Текст книги "Избранное"
Автор книги: Илья Вергасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)
Чистил сапоги, прикидывал, соображал: надо быть в форме, взять верный тон… Кажется, все в порядке.
Остановился перед дверью, обитой черным дерматином, постучал:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Войдите.
– Подполковник Тимаков прибыл в ваше распоряжение!
Полковник, с ежиком седых волос, лобастый, пристально посмотрел на меня.
– Молоды. Давно в звании подполковника?
– Приказ наркома обороны СССР от двадцать шестого ноября тысяча девятьсот сорок второго года за номером ноль двести сорок два!
– Похвальная память. А наблюдательность и хорошая память – наиболее важные качества воина. Надеюсь, в резерве буду иметь достойного старшего офицера.
– Рад стараться!
– К сожалению, не все это понимают. – Полковник вышел из-за стола, усадил меня на черный диван с высокой спинкой и сам уселся рядом. – Есть такие, что считают фронтовой резерв местом ничегонеделания, вроде приятной паузы между госпиталем и передним краем. Отсюда случается и вино, и карты, и прочее… У меня свой взгляд. Именно здесь, в недалекой от фронта, но достаточно спокойной обстановке, офицер обязан до конца проштудировать новый устав полевой службы, аккумулировать дисциплину…
Он говорил, а его дребезжащий, будто простуженный голос казался мне знакомым. Где же я его слышал? Постой!…
…Тогда меня внесли в вагон, уложили на нижнюю полку, дали снотворное. Уснул, но передо мной все время возникали картины лесной жизни, одна из них была такой реальной – хоть рукой трогай: Будто я в горах, на крутой скале. Разбегаюсь, чтобы прыгнуть, натыкаюсь на что-то твердое и… прихожу в себя от боли.
– Не надо биться головой об стенку, – слышу женский голос.
Вагон вздрогнул от толчка. Едем. Сознание мое снова раздваивается: соображаю, что нахожусь в санитарном эшелоне, что меня куда-то везут, но вместе с тем переживаю и другое, что надвигается, как падающая стена… Я в глухой пещере, коптят под ее сводами свечи – горит кабель, – на сталагмитовых наплывах лежат раненые. Заросшие лица, растрескавшиеся губы. Кто-то, расшвыривая носками сапог гремящие пустые банки, бежит ко мне. «Костя! Немцы минируют выход!» – Это голос комиссара. «Автоматчики!» – ору что есть силы. Вижу вспышки, даже полет трассирующих пуль, а звука нет. Нет!… «Стреляйте, какого черта! Стреляйте!…» Чья-то холодная рука притрагивается к моему разгоряченному лбу:
– Не кричи. Настрелялся – больше некуда…
– Кто ты? Где я?
– Едем, слышишь?…, Я при тебе, сестра. А ты лежи спокойненько. И тебе легче и другим, а то шибко орешь!
– Верно, сестра… – Голос надо мной дребезжащий, вроде простуженный. – Надо врача позвать. Сестра! Пусть замолчит…
– Он бредит, товарищ полковник.
– Успокойте, есть же средство… Ведь с ума сойдешь от одной вони… Почему не перевязываете его? Требую начальника эшелона!
– Нечего требовать, лежите спокойно со своим аппендицитом.
Как длинна дорога… Болит кожа, болят все косточки. Наверное, солнце в зените – душит, нет мочи…
Перекаленный эшелон подкатил к Ташкенту, прилип к платформе. Пошло мужское разноголосье: один требует костыль, другой с кем-то прощается, третий кого-то материт. Санитары снимают полковника с верхней полки. Он ими командует: «За правое плечо, ногу повыше». Должно быть, грузный – санитары тяжело дышат…
– Вы как думаете, товарищ подполковник?
Начальник резерва поднялся с дивана, я за ним.
– В резерв попадаю впервые, – отвечаю ему.
Он вызвал дежурного офицера:
– Подполковника Тимакова – на Ворошиловскую, пять! Дайте проводника.
На Ворошиловской, пять – казацкая хата, впритык к ней сарай, чуть в стороне колодец с воротом, закрытый от ненастья позеленевшей конусной дощатой крышей.
