Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
– Вам теперь не мешает… не мешает привыкать к водичке-то, – насмешливо обратился он к Лизавете Михайловне, когда та вернулась, – придется, пожалуй, и без хлеба иногда посидеть… Ну да, ведь, впрочем, в столице можно быть сытой и одними образованными людьми?..
– Что бы ни ожидало меня впереди, я, будьте спокойны, не обращусь к вам за помощью, – тихо, но с достоинством заметила ему молодая женщина. – Кстати: детскую часть из тех денег, о которых у нас шел разговор в день вашего приезда, я завтра же утром отошлю в банк, представив вам квитанцию на них почтовой конторы, а остальную половину, мою – вот возьмите; она вся тут до единого рубля…
Говоря это, Прозорова действительно вынула из кармана толстую пачку денег и протянула ее мужу.
– Поспеется, поспеется еще… – торопливо проговорил Дементий Алексеич, весь покраснев и сконфуженно отстраняясь от жены.
– Я не могу оставить у себя этих денег, – возразила она строго.
– Ну так положите… положите их хоть на стол, вон… Так вот непременно в руки… в руки и надо взять!.. – вспылил почему-то почтенный супруг.
Дементию Алексеичу, по всей вероятности, стыдно стало брать назад свой подарок, или, быть может, Прозоров думал, что ему гораздо менее совестно будет взять потом эти деньги со стола, чем прямо принять их теперь из рук жены; во всяком случае, он испытывал в эту минуту нечто подобное тому, что чувствовал и прежде, когда, бывало, не будучи еще мировым посредником, а состоя в другой, менее чуждой соблазнов, должности, принимал темные лепты за темные дела.
– Прекрасно… все прекрасно! но… но на что же… на что же вы поедете-то? на какие капиталы? – помолчав, осведомился Прозоров у жены. – Ведь не на себе же… не на себе же вы возок повезете?!.
– Дети мне дают взаймы, из своих денег, тысячу рублей на дорогу и первое обзаведение в Петербурге, – спокойно ответила молодая женщина.
– Скажите, скажите на милость, какая огромная сумма!!.– саркастически расхохотался Дементий Алексеич. – Не призанять ли вам еще у нашего кучера рублей десять? Пригодятся… ей-богу!
Но Лизавета Михайловна, по-видимому, уже не оскорблялась теперь его циничными выходками или по крайней мере как будто не замечала их.
– Возьмите уж, кстати, и это вот… – скромно сказала она только, порывшись у себя в кармане, и подала мужу еще какой-то, на этот раз крошечный, сверток. – Я вам не брошу им в лицо, как вы давеча выбросили мне мой паспорт, хотя у меня и нашлось бы гораздо больше права на такой поступок… – дрожашим голосом прибавила молодая женщина и тихо заплакала.
– Что… что еше такое? – тревожно спросил Прозоров, раскрывая таинственный сверток, в котором оказалось его обручальное кольцо. – Ну его к черту!!.
Дементий Алексеич с такой силой швырнул от себя это несчастное кольцо, что оно, зазвенев, подпрыгнуло несколько раз на полу и укатилось в самый дальний угол комнаты.
– Вот и прекрасно… и прекрасно! туда… туда ему и дорога! – говорил он, тяжело переводя дух. – Вы меня опозорили… да! опозорили… перед всем городом!.. Вы… как девка… как девка какая-нибудь обошлись с моим приятелем!..
– Дементий Алексеевич! – с сверкающими глазами остановила его жена, у которой выступило вдруг по багровому пятну на обеих щеках, – вы, конечно, уж не можете пасть в моем мнении ниже того, как я смотрю на вас теперь; но… мне бы хотелось знать, чувствуете ли вы достаточно силы в себе, чтоб перенести со временем презрение… не мое, разумеется, до которого вам нет дела, а… ваших детей?
Прозоров молчал: этот простой вопрос поразил его на минуту.
– Мне крайне больно было бы дожить до той, действительно позорной, минуты, когда я узнала бы, что мои дети презирают отца! – с жаром продолжала Лизавета Михайловна, и при этих словах она так сильно выпрямилась, как будто целой головой переросла мужа, – но я боюсь, что подобная минута наступит… Вы думаете, дети спят теперь? А я уверена, что кто-нибудь из них бодрствует и, быть может, уже краснеет за вас… за отца!
