Текст книги "Избранное"
Автор книги: Илья Вергасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)
– Не спешить! – крикнул Кривошта полным голосом.
Внизу машина.
– Головы! – Кривошта метнул под колеса противотанковую гранату и прижался к земле.
Машина будто крякнула и раскололась, высыпая перепуганных офицеров в летной немецкой форме. Везет Кривоште!
Партизаны стали их расстреливать из автоматов и винтовок. Смирнов и Туркин пытались тут же уйти в горы.
– Назад! – Кривошта поднял автомат. – Марш на дорогу, подобрать трофеи!
Выбежали на дорогу… Кривошта бросился к кабине, навстречу полоснула очередь из автомата, но Кравченко застрелил притаившегося в кабине офицера.
– Спокойно! Собирать трофеи!
У гурзуфского моста уже лаяли собаки. Автоматные очереди резали утренний горный воздух. Раздавались голоса команды.
Кривошта будто ничего не слышал. Он только тогда дал команду отходить, когда каждый партизан нагрузился трофеями.
– Молодцы, хлопцы! Теперь айда!
Гриша Кравченко – мастер перепелиной охоты, он знал местность, как собственный двор. Вел по такой круче, что страшно было вниз смотреть, но вел точно и безопасно.
Через пять часов вышли на яйлу, от смертельной усталости повалились на снег и никак не могли отдышаться.
Отряд встретил так, как никого еще не встречал. Крик, шум, тисканье, смех. Лица красные, разгоряченные.
А тут комиссар явился. Правда, трофеи у него небогатые, зато надо же быть такому совпадению! И он, оказывается, разбил машину с военными летчиками. Вот здорово! На тот свет отправили столько офицеров, сколько достало бы на целый авиационный полк.
Летчики! То были экскурсанты, которые решили воспользоваться перерывом в воздушных боях и полюбоваться Южным берегом Крыма.
Ничего себе – полюбовались!
На радостях мы выпили по стакану вина.
Утром я спросил у командира:
– Двинется дело боевое?
– Уже двинулось. Теперь главное, чтобы каждый понюхал пороху на магистрали. Покоя никому не дам!
На посту опять бессменный часовой Зоренко, мой земляк.
– И до него очередь дойдет? – спросил я комиссара.
Тот подумал, улыбнулся:
– Не знаю, что и ответить. Пока ему дел и при штабе хватит.
– Что, Семен, пошел бы на дорогу?
– Что я, у бога теля съел, что ли? Мое дело подчиненное.
Видать, и его заело. Это хорошо!
Ялтинцы «нюхали порох» на магистралях. Кривошта никому покоя не давал. Вскоре крымский лес заговорил о Ялтинском отряде как о боевом, крепком.
Вот выписки из боевого дневника отряда.
«18.2. 1942 г. – В районе Гурзуфа разбиты 2 семитонные машины с солдатами и офицерами. Одна машина слетела под откос глубиной до 70 метров, вторая перевернулась в кювет. Потери немцев 58-60 человек, в дальнейшем в перестрелках убито еще 3 человека. Отряд потерь не имел».
«3.3.1942 г. – Вторым взводом (командир Вязников, политрук Подопригора) под руководством начальника штаба Кулинича устроена засада на шоссе Ялта – Гурзуф, в результате разбита пятитонная машина. Убито пять немецких солдат. Потерь взвод не имел. Особенно проявили себя Агеев, Подопригора, Вязников».
«3.3.1942г. – Третьим взводом устроена засада на шоссе Ялта – Ореанда. В результате разбита пятитонная машина с боевым грузом, уничтожены два немецких автоматчика. Потерь взвод не имел».
И так далее и тому подобное. Били, как правило, по двум плечам шоссе: то на востоке, то на западе, а иногда одновременно там и тут.
Двадцать пять крупных операций за январь и февраль, Весь Южный берег был поставлен на ноги, имя Кривошты становилось легендарным.
Но служил еще у немцев Митин!
16
Ходит Митин по Ялте в коротком кожаном пальто, вооруженный маузером, шапка-кубанка набекрень. Ходит-то ходит, да только в компании с немцами. Он с ними и в гестапо, и в шашлычной, и в чебуречной, и в кофейной оборотистого грека, где можно найти не только кофе по-турецки, но и контрабандный товар с анатолийского берега. Митин не только предавал, но и вел торгашеские операции, особенно с румынскими офицериками.
