у ней было одно преобладающее убеждение: «Я, madame Рябкова – первая дама в губернии, и потому… все остальное должно мне покоряться». В отношении Светлова, не соприкасавшегося непосредственно с ее кругом, она задумала повести интригу весьма тонко, и мы из этой же главы увидим, какие первоначальные результаты вытекли отсюда.
Как раз в тот самый день, когда Ельцинская фабрика так настойчиво выпроваживала в город своего директора, – в Ушаковске, в так называемом благородном собрании, назначен был по подписке обед в честь представителя местной власти: он, только за двое суток перед тем вернулся из своей продолжительной поездки по краю. С того времени Рябкова не виделась еще с генералом, порядочно уставшим с дороги, и потому с нетерпением ждала обеда. Представитель местной власти хотя и явился в благородное собрание ровно в пять часов, но все сразу заметили, что он был сильно не в духе: петербургская почта привезла ему в тот день раздражающие новости. С принужденной улыбкой раскланявшись в зале с присутствующими и зорко оглянув их, генерал прямо прошел в гостиную. Рябкова первая встала ему навстречу. Он особенно приветливо поздоровался с ней, но, против обыкновения, не рассыпался в любезностях перед остальными дамами, а только сказал каждой из них по нескольку вежливых слов и снова обратился к полковнице.
– Пройдемтесь… – предложил генерал, подавая ей руку.
Они отделились от группы дам и пошли вдвоем вдоль гостиной.
– Ах, генерал, как я рада, что вижу вас опять!.. Но это, право, жестоко с вашей стороны – покидать нас на такое долгое время всегда… – говорила, кокетничая, Рябкова.
– Уж будто бы вы соскучились? – прищурился генерал.
– Вот милый вопрос! – рассмеялась она;
– Надеюсь, Marie, вы пьете со мной чай сегодня после обеда? – ласкательно спросил старик, понизив голос.
– Oui, je serai bien charmée, mon général… si vous voulez me faire l'honneur de me conduire à votre maison… [22]22
Да, я буду в восторге, генерал… если вы окажете мне честь принять меня в вашем доме… (франц.).
[Закрыть]– проговорила Рябкова нарочно так громко, что слова ее долетели до слуха остальных дам.
В порыве тщеславной мысли она забыла, что ее спутник не жаловал иностранных диалектов.
– Непременно-с. Но оставим французский язык: вы и по-русски такая опасная собеседница… – сказал генерал, любезно позолотив пилюлю.
– Ah, pardon!.. я все забываю… – поправилась полковница, как говорится, из кулька в рогожку.
Представитель местной власти слегка нахмурился.
– Впрочем, – заметил он с тонкой иронией в голосе, – не забудьте, что в вашем присутствии я всегда подчиненное лицо. Расскажите же мне, что нового в городе? Вы знаете, что хотя я официально и сдаю свою должность всякий раз, как уезжаю, но… мысленно… я считаю, что без меня управляете вы…
– В таком случае, я весьма плохая правительница, генерал, – вкрадчиво сказала Рябкова, – в ваших владениях появилось нечто зловредное…
– Например? – улыбнулся старик.
– Вы знаете Светловых, где я квартировала? Ах, я и забыла вас предупредить, что мы теперь уже на другой квартире…
– Там всегда было очень сыро, но это еще не так зловредно, Marie, – нетерпеливо пошутил генерал.
– Я, может быть, задерживаю ваше превосходительство? – громко спросила полковница, несколько обиженная его шуткой, и сделала движение, как будто желая освободить свою руку.
В эту минуту они вступили в залу, где им попался навстречу один из распорядителей обеда.
– Полагаю, что мы сядем за стол не раньше, как через четверть часа? – вежливо обратился к нему генерал.
Старшина собрания молча поклонился.
– В таком случае, напротив, напротив: я весь внимание, – громко и с улыбкой поспешил сказать Рябковой представитель местной власти. – Повернемте… – прибавил он тише.
Они вернулись в гостиную.