– Ну… да, да… да! Я знаю… знаю, что вы нарочно подцепили им такого учителя, чтоб вам самим… самим выучиться красно говорить… Поздравляю, поздравляю: большие успехи оказали!.. Какую же кафедру изволите занять в санкт-петербургском университете? – как-то насильственно сострил Дементий Алексеич.
По крайней мере его глаза и вся фигура ясно выражали, что он находится в положении человека, который, разбив нечто чужое и драгоценное, сам же безжалостно и крошит на мелкие куски испорченную вещь, в бессильном отчаянии сознания, что дело уже непоправимо.
– Неужели, Дементий Алексеич, вы в самом деле не можете понять до сих пор, что подобные выходки никого, кроме вас, не унижают? Если так, то извольте мне пожелать вам только – прийти поскорее в себя, отругать хорошенько, что вы говорите и делаете…
Лизавета Михайловна окинула мужа каким-то странным, почти жалостливым взглядом и тихо пошла из залы.
– Постойте, постойте! – догнал Прозоров жену уже в коридоре, – вы не горячитесь… не горячитесь шибко-то: нечего… нечего горячку-то пороть… Вот что я вам скажу! ехать, так ехать, – что тут долго-то… долго-то миндальничать! Я уж вам и возок… и возок купил; завтра привезут. Сделайте милость, избавьте… избавьте меня поскорее от вас! Тут что же уж… уж что тут мешкать? Ведь уж ясно… ясно, кажется, что нам невозможно жить вместе?!
– Да, невозможно, – спокойно подтвердила она, идя дальше.
– Ну… и конец… и слава богу! и очень рад! Бал… бал, матушка, задам, как уедешь!.. Скажите на милость, какое… какое сокровище!.. Ах вы-ы!!.
У Дементия Алексеича не хватило почему-то духу выпустить вон крепкое бранное слово, которое вертелось у него в эту минуту на языке. В свою очередь, Лизавета Михайловна, как бы предчувствуя новое оскорбление, молча поспешила укрыться от него в свою спальню, под защиту спящей Сашеньки.
– Дней… дней через пять… да! не позже – извольте выехать! – крикнул Прозоров жене через дверь и волчком вылетел из столовой в залу.
Долго еще после того крутился здесь Дементий Алексеич, пока не уходилась достаточно его дрянная узкоэгоистичная натуришка; а когда он лег, наконец, и завернулся с головой в байковое одеяло, почтенному супругу чуть не до утра самолюбиво думалось все:
«Гениальный, гениальный план!.. Ей-богу!!» Лизавета Михайловна тоже уснула довольно поздно, но совершенно другие, более скромные и серьезные мысли волновали молодую женщину. Она то и дело принималась перечитывать свой паспорт – и каждый раз на него падали опять ее крупные, горячие слезы. Чего-чего бы только не вытерпела она за них, за эти радостные слезы! Тем не менее сквозь их радужную призму незольно рисовался Прозоровой спокойный, как бы благословляющий ее в путь, образ Светлова, рисовалась ей близкая разлука с ним, – и сердце ее ныло, ныло так больно, что и выразить невозможно… Горячая слеза матери упала на щеку спящей Сашеньки и разбудила ее.
– Мама!.. А, мамочка! что ты, мама?.. – тревожно спрашивала спросонок девочка.
Лизавета Михайловна так и прильнула к ней.
– На волю, Шура, откупилась!.. – и плакала она и целовала дочь.
На другой день, часов около десяти утра, Александр Васильич был очень удивлен ранним визитом к нему какой-то гостьи, заставшей молодого человека почти еще спящим.
Он принужден был, через сторожа, который в темноте острожного коридора не узнал посетительницы, просить ее – обождать там минут пять, пока оденется.
– Лизавета Михайловна!.. Какими судьбами так рано? – удивился Светлов, горячо приветствуя вошедшую к нему неожиданно Прозорову.