Каждый человек шел в партизанский лес для того, чтобы совершить свой главный поступок, или, как иногда говорят, сделать свое «главное дело».
«Главное дело» Степана Становского – взять живым Митина.
Становский за ним следил, «обкладывал», как охотники обкладывают матерого волка.
Наступал март – месяц таяния снега, большого половодья.
Март. Кого же он скорей одолеет? Митина и тех, кто за ним, или нас, партизан?
Становский действовал. Его разведчики – Химич, Серебряков, Галкин – были до крайности истощены, но держались, стали даже сноровистее, – может, потому, что приближалось их «главное дело».
Митин не только предатель, он еще и консультант. Ведь мало кто знал партизанские дороги, как этот лесник с Грушевой поляны.
Удары Николая Кривошты на дорогах между Алуштой и Байдарскими воротами были очень чувствительны для врага. Они вынуждали фашистов не только усиливать охрану магистрали, но и на дальних подступах к ней выставлять секреты, засады, организовывать патрулирование на кромках самой яйлы. И тут-то митинская помощь была крайне нужна.
Стало известно: Митин каким-то манером обнаружил наитайнейший продовольственный склад комиссара Александра Кучера. На то, что было в этом складе, надеялись. И вот эта надежда испарилась.
Голод, голод…
А Митин жив, Митин наглеет. Штаб района узнал: предатель протягивает руку к самому командующему Алексею Мокроусову. На немецком вездеходе, набитом солдатами, Митин побывал у– подножья горы Черной, даже на макушке Большой Чучели. Рыщет, сволочь!
По крутой тропе, оглядываясь осторожненько, шагает в Ялту парнишка лет двадцати. Это Толя Серебряков. В городке он пробыл до вечера, вызнал что надо, у знакомого подзаправился чем бог послал, но не успело солнце остыть, как Толя уже карабкался по Стильской тропе на яйлу. Он очень спешил. Была причина.
Толя вваливается в штабную землянку, с трудом переводит дыхание, спеша докладывает:
– Дядь Степа! Митин третьего марта будет на Грушевой поляне… Один. Честное слово!
Выпалив все это, Толя падает на лежанку из жердей. Он голоден, он устал. И тут же засыпает, хоть из пушек пали – не проснется.
Кривошта посмотрел на Становского:
– Толя свое сделал. Уяснил?
– Я понял, командир.
Голоден и дядя Степа. Вот он в штабе района, на докладе у начальника разведки Ивана Витенко, известного на весь крымский лес своей аккуратностью. Иван будто не прожил в лесу четырех страшных месяцев, будто только что вернулся после прогулки по ялтинской набережной. Выдают лишь глаза, под которыми болезненная синева, да бледные губы, почему-то всегда поджатые.
Выслушали Степана, угостили чем могли. И конечно, лапандрусиком, только что вытащенным из горячей золы. Обычно скупой, Витенко на этот раз расщедрился:
Степа, возьми еще один, мой.
– Да ну!
– Это тебе аванс за живого Митина.
Вмешивается в разговор новый начальник штаба района подполковник Щетинин (я был в севастопольских лесах):
– Заруби на носу, товарищ Становский: Митин нам нужен живой.
– Понятно, товарищ подполковник.
Третье марта приближается. Боевая группа сколочена. Да, да, боевая. Если не возьмут «тихо», то возьмут с боем. Так решили. Командиром боевой части назначили Петра Коваля, дали ему два ручных пулемета и десять партизан, в числе которых был и бывший комиссар истребительного батальона Александр Поздняков, человек редкой выдержки. Правда, больной, тяжеловатый в походе. Толя Серебряков, между прочим, заметил:
– Куда уж вам, дядя Саша?
– Куда и тебе, сынок.
– А ежели того, драпака придется…
– Драпа, мальчик, не будет.
Я задаю себе вопрос: почему же Митин решился заглянуть на Грушевую поляну, о чем он думал, когда под прикрытием сумерек по крутой тропе поднимался в свой лесной домик? На что он, в конце концов, рассчитывал?
Конечно, на наш голод. Он думал, мы настолько истощены, что уже не способны спуститься с гор чуть ли не на окраину Ялты и подняться обратно. Кроме того, за последние десять дней на Южном побережье – ни единой партизанской операции. Это очень успокаивало.
