Текст книги "Избранное"
Автор книги: Илья Вергасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)
– Какой дурак мог даже подумать об этом! Сейчас же убирайтесь со своей взрывчаткой!
– Я выполняю приказ, товарищ комиссар батальона. И никуда не уйду.
Поздняков вызвал бойца, что-то ему шепнул, и через несколько минут появилось отделение истребителей. Машину выдворили вон, у музейных ворот встала охрана.
Я не вмешивался в комиссарские дела, – в какой-то степени они были понятны: в нем заговорил музейный работник. И пусть…
А только не мог понять, до конца ли он прав. Мы тогда жили и действовали под влиянием речи Сталина от 3 июля и ничего не хотели оставлять врагу. Дворец, положим, не военный объект. Но может в нем расположиться крупный штаб? Я даже воображал, как вот по этой беломраморной лестнице идут немецкие офицеры…
Свои сомнения высказал комиссару. Он разозлился:
– Только полная тупица так может думать! Это же шедевр искусства, а ты – на воздух?! И как только можешь!
Поздняков с Щеколдиным ездили в райком, к Герасимову. Возвратившись, стали ждать специально зафрахтованное судно. Снимали со стен дорогие картины, скатывали персидские ковры, упаковывали хрусталь, мраморные бюсты.
Впрочем, мне какое дело до этого?! Жаль только, что комиссар слишком много уделяет внимания этому музею. А Щеколдин не нравится, уж больно настырен. А почему не на фронте?
Вдруг новость: теплоход, который шел за ценностями ялтинских дворцов, торпедирован фашистами и потоплен.
Детали катастрофы выяснить было некогда – нас подняли по тревоге, и мы покинули Алупку. О дворце я и не думал тогда, а вот теперь жалею…
Весной 1942 года в штаб нашего района стали поступать данные: Щеколдин принимает немецких офицеров! Он шеф музея, ему доверяют гаулейтеры и коменданты. Видимо, не случайно он мне не нравился. Хитер, самого комиссара вокруг пальца обвел! Теперь-то ясно: и не собирался покинуть Алупку и эвакуировать ценности…
Ишь ты! Принял штабных офицеров, чуть ли не самого Манштейна! Если бы мы только знали о вояже Манштейна! Кривошта его бы встретил как надо…
Еще одна новость: в Алупке объявились подпольщики. Мы связались с ними, передали им листовки, газеты, – все это обильно получали из Севастополя. Алупкинцы присматривались к немецкому шефу дворца, но с ним лично не общались.
Однажды Щеколдин сам явился к ним, сказал, что с врагом сотрудничает во имя спасения культурных ценностей… Его выслушали и выпроводили прочь… Мы о его шаге узнали через день. «Далеко вперед глядит немецкий холуй, – подумалось тогда мне. – Может, схватить этого прислужника и на допрос?…»
Я даже вообразил себе этот допрос.
– Это ты шеф-директор Воронцовского дворца? Признавайся, кто тебя назначил?
Положим, он ответил бы:
– Я. Гебитскомиссар Краузе назначил.
– Кого обслуживает твой музей?
– Всех, кто пожелает его осмотреть.
– И фашистов?
– И немцев.
– Кто водит по залам?
– Сотрудники.
– А фашистов?
– Я знаю немецкий язык.
– Ты принимал Манштейна?
– Он побывал в музее.
– О чем говорил?
– Был доволен.
– Что обещал?
– Сказал, что поможет.
– И как помог?
– Дал согласие на гласную работу музея.
– А зачем она тебе, эта гласность?
Вот так и воображал допрос, хотя, честно говоря, вряд ли он мог быть таким в действительности. Это теперь понимаю…
Тогда нам было не до музея. Позже, в 1944 году, будучи командиром стрелкового полка, я получил письмо от Кулинича, который разыскал номер полевой почты нашей части. Он сообщал: партизаны вошли в Алупку до подхода наших боевых частей и спасли Воронцовский дворец от уничтожения. Прочитав кулиничевские строки, подумал: интересно, куда подевался Щеколдин? Удрал, наверное. Такие умеют вовремя концы прятать…
До 1948 года я в Алупке не бывал, но однажды захотелось осмотреть комнаты бывшего нашего штаба, подсобные корпуса дворца, откуда мы уходили в лес. Такое желание вдруг возникло и погнало в Алупку. Но не тут-то было, меня не пустили во дворец. Он тогда сильно охранялся. Было обидно, но ничего не поделаешь, пришлось вернуться ни с чем.