Счистил с сапог грязь, подошвы потер о рогожу, лежащую у входа, вошел.
– Кто тут, эй!
Мертвая тишина.
Зала – так на Кубани называют большую комнату – увешана фотографиями: с выцветших карточек лупоглазо глядят казаки в черкесках с газырями, в узких поясках с набором из серебра, кинжалы, кубанки, Георгиевские кресты. В переднем углу иконы. На окнах цветы, земля в горшках черна, влажна – ухаживают.
Четыре солдатские койки, гладко затянутые серыми одеялами, выстроившиеся вдоль стен, кажутся лишними в этой просторной комнате с высоким потолком, лежащим на толстой матице.
Послышались шаги, я повернулся – у порога стояла пожилая женщина, повязанная черным платком. У рта и серых глаз сеть морщинок. Поклонился ей.
– Чи новый хвартирант? – спросила, разглядывая.
– Да.
– О та ваша койка.
– Спасибо.
– А дэ харчуваться будете?
– А они?
– Та таскают со складу муку, олию, трохи мьяса. Маю сало, борщу та узвару наварю – всэ дило.
– Добро. Как разрешите вас называть?
– Мария, по-батьковски Стэпановной буду.
Вытянулся перед ней:
– Прошу, Мария Степановна, зачислить на котловое довольствие подполковника Тимакова Константина Николаевича.
– Та не смийтэсь. – Глаза ее улыбались.
Не успел расположиться – в комнату вошли два полковника, чем-то похожие друг на друга. Сняли шинели, у обоих на кителях никаких наград. Значит, пороха еще не нюхали.
– Ну, казаки, геть к борщу, – позвала хозяйка.
– Степановна, у нас новый жилец, такой случай, а? – сказал один из полковников.
– Нэма, хоть уси куточки обшукай.
– А у деда?
– Та у дида Яковченко сноха дома. Вин ей боиться, як черт ладана. Сидайте та йишьте.
А борщ, борщ! Варево исчезало с такой быстротой, что Степановна едва успевала подливать…
Прошла неделя. Наконец-то зима снова добрела и до предгорья, подморозила жидкую грязь, перекрутила ее немыслимыми жгутами, запорошила снежком.
Северо– Кавказский фронт расформировали -резерв набит офицерами. Чем больше фронтовиков подбрасывали военные госпитали, тем энергичнее и деловитее становился полковник Мотяшкин.
Нас, полковников и подполковников, тридцать два человека – целый взвод. Служба идет, майдан истолочен начисто, звенит от мороза. Стараемся: ать-два! Носок вперед, плечи развернуты – ать-два! И так с рассвета дотемна. Устаю, как уставал солдатом-первогодком, когда мой отделенный командир часами учил меня ставить ногу на полную ступню.
Вечерами мои соседи-полковники с курсантской сноровкой складывали обмундирование. Глядя на них, и я поступал так же. Как-то улегся и подумал: что может сделать человек сверх того, что уже сделал? Или всегда надо начинать сначала?
И сегодня с утра строевая. Полковник Мотяшкин долго выравнивал наши колонны. Сам он был грузным, короткошеим, но шагал удивительно легко – корпус не дрогнет. Иван Артамонович наблюдателен: будто всех сразу видит – нет сил избавиться от полковничьих глаз. Наша колонна поравнялась с ним.
– Хорошо шагаете, подполковник! – крикнул он мне.
– Рад стараться!
– Ко мне!
– Есть!
– Ать-два! Ать-два!., Товарищи офицеры! – зычно – откуда только голос! – кричит полковник. Майдан замирает. – Вот он, – кивает на меня, – строевик. Слушай мою команду: пр-рямо, шагом арш!
Чуток корпус внаклон, левую ногу вперед и на полную ступню, потом правую… левую… А Мотяшкин, слегка откинув крупную голову назад, упоенно:
– Кр-ру… гом марш!
Под его счет «ать-два-три» – через левое плечо на сто восемьдесят градусов, с выбросом левой ноги.
– Шире шаг!
Еще в курсантской роте в Киеве натренировали меня, что называется, до артистизма. Точно и четко исполняю мотяшкинские команды.