Из– за Медведь-горы поднималось весеннее солнце. Его лучи уже крепко пригревали на склонах лес, на тропах подтаивал снег. А ниже снега почти не было, земля пахла талыми водами, кое-где кустилась молоденькая зелень.
Партизаны шли гуськом, делая короткие привалы. Спуск был крут, день проходил быстро. В просветах между кронами могучих сосен мелькали уголки родного города, сверкавшего на весеннем солнце. Вокруг была успокаивающая тишина. Оглядываясь, прислушиваясь к каждому шороху, партизаны подошли к высотке, стоявшей над Грушевой поляной. Стали наблюдать, увидели домик с большим крыльцом, куда выходили две двери. Вокруг усадьбы плетеный забор, за ним стог сена, небольшой сарайчик.
Становский увидел женщину. Она вышла на крыльцо, высыпала мусор; поправив рукой волосы, посмотрела на закат, розовевший над яйлой, залюбовалась им, а потом проворно вернулась в дом.
Может, и сам Митин дома?
Стоп! Не спешить!
Митин не из простачков, вряд ли средь бела дня явится сюда. Такие ходят ночами.
Стало понемногу темнеть, над соснами поднялась луна. Из Долосс доносились звуки: прошумел мотор и заглох, проскрипели повозки – это румыны. Чуть позже услышали музыку – крутили пластинки. «Чтобы тело и душа были молоды, были молоды…»
Из лесу вышел человек, осторожно прошагал метров десять по лунной поляне, остановился, прислушался. Долго стоял на одном месте, весь настороженный. Чувствовалась страшная нерешительность.
Блеснула полоска света, показался женский силуэт, и все скрылось за дверьми.
– Он? – встревоженно спросил Поздняков.
– Собственной персоной, – глухо ответил Становский. – Толя, обрезай провода.
– Есть, дядя Степа!
Становский подозвал Коваля:
– Позиция?
– Порядок. В случае чего минут на двадцать задержу. Справишься?
– Хватит.
Еще подождали, потом начали приближаться к домику. Вдруг на крыльце появился бородатый человек с собакой – сосед Митина.
Становский обогнул стоявший невдалеке стог сена, оказался рядом с бородачом.
– Уведи домой собаку и чтобы ни-ни! – приподнял пистолет. – И возвращайся немедленно ко мне.
– Понял, гражданин.
Бородач не мешкая исполнил все, что приказали.
– Не дрейфь, друг. Теперь стучись к Митину, попроси у него соль, что ли.
– Понял, гражданин.
Бородач находился в состоянии шока, но делал то, что ему приказывали. У него даже голос оставался натуральным.
– Слухай, сосед! А чи не найдется у тебя соли?
Открылась дверь.
– Ну чего тебе?
Бородач отскочил, и перед Митиным в полный рост появилась фигура Становского.
– Здоров! Вот и встретились! – Становский грудью втолкнул предателя в комнату. – Оружие имеешь?
– Нет.
– Обыскать!
Жена Митина чуть ли не в голос:
– И за что его! Ничего он такого не сделал. – Остановившимися глазами она глядела на Становского.
– Одевайся, Митин!
Лицо предателя мраморное, руки не слушаются. Он никакие мог найти шапку.
Ему помогли одеться.
– Куда же это меня? – выдавил он.
– Сам знаешь. Тебя ждут не дождутся, загулял, дружок. А ну, марш!
Вели Митина по тайным тропам – так исключались самые крайние неожиданности.
Луну накрыли черные тучи, ударил с востока ветер, и завыла пурга, снежная, морозная. Ни зги не стало видно, перепутались тропы, лес стал каменеть.
Остался один ориентир – подъем. Будешь подниматься – попадешь на яйлу, нет – можешь угодить в Ялту.
Но подъем бывает всякий, а сил у партизан, в отличие от сытого предателя, кот наплакал. В этом физическом неравенстве и таилась опасность.
Митин– то внимательно следил за партизанами!
Тропа завела в тупик. Впереди каменная стена, обледенелая, недоступная. Дорога только назад, но назад нельзя.
Выбрали затишек и застыли, хватая легкими морозный колючий воздух.