О Щеколдине же напомнили в 1960 году. Случайно напомнили…
Как– то встретился я с ялтинским художником Виктором Ивановичем Толочко. Встреча произошла в салоне-выставке, где экспонировались полотна пейзажиста и мариниста Степана Ярового. Мне нравились морские этюды Степана Калиновича, но Толочко, принимая их, кое в чем со мною не соглашался. Немного погорячились. Мирились за чашкой кофе.
Вдруг Виктор Иванович спросил:
– Ты, часом, не помнишь человека по фамилии Щеколдин?
– Хорошо помню.
– Он недавно был в Алупке.
– А разве он жив-здоров?
– Жив, но не слишком здоров. Интересный человек.
– Еще бы!…
– А ты напрасно. Хочешь познакомиться с письмом Щеколдина? Совсем недавно получил его.
– Интересно, почитаю, – согласился я, разумеется без всякого доверия к автору.
Виктор Иванович был директором Воронцовского дворца-музея. Он пригласил меня в гости, дал почитать письмо и рассказал такое, что заставило глубоко задуматься, а потом начать кое-какие поиски.
Должен признаться со всей откровенностью: в роскошных залах музея чувствовал себя не очень удобно. Видел, как люди восхищаются резьбой по камню, чудными контрфорсами, арабской инкрустацией на карнизах, львами Бонани, архитектурой, в которой строго английский стиль смешался с броским мавританским, а сам думал совсем о другом. Вспоминал машину со взрывчаткой, спор Позднякова с молодым уполномоченным и свою позицию, которая кажется сейчас дикой. Как могло случиться, что внутренне в чем-то соглашался с действиями, которые сейчас противоречат всему моему духу?
Именно в те минуты дал я себе обещание быть предельно объективным, в расследовании «дела» Щеколдина забыть раз и навсегда фантазию допроса, которую выдумывал, лежа на зеленой траве чаира.
Начал с разговора с пожилой женщиной, проработавшей хранительницей музея более сорока лет. Встретиться с Софьей Сергеевной Шевченко оказалось нелегко. Ей передали мое желание поговорить о Щеколдине. Она категорически отказалась.
– Хватит, больше ни слова не скажу! – вот так и заявила.
Но решил не отступать. Разыскал Софью Сергеевну и начал издалека:
– Вы, наверное, помните Иванова, Мацака, Пархоменко?
– Господи, кто их не помнит! Хорошие были люди, очень хорошие.
– Я был с ними в лесу, мы вместе воевали.
– А как ваша фамилия?
Представился. Она изучающе посмотрела на меня еще молодыми острыми глазами, усадила рядом с собой.
– Ах, как вы намучились там, сынок! Мы так переживали за вас.
– Спасибо вам, Софья Сергеевна. Помогите в одном деле. Меня интересует судьба Степана Григорьевича Щеколдина.
И сразу же в ярких глазах Софьи Сергеевны появилась настороженность.
– Снова худое о человеке собираете? – спросила в упор.
– Хочу знать правду, одну лишь правду.
Софья Сергеевна вздохнула:
– Хороший был директор!
Я удивился. Знал ведь, что при немцах Софья Сергеевна категорически отказалась служить под началом Щеколдина, хотя обещал и ей хороший продуктовый паек. Ушла из музея, страдала от голода, чуть богу душу не отдала. Щеколдин прислал продуктовую посылку в день ее шестидесятилетия, но Софья Сергеевна ее не приняла.
– Я фашисту не хотела служить, а не Щеколдину, мои дети и внуки били их, фашистов, а я что… – Она поднялась, давая понять, что пора кончать разговор. – На прощание все же сказала: – Ты хочешь знать правду? Так вот она: Степана Григорьевича обидели зря!
Потом у меня был разговор с Ксенией Арсеньевной Даниловой.