– Да, генерал, могу уверить вас, что в городе есть кое-что похуже сырых квартир, – продолжала полковница прерванный разговор. – У этих Светловых приехал сын… молодой человек, университетский…
– Я уж что-то слышал об этом, – опять нетерпеливо перебил ее старик, – школу, кажется, он открыл здесь?
– О конечно! надо же им где-нибудь проповедывать свои мальчишеские учения… – ядовито заметила Рябкова. – Впрочем, тут очень много теперь подобных проповедников: появились, например, бесплатные доктора… для мужиков. Я не знаю, как они там лечат, но говорят очень красноречиво, – я сама вчера слышала, вот именно в той школе. Этот Светлов, между прочим, очень дружен с Варгуниным… знаете? Еще не дальше, как третьего дня, они уехали вместе в Ельцинскую фабрику… к Жилинскому: mademoiselle Христина, кажется, невеста Светлова. Вообще, генерал, мне удалось нечаянно напасть на премилые вещи… – с некоторым торжеством заключила полковница и стала что-то шептать на ухо своему кавалеру так тихо, что только он один мог все расслышать.
– А! это другое дело… – как-то сурово сказал генерал, терпеливо выслушав ее до конца и сильно нахмурившись. – В следующий отъезд я непременно сдам мою должность вам: вы – настоящая правая рука у меня, – прибавил он значительно мягче. – Но откуда же вы, наконец, все это узнали, Marie?
Рябкова с таким напряженным тактом вела до сих пор свою речь, что на дальнейшую – у нее не хватило его.
– Я случайно узнала все эти подробности от доктора Любимова, который очень хорошо знает Светлова, – наивно ответила она.
– Люби-мо-ва? – медленно, слог за слогом, повторил генерал, как будто заучивая наизусть эту фамилию. – Однако нас, кажется, ждут… – прибавил он, помолчав, и повернул в залу.
Обед начался, как водится, с довольно громкого говора во главе стола и почтительного полушепота на последних местах. Дамы, в небольшом числе, сидели между самыми почетными гостями; Рябкова – рядом с генералом. За третьим блюдом начались обычные тосты и речи, содержание которых главным образом заключалось в том, что, дескать, «такого начальника и благодетеля, как ваше превосходительство, поискать стать». После второго бокала представитель местной власти несколько развеселился, и обед обещал пройти недурно, как вдруг полицеймейстер был вызван зачем-то из-за стола одним из распорядителей, хлопотавшим до того времени у буфета. Гости недоумчиво переглянулись.
– Вероятно, пожар где-нибудь, – громко, на весь стол, сказал генерал.
В эту минуту вернулся полицеймейстер. Весь красный и, очевидно, чем-то смущенный, он торопливо подошел к главному начальнику, наклонился к самому его уху и шепотом доложил о чем-то.
– Что же? что же именно? – вполголоса доспрашивался генерал. – Извините меня, господа, я на минуту должен вас оставить… – обратился он вдруг к присутствующим и, сильно нахмуренный, озабоченно вышел из-за стола.
Полицеймейстер почтительно проводил его в бильярдную, где их ожидал, ни больше ни меньше, как… Оржеховский. Директор был до такой степени смущен в первую минуту встречи с генералом, что даже забыл поклониться: до приезда в город, не зная о возвращении главного начальника, он никак не ожидал, что дело придется иметь с ним, а последний шутить не любил и считался грозой края, несмотря на свою любезность и обходительность.
– Что вам угодно? – холодно и нахмурившись, как туча, спросил генерал у директора.
Оржеховский растерянно оправил гражданский мундир на себе и довольно бессвязно, то и дело запинаясь, но торопливо передал начальнику фабричное происшествие. Директор, впрочем, ни слова не сказал прямо о постигшем его позорном наказании, а обошел этот факт словами: «Мне, ваше превосходительство, угрожали… и… было даже покушение… на мою жизнь…»
– Но как же вы осмелились… оставить в таком положении фабрику… без моего разрешения? – строго перебил его генерал, значительно возвысив голос.