Митина привязали к Позднякову, намертво привязали, связали и ноги.
А метель не сдавалась.
Час, другой, третий. Глубокая ночь, и далеко-далеко до рассвета.
Неужели конец? Митина, конечно, можно убить, а как самим?
Митин все отлично понимал. Он видел, как иссякают силы партизан. Умел рассчитывать. Соображал: партизаны, прежде чем погибнуть, убьют его, наверняка убьют. Тут арифметика проще пареной репы.
– Я выведу вас! – неожиданно предложил он.
– Как и куда?
– Я найду нужную тропу и поведу в Стильскую кошару.
– Ты знаешь, где мы находимся?
– Секрета большого нет.
– Почему вы не напали на нас?
– Нападут! Я знаю, когда.
– Что же ты хочешь?
– Обещайте жизнь, спасу вас.
– Нет, сволочь! Сами дойдем, на пузе приползем, но заставим тебя смотреть людям в глаза. Только потом глотнешь пулю!
К рассвету одолели ледовую скалу и вышли на яйлу.
Митин понимал, что это конец.
В отряд его привели седым. Расстреляли.
Донесение о том, как поймали Митина, и протокол его допроса несли по тайным лесным тропам, через автомагистраль Симферополь – Алушта, партизанские ходоки к горе Замана, мимо ее подножья, в пойму реки Бурульча, и дальше – в штаб самого командующего Мокроусова.
Рассказывали: Алексей Васильевич, прочитав рапорт вслух, сказал комиссару Мартынову:
– Серафим Владимирович, ведь хлопцы… того, могут, а?
– Так воспитывали же, Алексей Васильевич.
17
Увод Митина с Грушевой поляны ошеломил южнобережных карателей. Ведь нарушилась толково продуманная и организованная охрана главной магистрали.
Надо заметить, что немцы не очень старались посылать своих солдат на дальние заставы и секреты. Гоняли туда румын, полицаев, и тут главную скрипку тянул Митин. Скрипачу оторвали руку, и расстроился весь оркестр.
И Кривошта точно воспользовался этим и еще сильнее навалился на магистраль. Он расширил район ударов, дошел до Байдарских ворот. Через день, а то и каждый день ялтинские партизаны пробирались на магистраль и не только ночами, но и днем обрушивались на машины врага. Весной 1942 года магистраль Алушта – Ялта – Байдары считалась у немцев самой опасной в Крыму.
Кривошта был не только отличным тактиком, он умел еще и выдвигать все новых и новых героев партизанской борьбы. Так, с его легкой руки выдвинулся Михаил Вязников, парторг отряда и командир боевого взвода.
До войны Михаил Григорьевич заведовал молочнотоварной фермой Гурзуфского военного санатория и был там секретарем парторганизации. Наружностью Вязников меньше всего напоминал боевого партизана. В пальто старого покроя, с узким бархатным воротником…
Вязников старался подражать командиру. Чем сложнее обстановка, тем спокойнее был Кривошта. Война – работа, а в любой работе торопливость ни к чему. Как известно, быстрота и торопливость – далеко не одно и то же. Быстрота – это прежде всего выверенная точность. Такой точности и учился у Кривошты Михаил Вязников.
Это помогало ему и сквозь засады добраться да цели, и найти выгодное место для удара, и не спеша напасть, и взять трофеи и уйти. А уйти-то и труднее всего! Враг знает: партизанам: надо выйти на яйлу. Он приводит в движение сложнейшую систему тайных секретов и засад. Тут-то и требуется та выдержка, которая, прямо скажем, дается не всем, порой даже смелым людям.
А вот Вязникову давалась! Давалось ему и другое…
В каждом партизанском отряде были люди, считавшиеся до некоторой степени балластом. Проводили свою лесную жизнь то на посту у землянок штаба, то на кухне, и постепенно создавалось мнение, что тот или иной человек только к караульной службе и годен.
Так было с Семеном Евсеевичей Зоренко. Мало кто обращал внимание на молчащего «вечного часового». Но порой этот человек умел и возмущаться. Однажды он сказал Вязникову:
– Ну что я не видел у этой проклятой плащ-палатки? – и ткнул прикладом в дверь штаба.
Сказано было серьезно. Вязников промолчал, но стал присматриваться к земляку. Вспоминал прошлое Семена. Был один случай, когда Зоренко удивил всех.