Когда– то в ее квартире собирались алупкинские подпольщики. Были среди них братья Гавырины, Александр и Владимир. Ребята весной погибли от руки предателя, который знал, что они специально оставлены для тайной борьбы с немцами. Ребят арестовали, пытали, а потом убили. Они никого не выдали, в том числе и Ксению Арсеньевну, у которой были и портативная машинка, и стеклограф, и явочные адреса.
Однажды к Даниловой пришел Щеколдин.
Ксения Арсеньевна рассказывает:
– Вошел, стоит у порога, такой чистенький, при галстуке… Разное я думала о нем, верила ему и не верила. Человек он умный, серьезный, так запросто к фашистам на службу не пойдет. Какой же у него расчет? И противно было, уж больно, как мне казалось, выслуживался перед фашистским начальством. И вот стоит у дверей, смотрит на меня и молчит.
«Что ты хочешь?» – спросила напрямик.
«Ксения Арсеньевна! Скажите тем, кто в лесу: Щеколдин не для себя и не для немцев старается…»
«А я дорогу в лес не знаю! И потом, уж слишком ты стараешься».
«Иначе нельзя».
«Люди тебя не простят!»
«Поймут – простят».
«Зачем же ко мне пришел?»
«Я уже сказал».
«Но, пойми… связи у меня нет».
«Может, будет, а? Скажите им. Это для меня важно, очень важно, Ксения Арсеньевна!»
«Ничего обещать не могу, ничего».
Он устало сказал:
«Как это мне важно».
Она умолкла.
– Как же он вел себя?
– Немцев принимал. Но Алупка городок с пятачок, в нем от глаз людских не скроешься. Встречаю как-то знакомую женщину. У нее была семнадцатилетняя дочь, и девушку собирались угнать в Германию. Женщина пошла к Щеколдину: «Помоги, как мать прошу». Помог! Девушку не тронули. Вот и со мной… Увидел меня как-то на улице, быстро шепнул; «Вам лучше на время скрыться. Я вам достану пропуск, уходите подальше». Получила пропуск, ушла, а через день у меня был обыск. Не знаю, может, он боялся наших и зарабатывал себе прощение.
Чем больше личного общения, тем четче познаешь человека. Надо непременно встретиться с Щеколдиным. Написал ему несколько писем – ответа не последовало. Стороной узнал, что он болен. Однако хоть строчку мог бы написать… Или не хочет ворошить трудное прошлое?
И все же он мне написал.
…Первая часть настоящей книги в сокращенном варианте была опубликована в 1967 году в журнале «Дружба народов». Там было рассказано о том, что выяснил я о жизни Щеколдина в годы оккупации.
Публикация дошла до Степана Григорьевича.
Он пишет: «…И теперь, вдруг – Ваша повесть о пережитых мною годах, ошеломившая меня.
Сразу, по прочтении ее, я не мог писать Вам, не стал даже искать ваш адрес. Я потерял покой, ночами вновь возникали во сне фашисты, преследующие меня. Правда наконец всплывает на поверхность. Я очень признателен за это».
Письмо Степана Григорьевича дорого мне по многим причинам. Совершенно ясно: не ошибся в нем, как и не ошибались те, кто помогал мне.
Сегодня для меня явственнее картина сложной и опасной жизни хранителя Алупкинского дворца-музея Степана Григорьевича Щеколдина.
Да, теплоход, снаряженный для эвакуации картин и других ценностей из дворцов, был потоплен. Фашисты наступали, прорвались на Южный берег…
Последний шаг Степана Григорьевича был таким: он вынул из рам дорогие полотна конца восемнадцатого и начала девятнадцатого столетий, замотал их в рулоны и увез на телеге в Ялтинский порт. Надеялся отправить их на Кавказ, но въехал в Ялту одновременно с немецкими танками. Двое суток прятался у знакомого и на той же телеге с теми же рулонами возвратился в Алупку.
Тут уже хозяйничали оккупанты. В парке – шедевре декоративного искусства – расположился румынский кавалерийский полк!
Загуляли топоры по редчайшим деревьям. Солдаты, повозки, лошади, армейские полевые кухни, смрад, дым… Унтера и вахмистры фотографировались верхом на мраморных львах Бонани.