Молодая женщина сразу заметила, что он как будто не то похудел, не то бледен больше обыкновенного, но вообще – сильно расстроен чем-то.
– Поздравьте меня, Александр Васильич, – с глубокой серьезностью сказала она, торопливо подходя к нему, и голос у нее дрогнул, – я… свободна!
Светлов встрепенулся весь и одну минуту как бы оставался в недоумении.
– С такой вестью… я могу вас только вот так… поздравить – по-братски! – молвил он, наконец, и, пока говорил это, обнял ее и поцеловал. – Садитесь, рассказывайте… Будемте пировать; но прежде отдохните немного: вы едва переводите дух.
Александр Васильич засуетился, кликнул сторожа, сходил вместе с ним к смотрителю острога и каким-то чудом выпросил у него совсем готовый уже самовар, предназначавшийся, вероятно, для смотрительской семьи. Лизавета Михайловна была очень благодарна Светлову за его непродолжительное отсутствие: оно дало ей возможность хотя немного оправиться от того необычайного волнения, какое вызвал в ней неожиданный, хотя и братский поцелуй молодого человека. Когда, через несколько минут, они оба поместились рядом на кровати и Александр Васильич принялся хозяйничать за чаем, Прозорова в немногих словах передала Светлову сущность своего вчерашнего разговора с мужем.
– Как вы мне посоветуете: ехать ли мне? – окончив рассказ, спросила она у Александра Васильича и посмотрела на него с каким-то тревожным ожиданием.
– Да, непременно ехать, и как можно скорее, Лизавета Михайловна; тут не должно быть ни малейшего колебания с вашей стороны, – без запинки отозвался Светлов, – свобода увертлива,
Молодая женщина опять взглянула на него – не то недоверчиво, не то боязливо.
– А как же… вы? – тихо спросила она, сама не понимая хорошенько, какой смысл придает этому вопросу.
– Обо мне-то уж вы не беспокойтесь: отгрызусь как-нибудь, – с полуулыбкой заметил ей Александр Васильич.
Лизавета Михайловна не нашлась, что сказать больше, и робко прихлебнула из чашки чай; только в глазах у Прозоровой как будто затуманилось.
– Не знаю, достаточно ли вы поняли мое выражение: «свобода увертлива»? – продолжал Александр Васильич, видя, что его собеседница как бы затрудняется чем-то. – Дело в том, что у людей закала вашего мужа, – насколько я могу судить о нем, разумеется, – и хорошие, и дурные мысли являются всегда почти внезапно, так что поручиться за их прочность нельзя. Смотрите! он может передумать: куйте железо, пока оно горячо.
– Да, я потороплюсь; я именно так и поняла вас, – еще тише ответила она и некоторое время молча смотрела в сторону. – Мне очень тяжело, однако ж, будет уехать, зная, что вы остаетесь в таком положении…
Светлов пристально и пытливо посмотрел на нее.
– Из расположения ко мне, вы немного преувеличенно смотрите, конечно, на неприятность моего настоящего положения, – возразил он спокойно, – но, поверьте, оно сделается гораздо сноснее для меня при мысли, что по крайней мере вам дышится свободно.
– А вы… останетесь в Сибири? – как-то застенчиво спросила она и притаила дыхание, ожидая, что скажет Светлов.
– Не думаю, Лизавета Михайловна; если и останусь, то, по всей вероятности, не надолго: мне начинает нездоровиться здесь… А что? – по-прежнему спокойно осведомился Александр Васильич.
– Когда-то мы опять увидимся с вами?!.– задумчиво, с подавленной тоской прошептала Прозорова.
У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.
– Э, Лизавета Михайловна! – отозвался он с едва приметным раздражением в голосе, – неужели вы думаете, что люди, которыми движут одни порывы, руководит одна цель, не сойдутся рано или поздно? По-моему, для таких людей – расстояний не существует…
– Да, я это понимаю, – коротко согласилась она.
Однако ж по лицу молодой женщины ясно было заметно, что она желала, чтоб он и еще что-то сказал ей. Но Светлов упорно молчал, медленно поглаживая рукой свою русую бороду.