– Молодцом, подполковник! – Иван Артамонович вытирает со лба пот, будто он, а не я маршировал.
– Благодарю и прошу позволения на сутки отлучиться в город Краснодар по личному делу! – выпаливаю неожиданно для себя.
Полковник, думаю, по инерции восторга, который он испытывал во время моего показательного марша, сказал:
– Вполне заслужили.
Но увольнительную подписал со скрипом, строго предупредил:
– Не опаздывать!
10
В город добрался на попутной машине. Куда идти? Зачем? Впрочем, хитрю…
Дни мои в резерве были заполнены до отказа: строевые и тактические учения, стрельбы и политзанятия. Как все, дневалил у входа в мотяшкинский штаб и придирчиво следил за блеском сапог и пуговиц на мундирах офицеров. Но в другой, глубоко затаенной стороне моей жизни нет-нет да и возникнет щемящее чувство вины перед женщиной, что живет в крохотном, домишке на окраине Краснодара. Почему так грубо я отнесся к ее душевной чуткости и доверчивости?…
Чем ближе к ее калитке, тем больше волнуюсь.
Вижу деда. Стоит там, где и стоял в первый раз, будто никуда и не уходил.
Поздоровались.
– Часом, подымить нэма чим?
– Найдем, старина. – Отвалил кучу папирос.
Взял, хитровато прищурился:
– Закоротыло, га?
Не отвечая, стучу в калитку; дедок похихикивает.
Калитка приоткрылась, Галина скользнула по мне настороженным взглядом:
– Заходите… – Сутулясь, пошла впереди меня.
В комнате, как и тогда, тепло, уютно. Сняв шапку, сказал:
– Сяду, с вашего позволения. – И опустился на стул.
Чуть откинув голову, она выжидательно смотрела на меня.
– Хотите повинную? – Я облизнул пересохшие губы.
– Не хочу…
– Уйти? – спросил, вкладывая в одно это слово неловкость, чувство вины перед ней.
Она помолчала, села напротив меня, оперлась ладонью на край табуретки. Заговорила не спеша:
– В ту ночь хотелось плакать – разучилась! – Секунду поколебалась. – Мне казалось, что люди должны друг другу доверять, искать в человеке прежде всего хорошее…
– Что же с вами случилось?
– То же, что и со всеми… Ужас оккупации! Вы не можете себе представить – жизнь вне закона, «рабы» и «хозяева» с «новым порядком», а при них прихлебатели, да не с пустыми руками, с автоматами… А финал – «оккупированная». Хоть плачь, хоть вой, но ты уже меченая…
– Старик, ваш сосед, знаете, что о вас?…
– Он гадина, мородер!… Ходил на поле боя и грабил – убитых грабил. А сейчас грабит живых – доносами.
– Простите. Но вы вообще какая-то… н-неподходящая, что ли!…
Она грустно улыбнулась:
– И обижаться на вас трудно…
– Я солдат, обыкновенный солдат, привык напрямик…
– Не знаю, какими бывают необыкновенные солдаты. Но иногда вместо «напрямик» получается «напролом». – Вдруг спохватилась: – Который час?
– Без четверти двенадцать.
– Ой, опаздываю…
Выбежала в сени. Вернулась в комнату в пальто, в стоптанных туфлях, в своем пуховом платке, перекрещенном на груди и узлом завязанном за спиной.
Я поднялся:
– Останьтесь, Галина.
Отрицательно покачала головой.
Подошел к ней, торопливо прижал к себе… Сильным толчком отстранила меня:
– Не надо…
– Нет так нет! – Схватил ушанку.
– Не обижайтесь. Мне надо идти, а то попаду в неприятную историю…
* * *
До отхода поезда еще много времени. Как убить его?
Бродил по городу, сидел под своим дубом на берегу Кубани.
Медленно обходил базарные ряды – молочные, мясные, барахолку. Всего было много, но цены – моего месячного содержания хватило бы на три кило масла…
Вернулся на свою окраину, постоял у калитки, постучал – ни звука. Вспомнил, где Галина оставляет ключи. Перелез через забор, вошел в ее комнату, разулся и лег на кровать: напролом так напролом. Спал уютно, всласть…
Что– то заставило проснуться и насторожиться. Шаги, женские голоса. Скрипнула дверь.