Цокот копыт: подвыпивший унтер шпарил на скаковом горячем жеребце прямо по мраморной лестнице. А под овалом парадного входа, над которым выведено по-арабски: «Нет бога, кроме аллаха, а Магомет пророк его», – кавалеристы. Они озорно подначивали того, кто еще «штурмовал» лестницу.
Щеколдин, на которого никто не обращал ни малейшего внимания, ходил по парку и ужасался.
Все погибло!
Солдаты пили, кричали, дразнили у полевых кухонь собак, стреляли по птичьим гнездам.
Щеколдин пробрался в один из роскошнейших залов дворца, где потом, в 1945 году, во время Крымской конференции трех держав премьер Великобритании Уинстон Черчилль давал парадный обед, и ахнул: два солдата гоняли по редкостному паркету мраморный шар, отбитый от скульптуры.
Это и переполнило чашу щеколдинского терпения. Он подбежал к солдатам, решительно отнял шар, дерзко выругал их по-русски. Это неожиданно подействовало. Солдаты едва не вытянулись по стойке «смирно», отнесли шар на место и быстренько ретировались.
«Ага, вот что вам надо! Вам нужна, черт вас возьми, сила. Хорошо, я вам ее покажу!»
Щеколдин пришел домой, тщательно побрился, умылся, оделся в свой единственный, но вполне респектабельный костюм, повязал галстук и собранным, подтянутым вышел на улицу. Алупкинцы шарахались от него.
– Как он шел! – вспоминает рассказчик, старожил городка. – Немцы и те уступали ему дорогу! А мне хотелось плюнуть ему в лицо. «Выслуживаться идешь, гад!» – вот о чем я тогда думал.
Щеколдин остановился у двухэтажного особняка, на флагштоках которого трепыхались фашистские знамена. У парадного хода стоял немецкий часовой. Щеколдин обратился к нему вежливо и на его родном языке. И тот, улыбнувшись, пропустил его.
С кем он там встретился, о чем говорил – свидетелей нет. Известно лишь, что из особняка он вышел с крупным, дородным офицером, о чем-то оживленно беседуя. Они направились прямо во дворец.
В этот же день кавалерийский полк покинул Воронцовский дворец.
Первое, что стало совершенно очевидно Степану Григорьевичу: нужно как можно быстрее восстановить экспозицию, придать дворцу музейный вид. Только в этом спасение.
Музейные экспонаты лежали в ящиках. Некоторые, наспех упакованные, торчали на Ялтинском причале. Все собрать и выставить на обозрение! Это была сверхадская работа, она требовала потрясающей изворотливости. Щеколдин, два мальчика лет по четырнадцати-пятнадцати и пять женщин! Они на плечах перетаскали экспонаты, поставили там, где они стояли до войны. Особенно трудным был их путь от Ялты до Алупки. Они, например, по двое суток тратили на то, чтобы перенести золоченую раму большой картины. Ушло немало времени, пока музей принял свой «рабочий вид».
В один из дней, после полудня, под каменный свод башен, мягко шурша шинами, въехал «опель-адмирал». Из машины вышел седоватый немецкий генерал. Его встретил Щеколдин.
Генерал довольно долго осматривал дворец, вслух высказал одобрение, дал какие-то советы и на прощание пожал руку хранителю – Щеколдину.
Потом во дворце стал бывать ялтинский гебитскомиссар майор Краузе; он привозил гостей, по-дружески улыбался, был вежлив со Щеколдиным. А однажды алупкинцы прочли объявление о том, что Воронцовский дворец-музей открыт для всех желающих. За вход – две марки. И еще узнали: шефом дворца-музея назначен «господин С. Г. Щеколдин».
Начались будни. Степан Григорьевич собрал сотрудников и сказал:
– У меня одна цель – спасти дворец и его ценности!
Люди молчали, потупившись.
– Для этого я согласен быть шефом, дьяволом, чертом лысым. Любые средства хороши, лишь бы достигнуть цели! Сохранить дворец до дня победы наших войск.
Снова молчание.
– Мне нужны помощники.
Никто не отозвался. Тогда он обратился к старейшей, которую все почитали:
– Ваше слово, Софья Сергеевна?
– Я свое, сынок, отслужила. Мне скоро седьмой десяток.
– Вы будете получать паек, иметь пропуск.