– Как хорошо было бы, если б вас освободили к тому времени, как я соберусь в дорогу, – сказала вдруг Лизавета Михайловна, вставая, – мы могли бы ехать тогда вместе…
– Я бы желал этого не меньше вас, Лизавета Михайловна, но… ваша свобода прежде всего, – проговорил Александр Васильич, тоже вставая. – Мы ведь, разумеется, увидимся еще и даже, думаю, не один раз? – спросил он, все так же пытливо смотря ей в глаза. – Я всеми силами постараюсь облегчить ваши первые самостоятельные шаги в Петербурге: у меня там много надежных знакомых, и я вам надаю целую кучу рекомендательных писем; завтра же примусь за это. А чтоб вы были совершенно покойны и тверды, скажу вам теперь же: ручаюсь, что дети ваши будут воспитаны и развиты… хотя бы то на мой счет, – извините за эту чистосердечную вольность; друга и помощника вы тоже найдете во мне всегда… Больше этого – ничего не могу обещать вам, так как я прежде всего принадлежу обществу, а не себе…
Лизавета Михайловна стояла перед Светловым, опустя голову, не смея встретиться своими робкими глазами с его глубоким, как бы испытующим взглядом.
– Без слов поблагодарю я вас за все… за все, милый Александр Васильич!.. – обратилась к нему молодая женщина; слезы навернулись у нее на ресницах, и она крепко сжала его руки в своих. – Вы были совершенно правы в прошедший раз: да! в этих стенах я действительно пережила лучшие минуты моей жизни…
– Нет, я был не совсем прав тогда: надо всегда думать, что лучшее ждет нас впереди, – говорил он, провожая ее до двери.
Лизавета Михайловна шла по коридору почти машинально, не различая предметов, не слыша окружающего: в ушах у нее звенело, глаза застилал ей какой-то непроницаемый туман; а сердце молодой женщины томительно билось и все просило еще чего-то – просило неотступно, жгуче до боли…
V
«НЕГЛУПАЯ ШТУКА» СОСНИНА
Морозное утро, градусов в тридцать семь, только что начинало заглядывать в маленькие окна квартиры Алексея Петровича Соснина, разрисовывая их всевозможными, самыми прихотливыми узорами; но оно уже не застало его в постели.
Старик поднялся сегодня чуть свет и, должно быть, встал, как говорится, с левой ноги.
– Вот не было печали, да черти накачали! – сердито ворчал он, еще одеваясь. – Ну как я к нему пойду? – бес его знает!..
Умывшись, Алексей Петрович принялся было за скрипку, раза два или три сыграл полонез Огинского, но потом вдруг, как бы рассердясь на инструмент, нетерпеливо бросил его на кровать и стал чистить мелом свою золотую медаль. Подававшая Соснину самовар и другие принадлежности к чаю та самая женщина, о которой Светлов, в первый свой визит к дяде, никак не мог составить понятия, барыня ли она, или кухарка, обратилась к Алексею Петровичу с вопросом:
– Чего сегодня к обеду-то варить станем?
– Да вари ты что хочешь! Чего пристала? Ах вы бабы, бабы… чтоб вас кошки лягали! – круто обрезал ее старик, едва только она разинула рот.
– Голодом, что ли, станете сидеть? – попыталась было возразить таинственная особа.
– Не приставай! а то ничего не откажу после смерти, – у меня ведь по-военному! – решительно пригрозил ей Соснин.
Накануне, незадолго до своего раннего обеда, он завернул к Светловым и встретил у них Прозорову, заехавшую сюда прямо из острога. Лично Алексей Петрович видел ее теперь только еще в первый раз, но уже давно слышал о ней здесь же много интересного. Лизавета Михайловна казалась встревоженной, глаза у нее были заплаканы. В присутствии Соснина, наблюдавшего за ней с большим любопытством, она передала старушке Светловой какое-то незначительное поручение Александра Васильича и рассказала потом о своем предстоящем близком отъезде в Петербург. Молодая женщина обетавила этот рассказ хотя и немногими, но такими трогательными подробностями, так тепло отозвалась о любимце Ирины Васильевны, что Алексей Петрович не мог не вывести отсюда, что «вот оно когда забродило, настоящее толокно-то на розовой воде». С другой стороны, оригинал-старик принужден был также отдать полную справедливость и тому неотразимому впечатлению, какое произвел на него глубоко симпатичный вид Прозоровой, простота и задушевность ее речи, не говоря уже о многих, чисто внешних чертах Лизаветы Михайловны, исполненных самого тонкого женственного изящества.
