Текст книги "Избранное"
Автор книги: Илья Вергасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)
А что? Вообще-то, товарищ командир, я тут подзастыл…
– Потому и куражишься?
– Шут его знает – многие пьют, а я попадаюсь. Натура подводит. Мы жигулевские, у нас на пятиалтынный квасу – на рубль плясу. Просторные. От Волги, чать…
* * *
Не спится, думаю о Петуханове. Крепкий мужик, притягательный. «Живут у нас весело и рассеянно». Рисуется или вправду «подзастыл»? Четвертый год войны, краснознаменец, а вот дальше роты не пошел. Почему?… Повернулся на бок, ладонь под подушку и незаметно уснул.
– Ой, начальник, беда!
Я вскочил от крика. Касим протягивал мне телефонную трубку.
– Что такое? В чем дело?
– Докладывает командир приемно-распределительного батальона старший лейтенант Краснов, На винном заводе на посту убит наш часовой.
– Убит? Кем? Как?…
Молчание.
– Кто убил часового?
– Старший лейтенант Петуханов…
– Что-о?!
18
Ночь темная, звезд нет. Нарзан тянет повод. Копыта зацокали по мостовой. Под черным силуэтом трубы мелькнул огонек, выхватил из ночи ряды бочек, часть заводской стены, упал на склонившегося человека.
– Сюда, товарищ подполковник, – позвал встревоженный голос.
Спешился. Медленно иду по каменистому настилу, освещенному узким пучком света, который тянул меня как на веревке.
Молча расступились, свет упал на молодое солдатское лицо. Оно смотрело в черное небо и было до удивления спокойным. Кто-то за спиной шепнул:
– Одним ударом, наповал…
– Где Петуханов? – спросил у Краснова.
– У меня в штабе.
Резко толкнув дверь, я вошел в полутемную комнату. Свет от шестилинейной керосиновой лампы косо ложился на сгорбившегося Петуханова. Он даже не поднял головы.
– Встать!
Покорность, с которой он стоял передо мной и которая была так несвойственна ему, сразу же меня обезоружила. В его осунувшемся, посеревшем лице, во всей как бы сразу уменьшившейся фигуре была полная отрешенность от всего, окружавшего его. Я физически ощутил, как на меня накатывает непрошеная жалость.
– Закури, – протянул ему пачку папирос.
Он отрицательно качнул головой.
Я вышел в ночь, все такую же беззвездную и тихую. Старший лейтенант Краснов подвел мне коня.
– Вызовите полкового врача и обеспечьте необходимую охрану.
Вдев ногу в стремя, я с трудом поднял отяжелевшее тело в седло. Отпустил повод. Нарзан сам привез меня в лагерь.
Клименко, набросив на плечи одеяло, ждал меня у порога землянки. Взяв повод, увел коня в стойло.
Светлели оконные проемы, под пробуждающимся ветерком качалась пышно расцветшая белая сирень…
Двое суток шло следствие, а на третьи в полк прибыл армейский военный трибунал.
Зал суда крошечный, но без толкотни вместились в него все офицеры полка. На возвышении, за столом, крытым красным полотнищем, сидел военный трибунал во главе с председателем – полковником. Он сказал:
– Введите подсудимого.
Петуханов внешне казался спокойным, но в его глазах было то, что бывает в глазах русского человека, когда он, смирившись со своей участью, приготовился принять все неминуемое. На вопросы отвечал ясно, коротко, ни в чем не выгораживая себя»?
– Я вас не понимаю, что значит «пропустил на радостях»?
– Выпил, значит.
– И что же это были за радости?
– Командир полка инспектировал роту, похвалил нас.
– И вы ему преподнесли подарочек?
В зале никто не улыбнулся.
– Что же дальше?
– Пошел к хозяйке, у которой жил до лагеря. Выпивки у нее не нашлось, а нутро жгло. Пошел к винзаводу…
– А что вас повело туда?
– Слышал, что там припрятан винный спирт…
…Окрик часового: «Стой, стрелять буду!» – остановил его. «Слушай, парень, я на минутку, я только…» – умолял его Петуханов. «Не подходи, выстрелю!» – щелкнул тот затвором.