Сбор на этом и кончился. Тогда Щеколдин стал ходить по домам бывших сотрудников, уговаривать, просить. Некоторых уговорил.
Никто не знал, чего это ему стоило, никто не догадывался, что он чувствовал, сидя в холостяцкой квартире один на один с собственной совестью.
Но люди прозорливы. Они наконец поняли, какую игру ведет этот мужчина в респектабельном костюме. Его самостоятельность бросалась в глаза. И потом, ни одному алупкинцу он зла не сделал, а выручать при случае выручал. Он никогда ничего зря не обещал, но люди знали: если сможет, непременно поможет!
Он не лебезил перед местным комендантом. Еще бы! Этот странный русский слишком самостоятелен, горд, смотрит на всех так, будто только лично он знает какую-то главную правду, которую не так легко постичь.
Пока все шло хорошо, музей продолжал существовать, принимал посетителей, ни один экспонат не пропал.
Одним словом, везло. Но беда нагрянула…
Ялтинские оккупационные власти принимали важную особу, эсэсовского генерала из Берлина. Город был поставлен на дыбы, наводнен жандармами.
Генерала привезли в Алупку.
Щеколдин был на своем месте. Комендант и гебитскомиссар пытались представить шефа музея высокопоставленному гостю, но тот так недружелюбно посмотрел на Щеколдина, что пришлось ретироваться.
Генерал знал историю дворца. Заметил:
– Граф Воронцов не лишен был вкуса, правда своеобразного! Мешанина стилей, немного мещанства, а в общем – оригинально! Покажите мне скульптуры этого самого итальянца…
Шесть скульптур охраняли парадную лестницу. Они были неповторимы. В фильме Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин» есть глубокие мысли о «народе спящем», о «народе пробуждающемся», о «народе борющемся». Все эти мысли переданы в кадрах через образы алупкинских львов Бонани…
Генерал, видимо, знал толк в искусстве и восхищался мраморными львами. Он пришел в хорошее настроение и вспомнил один исторический факт. В голодный 1921 год английское правительство предлагало большевикам сделку. Просило дворец «со всей начинкой», а обещало хлеба на миллион рублей. Большевики отвергли это условие…
Генерал спросил возмущенно:
– Почему львы Бонани до сих пор не на земле рейха?!
Он сделал местным властям выговор, сел в машину и отбыл.
Утром был получен приказ снять с постаментов скульптуры Бонани, запаковать и отправить в Германию.
Мы не знаем, как провел день Степан Щеколдин, но вечером он постучался к Даниловой и рассказал то, что сам услышал из уст берлинского генерала. Он был в отчаянии.
– Они увезут!
– Что я могу поделать?
– Пусть партизаны отобьют скульптуры, унесут в лес, спрячут!
– Это невозможно.
– Все равно они их не получат! – крикнул Щеколдин и выбежал на улицу.
В тот же день исчез Степан Григорьевич.
Где он – никто не знал, только разговоры о вояже генерала быстро затихли, скульптуры Бонани оставались на своих местах.
Оказывается, Щеколдина держали под арестом.
Просидел почти месяц в одиночной камере, вышел оттуда почерневшим и постаревшим. Его, видать, били: лицо, руки, грудь были в багровых пятнах.
Но вот что удивительно: Щеколдин вернулся на свое прежнее место, еще энергичнее взялся за дело, хлопотал о дровах, текущем ремонте, в назначенные дни и часы открывал музей для посетителей.
Восемьсот девяносто дней оккупации!
Дворец стоял целым, невредимым, словно в мире не было войны. Журчали родники, искусственно превращенные в фонтаны, росла араукария, серебрились кроны пинусов-монтезума.
В гулких залах дворца с утра до позднего часа раздавались шаги хранителя музея. Он не имел ни семьи, ни дома. Все его богатство было здесь…
Ему пока все удавалось, ни один экспонат не исчез, – наоборот, музей кое-чем даже пополнился. Щеколдин скупал ценные картины.
Пришел апрель 1944 года и принес Крыму свободу. Она ворвалась через огненную Керчь, через пылающий Сиваш.
Степан Григорьевич воевал не в одиночку. Сотрудники знали, чего добивается их директор, и каждый что-то старался сделать для сохранения дворца, его экспонатов, картин, мраморных скульптур, редких растений зимнего сада и уникального парка.