«Экая бабенка-то знатная! – ну вот точь-в-точь моя бывшая градоначальница… – мысленно похвалил ее Соснин, все с большим и большим интересом следя за рассказом гостьи. – Нечего делать – надо, видно, племяшу выручить!» – решил Алексей Петрович, когда она перестала говорить и застенчиво смигнула с ресниц навернувшиеся слезы.
Это-то именно решение и испортило сегодня утро Соснину, подняв его чем свет. Чтоб «выручить племяшу», старику неизбежно приходилось поклониться представителю местной власти, которого он во время своих странствий знал еще в чине полковника, но недолюбливал, считая себя обойденным им. По крайней мере Алексей Петрович ни разу не обращался к генералу ни с одной просьбой с той самой поры, как начал вести оседлую жизнь; иначе – его «племяша», быть может, давно был бы уже на свободе. Соснин чувствовал большое расположение к молодому Светлову, следовало бы сказать даже – любовь, если б угрюмый старик сознавался когда-нибудь в подобных нежностях. До острога дядя с племянником виделись довольно часто, но туда Алексей Петрович не заглянул ни разу.
– Что попусту смотреть на птицу, коли ее нельзя из клетки выпустить! – заметил он однажды Ирине Васильевне, упрекнувшей его по этому поводу.
Сегодня старик стал еще больше ворчать и хмуриться, когда ему пришло время облечься в свой долгополый мещанский сюртук, с неизбежной медалью на шее. Находясь уже в полном облачении, Алексей Петрович снова взялся за скрипку и еще раз сыграл свой любимый полонез.
– Тьфу ты, это бабьё проклятое! – напутственно выругался он, запнувшись в сенях за какую-то кадку, – вечно на дороге свою артиллерию наставят…
В приемной зале представителя местной власти было совершенно пусто, когда вошел туда Соснин, морщась и как-то неприязненно откашливаясь. Его превосходительство, впрочем, не заставил ждать себя долго.
– А! Соснин! Здравствуй! Давно мы с тобой не видались… Как поживаешь? – фамильярно обратился он к старику, выбежав к нему из кабинета почти тотчас же после доклада.
– Жую еще хлеб, ваше превосходительство, – сдержанно раскланялся с ним Алексей Петрович.
– Что хорошенького ты скажешь? – осведомился генерал.
– Хорошенькое-то, ваше превосходительство, уж от вас будет зависеть, а мне позвольте начать с худенького… – сказал Соснин, поправляя медаль, – иначе бы я и не осмелился беспокоить.
Представитель местной власти рассмеялся.
– Все такой же остряк, как и был, – проговорил он еще фамильярнее. – В чем же дело? Очень рад, что имею случай хоть немного поквитаться с тобой: я ведь у тебя кругом еще в долгу по нашим старым счетам.
– Я пришел просить ваше превосходительство… избавить меня от племянника…
– Как «избавить»? от какого племянника? – удивился генерал, бойко перебив старика. – Я в первый раз слышу, что у тебя есть племянник.
– Есть, ваше превосходительство; только похвастать-то нечем было… перед вами.
– Кто же это такой? Одной с тобой фамилии?
– Никак нет, ваше превосходительство; мы с ним разношерстные.
– Кто же такой? – нетерпеливо повторил генерал.
– Светлов ему фамилия, – пояснил Соснин.
Крайнее изумление выразилось на лице представителя местной власти.
– Как! так это тот самый молодой человек, который сидит теперь в остроге по фабричному делу? – быстро спросил он, нахмурясь.
– Точно так, ваше превосходительство.
– Признаюсь, любезный Соснин, ты застаешь своего должника врасплох: я никак не ожидал от тебя услышать об этом господине и не знаю, буду ли в состоянии удовлетворить твою просьбу. Но в каком же смысле ты просишь, чтоб я избавил тебя от него? Мне кажется, это теперь уж и без меня сделано.