– В противном случае, ваше превосходительство, я был бы убит, а казенное имущество… разграблено… – слабым голосом пояснил директор.
– Это не оправдание! – резко обрезал его начальник, – оно еще больше может быть разграблено теперь, в ваше самовольное отсутствие. Вы могли немедленно послать сюда курьера.
– Ваше превосходительство… я уже вам докладывал, что казаки… все… были захвачены… – попытался еще раз оправдаться Оржеховский.
Но генерал не хотел уже и слушать его больше.
– Хорошо-с. Я и без вас доберусь до истины… Потрудитесь теперь отправиться ко мне: через четверть часа я к вашим услугам, – сказал он только с убийственно холодной вежливостью и вернулся в залу.
Войдя туда, старик прежде всего обратился к жандармскому полковнику, вызвал его в сторону и долго говорил с ним о чем-то, делая по временам нетерпеливые жесты рукою. Минут через десять генерал потребовал себе бокал шампанского и, обратясь к присутствующим, сказал с принужденной улыбкой:
– Позвольте еще раз благодарить вас, господа, за честь, которую вы оказали мне настоящим обедом. К сожалению, я не могу присутствовать на нем до конца: одно очень важное обстоятельство требует моего немедленного присутствия дома. Надеюсь, однако, это не помешает вам допировать и без меня, – по крайней мере я желал бы этого. Ваше здоровье, господа!
Генерал залпом выпил бокал. Гости шумно и единодушно поддержали этот неожиданный тост. Кто-то из почетных купцов, в излишнем заявлении своих чувств, даже крикнул бестактно «ура», не разобрав хорошенько, что ведь пьют-то теперь за его же собственное здоровье, а не за генеральское; но это нисколько не пощадило делу, заставив только улыбнуться многих, в том числе и самого начальника. Он, впрочем, сейчас же после тоста прямо подошел к Рябковой.
– Извините!.. Но я все-таки не могу отказать себе, Марья Николаевна, в удовольствии видеть вас сегодня у себя за чаем… – громко сказал генерал, желая, вероятно, смягчить в глазах прочих дам впечатление ее давешней французской выходки, и потом, прощаясь, он уже тихо прибавил: – Попозже…
Любезно раскланявшись с остальными гостями, представитель местной власти немедленно оставил залу, сопровождаемый до подъезда распорядителями обеда, полицеймейстером, своим адъютантом и жандармским полковником. Здесь он предложил к услугам последнего свой собственный экипаж, а полицеймейстеру и адъютанту отдал распоряжение ехать следом за ними. Дорогой, между оживленным разговором о происшествии в фабрике, в голове генерала как-то вдруг сопоставился рассказ Оржеховского с повествованием Рябковой об отъезде туда Варгунина и Светлова. Это внезапное сопоставление неотвязно торчало в уме его превосходительства вплоть до самого дому, и наконец, почти уже подъезжая к нему, генерал быстро остановил своего кучера и поманил к себе рукой ни на шаг не отстававшего от них полицеймейстера.
– Распорядитесь, пожалуйста, пригласить ко мне сейчас же доктора Любимова… где бы его ни нашли: формы не требуется, – отдал ему приказание начальник, когда тот подскочил к его экипажу. – И в Петербурге и здесь… знаменательные признаки, не правда ли? – обратился старик к жандармскому полковнику, выходя из коляски у своего подъезда.
– Н-да… – процедил сквозь густые усы полковник.
Представитель местной власти прошел с ним прямо в кабинет, куда через несколько минут приглашен был и Оржеховский, трусливо ожидавший в приемном покое дальнейших распоряжений. Директору пришлось снова повторить теперь, уже подробно и обстоятельно, фабричную историю. Он, однако ж, и на этот раз ни слова не сказал о розгах: ему легче было провалиться сквозь землю, быть сто раз под судом – словом, встать в какое угодно положение, лишь бы не признаваться самому самолично в подобном позоре. Тем не менее, Оржеховский не устыдился и тут сподличать: сообщив о виденных им в фабричной толпе Жилинском и Варгунине, он указал еще и на третье, неизвестное ему лицо, хотя и сознавал очень хорошо, что, может быть, именно этому третьему лицу был обязан жизнью; мало того, директор прибавил даже, что оно действовало особенно энергично, но в каком смысле – не разъяснил ни полсловом.