И снова пришла машина со взрывчаткой, на этот раз немецкая. Она осталась на ночь, но утром бесследно исчезла. Появились немецкие саперы, но взрывчатку найти не смогли. Она была в тайнике, куда перенесли ее помощники Щеколдина. Саперы спешили: пошумели, покричали и ушли на запад.
Седьмая партизанская бригада – моряки Вихмана – спустилась с гор и заняла Байдарские ворота. Немцы бросали машины, снаряжение, через тропы просачивались на Севастополь.
Наконец в Алупку вошли наши войска.
Командующий фронтом маршал Толбухин публично поблагодарил Щеколдина и его сотрудников за спасение уникального сооружения, ценнейших полотен выдающихся мастеров живописи. Через день специальный корреспондент «Правды» писатель Леонид Соболев в очерке об освобождении Южного берега Крыма немало строк посвятил подвигу Степана Григорьевича Щеколдина.
Ушли передовые части… Щеколдин сдал государственной комиссии спасенные им ценности, включая даже рваный веер графини Воронцовой.
Председатель комиссии был умный человек. Он обнял Щеколдина:
– Спасибо Вам, Степан Григорьевич.
После всего этого тяжкое испытание выпало на долю Степана Григорьевича; там, вдали от Воронцовского дворца, он с волнением вспоминал время, когда отдавал детище свое в руки всего народа.
23
После падения Севастополя – это случилось 2 июля 1942 года – Ялтинский отряд как боевая единица перестал существовать.
В июльских боях, особенно в дни, когда Манштейн бросил в южные леса армейский корпус, немало ялтинцев пало в тяжелых боях, в живых же осталось тридцать два человека. Они вошли в состав знаменитого Севастопольского отряда, которым командовал бесстрашный пограничник Митрофан Зинченко. Кривошта стал комиссаром этого отряда и снова прославил свое имя, на этот раз не только как яркий и самобытный воин, но и как воспитатель партизан.
Но в глубоких недрах ялтинского подполья уже зрел новый партизанский отряд. Процесс становления отряда был сложным и поучительным, но это уже новая тема…
Нас она интересует постольку, поскольку это связано с именами людей, уже знакомых по этим запискам.
Время выяснило: подпольная борьба под началом бывшего майора Красной Армии Андрея Игнатовича Казанцева – новая страница героизма ялтинцев. Внимательно изучены документы, факты, опрошено много людей. В честь двадцатилетия победы над фашистской Германией десятки участников патриотического движения в Ялте отмечены правительственными наградами, среди них и Казанцев, и Людмила Пригон, и многие другие…
История же Казанцева такова. Майор был ранен, подобран солдатской вдовой, выхожен. Потом прошел пешком всю Украину и осел в Ялте. Никто не знал ни его воинского звания, ни мыслей, ни планов.
Ходил по Ялте худой, болезненного вида стекольщик: «Стекла вставляем! Стекла вставляем!» К его хрипловатому голосу привыкли и ялтинцы, и даже чины городской комендатуры. У него был алмазный стеклорез, была замазка, ну а стекла хозяйские…
Человек не болтливый, уступчивый, вежливый. Не надо было спрашивать, почему он не на фронте. Достаточно было увидеть его бледное, без кровиночки, лицо. Доходяга!
Бывало, он попадал в облаву, сидел в камерах, но все кончалось благополучно; выходил на свободу и брался за свое: «Стекла вставляем!»
Жил Казанцев на квартире у одинокой женщины, позже ставшей верной помощницей и хозяйкой явочной квартиры.
Стекольщик больше вертелся у порта, базара, часто поднимался по Симферопольскому шоссе, проходил мимо гестапо, заглядывал в большой двор напротив, охотно обслуживал немецкие госпитали, цепочкой нанизанные на трассу. Ничего особенного в его походах не было, Недалеко был порт, а на него нет-нет да и налетали советские самолеты. Стекольщику работы по. горло, только успевай…
Никто не замечал, как иногда стекольщик задерживался на дворе у одного человека, бывшего лейтенанта Красной Армии Александра Лукича Гузенко, который тихо и мирно работал в винном подвале, жил незаметно…
В маленькой уютной, комнатушке накрыт стол, на нем массандровские вина. Сидят два мужика, пьют, закусывают… Но заглянул бы кто-нибудь под кровать… Там были пистолеты, гранаты и типографский шрифт.
Казанцева больше всего интересовал шрифт. Он приносил его в ящике, прятал в тайник. Потом уходил вверх по Симферопольскому шоссе…
Всю ночь готовил выпуск подпольной газеты. Казанцев был и редактор, и автор, и наборщик.
Гузенко только для видимости вел себя тише воды ниже травы. Человек это был смелый и умный. Он сколотил сильную подпольную группу из рабочих, от него протянулись нити на городскую электростанцию, в Ливадийский поселок, в городскую больницу. Медсестра Нина Григорьевна Насонова проложила дорожку в Кореиз к Михайловой. А Людмила Пригон нашла людей в Алупке, а позже в Симеизе. Круг замыкался, и ключ от него был в подпольном центре Южнобережья у майора Казанцева.
Типографию расположили в узкой комнатушке под крышей санаторного корпуса. В самом здании размещалось отделение немецкого военного госпиталя.
Осенью вышел первый номер газеты под названием «Крымская правда». Он едко высмеивал оккупантов, звал к активной борьбе.
Газета с удивительной быстротой распространилась по Южному берегу Крыма, достигла Феодосии, Симферополя. Шоферы, участники подпольного движения, монтировали экземпляры газет в скаты своих машин и доставляли в самые далекие уголки побережья. Старожилы Ялты до сих пор помнят свою газету, а некоторые бережно хранят отдельные экземпляры.
«Крымская правда» отличалась остроумием, выдумкой, была дерзкой.
Вот один из ее номеров. Он напечатан на красочном портрете Гитлера.
Подпольщики вывесили газету на всех городских досках объявлений. Город читает газету, а оккупанты, ничего не понимая, удивленно поглядывают на ялтинцев, любующихся портретом фюрера.
Спохватились, но поздно – уже весь город говорил о смелом подвиге патриотов.
Вот шеф черного СД празднует свой день рождения. Банкет, телеграммы, поздравления, цветы…
Юбиляр открывает очередной конверт, достает… «Крымскую правду» с карикатурой на Гитлера.
Работа же подпольного центра шла в двух направлениях.
В городе начали действовать боевики. Подпольное звено во главе с электриком А. Р. Мицко на городской электростанции вывело из строя ведущий генератор. Потом была уничтожена радиоустановка. В грузовом парке выходили из строя машины. Это делалось так, чтобы аварии происходили далеко за пределами гаража. Транспортная группа подпольщиков испортила сотню грузовых машин и не была схвачена.
Но перед подпольщиками стояла более трудная и сложная задача: комплектование партизанского отряда. Лес есть лес, особенно южный. Он не прокормит! Началась тайная подготовка продовольствия, причем более тщательная, чем в 1941 году, когда возможностей было куда больше. Вдоль яйлы рассыпали мелкие продовольственные базы, склады трофейного оружия.
Кореизская группа пережила тяжелое время. Тогда, в 1942 году, Людмила Ивановна так и не дождалась Алексеева, который умер в санитарной землянке. Она ждала месяцами, часто наведывалась к дереву, заглядывала в дупло. Там лежал чемодан с медикаментами: а вдруг придут партизаны?
Но лес будто вымер. На дорогах шла война, а вот партизан не найдешь. Сколько троп облазил Нафе Усеинов!
Однажды узнали: кто-то из полицаев нашел в дупле чемодан с медикаментами. В больницу нагрянули с обыском. Он ничего не дал, но немцы долго принюхивались к кореизским и гаспринским жителям…
В 1943 году подпольная группа связалась с ялтинским центром и с тех пор действовала по его указанию.
В Кореизе был создан тайный склад оружия, медикаментов. Усеинов все это осторожно переправил в лес и надежно спрятал. Он по-прежнему водил машину гаспринской общины.
В октябре 1943 года до ста человек вышли в лес. Так родился новый Ялтинский партизанский отряд. Поначалу им командовал майор Казанцев, потом ветеран партизанской войны Крыма Иван Васильевич Крапивный.
Большая земля прислала комиссара – Михаила Дмитриевича Соханя, политрука – Александру Михайловну Минько.