– Прикажите ему, ваше превосходительство, немедленно выехать отсюда; прикажите обязать его к тому хоть подпиской… – начал было Алексей Петрович.
– Но это невозможно, любезный Соснин! – нетерпеливо перебил его генерал, – человек находится под следствием, замешан в таком… неприятном деле, – я не могу ничего тут сделать… не имею права; уверен, наконец, что ты и сам согласишься с этим и не будешь больше просить меня о невозможном.
– Нет, стану просить: для вашего превосходительства все возможно, – смело возразил Алексей Петрович.
Представитель местной власти и нахмурился и улыбнулся в одно время.
– Ты ошибаешься, любезный Соснин: ведь я же не бог, помилуй! – заметил он старику, сделав мимо него три-четыре шага по зале.
– Да и я прошу ваше превосходительство не об небесных планетах, – все так же смело отозвался Алексей Петрович.
– Да, но теперь уже оказывается, что ты просишь не о том, чтобы тебя избавить от племянника, а напротив, чтоб его избавить от острога. Не спорю, очень может быть, что он и… прекрасный молодой человек; может быть-с, может быть-с…
Лукавое выражение пробежало по лицу Соснина.
– Ка-а-кой, ваше превосходительство, прекрасный! Просто – юбочный ветрогон, – отрекомендовал он племянника, – и в фабрику-то за юбкой же погнался… Вот и пускай узнает теперь, сколько полотнищ смотрительше острога на платье идет!.. Кабы точно прекрасным-то был, ваше превосходительство и без меня бы знали: орлиному глазу воронья слепота не указ…
Генерал самодовольно улыбнулся.
– Что же, в таком случае, побуждает тебя так настойчиво просить за него? – спросил он, как бы отступая немного от своего первоначального, решительного отказа.
– Мать и отец, ваше превосходительство: совсем извелись старики; да и мне не легче: куда в городе ни сунешься – все тебе вот в эти заслонки смотрят, – пальцем указал Соснин попеременно на оба глаза, – точно как манчжуры на Сунгари, когда бывало, фазана у них на обед вашему превосходительству сфуражишь…
Представитель местной власти опять улыбнулся, очень снисходительно на этот раз.
– Лакомое блюдо, не правда ли? – сказал он, расстегивая нижнюю пуговицу у сюртука, – особенно после того, как верст сорок в день сделаешь верхом; я уж давно не едал ничего с таким аппетитом. А ведь порядочно, Соснин, перепало их на нашу долю с тобой?
– Фазанов-то, ваше превосходительство? Было-таки этого добра.
Генерал, очевидно, хотел снова улыбнуться, но вдруг, вместо улыбки, лицо его приняло строгое, официальное выражение.
– Очень жаль, что ничего не могу сделать для тебя в настоящую минуту, – проговорил он тем безразличным тоном, каким обыкновенно начальственные лица кончают аудиенцию. – Разумеется, я сделаю все, чтоб облегчить дальнейшую участь твоего племянника, если он окажется виноватым. Рад все-таки, что мы повидались…
И его превосходительство, дружелюбно раскланявшись со стариком, хотел было удалиться.
– Ваше превосходительство! – порывисто остановил его Соснин, – первая и последняя моя просьба!..
В голосе Алексея Петровича послышалась не то усиленная мольба, не то злая ирония.
– Не могу, право, не могу, любезный Соснин! – повторил генерал, на минуту обернувшись к нему, и поспешно проскользнул к себе в кабинет.
После такого категорического ответа Алексею Петровичу, казалось бы, оставалось только уйти. Но Соснин спокойно остался на месте, пристально наблюдая за кабинетной дверью: в своих долгих странствиях он не раз имел случай изучать его превосходительство в обыденной более чем домашней обстановке и хорошо знал его характер и привычки. Действительно, минут через десять генерал опять показался в зале, как бы переходя через эту комнату в другую.
– А! ты еще здесь? – несколько притворно удивился он, направляясь мимо старика.