«Ах ты, сопляк, в кого стрелять?! В меня?!» Слепая, неудержимая сила бросила его к постовому, стоявшему у стены. Он вырвал из его рук винтовку – ее нашли метрах в двадцати, развернул плечо и пудовым кулаком ударил в висок… Часовой медленно ничком повалился на землю. Петуханов перевернул его на спину, лицом к небу – тело было тяжелым, неживым – и крикнул: «Эй, люди, люди!» Побежал к той части здания, где спал комбат Краснов, забарабанил в дверь: «Митя, Митя… Я убил человека»…
Читали приговор военного трибунала.
Расстрел!
Офицеры расходились. Многие шагали молча, угрюмо…
Утром меня и замполита вызвали к командующему. Генералы Гартнон, Бочкарев, полковник Линев молча смотрели на нас, стоявших навытяжку перед ними.
После долгого молчания Бочкарев с горечью сказал:
– Перед нами выбор: расстрел или штрафная рота.
Командир полусогнутым костлявым пальцем ударил по столу.
– Пусть и они думают! – кивнул на меня и Рыбакова. – Завтра в десять ноль-ноль быть здесь. Скажете свое мнение: расстрел или штрафная рота.
Тянусь к очередной папиросе.
Петуханов… Волгарь, красив как черт, не из робких. Кое-кто из офицеров уверен: не поднимется на него карающий меч, смягчат приговор – пошлют в штрафное подразделение. А там он не пропадет – не из таких!
А из каких? Что я знаю о нем? Инициативный дежурный по полку, опытный ротный офицер… А под глазами мешки – пьет… И та ночь… Молоденький солдат, мертвым лицом уставившийся в небо. Молоко еще на губах не обсохло. В атаку таких с умом посылать надо – их часто убивают в первом бою…
Ничто не остановило Петуханова… «Меня гнать нельзя – мне сам генерал Толбухин орден вручал… Могу быть счастливым от самого себя!» Не это ли преувеличенное представление о значении собственной личности, о том, что ему все позволено, все доступно, и полное равнодушие к чьей бы то ни было судьбе, кроме своей, привело его к такому трагическому финалу? Ведь он не только человека убил, нет – он замахнулся на полк, на своих товарищей – офицеров-фронтовиков, многие из которых пролили кровь на поле боя, а теперь учат солдат военному мастерству…
Думаю, думаю… На руке тикают часы. Снял их, сунул под подушку. Затихли все звуки, лишь где-то далеко за балкой ухает сова… Не спится. Сел, обняв колени, смотрю в черный угол землянки. Сижу так долго-долго, в смутном состоянии между явью и сном.
Торопливо накидываю на плечи шинель и выскакиваю на полковую линейку. Метрах в пятистах – землянка майора Астахова. По годам он старше меня, опытнее. Тогда, на толоке, показался мне человеком независимым, мыслящим самостоятельно. Как он решает судьбу Петуханова? Его он наверняка знает лучше меня.
– Разрешите, Амвросий Петрович.
– Одну минуту, оденусь.
– Ненадолго загляну. – Откидываю плащ-палатку, закрывающую вход в землянку.
Астахов зажег свечу. Он в гимнастерке, которую наспех натянул на себя, в кальсонах; тощие ноги свисают с высокого лежака.
– Позвольте одеться, я так не могу.
– Извините. – Я отвернулся.
Он быстро оделся.
– Все в порядке, Константин Николаевич.
– Трудно, Амвросий Петрович… Завтра ждут, что я скажу о Петуханове. Вот побеспокоил среди ночи, не обессудьте…
– Я закурю, пожалуй.
Он пальцем вытер запекшиеся уголки губ, потянулся к кисету, скрутил козью ножку. Докурил ее до конца, смял окурок. Молчит…
– Я, конечно, понимаю, – начал я, – то, что совершил Петуханов…
– А если понимаете, товарищ подполковник, так в чем же тогда сомневаетесь?
– Боюсь высказать поспешное, неправильное мнение…
– Считаете, что трибунал допустил ошибку?
– Но тогда почему некоторые офицеры сочувствуют Петуханову?
– Их не так уж много. Одни за себя стоят – за право застольного приятельства. Другие жалеют. У нас любят жалеть. Жалеть куда легче, чем понять, что стоит за таким трагическим случаем, и принять правильное решение… Прошу прощения, товарищ подполковник, но уже далеко за полночь…
На рассвете услышал голос замполита:
– К тебе можно?
– Заходи.
Лицо у Рыбакова серое, под глазами черные круги.