– Кто здесь? – Голос испуганный, робкие шаги. – Ты, Виктор?… Константин Николаевич? Боже мой, со мной золовка… – И с отчаянием: – Тут подполковник, мой квартирант… Такого еще не бывало!… У него, правда, не топится…
Золовка ни слова. Угнетающая тишина: слышно, как за окном шумит зимний ветер.
Я готов провалиться сквозь землю.
– Извините, сейчас обуюсь…
Женщины вышли из комнаты.
Никак не могу засунуть правую ногу в сапог – подъем дьявольски узок. А тут хоть уши затыкай: за дверью приглушенные голоса.
Галина:
– Вот какая ты!… Ну заболел, наверное, человек…
Золовка:
– Так бы и посмел забраться в чужую постель! Теперь понятно, почему на письма Виктора не отвечаешь. Он нас засыпал вопросами: где Галка, что с ней, почему не пишет?
Галина:
– Ты не смей. Ты мне не указ…
Первой вошла Галина.
– Как это понимать, Константин Николаевич?
– Прошу прощения – собачий холод загнал к вам. – Повернулся к золовке, щелкнул каблуками: – Тимаков Константин Николаевич… – Взялся за шинель.
Галина бросилась ко мне:
– Куда же вы на ночь глядя? Вот, возьмите хоть одеяло…
– Спасибо…
Посмотрела на золовку, потом на меня.
– Впрочем, ничего страшного не случилось. И мы будем рады видеть вас. Правда, Варя?… Приходите завтра утром пить чай.
– Приду, спасибо…
Бродил под дождливым небом. Далеко перекликались сиплыми гудками паровозы.
Что делать? Поезд уже ушел. Все равно достанется от полковника Мотяшкина – опаздываю. Ладно: семь бед – один ответ!
Чертовски сырая комната, ворочаюсь и так и этак, а согреться не могу и под ее одеялом. Но усталость свое взяла: невольно прислушиваясь к голосам моих соседок за стеной – они, по всей вероятности, выясняли отношения, – уснул…
Стол был накрыт празднично. Галину не узнать: в строгого покроя синем костюме.
– Просим к столу, Константин Николаевич.
– Доброго вам дня. – Я посмотрел на Варю.
– Здравствуйте, – сказала с холодком в голосе. Шелковое платье с прямыми плечиками подчеркивало угловатость ее фигуры.
Галина спешит наполнить бокалы:
– Выпьем за солдат и офицеров, наших воинов!
Тост приняла и Варя – залпом осушила бокал. Лед, кажется, трогается.
– Вы учитесь? – спросил ее.
– В десятом, товарищ подполковник. – Вино придало ей смелости. Ткнула пальцем в награды: – Вам бы гордиться…
– Варя! – попробовала остановить ее Галина.
– Ничего худого не сказала. Товарищ, видать, человек решительный…
У Галины дрогнули губы.
– Зачем ты казнишь меня? Если уж ты судья, то почему не своему брату?
– Его не трогай, он фронтовик. Молчи!…
– Я больше не хочу молчать!… Ты прекрасно знаешь, кто виноват в том, что меня бросили. Твой разлюбезный братец служил в Тимашевке, в часе езды отсюда…
– Перестань! – Варя топнула ногой.
– Он вам с матерью подбросил грузовичок продуктов и улизнул в Новороссийск, а оттуда в Сочи, а потом еще дальше – в Поти. Фронтовик!… Служит и не тужит… Бросил меня одну с сыном. Вы все меня бросили и все меня судите. Почему вы – меня?
– Ты с немцами жила… жила!… – Варя повернулась ко мне: – На той самой кровати, что и вы, вы…
Галина встала, упал стул. Выдвинула ящик стола, достала связку ключей и приказала:
– Бери и уходи в домик напротив, там дождешься поезда. И вот что скажу тебе и всему вашему куркульскому роду: не смейте, слышишь, не смейте переступать мой порог!