– Ваше превосходительство! – сказал Соснин, следуя за ним по пятам, – в походах я неоднократно наблюдал, что когда солнышко выйдет как будто хмурое, а потом прояснит вдруг – после того долго хорошая погода стоит. Вот и я жду, не пошлет ли мне, старику, ведра наше красное солнышко…
– Не могу… ничего не могу сделать, любезный Соснин! – остановясь среди залы, еще раз повторил генерал, но уже гораздо мягче прежнего, и улыбнулся, приятно польщенный тонким сравнением Алексея Петровича.
Соснин между тем степенно приосанился и вдруг ни с того ни с сего снял у себя с шеи медаль.
– Ваше превосходительство! – как-то торжественно сказал он, поднося ее на ладони генералу, прежде чем тот мог опомниться от удивления при виде такого неожиданного поступка, – вы знаете, сколько моей крови ухлопано на эту золотую штуку… Поменяемтесь, ваше превосходительство… на племянника!
Генерал весь покраснел от удивления и гнева.
– Это… непростительная дерзость, Соснин! – жестоко вспылил он. – Как ты смеешь обращаться ко мне с подобной выходкой?!. Другому, а не тебе… я ничего подобного не простил бы! – слышь? Стыдись, братец!!.
И его превосходительство тотчас же исчез из залы опять в свой кабинет.
Прошло по крайней мере еще минут десять после того, как удалился генерал, а Соснин все оставался спокойно на прежнем месте, все держал на ладони снятую медаль. Какой-то молоденький адъютант раза два прошел мимо старика в кабинет и обратно, каждый раз с большим любопытством поглядывая на такого небывало терпеливого или, лучше сказать, смело-неотвязчивого просителя.
– Генерал просит вас к себе в кабинет, – сказал ему, наконец, адъютант, выходя оттуда уже в третий раз.
Представитель местной власти нетерпеливо расхаживал большими шагами взад и вперед, когда Алексей Петрович снова предстал перед ним.
– Чего же ты ждешь еще, Соснин? – несколько раздражительно обратился он к старику. – Ведь ты требуешь от меня невозможного!
– Прощения прошу у вашего превосходительства, что докучаю, – извинился Алексей Петрович и открыто положил на письменный стол генерала свою медаль. – Из ваших собственных рук я ее получил, – в те же руки и сдать должен; за этим только и дожидался. Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
– Постой! – быстро остановил его генерал, зашагав еще сильнее. – Полно тебе дурачиться, старик!.. – взволнованно проговорил он через минуту, подходя к столу, и, взяв оттуда медаль, собственноручно надел ее на Алексея Петровича. – Н-ну!.. я не злопамятен; хоть ты меня и оскорбил сегодня, но… так и быть, ради наших прежних счетов, погрешу против себя: племянник твой… завтра же будет дома. Доволен ты теперь мной? Помирились?
Соснин чуть не до земли отвесил ему поклон.
– Ваше превосходительство отпустили мне крупы на кашу, – сказал он с чисто сибирской находчивостью, – так уж, верно, не постоите за маслицем…
– Что еще такое? – быстро и недовольно осведомился генерал. – Ты сегодня невыносим, Соснин!
– Прикажите, ваше превосходительство, обязать племянника подпиской, чтоб он через неделю же выехал отсюда, а по сие время – никуда бы в городе носа не совал; да нельзя ли, ваше превосходительство, когда выпустят его, не разглашать о том до отъезда…
– Ты, я вижу, все прежний большой чудак, Соснин, – весело отозвался генерал, убедись, что новая просьба Алексея Петровича не заслуживает названия даже и «маслица» в сравнении с «крупой». – Не знаю, для чего тебе все это нужно, но… и это будет исполнено. С богом, с богом, любезный Соснин! Рад, что угодил тебе… Прощай! – скороговоркой ответил он на еще более низкий поклон хитрого старика.
Выходя из генеральского кабинета, Соснин чувствовал себя вполне удовлетворенным за многие годы своего справедливого раздражения. У подъезда Алексей Петрович встретил каких-то двух извозчиков, вынул из кармана бумажный рубль и, подавая его одному из них, который был помоложе, разразился следующим, крепко озадачившим юного парня, воззванием:
– Хочешь ты, материн сын, этот целкач заработать? На! возьми его в зубы. Только смотри! вали же ты меня так, чтоб у черта, глядя на нас со стороны, бока затрещали!.. В острог пошел!