Снова ожил тайный кореизский госпиталь Михайловой. Из леса поступали раненые. Их лечили, кормили, отправляли в лес.
Насонова теперь была в лесу и возглавила медицинскую часть отряда. Часто наведывалась в Кореиз, консультировалась у Михайловой и Пригон. Однажды она пришла расстроенной. В лесу тяжело ранен партизан, ему нужна срочная операция. Михайлова расспросила о ране, о состоянии раненого и неожиданно решила:
– Доставьте его ко мне.
Ей было почти восемьдесят лет, но она сама встретила партизан с раненым, помогла им добраться в свой госпиталь. Блестящая операция сохранила партизану жизнь.
Это случилось уже в дни массового партизанского движения, когда в лесах побережья действовало многотысячное партизанское соединение под командованием легендарного Михаила Македонского, бывшего рядового бухгалтера из Бахчисарая, Но обо всем этом я подробно расскажу в третьей тетради…
В Ялте многие здравницы были уничтожены начисто. К счастью, сохранился Дом-музей Антона Павловича Чехова. В 1946 году я впервые увидел Марию Павловну, сестру писателя. Она с горечью вспоминала дни оккупации, а потом неожиданно улыбнулась:
– Один дотошный корреспондент назвал меня партизанкой. Лестно, конечно, но увы…
– И все же вы встречались с нашими. Помните?
– А, с Костиком Мускуди?! Да он же мой сосед, какой это партизан? Впрочем, за газеты ему спасибо. Как он меня тогда напугал!
Разведчик Костя был отчаянным парнем с анархическими наклонностями. Как-то майор Казанцев направил его в Ялту на разведку, строго-настрого предупредив: «Не озоровать!» Даже оружие отобрал на всякий случай.
Костя обегал Ялту, встретился с кем нужно и вдруг увидел эсэсовского офицера, того самого, который месяц назад на глазах у парня сжег его дом, имущество, вырубил сад.
Костя забыл о предупреждении, побежал в тайник, что был под мостиком, взял две гранаты, снова выследил офицера и стал ждать удобного случая.
Офицер вошел в Дом-музей.
Волшебная дощечка майора Бааке к тому времени потеряла свою силу. Немцы наведывались к Марии Павловне.
Приходилось хитрить, выкручиваться, а порой и принимать этих господ. Настали самые трудные дни для затерянного на оккупированной земле скромного домика-музея. Мария Павловна имела в виду именно эти дни, когда сразу же после освобождения писала директору Библиотеки имени Ленина: «Тяжелые переживания переутомили мое сердце, и я немного ослабела. Надеюсь, что скоро поправлюсь и буду работать с такой же энергией, как и прежде».
Костя забыл, где находится, не думал о последствиях: он хотел мстить! Притаился за кипарисом у самого дома. Граната в руке.
Вдруг позади себя услышал осторожный шорох, обернулся – увидел Марию Павловну.
– Ты что тут делаешь? – спросила она.
– А меня интересует тут один тип.
– Сам откуда?
– Отсюда не видать.
– Тебя зовут Костиком, да?
– Ну и что?
– Твой дом сожгли немцы?
– Положим.
– Я знаю. Передай Евдокии Герасимовне, матери твоей, мой самый низкий поклон.
Костя молчал.
– Ты хочешь есть? Только тихо, спрячься, а я принесу еду.
Костя послушался.
Мария Павловна пришла со свертком.
– В дороге поешь. Иди, не задерживайся.
– Спасибо, – Костя спрятал еду за пазуху, а гранату в карман.
– Обожди, – Мария Павловна взяла Костю за руку. – А вы газеты получаете?
– О, много! Комиссар читает.
– Будет случай, принеси. Вот сюда положи, – Мария Павловна показала маленький тайничок рядом со скульптурой чеховского бульдога.
Костя побывал тут дважды, оставил в тайнике газеты.
Дом– музей был спасен Марией Павловной и ее помощницами: Диевой, Михеевой-Жуковой, Яновой. О Диевой Мария Павловна писала: «В течение годов оккупации П. П. Диева с необыкновенной трогательностью и любовью помогала мне сохранить последнее место жизни А. П. Чехова от возможного разграбления».