– Что сегодня скажем, командир?
– А вот так: у командарма каждый выложит свое. Ты – свое, я – свое.
– Разве так можно? Мы же в одной упряжке…
– В одной, верно. Только ты к своему хомуту давно притерся, а на моей шее кровавые ссадины…
Рыбаков взял со стола стакан с водой, отхлебнул глоток и поперхнулся. На глазах выступили слезы.
– Я со всей ответственностью заявляю: мы обязаны дать Петуханову возможность кровью искупить свою вину. Главное в жизни каждого человека – не совершить ошибку, исправить которую невозможно! – Замполит со страстью, которой я в нем не подозревал, наступал на меня. – Ты же знаешь Петуханова. На нем нельзя ставить крест!
– А поймут нас те, кому завтра шагать в бой, простят нам того, убитого? Штрафной – это ведь все-таки помилование…
– Я лучше тебя знаю полк!
– Знал бы – человека в полку не убили бы.
– Вали все на меня, давай! Только настанет час, когда ты пожалеешь, что пошел на такой шаг. Сам себе не простишь.
– Запугиваешь? Все ходишь кругами, кругами… Иди к себе! – Я выскочил из душной землянки.
Шагаю по росистому полю. На северо-востоке натужно выползает мутный солнечный диск. На окраине линейки т – у палатки дежурного по полку – на скамейке сидел лейтенант Платонов. Вскочил, пытается отдать рапорт.
– Не надо. Садись, лейтенант, покурим лучше.
По– разному сидят офицеры перед начальниками. Одни на краешке стула, готовые тотчас вскочить; другие умащиваются поплотнее, довольные тем, что их усадили. Платонов сидел с достоинством. Серые, чуть навыкате глаза смотрели серьезно, умно.
Он докурил. Молчание затягивалось.
– Раны у тебя тяжелые?
– Разные…
– Водку пьешь?
– Бывает…
– Петуханов говорил: «Многие пьют, а я попадаюсь».
– Попадается тот, кто глаза мозолит… – Посмотрел на часы. – Через десять минут побудка. Разрешите выполнять обязанности?
Я спешу в свою землянку – скоро нам с замполитом подадут лошадей.
Ясно одно: личные симпатии и антипатии к Петуханову оставь при себе.
Мы молча ехали вдоль лесной полосы, цвирикали какие-то птички. Далеко за Днестром ворочался фронт.
В кабинете командарма были Бочкарев, Линев и Валович, который, опершись локтями на приставной столик, что-то вычерчивал на карте.
Гартнов, рассматривая меня и замполита, кашлянул в кулак.
– Думали? Говорите! Ты, командир?
– Расстрел!
Валович удивленно поднял голову.
– А ты?
Рыбаков, вобрав воздух, выдохнул:
– В штрафной! Так думают многие офицеры полка.
Гартнов ладонью ударил по столу:
– Митинговал!… Расстрел! В присутствии офицеров полка расстрел! Все, идите!
У меня не было сил тронуться с места.
– Еще что, подполковник?
– Прошу привести приговор в исполнение не в зоне части.
– Выполнять приказ! – Командующий надел очки, по-стариковски уселся, посмотрел на Валовича. – Прошу оперативную сводку…
…Солнце – кубачинский медный таз – плыло в небе, исподволь подсвечивая акации, молодо пляшущие вокруг огромной травянистой поляны.
Офицеры полка собирались под деревьями. Молчали. Не курили.
Приглушенный сапрыгинский голос:
– Товарищи офицеры… Ста-а-а-нови-и-ись! – Он вытянул вперед правую подрагивающую руку.
Выстраивались бесшумно.
Над поляной птичий гомон. Строй до колен утопал в высокотравье.
Головы всех без команды повернулись влево: на излучину полевой дороги выползала плоская телега. На ней на клоке сена сидел Петуханов. Длинные ноги его качались в такт ходу упряжки. Телега остановилась метрах в ста от строя. Комендант штаба полка с автоматом навскидку подошел к Петуханову. Тот соскочил, заложил руки за спину, не спеша оглянулся вокруг.
Его поставили перед строем – выбритого, с порезом на верхней губе, аккуратно залепленным бумажечкой.
Майор из военного трибунала четко и громко прочитал утвержденный командармом приговор…
…На рассвете Нарзан нес меня степной дорогой. Невольно взгляд мой остановился на свежей могиле. Сопровождавший меня Клименко украдкой перекрестился.
19
Подъем, зарядка, завтрак. Все минута в минуту, как и положено по распорядку дня. По полковым сигналам часы сверяй.
Усердные команды взводных и старшин раскатывались по полям, на солдатских спинах выбеливались гимнастерки. В двадцать два ноль-ноль батальоны засыпали. От мощного храпа, казалось, шевелились листья на деревьях. Меж землянками и лагерными палатками тихо шагали дневальные – стерегли покой.
Порой мне казалось, что здесь работает хорошо смазанная и налаженная машина и я будто знаю, как действует каждая ее часть. Но было и такое ощущение, что этот мощный механизм вертится-крутится независимо от того, нахожусь я при нем или нет.
Знаю: под лежачий камень вода не течет. Дело делать – главное. Замполиту – свое, Сапрыгину – маршевые роты, а мне – поле, стрельбище, строевой плац. В боевых полках ждут грамотных младших командиров. Ты помнишь, кем был для тебя, солдата-первогодка, отделенный? На всю полковую жизнь ты смотрел его глазами до тех пор, пока он, твой самый непосредственный начальник, не научил поле переходить, окоп вырыть в полный рост, все три пули положить в черный круг мишени. Только тогда ты увидел и понял, как по фронту разворачивается взвод, как шагает рота на встречный бой.
Светает, на кленовых листьях роса. Спят солдаты молодым сном, в землянках свежо, пахнет цветущей акацией. Дежурный по батальону, придерживая кобуру нагана, останавливается в трех шагах, тихо рапортует:
– Товарищ подполковник, второй батальон спит, дежурный – лейтенант Карпенко.
– Здравствуйте, лейтенант.
– Разбудить комбата?
– Я здесь! – кричит капитан Чернов, на ходу застегивая ремень. – Через пять минут подъем, товарищ подполковник.
– Здравствуйте, капитан.
Ответное рукопожатие крепкое; улыбается, обнажая редкие зубы:
– Вот и к нам пожаловали, а то все мимо да мимо.
Вдали – на левом фланге лагеря – полковой сигналист затрубил побудку. Раздались команды:
– Выходи на зарядку! Быстрей, быстрей! Отделение, за мной бегом!…
Я не вмешиваюсь, но мое присутствие сказывается: младшие командиры надрывают голоса, много суеты. В первой роте кто-то задевает пирамиду – падают винтовки.
– Растяпы, запорют мушки! Только-только пристреляли! – Комбат срывается с места.
А по всей поляне уже несется:
– Вдох! Выдох!… Выше ногу!… Бегом к умывальнику!
Возле умывальника – узкого корыта из оцинкованного железа, вытянувшегося под молоденькими кленами, толпятся солдаты. Кому удается холодной водой облиться до пояса, напором выбирается из толчеи, вафельным полотенцем докрасна растирает молодое, еще не задетое войной тело.
Минут через десять выстраиваются во взводные колонны, старшины рот требуют: «Выправочку! Разгладить гимнастерки!» Дежурный офицер, отдав команду: «Смирно! Нале-оп!» – докладывает:
– Товарищ подполковник, второй стрелковый батальон выстроен. Разрешите вести на завтрак.
– Ведите.
– Поротно, с песнями, шаг-гом ар-рш!
Запевалы без азарта размыкают голоса, роты подхватывают недружно, сбивается строй.
– Песни отставить, шире шаг! – приказывает комбат громко и, повернувшись ко мне, как бы оправдываясь: – Всему, в том числе и песне, есть время и место…
Роты скрываются за леском, шагая к низине, где стелется дымок полевых кухонь.
– А мы в мою землянку, подкрепимся чем бог послал, – приглашает Чернов по-хозяйски.
– Пойдем лучше посмотрим, что бог послал в солдатский котел.
Каша пшенная жиденькая, кружок заморской колбасы невелик, чай пахнет веником.
– Капитан, подкормить бы солдат, а? Неплохо бы зелень и еще что-нибудь. – Смотрю в неподвижные рыжие зрачки Чернова.
– Личного капитала нет, а менять кильку на тюльку, – приподнимает острые плечи, – можно угодить, куда – сами знаете…
Сейчас в его глазах множество оттенков, при желании можно прочитать и такое: уж вы, дорогой товарищ, оставили бы нас, сами справимся.
– Так что там у вас по распорядку учебного дня? – спрашиваю.
– Десятикилометровый бросок с полной выкладкой, затем боевая стрельба по первой задаче.
– Действуйте, считайте, что меня здесь нет.
– Зрение и слух не обманешь. – Он улыбнулся.
– Работайте, капитан.
Строятся роты на вытоптанной пустоши. На солдатах вещевые мешки, скатанные шинели, саперные лопаты, по два подсумка и по три гранаты без запалов. Тут собираются совершать; тяжелый марш. Солнце еще невысоко, но припекает. День будет знойным. Колонны рота за ротой потянулись к дороге.
Батальон быстро удалялся, поднимая пыль, которая тут же оседала. Клименко спешит ко мне, ведя на поводках коней.
– Обождем, старина, пусть возьмут разгон.
Медленно двигалось к зениту раскаленное солнце. Небо без птиц, без голубизны; в мглистом чреве его гудит одинокий самолет.
Нарзан просит повод. Идем по стерне, на подъем, под копытами, шныряют юркие темно-зеленые ящерицы. Батальон, окутанный пылью, стремительно движется на юго-запад, туда, где в колышущемся мареве проглядывается узкая лесная полоска. Вот и хвост колонны… Кто-то, прихрамывая, тащится по обочине; отстающие, заметив меня, рывком догоняют замыкающих. Лица красные, в глазах усталое напряжение, на гимнастерках черные пятна пота. Солдат сидит на стерне и разматывает портянку. Рядом конь с седоком, с головы до пят покрытым пылью.
– Говорю, в строй, немедленно!
– Та не могу я, рана у меня распарилась. Глядите, – солдат поднимает оголенную ступню.
– Подошлю фельдшера, но смотри, ежели волынишь, к самому комбату представлю! – Верховой стременами горячит коня.
Вот те и на, да здесь целая кавалерия! Взводные и ротные без походной выкладки носятся на лошадях, с боков сжимая строй.
Я спешиваюсь, приказываю Клименко вести лошадей, а сам обгоняю взвод за взводом, пока не добираюсь до головы колонны. Командую:
– Реже шаг! Держать дистанцию!
Ко мне пристраивается комбат, молча идет нога в ногу. Минут двадцать я сдерживаю марш, а потом набираю привычные сто двадцать шагов в минуту.
– Привал!
Останавливаю колонну возле большой лужайки со старой ветлой посередине, защищающей от солнца степной колодец с воротом.
– Капитан, пошлите за фельдшером.
Чернов отдал распоряжение, вернулся и, спокойно выдержав мой взгляд, ответил на не заданный ему вопрос:
– За всех отставших наказание понесут кому положено.
– Ваши офицеры уже спешились?
– Многие фронтовики, после госпиталей…
– А солдат в батальоне после госпиталей разве нет? Или одним поблажка, другим поклажка?
– В том, что офицеры в седлах, прямой расчет. На одном деле поблажка, на другом – сто потов.
Подошел пожилой старшина с санитарной сумкой через плечо.
– Чепе есть? – спросил я.
– Откуда они у нас, товарищ начальник… Трое потревожили раны, а два дурня пилотки поснимали, вот солнышком их и прихватило…
Комбат слушал фельдшера спокойно, без смущения.
Четвертый час в батальоне, а ощущение такое, что я здесь лишний довесок. Комбат и офицеры его поступают и живут так, как жили и поступали день за днем, месяц за месяцем. Это хорошо или плохо? Не излишне ли требователен комбат?…
Раздался сигнал «внимание!».
– Разрешите начать стрельбы?
– Начинайте, капитан, если время.
В самый зной, под едва доносящиеся издали раскаты грома захлопали винтовки. Слышны отрывистые команды, бегут старшины, чтобы поправить сбившиеся мишени; стрелковые отделения на линию огня ползут по-пластунски; по сигналу «отбой!» офицеры спешат к мишеням и, возвращаясь к комбату, докладывают о результатах стрельб. Кто-то не попал в мишень – его ведут к комбату.
– Из чего отлита пуля? – спрашивает Чернов.
– Из свинца, товарищ капитан.
– Ее вес?
– Девять граммов.
– Как же ты двадцать семь граммов дорогого металла послал в никуда? Еще промажешь – штрафная…
Стрельбы завершились под сильным ливнем, роты уходили в лагерь. Мы с Черновым, обогнав колонны, доскакали до штаба батальона.
– Обсушимся, товарищ подполковник? – Он позвал ординарца. – Вынеси наши плащи и… сообрази.
– Мне бы чайку погорячее, – попросил я.
Мелкими глотками отхлебывая из кружки, я посматривал на комбата. Сидит увесисто, независимо, широко расставив ноги, курит.
– Давно в запасном, Аркадий Васильевич?
– С основания, с товарищем Сапрыгиным прибыл.
Я отодвинул кружку, встал.
– И подъем и марш со стрельбой – в основном не придерешься. Но какой все это ценой? На износ работаете, капитан.
– Так вся война на износ. – Чернов поднялся и стоял подчеркнуто по стойке «смирно».
– Не хотелось бы вам самому поднять роту в боевую атаку?
– Я не страдаю оттого, что меня не посылают на передний край. Мой опыт нужнее здесь.
– А вы не забыли еще, комбат, куда отскакивает гильза после двадцатого подряд выстрела?
– Застревает в канале ствола…
20
Полк работает. Испепеляющее солнце, внезапные ливни, которыми богато нынешнее парное лето, изнуряют. Кожа на мне задубела, от частого курения пожелтели зубы. А коновод старина Клименко до того загорел, что стал похож на кочующего по степям цыгана. Бедолага, порой ждет меня и ждет, чаще всего на солнцепеке, не смея спросить, как надолго задержусь, не решаясь напомнить, что давно пора «подзаправиться».
Возвращаемся в лагерь, нас встречает сердитый Касим, с укором поглядывая на Клименко, будто он и есть главный виновник того, что «товарищ командир» вовремя не позавтракал, не пообедал… Слышу диалог:
– Шайтан, зачем командиру не сказала – кушать надо?
– Який смилый, поди сам и скажи.
– Ты боялся, да?
– Тю, дурень! Работы у нас богато.
– Большой курсак – большая работа.
Я крикнул:
– Эй, Касим-ага! Чем угостишь?
– Курица есть, молоко есть… За твои деньги купила.
– Тащи на стол. Старина, присаживайся.
Клименко, стыдливо зажав подбородок, отвел глаза:
– Та я вже поив…
– Слушать начальство!
Вдвоем так разошлись, что от курицы и костей не осталось – зубами перемололи.
– Спасибо, Касим-бей.
– Одна минута обожди. – Выбегает из землянки и возвращается с миской, полной спелых вишен.
– Ай да молодец! Откуда?
– Капитан Чернова давала, сказала: «Корми начальника, а то худа спина».
Чуть не поперхнулся. Ну и ну!…
Утром задержался в штабе, просматриваю личные дела офицеров второго батальона. Капитан Чернов… Кадровый, в боях не участвовал, награжден орденом Красной Звезды… Его подчиненные – фронтовики, но есть и такие, что в запасном полку со дня его основания.
Вышел на крылечко и столкнулся с майором-порученцем от генерала Валовича.
– Весьма срочно, товарищ подполковник! – Вручил пакет.
Требуют четыре маршевые роты, сегодня же. Связываюсь с Сапрыгиным, тот с готовностью отвечает, что ждет нас в Просулове. На рысях идем на площадку перед винным заводом, где прощаемся с уходящими на фронт солдатами.
Роты уже выстроены, и оркестр на месте. Сапрыгин шагает к нам навстречу, докладывает, что все готово на марш.
Поражаюсь: каким манером ему удается опережать события?
Обходим строй. Солдаты одеты по форме, обуты в кирзу; в вещевых мешках двухсуточный запас продовольствия. Ни жалоб, ни претензий. Вглядываюсь чуть ли не в каждого, хочу понять, что унесут они от нас на линию огня.
Играет оркестр. Роты, разворачиваясь вправо, выходят на дорогу. Пошли ребята нога в ногу – в бой пошли!… Не свожу с них глаз, пока замыкающая шеренга не скрывается за горбящимся холмом.
Ушел оркестр. Мы с Сапрыгиным вдвоем на пустоши.
– Сколько, Александр Дементьевич, можно еще выставить маршевых рот?
– Трудно сказать. По мере поступления солдат из госпиталей.
– Значит, полк вчистую вымели. Пора, наверное, кое-какие итоги подводить. Хорошо вы поработали, Александр Дементьевич. Я уж и не знаю, как бы мы без вас…
Сапрыгин с удивлением посмотрел на меня.
– Непривычно, Константин Николаевич, слышать из ваших уст такие слова. Признаюсь откровенно, последние дни я жил с банальнейшей мыслью: вы хотите избавиться от меня…
– Было такое желание, не скрою… Но вот шагают наши ребята по пыльной дороге на фронт обученные, одетые. Верю, что командиры боевых частей не предъявят вам претензий.
– Почему мне? Всему полку, наверное…
– Пусть будет так. Позавчера я весь день провел в батальоне Чернова. Как он, соответствует занимаемой должности?
– Трудный офицер, но знающий. И спуску никому не дает.
– Он строг или жесток, как вы думаете?
– Со дня рождения части он у всех на глазах, и, кажется, никто не примечал, чтобы он превысил свои полномочия.
– Спасибо, постараюсь узнать его поближе.
Сапрыгин, широко улыбаясь, вытащил из кармана безукоризненно отглаженных галифе серебряный портсигар с выгравированной надписью.
– Именной? – спросил я.
– От Военного совета за службу приднепровскую. Угощайтесь.
Я понюхал папиросу с длинным мундштуком.
– О, высший сорт.
– Из генеральского буфета. Впрочем, Константин Николаевич, почему вы им не пользуетесь? Как-никак командир отдельной части, положено.
– Я привык к «Беломору». До войны керченская фабрика давала отличные папиросы этой марки с ароматом крымского дюбека.
Александр Дементьевич дружелюбно улыбался. Его упругая шея блестела от пота.
* * *
…Тропа пошла в лагерь, а лесополоса свернула на север. Я побрел по ней. Прошагал километра два, а может, и больше, присел на пенек. Меж деревьями виднелась проселочная дорога. На ней появилась взводная колонна, за ней вторая, третья… Слышу, как дружные голоса певуче рассказывают об атамане Сагайдачном, «променявшем жинку на тютюн та люльку».
Я в тени, меня никто не видит. Песня оборвалась, раздалась команда – какая, не расслышал, – и взводные колонны исчезли с моих глаз. Только пристально всмотревшись, понял: батальон ползком, по-пластунски, медленно разворачивался фронтом на запад. Вскоре метрах в двадцати от меня показался солдат лет за сорок, кряжистый. Он полз, прижимаясь к траве, остановился, ладонью смахнул со лба пот, стал оглядываться. Приметив бугорок, пополз к нему, снял скатку, положил ее впереди себя, на нее винтовку. Сам улегся бочком, вытащил саперную лопатку, поплевал на ладони и воткнул ее в землю по самый черенок. Отрытую землю укладывал рядом со скатанной шинелью. Копал, отдыхал, перевернувшись на спину, снова копал. Потянулся к кустику клевера, сорвал цветок, пожевал и выплюнул. Из окопа уже можно было скрытно вести огонь. Но солдат скатку и винтовку отодвинул в сторону и стал еще энергичнее выкладывать землю на бруствер, тут же маскируя ее травой.
Вправо и влево от него окапывались соседи. Весь батальон выполнял труднейшую тактическую задачу: занимал позиции «под огнем противника».
Я не видел майора Астахова, но слышал его басовито-глуховатый голос то на флангах, то в центре. Доносились негромкие офицерские команды: «Ниже голову! Маскировать землю!»
Прошло часа два, а батальон все копал, копал. Мой кряжистый сосед вырыл окоп больше чем вполроста. Наконец-то над полем появилась фигура комбата:
– Перекур!
Поплыли клубочки густого махорочного дыма, как случайная россыпь облачков. Я вышел из засады. Многие, увидев меня, повскакали с мест.
– Отдыхайте, товарищи. – Я пошел навстречу Астахову. – Здравствуйте, Амвросий Петрович. Что вы тут нарыли, показывайте.
Ничего не скажешь – позиции грамотные, на месте противотанковые гнезда, хорошо продумано огневое обеспечение на флангах. Повсюду астаховский почерк – разумная неторопливость. Подумалось: более пятнадцати лет в кадровой армии и начал с рядового, а под командованием лишь батальон. Никто, решительно никто не подумал: Астахов чем не комполка?…
При сильном ветре мне нравилось стоять где-нибудь у моря в затишке, смотреть, как волна за волной накатывается на берег. Считал: первый вал, второй, третий, четвертый… А где же тот, «роковой» – девятый? Долго, бывало, я ждал его, но так и не дождался. Не было грозного девятого вала – шла волна за волной то с высоким пенистым гребнем, то стелющаяся по берегу…
Астахов – на высокой рабочей волне.
Роты с песнями возвращались в лагерь. Мы с Астаховым замыкали батальон. Я рассказывал ему о том, как мы с Александром Дементьевичем провожали сегодня маршевые роты на фронт – обученные, одетые, обутые. Астахов слушал и молчал.
В лагере солдаты чистили оружие. На толково сколоченных длинных столах – пакля, оружейное масло. Отделенные командиры стояли у пирамид, тщательно осматривали каждую винтовку и только после этого ставили ее в гнездо.
Вечерело. Менялись краски, темнел лес, тускнели вокруг вытоптанные поля. Астахов провожал меня. Взявшись за луку моего седла, негромко сказал:
– Не узнаю нашего Александра Дементьевича – совсем другой человек, хоть икону с него пиши!…
– Что же тут удивительного? Стоянка нашей части затянулась, все и все приходит в норму. Люди работают. Ведь не отнимешь от начштаба ни его знаний, ни опыта.
– Вот это точно, товарищ подполковник, от него ничего не отнимешь!
– У вас есть к нему новые претензии?
– Новых? Никаких. – Он козырнул и откланялся.
* * *
С утра опять ливень с крупным градом. Но вот гроза наконец удалилась за Днестр и там погромыхивала вкупе с глухими артиллерийскими залпами. Платоновская рота совершает форсированный марш; блестят лужи, высоко в небе вьются ласточки. Выглянуло жаркое солнце, и мокрые солдатские спины запарили.
– С левого фланга огонь станковых пулеметов! – кричу, приподнявшись на стременах.
– Первый взвод налево, второй – прямо, третий – направо! Расчленись! – командует Платонов. – По-пластунски!
Солдаты, без году неделя сержанты, приподняв стволы автоматов над землей, оставляя за собой подмятую рыжую стерню, упорно ползут. Позже, после перекура, под палящими лучами солнца совершили пятикилометровый бросок, выполняя команды: «Танки с тыла!», «Воздух!»…
Мы вошли в прохладную лесополосу, где нас маняще ждали полевая кухня с борщом и бочка с ключевой водой. Почистили оружие, пообедали, и я дал всем час на отдых. Солдаты разлеглись в тени под густыми кленами.
Мы с Платоновым нашли зеленую лужайку, плотно укрытую зарослями акаций. Я ослабил поясной ремень – прохлада, пробравшаяся под потную гимнастерку, приятно освежала.
– Рассупонивайся, лейтенант! – С удовольствием упав на траву, смотрел, как мелко подрагивают на деревьях листья.
– Разрешите размяться? – спросил Платонов.
– Бога ради.
Он высоко поднял босые ноги, стал медленно сгибать и разгибать колени.
– Отекают?
– Рана… как тугой резиной стягивает. Промнешься – отпускает.
Мы молчали; я прислушивался, как вдалеке отбивала время кукушка.
– Хотел было удрать из полка, – прервал молчание Платонов.
– Что же помешало?
– Младших командиров учим – это важно. Я-то знаю, как дорого стоит грамотный сержант в бою. Только жаль, что не все работают как положено…
– Кто же не работает?
– А те, кто шушукается за вашей спиной, кто цепляется за петухановское несчастье, – Платонов не спускал с меня глаз.
– Договаривайте.
– Вам сверху должно быть видней.
– Лейтенант, не ходите вокруг да около. Давайте начистоту, коль начали.
– Да вот вы сами: сидите на коне как на смотру каком – не шелохнетесь. Седло покинете – опять по команде «смирно». Не всякий осмелится к вам подойти, даже ваши ближайшие помощники…
– Так что – барьер?
– Да. Выходит, так!
– И многие так считают?
– Те, кому это выгодно…
* * *
Нарзан просит повод, хлещет себя хвостом по крупу – слепни.
– Иди! – ударил плеткой.
Он вздрогнул, пошел крупной рысью.
Не помню, как проскочил степь и оказался в лагере. Клименко увел потного коня.
