Текст книги "Шаг за шагом"

Автор книги: Иннокентий Омулевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

– О, пожалуйста, не стесняйтесь! – попросила Лизавета Михайловна совершенно искренно.

– Я вас пока еще совсем не знаю, вы меня тоже, – продолжал спокойно Светлов, – очень может быть, что мы еще и разойдемся в чем-нибудь.

– Что касается меня, я совершенно полагаюсь на вашу добросовестность.

– Ну, не скажите этого. Сперва лучше всего некоторое время коситься друг на друга: посмотрим, мол, еще, что вы за человек. Это, по-моему, прочнее: не приходится жаловаться впоследствии.

– Но я не могу себе представить, как это сразу не доверять человеку? – сказала Прозорова.

– Да вы ему, пожалуй, и доверяйте, а все-таки настороже стоять не мешает, пока вы его не знаете хорошо, пока он совершенно не выразится перед вами.

– Но ведь это так трудно узнать… – попыталась возразить Лизавета Михайловна.

– Мне кажется, не особенно трудно. Человек всегда прорвется, хоть на мелочи, как бы он искусно не замаскировался.

– Я, признаюсь, частенько ошибаюсь; впрочем, мне почти и не приходится наблюдать: я все дома сижу, – заметила Прозорова.

– Я думаю, и я не реже вашего ошибаюсь, а все-таки с каждой новой ошибкой чему-нибудь да и научишься. Вероятно, и с вами это случалось не раз?

– Да, это правда, – сказала она, серьезно подумав. Они снова помолчали.

– Если вы мне позволите с сегодняшнего дня считаться учителем ваших детей, – сказал Светлов, – то я попросил бы вас об одном…

– Ах, пожалуйста… Позвольте узнать ваше имя?

Светлов сказал.

– Пожалуйста, Александр Васильич, – повторила она, – не стесняйтесь.

– Я именно хотел просить вас – в тех случаях, если б между нами вышло какое недоразумение по урокам, обращаться ко мне всякий раз прямо за объяснением. Мы так скорее поймем друг друга, а главное – никогда не поссоримся.

– Мне кажется, с вами трудно поссориться, – сказала Лизавета Михайловна простодушно.

– Ну, не говорите этого… не ручаюсь, – рассмеялся Светлов.

– В таком случае, я постараюсь сделать с своей стороны все, чтоб этого не случилось, – улыбнулась Прозорова.

– Постараемся оба. Кстати, я должен теперь же предупредить вас и еще об одной моей привычке, которая, сколько я испытал до сих пор, никогда не приходилась по вкусу родителям, – сказал Александр Васильич, переходя в серьезный тон.

– Скажите; это очень интересно, – заметила Лизавета Михайловна.

– Видите ли в чем дело: в начале уроков, с месяц времени по крайней мере, я занимаюсь с детьми без книг.

– Как без книг? Совсем без книг? – удивилась она.

– Да, так-таки совсем без книг.

– Но как же они будут учиться? Ведь им нужно уроки готовить.

– Это ничего не значит. Сегодня утром, например, они выслушают меня, вечером припомнят все, обдумают, а завтра у них уже окажется известная доза знания – правда, небольшая, – но зато это будет нечто самостоятельное. В этом случае я исхожу из той мысли, что дети прежде всего должны быть как можно больше заинтересованы знанием; надобно, чтоб в них развилась сознательная жажда к нему, чтоб жажда эта вытекала непосредственно из них самих, при участии их собственной воли, а не прививалась к ним искусственными мерами. Тогда они постепенно втянутся в книгу. Надо, чтоб они смотрели на книгу, как на товарища, у которого больше сведений, чем у них, а не как на несколько листов печатной бумаги, где каждый столбец, по необходимости, стал бы представляться им маленьким тираном, требующим к известному сроку знания «отсюда и досюда», – сказал Светлов, указав пальцем на столе две противоположные точки.

– До сих пор мои дети занимались с книгами, и я боюсь, что это сильно помешает вашему приему.

– О, нет! Я полагаю, что особенной нежности к пройденным книгам у них не сохранилось. Сперва им это, может быть, и покажется несколько странным, а потом они привыкнут. Два-три таких опыта у меня были в высшей степени удачны.

– Вы, вероятно, давно уже даете уроки? – спросила Прозорова.

– Как вам сказать? Это не моя специальность; но я очень люблю детей и несколько времени серьезно занимался вопросом воспитания.

– Ах, вот еще что скажите мне, пожалуйста: как вы намерены распределить уроки?

– Как вам угодно, только бы не по часам. По-моему, нет ничего хуже, когда и учитель и ученики то и дело посматривают на часы. Один день мы можем заняться дольше, в другой – меньше, – это будет зависеть от степени внимания детей, свежести их головы, да и мало ли еще от чего. В этом вы уже предоставьте нам тоже полную свободу, – улыбнулся Александр Васильич.

– Да, пожалуйста, располагайте, как вам лучше. Вы, вероятно, утром ведь будете заниматься с ними?

– Разумеется, все утро.

– Каждый день?

– Да, непременно каждый день, за исключением дней отдыха, само собой разумеется.

– Конечно! А когда вы можете начать занятия? – спросила Прозорова.

– Да я желал бы приступить к ним сегодня же… если позволите?

– Так скоро? – улыбнулась она.

– Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь: это совершенно от вас будет зависеть. Приказывайте, – сказал Светлов, закуривая папироску.

– Я-то очень рада, только бы вас это не стеснило.

– Ох, нисколько; у меня не в привычке стесняться, – заметил Светлов. – Да, я думаю, не мешало бы уж и начать? – сказал он, мельком взглянув на часы.

– Я вас сейчас познакомлю с детьми. Вы извините, если они будут немного дичиться вас сначала, пока не привыкнут; они ведь у меня страшные провинциалы, – вставая, проговорила Лизавета Михайловна с грациозной, добродушной улыбкой.

– Мы живо познакомимся, – ответил ей Светлов, тоже улыбнувшись.

Она хотела идти.

– На одну минуту… – сказал Александр Васильич, вежливо ее удерживая. – Вы только представьте нас друг другу, а уж познакомимся-то мы сами; я даже попросил бы вас оставить нас одних на некоторое время, если вы будете так любезны…

– Вот как! уж и выгоняете меня? – шутливо заметила Лизавета Михайловна Светлову и пошла к детям. Дорогой она сама не могла надивиться своей сегодняшней развязности.

«Какая славная, умная женщина!» – с удовольствием подумал Александр Васильич, провожая глазами ее воздушное лиловое платье. Минуты через две Прозорова вернулась с детьми и представила Светлову каждого члена семьи порознь.

– Ка-а-кой у вас цветник! – сказал он, вставая и дружески здороваясь с ними.

– Не говорите, – заметила она, – только этот цветник пошуметь иногда любит…

– Да? В таком случае ваш домашний шум теперь еще больше увеличится, так как я сам не из смирных, – рассмеялся Светлов.

– Вы меня извините, – улыбнулась Прозорова и вышла.

Девочки посматривали на учителя с заметным любопытством, а Гриша еще заметнее косился на него.

– Прошу любить и жаловать, – ласково обратился Светлов к детям. – Сядемте-ка теперь да потолкуем немножко. Ваша мама желает, чтобы мы сегодня же начали, – мы так и сделаем.

– Вам книги принести? – угрюмо осведомился Гриша.

– Нет, зачем; не нужно. Пожалуйста, устраивайтесь вокруг столика, где кому удобнее, – сказал Александр Васильич, садясь. – Что вы больше любите? какой предмет? – спросил он у мальчика.

– Географию, – ответил тот недоверчиво.

– Вон вы что любите. А вы? – обратился Светлов к старшей девочке.

– Историю… – отвечала Калерия, вся покраснев.

– Ну а вы, верно еще ничего не успели полюбить? – спросил Александр Васильич с улыбкой у Сашеньки.

– Нет, я арифметику очень люблю, – ответила та бойко.

– Вот как! Значит, мы с вами пара; я сам математик. А не кажется вам арифметика скучной? – осведомился Александр Васильич.

– Нет, не кажется.

– А мне так она сперва ужасно казалась скучной; бывало, как начну большое вычитание делать – непременно расплачусь.

Сашенька засмеялась.

– Да, вот вы смеетесь, а мне тогда ужасно трудно приходилось. Не вдруг ведь это выходит, что дело-то мастера боится, – сказал Светлов.

– А теперь вы мастер? – спросил Гриша.

– Еще какой, батюшка, мастер-то! – ответил с комичной важностью Александр Васильич. – Не хотите ли попробовать задать мне какую-нибудь задачу?

Гриша подумал.

– Потруднее, Гриша, – лукаво попросила Сашенька…

– Смотрите! – шутливо погрозил ей пальцем Светлов, – не злорадствуйте.

Гриша еще подумал и задал учителю какую-то мудреную, по его мнению, задачу. Светлов тотчас же блистательно разрешил ее в уме.

– Что? – сказал он, – не поймали?

– Нуте-ка, вы мне задайте, – попросил Гриша.

– Извольте.

Светлов определил задачу.

Дети, все трое, усердно принялись разрешать ее тоже в уме, но справиться не могли.

– Вы нарочно такую задали, – заметил, наконец, Гриша, потеряв надежду.

– Какую?

– Трудную.

– Напротив, совсем легкую, стоит только хорошенько подумать. Ну да уж нечего делать, пускай остается за вами; авось к завтрашнему дню догадаетесь, в чем дело.

– Да я и сегодня догадаюсь.

– Догадайтесь, догадайтесь.

От разговора об арифметике Светлов незаметно перешел к другим предметам, не выходя из манеры обыкновенной дружеской беседы. Он вел ее очень искусно и притом так, что беспрестанно вызывал у заинтересованных детей новые вопросы, которые сам же сейчас и разрешал им просто и наглядно. Когда Сашенька случайно рассказала ему, что была раз с матерью в немецкой кирке и видела, как смешно служит пастор, – Александр Васильич, воспользовавшись этим обстоятельством, стал до того увлекательно рассказывать о реформации, что его заслушалась даже Лизавета Михайловна, приютившаяся в соседней комнате и все время следившая оттуда за уроком. О Калерии и говорить нечего: та вся превратилась в слух. Несколько слов, сказанных тут же кстати о пуританах, переселившихся в Америку, дали повод Грише предложить учителю несколько географических вопросов. Зашла речь и о труде. Светлов провел яркую параллель между американским и нашим работником; объяснил детям, доступно их пониманию, важное значение работника вообще, кто бы он ни был и где бы ни совершалась его полезная деятельность. Сашеньке, таким образом, пришлось, незаметно для нее самой, узнать некоторые очень важные практические применения арифметических чисел. Короче сказать, дети заинтересовались учителем чрезвычайно; они даже не спохватились ни разу, как долго сидят с ним, а между тем беседа их длилась уже часа два с лишком. Да и Лизавета Михайловна не замечала этого; она только неясно сознавала в эти часы, что и сама тоже как будто учится. Но забавнее всего было положение Гриши; он от времени до времени задавал себе вопрос: когда же, наконец, новый учитель начнет свой урок? Преподавание без книг, в легкой, доступной даже для такого ребенка, как Сашенька, форме – было для него решительно немыслимо. А между тем рассказы учителя становились все интереснее, увлекательнее. Светлов нарочно касался на этот раз самых разнообразных предметов; ему хотелось, во-первых, сразу поближе ознакомиться с степенью развитости каждого из своих учеников, да, кроме того, он был глубоко убежден, что от первого урока зависит многое, что этим уроком, так сказать, устанавливается последующий взгляд учеников на учителя. Мы однако ж непростительно погрешили бы, если б сказали, что Александр Васильич старался подделаться под возраст и понятия своих маленьких слушателей. Ничего подобного не было в его манере. Он говорил просто, ясно, убедительно. Иногда в зале раздавался дружный взрыв детского хохота, и это всякий раз означало, что Светлов либо сообщил детям какую-нибудь забавную школьную проделку из своего прошлого, либо охарактеризовал, с свойственным ему юмором, смешную сторону предмета. Лизавета Михайловна из своей засады не раз делалась невольной и невидимой сопричастницей общего смеха. Особенный фурор произвел Александр Васильич, рассказав, каким путем дошел «наилюбезный камердинер» его брата, вследствие своего невыгодного экономического положения, до необходимости выдавливать и есть на ходу икру из сырой рыбы. Мало-помалу к концу беседы дети не только совершенно освоились с учителем, но успели и подружиться с ним. Он, в свою очередь, узнал к этому времени, как кого из них зовут, какие к ним девочки и мальчики ходят; Сашенька даже посвятила учителя в маленькую тайну, признавшись, что накануне она его побаивалась-таки порядком. Гриша не утерпел при этом и целиком выдал свои утренние размышления.

– Ну, друзья, будет сегодня заниматься, – сказал Светлов после какого-то интересного объяснения, – хорошенького понемножку.

Он закурил папироску и встал.

– Да разве мы занимались сегодня? А урок? – осведомился с чрезвычайным изумлением Гриша.

– Да ведь уж мы, слава богу, часа три занимаемся, какой же вам еще урок? – спросил, в свою очередь, Светлов, посмотрев на часы.

– Он, верно, все спал, – звонко засмеялась Сашенька.

Но она схитрила: ей самой казалось до этого времени, что урок еще впереди.

– А как же завтра-то? – обратилась Калерия с недоумевающим видом к Светлову.

– Завтра опять будем заниматься, – ответил он, садясь подле нее, – каждый день, Калерия Дементьевна, будем заниматься.

– Я знаю; я не то хотела спросить, – сказала она, прямо и весело посматривая в глаза учителю, – я хотела спросить, что к завтрашнему дню нам выучить?

– А! Вон вы о чем спрашиваете. Ничего учить не нужно. А вы вот подумайте хорошенько обо всем, о чем мы сегодня толковали, – завтра вам это и пригодится. И вы, Александра Дементьевна, тоже.

– А я? – спросил Гриша.

– И вы, разумеется.

В эту минуту вошла Лизавета Михайловна. Лицо ее выражало живейшее удовольствие.

– Ну, что? кончили, ребятки? – ласково обратилась она к детям и потрепала по щеке подвернувшуюся ей ближе других Сашеньку.

– Ах, мамочка, как нам весело было! – с наивным восторгом сказала Калерия, подбегая к матери, – просто чудо!

– Александр Васильич до того смешил, что мне даже больно стало, – заметил Гриша, сделав забавную гримасу носом.

– А задачу, мамочка, Гриша не разрешил, которую ему Александр Васильич задал, – объявила Сашенька.

– А вы, Александра Дементьевна, разве разрешили? – спросил у нее Светлов.

Сашенька сконфузилась отчего-то и убежала. Гриша решительно объявил, что есть хочет, и отправился вслед за сестрой. Калерия, которой мать что-то шепнула на ухо, тоже ушла.

– Ну, как вы нашли моих провинциалов? – спросила Лизавета Михайловна у Светлова по уходе детей.

– Славные детки, развитые такие, – сказал Александр Васильич.

– Вы, кажется, уже успели завоевать их расположение? – весело заметила ему Прозорова.

– Как будто похоже на это, – ответил ей так же весело Светлов.

– Впрочем, надо вам сказать, что это редкость, что они так скоро полюбили вас. Особенно Гриша меня удивил сегодня: веселый такой; а то он вообще учителей недолюбливает.

– У детей на этот счет бывают какие-то свои особые соображения. Я, во всяком случае, очень рад, что Любимов рекомендовал меня вам: с такими детьми весело заниматься, – сказал Светлов. Он взялся за фуражку.

– Что это вы, уж уходить думаете? – спросила Прозорова.

– Да, позвольте с вами проститься: пора.

– А я рассчитывала, что вы отобедаете с нами запросто, – несколько робко пригласила она.

– Неужели я еще не успел вам надоесть? – улыбнулся Александр Васильич.

– Ах, если только за этим дело, так, пожалуйста, оставайтесь.

Светлов колебался.

– Александр Васильич, я вас приглашаю не из простой учтивости, – заметила ему, одушевляясь, Лизавета Михайловна, – но мне было бы приятно видеть вас у себя за обедом…

– В таком случае… отдаюсь в ваше распоряжение, – сказал Светлов, бросив на кресло фуражку.

– Вот это очень мило с вашей стороны. Может быть, и доктор подъедет. Мы сегодня поздно пили чай, не завтракали, так что не беспокойтесь, не проморю вас; сейчас и за стол сядем. Только уж не взыщите: обед будет домашний, – предупредила Лизавета Михайловна и пошла распорядиться.

«Положительно, я видел ее где-то», – подумал Светлов, опять пристально следя за удалявшимся лиловым платьем хозяйки. Александр Васильич стал усиленно припоминать – и вдруг просиял. «Вот странный-то случай! И первая встреча и первый урок – первый заработок, – мелькнуло у него в голове. – Но не ошибаюсь ли я? Нет, нельзя ошибиться, впрочем: такое оригинальное лицо…» – мысленно беседовал он сам с собою. Вернувшаяся хозяйка застала его врасплох на этих мыслях.

– Уж не передумали ли вы? – спросила она озабоченно у Светлова, видя, что он как будто несколько растерян.

– Ох, нет, совсем не то. Но вот странный случай: я должен прежде всего извиниться перед вами, Лизавета Михайловна…

– Вы… предо мной?.. В чем же это? Вот уж не в чем-то, кажется… – сказала Прозорова, смутясь вдруг, сама не зная чему.

– Ну, не скажите этого. Не припомните ли… не были ли вы, несколько недель тому назад, удивлены одним-поклоном? – проговорил Светлов, слегка зарумянясь.

– Боже мой! Позвольте… Разве это вы мне поклонились тогда… на тройке? – вспыхнула, в свою очередь, Лизавета Михайловна.

– Дерзкий преступник стоит перед вами, – сказал Александр Васильич с комической важностью. И он рассказал ей, смеясь, как было дело.

– Вот никак не ожидала-то! – заметила в волнении Прозорова, выслушав объяснение Светлова.

– Да вот подите, пришло же в голову такое школьничество. Но, надеюсь, вы мне верите, что это именно так случилось?

– Я вам совершенно верю; только меня это так удивило тогда… посудите сами…

– Да, разумеется, это хоть кого озадачит. Ну да ведь что же делать, так уж пришлось. Вы на меня не сердитесь, пожалуйста, – сказал Александр Васильич мягко.

– Полноте, я и не думала на вас сердиться, – успокоила его Лизавета Михайловна. – Пойдемте лучше обедать…

Она провела гостя в столовую.

– Решил я вашу задачу! – весело закричал, увидя учителя, Гриша, сидевший уже с сестрами за столом. – Верно? – спросил он, сообщив свой вывод.

– Совершенно верно. Молодец вы! – похвалил Светлов.

– Он не в уме, он на бумажке сделал, – выдала Сашенька брата.

– А! А вы, Александра Дементьевна, в уме решили? – спросил у нее Светлов с коварным простодушием.

Сашенька сконфузилась и умолкла.

– Что?.. – насмешливо подтолкнула ее сестра, говоря шепотом, – вечно суешься, где тебя не спрашивают!

– И буду соваться! – шепотом же ответила ей Сашенька, надула губки и отвернулась.

Это маленькое обстоятельство не помешало однако ж обеду пройти как нельзя веселее. Светлов бесцеремонно ел и рассказывал, рассказывал и ел. Детские вопросы сыпались на него и теперь так же, как давеча за уроком. Лизавета Михайловна больше слушала, вставляя изредка в разговор и свое слово. Грише пришло почему-то на мысль, что этак, пожалуй, новый их учитель и обед считает уроком. Прозоровой во все это время казалось совершенно непонятным, что присутствие нового лица нисколько не стесняет ее даже и теперь, за столом, точно гость был совсем и не новое лицо в доме, а скорее старинный знакомый, с которым давно не видались. Когда Светлов начинал спорить с детьми и лицо его постепенно воодушевлялось, Лизавета Михайловна с глубоким вниманием следила за гостем и пристально вглядывалась в это умное, открытое лицо. Неуловимые чары, какими обыкновенно только высокая степень развития запечатлевает человеческие лица, были для нее новы еще и теперь неотразимо приковывали к себе ее взгляд.

«Ведь вот, – думалось ей, – ничего в нем нет ни резкого, ни необыкновенного – все так спокойно, просто; а между тем чувствуется какое-то обаяние в его присутствии, что-то такое… я даже не умею этого выразить. Вон он как тихо, мягко говорит, а все-таки сила звучит у него в каждом слове. Я еще не встречала таких людей; или нет – одного такого человека я помню… Слабо, неясно – но помню: таков бывал иногда мой отец в редкие минуты. Он же сам и сказал мне однажды… Как это я вспомнила вдруг? Сказал: „Сила, Лилечка, не любит шуметь, потому что сознает, что она и без шуму – сила“. Да, теперь я как будто начинаю понимать эти слова… Странно, как поздно иногда разгадывается смысл того, что слышал еще в детстве…»

Была минута, когда Лизавета Михайловна до того погрузилась в свои размышления, что даже не слыхала какого-то вопроса, обращенного к ней гостем, хотя и смотрела все время на него; ей пришлось сконфузиться и извиниться перед ним. Отдавшись вся воспитанию детей, Прозорова могла по целым месяцам оставаться, не скучая, без общества; но теперь, в минуты этого раздумья, она чувствовала почему-то, что не в силах была бы отказаться от общества людей, похожих на Светлова. «Не видевши таких людей, – вертелось у ней в голове, – можно не думать о них; но увидав их раз – не забудешь». Да, Светлов произвел на нее глубокое впечатление. Это не было вспышкой молодой натуры, долго чуждавшейся общества и вдруг почувствовавшей необходимость его; тут не существовало даже и тени тех неуловимо-заманчивых ощущений, какие обыкновенно испытываются женщинами при новом, нравящемся им мужчине. То, что неведомым путем проскользнуло теперь в душу Лизаветы Михайловны, было гораздо глубже, жизненнее, неотразимее. Такие впечатления никогда не проходят даром в сильной женской душе…

И потому-то так искренно, так крепко пожала она руку Светлову, когда он уходил, и потому-то таким особенно мягким, небывало задушевным приветом звучали ее слова, когда она сказала ему на прощанье:

– Мы всегда вас рады видеть у себя, Александр Васильич…