– Я назначу самое строгое следствие по этому делу, – сказал генерал, выслушав его терпеливо до конца, – но прошу не прогневаться, если оно раскроет нечто такое, о чем вы не находите нужным сообщать нам… Я не понимаю, не могу представить себе, – продолжал он с жаром и отделяя каждое слово, – чтоб целое село ни с того, ни с сего заварило подобную катавасию… Воровали вы там, что ли? Говорите! – вышел из себя старик.
– Но… ваше превосходительство… позвольте вам доложить, что я… что я… сам ношу… чин… полк… – вспыхнул Оржеховский.
– Пожалуйста, не будем считаться чинами, – резко остановил его генерал. – А! вы не хотите быть откровенным со мною… Хорошо-с. Я мог бы замять это дело, я мог бы дать вам возможность выпутаться из него сколько-нибудь прилично, без скандала для моего управления; но теперь… – Он развел руки и пожал плечами, – извините!
Директор в эту минуту был бледен не меньше, чем тогда, когда его тащили к проруби. Он знал, в какой сильной степени преследует глава Ушаковска всякое казнокрадство, и все-таки раздумывал, кажется: уж не ляпнуть ли ему лучше всю правду?
– Вы поедете сейчас с господином полковником в фабрику, чтоб сдать ее, кому я назначу, и потом немедленно вернетесь сюда, – холодно обратился к нему генерал. – Приготовьтесь. Я не имею больше надобности в вас.
– Но… ваше пре… – начал было нерешительно директор, делая шаг вперед.
– Мы уже сказали друг другу все, что было нужно, – еще холоднее прервал его старик. – Я вас не удерживаю.
Оржеховский поклонился и вышел, заметно ошеломленный последним тоном начальника.
– Позвольте мне надеяться, полковник, что вы не придаете особенного значения россказням этого, очевидно, растерявшегося господина? – почти дружески обратился генерал к жандармскому офицеру. – Вы знаете, как я смотрю на подобные столкновения: ведь здесь, очевидно, главную роль играет невежество, непонимание… наконец, что хотите, но отнюдь же не… не упорная злонамеренность. Да! я надеюсь, что мы не разойдемся в этом случае…
Полковник поклонился.
– Ваше превосходительство, можете быть уверены, что я не допущу дела ни до каких крутых мер, – сказал он, вставая.
– Ну да, ну да… – подтвердил старик, – я в этом уверен!
Генерал сделал несколько распоряжений, торопливо подписал какие-то бумаги, вручил одну из них полковнику и, дружелюбно прощаясь с ним, раза два еще повторил:
– Я вполне уверен!
Затем, оставшись один, он молча встал от письменного стола и с полчаса по крайней мере ходил вдоль кабинета широкими шагами, причесывая, от времени до времени, правой рукой свои сильно поседевшие волосы.
– Господин доктор Любимов и господин полицеймейстер! – доложил ему вошедший адъютант.
– Просите сюда доктора, – встрепенувшись, распорядился генерал. – Только доктора! – повторил он вразумительно…
Через минуту Евгений Петрович стоял уже перед ним в обыкновенном военно-докторском вицмундире. Любимов был чуть-чуть навеселе: полицеймейстер нашел доктора за бильярдом и шампанским в какой-то гостинице.
– Господин Любимов? – встретил его старик довольно приветливо.
– Точно так.
– Не угодно ли вам? – сказал генерал, рукой указав доктору кресло и сам садясь на другое.
Евгений Петрович поклонился и сел очень развязно.
– Я должен предупредить вас; молодой человек, что я, прежде всего, люблю откровенность… полную откровенность, – заметил его превосходительство, неторопливо скрестив на груди руки и вытянув немного вперед ноги.