Как– то он оказался на молочной ферме. Было жаркое лето, воды коровам не хватало. Осыпались траншеи. Их нарыли еще весной, да бросили -не было нужных труб.
Он неожиданно набросился на Вязникова:
– Что вы скот губите?
– Нет воды.
– Почему?
– Не дали труб.
– Каких и сколько?
Вязников объяснил. Семен выслушал, ушел.
Вечером у фермы остановилась трехтонная машина, до отказа нагруженная трехдюймовыми трубами. Из кабины выпрыгнул Зоренко.
– Расписывайся в накладной!
– Кто прислал трубы?
– Неважно, оформляй!
Через несколько дней Вязникова вызвал следователь для выяснения, как трубы попали на ферму.
Зоренко работал кладовщиком строительной базы санатория. Его обвинили в превышении полномочий, дали год принудительных работ с удержанием двадцати процентов из заработка.
Сколько ни пытался Вязников выяснить у Зоренко причину, толкнувшую его на такой рискованный шаг, Семен отмалчивался.
«С характером человек», – думал Михаил Григорьевич.
Отряд голодал, люди изнемогали. Пришел такой момент, когда любая удачная продовольственная операция стала важней боевой.
Вязников упорно следил за проселочной дорогой между деревней Никита и Никитским ботаническим садом. И наконец дождался румынского обоза.
Румыны не сопротивлялись, просили только сохранить жизнь. Сами отпрягли лошадей и отдали их партизанам. Один молодой солдатик даже мешочек соли предложил, что было не менее ценным, чем мясо.
Трофеи благополучно доставили в отряд. Конина на время спасла людей от гибели.
В это время в штабе нашего района возникла идея взрыва моста под Гурзуфом. Саперное дело знал бухгалтер Николай Иванович Туркии. Он и часовщик Кулинич изобрели партизанскую мину. Дело было за диверсантами.
Группу возглавил Вязников. Он повел старых наших знакомых Смирнова, Болотина; пошел, конечно, и Туркин. Все как будто складывалось хорошо. Сделали передышку, разлеглись на подсохшей тропе. Передохнули, стали собираться в дорогу, но… Николай Иванович Туркин не поднялся.
Он умер от разрыва сердца. А без Туркина как без рук: никто не знал подрывного дела.
Группа вернулась, не выполнив важного задания.
Вязников тяжело переживал неудачу. Тогда к нему и подошел Зоренко. Удивленный решительным видом «вечного часового», Вязников спросил:
– Что сказать хочешь?
– Возьми меня на мост. Я взорву его.
– Ты знаешь саперное дело? – удивился Михаил Григорьевич.
– Немного знаю. И мост знаю, сам его строил.
Вязников посмотрел на Семена и понял, что этот парень просится не случайно. Он из тех, кто долго молчит, а потом возьмет и выкинет такое коленце, что только ахнешь. Доставка труб – разве не коленце?
– Хорошо, Семен, я доложу командиру.
Кривошта не сразу согласился. Да и можно было его понять: человек-то никак себя не проявил. Подрыв моста – операция трудная. Сорвется она – уже не повторишь. Кривошта мог действовать только наверняка.
– А как размышляет комиссар?
Кучер ответил без задержки:
– Я против! Пусть охраной занимается. Кто на что способен…
Вязников не согласился с молодым комиссаром:
– А где мера способности человека? Я верю Зоренко и с ним взорву мост.
Кривошта решил:
– Мост рвать надо, другого варианта нет. Веди, парторг!
На этот раз состав группы изменился. Решили взять тех, кто отдохнул и физически был покрепче. Из прежнего состава, кроме Вязникова, пошли только маляр Смирнов, алупкинец Агеев, Михаил Абрамович Шаевич и еще один человек, о котором стоит сказать несколько слов. Он был смел, и в дневнике Ялтинского отряда можно встретить такие пометки: «В бою отличился Капустин». Часто напрашивался на операции, первым кидался за трофеями, но был прижимист, между делом мог припрятать провизию, взятую у врага, а потом тайно съесть.
Но разобраться в Капустине не успели, хотя комиссара его поведение беспокоило.
Кучер однажды спросил:
– Что с тобой?
– Не знаю.
– Пойдешь в бой?
– Я голодный, товарищ комиссар.
– А мы сыты?
– Пусть походят с мое другие!
– Довольно! Следующий выход твой. Ясно?!
Поход к мосту и был этим выходом.
…Я ждал рапорта командира отряда о выполнении диверсионного задания. Но Кривошта молчал. В чем дело? Решили пойти в отряд.
Яйла распухла, снег как бы вздыбливался. Шагать было до ужаса трудно. А шли так: впереди проводник, за ним след в след мы. Пройдешь сто шагов – прольешь сто потов.
А у меня еще нестерпимо болят ступни, хоть криком кричи. А как им не болеть? Обычно я ношу обувь сорок первого размера, а тут пришлось нарядиться в трофейные ботинки с низким подъемом, да еще на номер меньше. Они железными клещами обхватили мои ступни и непрерывно казнят их. С ума можно сойти!
Почти в беспамятстве добрался до ялтинцев, миллион раз проклиная яйлу, мою мучительницу, ботинки и Кривошту, который так долго выполняет важный приказ…
Каждый поймет мое состояние.
В отряде Кривошту не застал – он пошел на Ангарский перевал бить фрицев, так доложил комиссар Кучер.
– А кто ему позволил?
– Товарищ командир района, он же не на прогулке! – ответил Кучер.
– Ваш командир будет наказан. Почему нет рапорта о результатах диверсии?
– Ждем, товарищ командир! Четвертые сутки ждем.
– Немедленно снарядить встречную группу.
Комиссар с тремя партизанами ушел на розыск вязниковской группы.
Я осматриваю лагерь, санитарную землянку, шалаши. Все выглядит, прямо скажем, убого, но все-таки порядок чувствуется. В шалашах сыро, но тряпье свернуто и аккуратно сложено. Партизанский котел чист. Одежда на партизанах не висит лохмотьями, хотя потрепана изрядно.
А с Вязниковым случилась беда.
Они без происшествий подошли к мосту, пригляделись. Подождали, пока сменится охрана. Было холодно. Немец в какой-то странной кацавейке топтался на мосту и что-то напевал. Его убили ударом приклада по голове.
Потом сняли того, что стоял у сторожевой будки.
– Семен, давай!
Зоренко долго возился под мостом, но Вязников не торопил его, хотя Шаевич нетерпеливо дергал за рукав.
Перед самым рассветом вспыхнул бикфордов шнур. Семен отбежал к товарищам, а потом все вместе они пересекли по диагонали крутой откос и спустились на шоссе.
Будто горы раскололись: мост медленно стал подниматься в небо, а потом рассыпаться на части. Заряда хватило бы– на десять таких мостов, но боялись просчитаться и переизлишествовали.
Вязникова оглушило ударом, он на секунду потерял сознание, но быстро пришел в себя.
Бежали через поля лаванды, потом мимо озера и на крутой склон Авинды.
Немцы напали на след. Разрывные пули хлопали над головами партизан. Семен, отстав от своих, залег за камнями и прицельными очередями из автомата уложил на тропе троих преследователей. Остальные ушли в долину.
Измученные и усталые, вышли на Никитскую яйлу. Семен был героем дня, над ним подтрунивали. Шаевич, любящий побалагурить, сказал:
– Это же не по правилам! Сидел сиднем, посапывал в обе сопелки, а потом нате вам: герой. Не признаю!
Капустин всю дорогу молчал, как будто на него ничего не действовало: он сам по себе, а все остальные сами по себе.
Зашли в заброшенную Стильскую кошару, решили отдохнуть, а утром податься в отряд. С хорошими вестями…
Разожгли маленький костер, начали сушить обувь, греть чай и готовить незатейливый ужин – варить конину.
Согревшись и обсушившись, улеглись спать. Вязников распределил дежурства.
Похрапывали усталые партизанские диверсанты. Шаевич что-то говорил во сне.
К рассвету Зоренко разбудил Капустина. Тот быстро проснулся, будто и не спал.
– Давай дрыхни, – сказал он и засобирался на пост.
Зоренко свернулся калачиком, стараясь как можно скорее уснуть. Но странно: что-то тревожило его. Он ворочался с боку на бок, потом замер. В полудреме заметил, что у Капустина в руках кроме автомата и граната.
– Зачем тебе эта штучка? – спросил он шепотом, боясь разбудить спящих.