Но по мере того, как извозчик Соснина, желая оправдать оказанное ему последним доверие, все сильнее погонял свою нескладную лошаденку, а лихой седок все ближе подвигался к цели поездки, – мысли Алексея Петровича постепенно остывали, утрачивая свою первоначальную энергию, и обычная суровость прокрадывалась понемногу на озабоченное лицо старика. К острогу он подъехал уже совершенно пасмурным и недовольным, то есть таким, каков был всегда.
«Пара малороссийских волов да нонешняя молодежь – все едино: как упрутся куда – в двадцать рук не оттащишь!» – всю дорогу думалось ему почему-то.
– Что, племяша? прочно небось казна даровые помещения строит? А еще все говорят, что в казну, как в дырявую мошну, что ни влетело, то и сгорело…
Таким оригинальным способом поздоровался Соснин с племянником.
– Надумались-таки, дядя, приехать? – сказал Александр Васильич, весело приветствуя гостя.
– Разумеется, сам надумался; не роденька же твоя меня подмыла, – отрывисто проговорил Алексей Петрович, садясь на кровать.
Светлов невольно рассмеялся.
– А я вас, дядя, как праздника ждал, – заметил он, помещаясь рядом с гостем.
– Гм! Так. Ну, что ж, как ты тут? Чай, соскучился? – степенно осведомился старик.
– Ничего, дядя, – сносно. Как же не соскучиться!
– Кормят-то… хорошо?
– Н-не скажу этого.
– Что ж… щи дают?
– Обыкновенно – щи.
– Смотри, вон у тебя клоп ползет по подушке, – солидно предупредил Соснин.
Александр Васильич улыбнулся и сбросил клопа на пол.
– Так. Гм!.. – протянул Алексей Петрович. – Барыня-то та… едет на днях, – слыхал? – осторожно спросил он.
– Какая барыня?
– Где ты арбузы-то все разводил.
– А! Да, едет, она мне говорила, – вчера была здесь.
– Видел я ее у наших: знатная баба! – похвалил Соснин, – А ты-то сам… как же? Не поедешь?
– Куда, дядя?
– Да вместе с ней…
Светлов зорко посмотрел на старика.
– И с острогом тоже? – спросил он с улыбкой.
«Укладистее ноне стал», – подумал про него Алексей Петрович.
– Племяша! – громко сказал он вдруг, вставая и как-то неловко откашливаясь, – хоть ты меня ругай, хоть что хочешь, а я штуку удрал…
И Соснин, с свойственной ему оригинальностью, передал племяннику «свое последнее сочинение», как остроумно выразился старик.
– Ты пойми только, племяша, с каким носом благоверный-то вылезет! – заключил он с грубоватым смехом. – Вот так по-военному!
Александр Васильич был слишком сильно обрадован вестью о близкой свободе, чтоб входить теперь в размышление, худо или хорошо поступил Соснин; даже некоторые вольности, позволенные себе стариком насчет Лизаветы Михайловны и Светлова, последний безапелляционно пропустил мимо ушей, не находя никакой возможности сердиться в такую приятную минуту.
– Уж если так случилось, так вышло, то ведь не караул же кричать… Спасибо, дядя! – сказал он только, горячо обняв празднично сиявшего Алексея Петровича.
Через несколько минут оказалось, что Соснин и еще «штуку удрал»: в каземат вошел смотритель с двумя бутылками шампанского в руках, а вслед за ним сторож принес три стакана. Алексей Петрович потому только и мог проехать от генерала прямо в острог, что не нуждался в прокурорском разрешении: смотритель, к которому перед свиданием с племянником завернул Соснин, был его большой приятель. Светлову, само собой разумеется, пришлось уступить дяде и в этом случае, то есть – выпить втроем. Алексей Петрович подкутил больше всех и то и дело приставал под конец к смотрителю, усердно уверяя того:
