Текст книги "Шаг за шагом"
Автор книги: Иннокентий Омулевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Нечего и говорить, до какой степени были обрадованы дети, видя, что мать узнает их. Сашенька выказала при этом примерную твердость: поцеловав Лизавету Михайловну и услышав от нее «только одно словечко», она первая сейчас же ушла, как ни хотелось ей посидеть с матерью; Гриша и Калерия невольно последовали ее примеру. В заключение Анемподист Михайлыч нашел возможным показать больной даже Варгунина.
– Там, у нас, пойдет теперь пир горой, а вы пока усните, – сказал ей на прощанье доктор.
С следующего дня выздоровление Лизаветы Михайловны видимо пошло очень быстро. Покой и внимание, которыми все в доме, начиная с детей и кончая прислугой, старались окружить ее, много способствовали этому. Каждый вечер около постели больной собирался известный нам тесный кружок друзей, шли толки и споры до тех пор, пока она не начинала дремать; бывал и Любимов, но ненадолго: у него все «опасные больные на руках, изволите ли видеть», оказывались. Иногда, по желанию Прозоровой, ей передавали подробности ее бессознательного поведения в течение одиннадцати суток, причем каждый раз, как разговор касался участия Светлова в деятельности Ельникова, она украдкой взглядывала на Александра Васильича и краснела, подобно шестнадцатилетней девушке. В характере ее, однако ж, произошла значительная перемена. Нельзя было не заметить, например, что прежняя робость Лизаветы Михайловны как будто исчезла; она свободно говорила обо всем, выражалась метко и смело. Не меньше заметна была в ней теперь еще и другая особенность: в ее манерах и словах появилась какая-то порывистость, горячность, точно она спешила все куда-то, точно принимала все близко к сердцу. Даже и в мыслях Прозоровой обнаружилось нечто подобное: они получили теперь какой-то новый, более высокий, полет; большую глубину и силу. – Знаете что, господа? – заметила она однажды Светлову и Ельникову, сидевшим у ее изголовья, – это мне и самой кажется странно: ныне, после болезни, я смотрю на вас, как будто на товарищей, точно в одном университете с вами курс кончила…
И она была, пожалуй, права.
Что же такое испытывала в действительности Лизавета Михайловна? Да она и сама не могла бы ответить на это хорошенько: водворившаяся в ее внутреннем мире гармония не поддавалась никакому анализу. Но в тот день, когда Прозорова, в первый раз после болезни, выехала из дому, чтобы сделать визит старушке Светловой, – она невыразимо ясно и бестрепетно почувствовала, что связь ее с прошлым разорвана навсегда…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
МЫСЛЬ СВЕТЛОВА ОСУЩЕСТВИЛАСЬ
Наконец-то осуществилась давно лелеемая мысль Александра Васильича: вот уже третья неделя пошла с тех пор, как школа его открыта. Василий Андреич, отправляясь, по обыкновению, утром на рынок, каждый день встречает у своих ворот очень бедно одетых мальчиков и девочек, с узелками и сумочками в руках. Иные из этих детей так плохо защищены от осеннего холода, что, смотря на их съежившиеся фигурки и красные руки, старику Светлову становится иногда жутко пройти мимо без ласкового слова.
– Опять ребяты попались мне навстречу… Экие ведь все голыши какие! – сообщает он, вернувшись домой, жене.
– Да уж и холода же, батюшка, ноне стоят, как зима точно, – скажет в ответ на это Ирина Васильевна и пойдет придумывать, не найдется ли у нее и еще какого-нибудь старенького платья либо бурнуса, годных для превращения в детский гардероб.
Много уж таких платьев и бурнусов пустила старушка в ход в последнее время, соболезнуя ученикам и ученицам сына.
– Ты уж лучше все из дому-то вынеси! – нахмурившись, замечал ей муж, когда она, торопливо всунув под мышку которому-нибудь из уходивших домой детей тот либо другой плод своих неусыпных изысканий, так же торопливо возвращалась в комнаты с крыльца большого дома, куда теперь переселились Светловы.
– Это, батюшка, все равно, что самому Христу подаешь, – давала отпор старушка.
– У тебя все – Христос! Этак и Вольдюшке нашему не в чем будет скоро в гимназию ходить. Уж этот мне Сашка со своими затеями! Разорит меня парень совсем… – ворчал Василий Андреич.
Но на другой же день, порывшись у себя в старом платье, старик приносил из кабинета к жене какую-нибудь старомодную шинель, говоря:
– На вот еще… может, пригодится.
Однако, хотя и сказано в писании, что «рука дающего не оскудеет», тем не менее Ирина Васильевна, глубоко верившая этому изречению, вскоре заметила, что запас различного старья совершенно оскудел в их доме. Еше-бы, когда в школу приходило ежедневно до тридцати человек детей обоего пола! Однажды утром старушка заглянула туда минут на пять – и ничего не поняла: обучение грамоте по звуковой методе поставило ее в совершенный тупик. – Ну, уж мудрен нынче народ стал! – заметила она мужу, вернувшись оттуда, и покачала головой.
– А что, мать? – спросил, будто равнодушно, старик.
– Да ничего, батюшка, не разберешь у них: буквы как-то на доске передвигают, – мучат ли, учат ли – кто их знает. И девчонки эти и мальчишки – все знать ничего не хотят, точно и не в школе; тот спросит, другой спросит – всякому отвечай. Уж чего это Санька выдумал, право так я и не знаю!
Василий Андреич соблазнился и на другой же день сам зашел в школу. Его тоже поразило, прежде всего, свободное обращение детей с учителем, которым в тот день была Прозорова.
Лизавета Михайловна сама вызвалась нести эту обязанность, предложив Александру Васильичу свои услуги три раза в неделю, через день, и просила только познакомить ее прежде с приемами преподавания. Она усвоила все необыкновенно быстро и была теперь общей любимицей детей, в особенности девочек. Короткие, еще не успевшие отрасти после болезни, волосы чрезвычайно шли к ее заметно похудевшему лицу, хотя молодой Светлов и уверял, что с косой она была гораздо привлекательнее.
Василий Андреич пришел в школу довольно поздно и потому застал немногое. Пока он сидел да соображал, стараясь понять, в чем дело, урок уже кончился. Ребятишки, поскакав со скамеек, целой гурьбой окружили учительницу, предлагая ей наперерыв различные вопросы; но никто из них не обнаруживал особенного желания убежать поскорее домой.
Это невольно бросилось в глаза старику и чрезвычайно удивило его.
«Вишь ведь, разбойники, и домой не хотят! Мой Володька теперь бы уж давно дул из гимназии во все лопатки», – подумал он, и его точно смутило что-то.
– Потише, ребятушки, потише! – мягко унимала между тем Прозорова все больше и больше напиравшую на нею юную толпу, пробираясь, чтобы поздороваться, к Василию Андреичу, с которым она познакомилась в то время, когда была после болезни с визитом у Ирины Васильевны.
Светлов старомодно расшаркался с ней.
– Не надоедают-с? – осведомился он с обязательной улыбкой.
– Бывает грех, да что же делать – дети! – чуть-чуть повела она плечами. – Впрочем, я как-то скоро привыкла, – у меня ведь своих трое.
– Ну, эти-то не в счет-с. А и то сказать, у меня у самого тоже только трое всего, да и с теми не справлюсь…
Прозорова улыбнулась.
– Ну, вам-то, кажется, теперь приходится иметь дело только с одним, – заметила она.
– Ка-а-кой с одним! Старшие, думаете, лучше? То-о-же вертопрахи! – шутливо махнул рукой Василий Андреич и, уходя, опять расшаркался.
Дома, на расспросы жены, что он думает о школе, старик сдержанно ответил:
– Кто их знает! может, и путное что выйдет…
Однако, как ни темны были представления стариков об этом предмете, они в ту ночь уснули оба с одинаковой мыслью: «А ведь Санька-то, кажись, и вправду доброе дело делает».
Но если кто был в восторге от школы, так это – Варгунин. Звуковая метода, о практичности которой Матвей Николаич до того времени не имел никакого ясного понятия, просто очаровала его.
– Да это, батенька, прелесть ведь!.. Ведь это, батенька, сокращение времени-то какое – вы подумайте! – говорил он с жаром Александру Васильичу, раз шесть навестив его школу. – Я теперь тоже свои азбуки побоку… ну их к праху! Давайте-ка, батенька, катнемте скорее в Ельцинскую: мы там живо эти порядки устроим.
– Да вот пусть только школа покрепче встанет на ноги, – отозвался Светлов.
– Ну-с, хорошо-с. Когда же? – приставал Матвей Николаич
– Может быть, с неделю, а может быть, и с месяц еще придется подождать.
– Эка вы, батенька, хватили – с месяц! В месяц-то можно, этаким манером, всю фабрику грамотной сделать.
– Это только сгоряча так кажется, Матвей Николаич, – возразил, улыбнувшись, Светлов.
– Сгоряча-то, батенька, и надо действовать, – сказал пылко Варгунин, – а как простынет – и кусай губы!
– В этом случае я не совсем согласен с вами, – заметил спокойно Александр Васильич, – губы-то именно тогда и приходится кусать, когда слишком поторопишься; поэтому я предпочитаю идти до времени – шаг за шагом.
– Так-то, батенька, и черепахи плетутся.
– Идти шаг за шагом не значит, по-моему, плестись; напротив, это значит идти решительно и неуклонно к своей цели, без скачков, – по крайней мере я именно в таком смысле употребил это выражение. Самая суть-то ведь не в скорости шагов, а в их твердости и осмысленности, мне кажется. Войско так же идет…
– А еще лучше, батенька, как и то и другое есть.
– Уж это само собой разумеется; да ведь мало ли чего нет… У нас если даже и плестить-то к порядочной цели, так надо поминутно оглядываться да под ноги смотреть, как бы на гнилую колоду не наткнуться, либо чтоб какой-нибудь зверь ноги тебе сзади не подставил; а уж о скачках-то и говорить нечего – сейчас шею сломишь: непроходимыми дебрями ведь мы идем… – сказал задумчиво Светлов.
– На то, батенька, мы и пионеры… шея-то уж не в счет, – улыбнулся широкой улыбкой Варгунин.
– Так как же вы в девственной-то трущобе побежите, хотел бы я знать? Кто говорит о шее? да было бы за что ее ломать; не на потеху же гнилых колод она предназначается… – по-прежнему задумчиво возразил Александр Васильич.
– А вы думаете – целой донесете, батенька, вашу шкурку? – спросил Матвей Николаич, и в скулах его мелькнула ироническая улыбка.
Светлов пристально посмотрел на Варгунина.
– Одно из двух, Матвей Николаич, – сказал он необыкновенно серьезно, – или быть практическим деятелем или ходить по ворожеям…
Варгунин искоса посмотрел на него и смущенно умолк.
А дело школы между тем шло своим порядком. Усерднее всех работали для нее сам Светлов, Лизавета Михайловна и Ельников; кроме того, были приглашены к урокам двое молодых учителей ушаковской гимназии, только что перед тем приехавшие из Петербурга и довольно тесно сблизившиеся с Александром Васильичем. Сходясь с ними, Светлов очень хорошо понимал, что присутствие их, от времени до времени, в школе придаст ей необходимую прочность, в особенности в глазах местного учебного начальства. Сначала, впрочем, деятельность во флигеле кипела только по утрам – с детьми; что же касается воскресных вечерних уроков для чернорабочих, то на них в первое время никто не являлся. Потом Светлову удалось, через посредство горничной Маши, залучить на воскресный урок и еще трех-четырех молоденьких горничных; девушка Прозоровой тоже присоединилась к ним. Они сперва явились в школу из простого любопытства, а затем уже им понравилось и самое ученье. Но главным образом поддержке этих вечерних занятий помог Анемподист Михайлыч. Стяжав себе понемногу в Ушаковске довольно громкую репутацию «лекаря для бедных», он то и дело сталкивался в последнее время с разным рабочим людом, забираясь иногда с своей медицинской помощью в самые глухие закоулки города. Здесь, в этих пустынных закоулках, в этом темном мире невежества, нужды и, чаще всего, непосильной работы, ему удалось завербовать, наконец, сперва немногих, но зато вполне надежных учеников для светловской школы. Пример их соблазнил и еще кое-кого из подобных тружеников, так что в последнее воскресенье, когда Ельникову же и учительствовать приходилось, во флигель порядочно-таки набралось черного народа, несмотря на дождливый сентябрьский день. Под вечер Ирина Васильевна, сидевшая, по случаю воскресенья, с пустыми руками у окна, выходившего на двор, невольно обратила внимание на повторявшийся раза три или четыре скрип калитки. При новом подобном звуке Светлова поспешно заглянула в окно и увидела во дворе какого-то рабочего, – кузнеца, как ей показалось, – который недоумчиво озирался на все четыре стороны.
– Кого, батюшка, надо? – спросила она у него через форточку.
– А где тут учат? – осведомился, в свою очередь, рабочий, чуть-чуть тронув рукой шапку.
– А вон там во флигельке, батюшка, школа, – туда и ступай. А ты от кого? – полюбопытствовала старушка.
– Да мы сами от себя, – ответил рабочий и направился к флигелю.
Не успела Ирина Васильевна отвернуться от окна, как скрип у ворот повторился снова. На этот раз она увидела входившего во двор знакомого ей столяра-соседа, частенько работавшего на Светловых по домашнему обиходу.
– Куды ты, Петрович? – обратилась к нему с удивлением старушка, высунувшись в форточку.
– Да в школу, матушка, к вашему сынку, – конфузливо объяснил столяр, почесав правой ладонью затылок. – Доброго здоровья! – приподнял он за козырек новенькую фуражку.
– А тебе туды зачем? – спросила старушка, – починить, видно, что понадобилось?
– Кака, матушка, починка в праздник! Грамоте-то вот поучиться хочется… – по-прежнему конфузливо заметил Петрович и опять почесал правой ладонью затылок.
– Это на старости-то лет выдумал?! – изумилась Ирина Васильевна.
– Де она у меня еще, старость-то? Всего-то четвертый десяток ноне пошел, – как-то уже обидчиво проговорил столяр и, торопливо приподняв фуражку, тоже направился к флигелю.
– Чудеса, ребята, да и только! – шумно вошла старушка в кабинет мужа, где Оленька читала отцу какую-то книгу, – Петрович-то, сосед-то наш, – вот, что конторку-то папе делал, – поди-ка ты с ним, шути! – в школу, батюшка, Санькину поступил!
Старик не совсем понял жену.
– А ты где его, мать, видела? – спросил он.
– Да вот сейчас только во флигель он прошел; я еще с ним в форточку разговаривала; ученье, надо быть, у них там сегодня. Ба! да ведь сегодня воскресенье же и есть, ребяты, – спохватилась Ирина Васильевна. – Ну, так, так!.. так Санька и сказал, что у них по воскресеньям мужики будут обучаться.
– Я говорю, что… – хотел было что-то сказать Василий Андреич. – Гхе! – махнул он только рукой и не договорил.
Ирина Васильевна присела на диван рядом с Оленькой.
– Я бы, отец, на твоем месте, батюшка… – начала она поучительно.
– Эх, мать! уж ты-то хоть не досаждай, – с горечью перебил ее старик. – Кабы мне твое «я бы», так уж меня, однако, давно бы министром сделали. Совсем ноне свет навыворот пошел… – задумался он и минуты две по крайней мере досадливо чесал у себя волосы на лбу тремя средними пальцами правой руки так, что большой палец торчал кверху. – Эдак и сам с панталыку собьешься…
Василий Андреич встал и, наклонив голову, медленно зашагал по кабинету. Потом, так же медленно, он набил свою коротенькую трубку, закурил ее, уселся в угол и долго, с каким-то азартом, тянул из нее дым, пока она не засопела и не погасла; выколотив пепел, старик снова набил ее, опять хотел закурить, но как будто раздумал и подошел к шкафу с платьем.
– Пойду, погляжу… – сказал он, выразительно подняв брови, и стал повязывать галстук.
Спустя минут пять Василий Андреич поднимался уже на заднее крыльцо флигеля.
Здесь будет кстати заметить, что туда, дня за четыре перед тем, переселился Александр Васильич; он занял ту самую комнату, которая служила прежде кабинетом его отцу. Никакой особенной надобности в этом, по отношению к школе, Светлову не предстояло, но молодой человек просто воспользовался ею, как благовидным предлогом, чтобы разом отделаться и от бесполезного поминутного контроля стариков, порядочно-таки мешавшего ему, и от мелких домашних столкновений, неизбежных при слишком тесном сожительстве, – все это только бесполезно раздражало обе стороны; а главное – круг деятельности и знакомых Александра Васильича настолько расширился теперь, что он мог действительно обеспокоить семью, привыкшую и рано ложиться и рано вставать. Ирина Васильевна восстала было сперва против такого переселения, но потом должна была согласиться с доводами сына, что ничего позорного относительно стариков в этом нет, что ведь он не на сторону переезжает, а остается жить у них же в доме. Таким образом, дело уладилось без особенного огорчения для старушки, выговорившей, однако, чтоб стол был общий, за исключением тех случаев, когда к молодому человеку соберутся гости. Александр Васильич кстати уж нанял себе и слугу, подговорив его, кроме того, исполнять обязанность сторожа при школе
Василий Андреич с тем именно намерением и поднимался теперь по заднему крыльцу, чтобы предварительно зайти к сыну.
– А у вас тут, кажись, сборище сегодня? – обратился он к Александру Васильичу, встретившему отца на пороге его бывшего кабинета, с карандашом в одной руке и с мелко исписанным листом бумаги в другой.
– Да, сегодня вечерний урок, – подтвердил Александр Васильич
– Неужели и взаправду мужиков станете учить? – присел Василий Андреич на край дивана.
– Как же, папа: целая комната набралась, – весело сказал молодой Светлов, положив на стол карандаш и бумагу.
– Да поймут ли они чего? – заметил старик.
– Ну вот еще! Разумеется, поймут. Как же мы-то с тобой поняли? – улыбнулся сын.
– Да им на что же, парень, грамота-то? ты вот что мне только скажи.
– Как «на что»? А нам-то она для чего была нужна?
– Эка ты сравнил! – чуть не обиделся Василий Андреич. – А по-моему – ничего путного из этого не выйдет; пустое дело вы затеяли, – сказал он.
– Вот что, папа: сегодня, после ученья, Анемподист Михайлыч будет объяснять, почему грамоту необходимо знать всякому, – ты не хочешь ли, кстати, послушать? – спросил Александр Васильич невозмутимо.
– Послушать-то, парень, я, пожалуй, послушаю, да только дело то, говорю, вы затеяли непутное… Ну, а как грех какой выйдет?
– Да какой же, папа, грех может выйти? Как ты думаешь?
– Всяко, брат, случается… – молвил с тяжелым вздохом старик и, низко опустив голову, он неподвижно уставил глаза на сложенные на коленях руки.
Из бывшей залы флигелька, переделанной в классную комнату, откуда слышался перед тем только неясный говор, теперь явственно донесся грубоватый голос Ельникова:
– Начнемте, братцы, с богом…
Жаль, что Василий Андреич не был там в эту минуту: он увидел бы, с какой глубокой серьезностью перекрестились взрослые ученики при возгласе доктора.
– Вот и урок начался, – заметил молодой Светлов отцу, – пойдем, папа, послушаем.
Они скромно, без малейшего шума, вошли в классную комнату и уселись в уголку, на самой задней скамейке – единственном незанятом месте. Все окружающее сразу произвело, по-видимому, значительное впечатление на старика. Он с нескрываемым любопытством стал вглядываться в разнообразные лица рабочего люда, принарядившегося по-праздничному. Некоторые стояли сбоку, возле скамеек, и слушали, подперши левой рукой правый локоть; трое или четверо были с женами и сестрами и сидели рядом с ними. На первой скамейке Василий Андреич заметил Машу и еще двух каких-то горничных, пристально следивших за передвижением Ельниковым картонных букв и, по его вызову, громко повторявших, как и остальные, звуки той, либо другой гласной. Петрович степенно поклонился старику Светлову, когда тот взглянул, между прочим, и на него. У Анемподиста Михайловича была, как видно, очень острая память: он многих уже называл по именам.
– Ну-ка, Григорий Терентьич, скажи-ка ты мне, как вон та буква называется? – говорил, например, доктор широкоплечему кузнецу, сидевшему на самой дальней скамье. – А теперь ты, Марфа Никитишна, повтори, – обращался он к ближайшей слушательнице.
Вообще же урок шел очень занимательно, интересовал, очевидно, всех и даже молодого Светлова, давно привыкшего ко всяким приемам обучения, занял под конец не на шутку. Василий Андреич только теперь начал понемногу догадываться, в чем состоит главным образом преимущество этого нового способа преподавания грамоты перед прежним – «на медные деньги». Старику в особенности понравилось то, что Ельников, от времени до времени, пересыпал свое серьезное дело разговором и шутками с учащимися. Собственно урок кончился в начале девятого. Затем доктор, заключив его словами: «Так-то, братцы! и вся мудрость невелика, была бы только охота», – обратился к присутствующим с следующей речью:
– Надо вам сказать, братцы, что грамота – дело не пустое, а дело – важное. Кто грамоте выучится, тот всему уж потом может выучиться; я вот теперь лекарь, а без грамоты я бы лекарем не был. Грамотный человек сам себе голова: что захочет, то и может узнать из книжек, не прибегая за умом к соседу; грамотный человек и чужой-то голове еще пособит, коли понадобится. В книжках чего только нет: и про вашего и про нашего брата пишут, про всякое мастерство, даже про зверей, – про все пишут. Один ум, говорят, хорошо, а два лучше; ну, а что ни книжка, то и ум. Книжек же разных столько на свете, что коли и десять жизней проживешь, всех не перечитаешь, – больше, чем видимых звезд на небе. Вот даже и и про звезды можно из книжек узнать, а уж чего мудренее! Как прочитаешь этак, примерно, книжек сто, вот уж у тебя как будто и сто умов в голове. Особенно мастеровому человеку, как любой из вас, без грамоты совсем плохо приходится: всякий грамотей обсчитать его может. Мастеровой на хозяина работает, деньги вперед по мелочам забирает, – неграмотному надо, значит, всякую копейку в уме держать, чтоб не опростоволоситься, сколько потом дополучить придется. А грамотному что? Взял деньги – записал; в другой раз взял, – опять записал; в третий – тоже; при расчете-то уж ему и горя мало: только сосчитал все вместе – вот и конец весь; сейчас вернехонько и узнал, кто у кого в долгу. Бумага-то ведь, братцы, не голова: уж на бумаге что написано – не убежит, а из головы-то иной раз, пожалуй, и вылетит лишняя гривна: где все упомнишь! Хозяин хотя и пишет у себя в книге, да ему тоже доверять нельзя: он все больше на свою сторону гнет…
– Уж это как водится, – поспешил согласиться молодой плотник, сидевший на третьей скамейке.
– Не нами, брат, оно заведено, не нами и кончится, – подтвердил Ельников. – Вот тоже и по домашнему обиходу, ведь без грамоты ничего толком не поделаешь, – продолжал доктор и пристально посмотрел на женщин. – Грамотная мать сама может и детей своих грамоте учить, стало быть, лишняя копейка в кармане у ней останется; потому что мы-то еще с вами, так и сяк, проживем как-нибудь, а уж ребятишек-то без ученья оставить – все равно, что по миру их пустить: без грамоты нынче далеко не уйдешь, при всяком деле она требуется. Да и по хозяйству как без нее быть? Коли не умеешь считать, нечего и толковать, что обсчитаешься, как я вам уже и говорил. Вот тоже случаи бывают: отлучится кто-нибудь из вас, по своему делу, в другой город, – как тут жить без весточки от жены, от мужа, от ребятишек? Пожалуй, так-то дома и все прахом пойдет. А у грамотных это нипочем: разговаривают да советуются между собой письмами, будто и не врозь живут. У меня вон сколько приятелей в Москве, а я со всеми раза по два в месяц разговариваю заочно, через письма, – ну, значит, и не забываю их. А главное, братцы, грамота в кабак ходить отучит. В кабак, известно, зачем мастеровой идет, – чтоб душу отвести после работы, дома-то скучно…
– Уж это што говорить! кабак – последнее дело; а люб он нам точно што со скуки больше… и зашибешься, значит, винишком, – снова поспешил согласиться тот же плотник.
– Да так, брат, в другой раз зашибешься, что, пожалуй, и в больницу к нам угодишь, а то и на тот свет, – опять подтвердил Ельников. – А грамотного человека какой прах в кабак понесет? – продолжал он с особенным увлечением. – Грамотному дома любая книжка больше расскажет, чем все кабацкие сотоварищи. Не захочется самому, с устатку, приняться за книжку, так все равно женушка может почитать, а ты, знай себе, лежи на лавочке, послушивай да похваливай; и разговоры у вас разные пойдут с хозяйкой… как река польются. А так-то больше грызотня одна идет между вами да брань; тут ведь уж и до бабьей косы недалеко – как раз ухватишься…
Долго еще говорил Анемподист Михайлыч, в таком же тоне, о важном значении грамоты, все шире и шире развивая свою мысль и то и дело наглядно поясняя ее примерами. Речь его сильно подействовала даже на Василья Андреича. Теперь старик уж не предложил бы сыну давешнего вопроса: «Да им на что же, парень, грамота-то?» Что же касается рабочих, то они, кажется, согласились бы всю ночь просидеть так, слушая доктора. Несмотря на то, что минуты две уже прошло с тех пор, как он кончил и отошел от доски, у многих все еще были навострены уши. Нечто подобное случилось и с Владимирком. Ирина Васильевна больше часу тому назад послала его в школу, чтоб звать отца пить чай, но мальчик позабыл о поручении; он все время, пока шел урок, торчал в соседней темной комнате, украдкой выглядывая оттуда по временам на отца. Александр Васильич только теперь заметил его забавно вытянувшуюся вперед фигурку и все еще полуразинутый, по обыкновению, рот.
– А! химик, здорово! – весело сказал доктор, тоже усмотрев мальчугана.
Владимирко принужден был выступить на сцену.
– А вы мне порошок-то так и принесли? – упрекнул он Ельникова, здороваясь с ним.
– Принесу, брат, принесу; извини, совсем позабыл, – смеясь, оправдывался Анемподист Михайлыч.
– Вы все забываете! Спирту мне тоже хотели принести… – допекал его мальчик.
– Ты откуда, парень, взялся? – подошел к ним Василий Андреич, обратившись с этим вопросом к сыну. – Мое почтение! – поздоровался он с доктором.
– Тебя мама чай пить звала, – пояснил Владимирко отцу.
– Да неужели у нас только теперь чай пьют? – удивился старик.
– Меня еще давече послали, да вон я их слушал… – сконфузился «химик» и указал на Ельникова.
– А мать-то там ждет: хорош посланный! – добродушно рассмеялся Василий Андреич. – Поди-ка лучше, вели самовар сызнова поставить: мы все вместе придем чай пить, – скажи матери.
– И вы придете? – тронул Владимирко доктора за локоть и, не дожидаясь ответа, юркнул из комнаты.
– Милости просим чайку с нами откушать? – как-то вопросительно и будто неуверенно отнесся старик к Анемподисту Михайлычу.
Ельников поклонился.
– Отчего бы и не напиться чайку, – согласился он.
Между тем рабочие, с которыми до того времени толковал о чем-то молодой Светлов, начали понемногу расходиться, изъявляя ему свою благодарность, кто как умел.
– Уж ты, пожалуйста, дозволь опеть-то прийти, – наивно обратился к Александру Васильичу один из них, широкий в кости кузнец, – не гляди на нас, што мы, значит, мужики… ну, и значит, не приобыкши ешо, мы тебе сами заслужим.
Молодой человек ласково успокоил его.
С этого вечера значение школы как будто выяснилось в голове старика Светлова, как будто значительно выросло в его глазах; по крайней мере он уже очень недалек был от убеждения, что сын его, действительно, не баклуши бьет, а «делает, кажись, дело путное». Василью Андреичу даже удалось растолковать это жене, насколько хватило у старика умственных сил. Что же касается самого Александра Васильича, то он мог опасаться теперь разве только посторонних, так сказать, не зависящих от него влияний на школу; помимо их, в самом существе дела, дальнейший успех ее был вполне обеспечен и не подлежал ни малейшему сомнению. Но молодой Светлов очень хорошо знал, какую силу имеют у нас эти «посторонние», «независящие» влияния…
«Дело начато… Что-то будет дальше?..» – думалось ему весь вечер.