– Поржавела артиллерия, хочу почистить, – равнодушно сказал Капустин. – Впрочем, хрен с ней, пойду погляжу вокруг. – Он вышел.
Буквально через несколько секунд в просвете, где когда-то была дверь, мелькнула фигура Капустина. Размахнувшись, он бросил одну за другой две гранаты в партизан… Раздались взрывы.
Оглушенный, но невредимый Зоренко схватил автомат, выскочил из кошары, огляделся – никого. Глубокий след по снегу шел за скалу.
Семен вбежал в кошару, увидел убитого Вязникова, рядом с ним бездыханного Смирнова. Уцелевший Агеев перевязывал тяжело раненного Шаевича.
Агеев сказал:
– Идем искать гада. Ничего, далеко не уйдет!
Они выбежали из кошары, пошли по следу. Вдруг за грудой камней мелькнула тень, ударила автоматная очередь. Агеев не успел отскочить, очередь из автомата свалила его насмерть. Зоренко упал под камень.
Капустин начал быстро отходить. Зоренко упорно шел по его следу.
Бежавший несколько раз давал очереди по Зоренко, потом бросил автомат, – видимо, кончились патроны.
Зоренко стал отставать, пришлось и ему положить автомат на приметное место. На крутом спуске Капустин сбросил с себя шапку, пиджак, фуфайку, кинулся вниз. На бегу раздевался и Зоренко.
Расстояние между ними сокращалось.
– Стой, гад!
Поминутно падая, Капустин все бежал, но силы покидали его.
Недалеко от магистрали Зоренко догнал бандита и бросился на него.
Некоторое время они оба лежали неподвижно, не в состоянии вымолвить ни слова.
Наконец, переводя дыхание, Зоренко прохрипел:
– За что же ты нас, гад?
– Слушай, отпусти… Пойдем к немцам, скажем, что убили главных партизан, покажем трупы… Что здесь, с голоду подыхать? Всем каюк, я не могу жить голодным…
– Нет, тебе и сытым не жить! – Семен придавил предателя и подобрался к его горлу.
Собравшись с силами, Капустин с яростью стал сопротивляться. Они душили друг друга, кусали…
Почти теряя сознание, Семен задушил бандита…
* * *
На этом месте своего повествования я сделаю одну важную оговорку. В 1949 году я писал об этом трагическом эпизоде. Один из читателей сказал мне: «А знаете, Капустин весной 1942 года появлялся в Алупке, служил у гестаповцев, а потом исчез».
Сообщение было очень важным, но никаких доказательств, подтверждающих его, обнаружить не удалось. На всякий случай, переиздавая свой рассказ, я изменил фамилию Капустина.
Теперь я располагаю точными данными: да, Капустин, к сожалению, остался жив. Его случайно обнаружил линейный мастер Ай-Даниля, доставил в Ялту, и там врачи привели его в чувство. Он служил немцам до конца войны и сейчас, по слухам, обитает где-то; только где, на каком клочке земли?
* * *
…Измученный Зоренко вернулся в кошару. Там лежал израненный осколками Шаевич. Однако бывший директор не терял присутствия духа и старался даже подбодрить Семена, не проронившего ни слова.
Разорвав свое довольно чистое белье на бинты, Семен туго перевязал раны Шаевича, потом вышел на поляну перед кошарой, нашел выбоину, начал голыми руками разгребать снег.
Углубил выбоину, обложил ее диким камнем и перенес туда трупы Вязникова, Агеева и Смирнова. Он очень долго возился с похоронами, временами наведываясь к Шаевичу. Тот вел себя с потрясающей выдержкой.
– Ты, Сенечка, мне водички побольше давай, а то у меня нутро жжет. А вообще чувствую себя на сто с хвостиком!
К ночи с похоронами было покончено. На могиле партизан лежали зеленые сосновые ветки.
Прошла еще одна ночь, а чуть свет Зоренко взвалил на спину Шаевича и потащил его по покрытой снегом яйле.
Днем теплые солнечные лучи разрыхлили снег. Зоренко проваливался по пояс, выкарабкивался и снова шел. Градом катился с него пот.
Шаевич молчал; он знал, что уговоры бросить его не помогут. Но он не мог сдержаться. Само вырвалось:
– Семен, слушай! Я даю толковый совет. Ты остановись, спрячь меня надежно, а сам топай. Скорее дойдешь, скорее и ко мне придут. Дело же говорю, слушай, Сенечка. Я в отцы тебе гожусь, башка-то у меня толковая, все так говорят…
Семен молчал и тащил свою ношу чуть ли не на четвереньках.
Их нашли под Кемаль-Эгереком, всего в километре от лагеря.
И вот они лежат в штабной землянке. Заросшие, худые, кожа да кости, с глубоко запавшими глазами. Шаевич еще пытался улыбнуться, но улыбка была такая, что хотелось рвать на себе волосы. А Зоренко молчал.
Проходили дни. Как-то Зоренко без вызова явился в штаб.
Партизанская слава – как вспышка костра, осыпанного порохом. Она пришла к Семену Зоренко в весеннее половодье 1942 года.
Я не знал в Ялтинском отряде человека молчаливее и угрюмее Семена Евсеевича, как не знал и партизана выдержаннее и расчетливее, чем он. Летели мосты на горных дорогах под Ялтой, у Байдарских ворот, на Костельском перевале недалеко от Алушты.
Через два месяца Семена Зоренко принимали в партию.
Неожиданно он спросил у коммунистов:
– Разрешите мне носить партийный билет Вязникова?
– Но его нет! Билет в могиле!
– Нет, он у меня! – Зоренко вынул завернутый в платочек партийный билет, хранившийся у него на груди.
Комиссар Кучер сказал:
– Ты давно носишь билет нашего парторга. Товарищи коммунисты, предлагаю партийный стаж Семену Зоренко считать со дня смерти Михаила Григорьевича Вязникова.
18
В 1948 году в один из пасмурных осенних дней я сидел на ялтинской набережной. Больной, с изнуряющей температурой, раздраженный, смотрел я на матовую гладь моря. Не хотелось ни встречать никого, ни говорить ни с кем. Прятался за густым тамариском.
Но меня все-таки окликнули по имени и отчеству. Передо мной оказалась бывшая партизанка Ялтинского отряда Александра Михайловна Минько; рядом стояла незнакомая женщина.
Александра Михайловна представила ее:
– Людмила Ивановна Пригон… Да ты наверняка о ней-наслышан.
Пригон?… Пригон… Фамилию я, кажется, слышал давно, очень давно. Но в связи с какими событиями?
– Кореизская больница, тысяча девятьсот сорок второй год, – подсказывает Александра Михайловна.
– Доктор инфекционной больницы, да?
Людмила Ивановна улыбнулась и протянула руку.
– Ее исключили из партии! – сказала Александра Михайловна. – Можешь – помоги.
Ей, Людмиле Пригон, орден надо давать, а у нее отобрали партийный билет!
Что я могу сделать?
И все– таки я попытался помочь Людмиле Ивановне. Добрался до обкома партии. Там ничего конкретного не обещали, но были вежливы и посоветовали:
– Пусть она не спешит, работает. Врачу дело найдется. Поживем – увидим. Будет душу вкладывать в работу – ворота ей в партию открыты.
Как мог, я успокаивал Людмилу Ивановну. Хотелось знать подробности ее жизни в дни оккупации, добыть конкретные факты, которые подтвердили бы, что она достойна лучшей участи, но я мало в чем преуспел. Она качала головой, с грустью говорила:
– Это теперь ничего не значит! Не поверят…
А я факт за фактом восстанавливал ее биографию…
Предвоенные годы…
Людмила Пригон молода, скромна, воспитана в спокойной и уравновешенной семье служащего. Она врач, ее уважают, у нее отличное здоровье. Что еще надо?
Ее, совсем молодую, избрали депутатом местного Совета. Сидит на сессиях рядом с директором своего санатория, очень уважаемым человеком, Михаилом Абрамовичем Шаевичем, к ней обращаются по имени и отчеству, ее избирают в депутатскую комиссию. А через год сам Михаил Абрамович рекомендует ее в ряды кандидатов партии, ручается за нее.
Война, Людмила Пригон – врач медсандивизиона кавалерийской дивизии. Синяя юбка, армейские сапоги, гимнастерка, бекеша, попона и седло, смирная лошаденка и непроходящая боль в суставах от бесконечных маршей.