Я ждал от Вари новой резкой выходки, но, к удивлению, она молча взяла ключи, торопливо оделась и, не простившись, выскочила из комнаты. Хлопнула дверь.
Галина села, закурила, сигарета подрагивала в ее пальцах.
– Вы курите? – удивился я. – Выпьем?
– Не надо, Константин Николаевич. – Смяла в пепельнице окурок, откинула со лба прядь. – Скажите, зачем вы вернулись и… почему легли на мою постель?
– Так уж получилось… По-глупому, наверное, извините…
– Та ночь… Вы пришли ко мне насквозь промерзшим. С вас слетел напускной апломб, с которым вы впервые явились. Я была вам благодарна, так хотелось сделать приятное… И сперва ничего не поняла, почему вдруг ушли, а потом догадалась… Разве можно так? В оккупации оставались миллионы. Так что, всех под одну гребенку?
Я накинул на плечи шинель и не знал, что делать.
– Останьтесь, – сказала так тихо, что я скорее догадался, чем расслышал.
…Двое суток мы не выходили за стены домика. Ночью в окна заглядывала круглая луна.
Галина сидит, подобрав колени.
– Ты не спишь? – Нагнулась ко мне, подсунула руку под мою шею, другую запустила в волосы, – Ты никогда не полысеешь…
– Зато уже поседел…
– Вспомнилась мне та страшная ночь, когда ты кричал во сне. Я испугалась, побежала в твою комнату, у тебя было такое беспомощное лицо…
Я взял ее руку с ссадинами на пальцах, стал целовать, мысленно прося прощения.
– Ты что, милый?
– Не знаю, как мне уйти от тебя.
– И я не знаю, как расстанусь с тобой… Тебя всегда ждут, И я хочу так жить, чтобы меня тоже ждали.
– Кто?
– До встречи нашей мне думалось, что все главное мною уже прожито. «Как на древнем, выцветшем холсте, стынет небо тускло-голубое. Но не тесно в этой тесноте и не душно в сырости и зное»…Так я ощущала мир до войны. Но война… Оккупация…
– Что ты будешь делать? Я могу помочь тебе?
– Я должна сама… С двенадцати лет сама свою ношу тащу… Отец у меня – здешняя знаменитость, доктор-терапевт с частной практикой, большой барин. Женился давно, на казачке, учился, а она, моя мать, на него работала. Родилась я, потом брат появился, тогда отец и бросил семью. Я осталась при нем, а мать с братом в станицу подались. Там у нее сейчас и мой сын. Росла, ни радостей, ни горя особого не зная. Но помню день, когда отец сказал: «Ты большая, будешь хозяйкой дома». Приду из школы и скорей на себя передник: кухарка, уборщица, в воскресный день в отцовской приемной и только поздней ночью с книгой. Мы тогда жили на Базарной, в большом каменном доме. Каким-то образом отца покорил студент-медик Витюшка, как он его называл. Юноша-паинька, послушный, начитанный. Играют в шахматы, стихи вслух читают, а я чищу и мою докторский кабинет. «Галка, кофе!» – на весь дом отцовский голос. И кофе подавала, и окурки убирала. «Витюшка, не зевай – золотые руки!» – подмаргивал отец. Два года проучилась в медицинском, а потом замуж за этого самого Витюшку. Родила сына, и все мы жили на Базарной. Их теперь у меня стало трое: отец, муж и сын. Мне бы учиться дальше, а отец свое: «Успеешь, молодая. Чужих в доме не потерплю». За месяц до оккупации я похоронила его. Меня немцы выгнали на окраину в эту чужую халупу, а дом на Базарной перед своим уходом взорвали. Я и осталась здесь – всем на суд…
– Не ты одна, всем не сладко – война…
– Согласна… Но речь не об этом, не обо мне. Я хочу воспитать своего мальчика. Пусть будет мужчиной, настоящим, не как его родной отец, отбывающий войну под черноморскими пальмами. Но сына нет со мной. Не хочу, чтобы он был свидетелем того, как некоторые помыкают тут его матерью. – Ее глаза стали влажными.
– Что же ты надумала?
– Буду ходить в военкомат, пока не возьмут или не зашлют к черту на рога…
Рассвело. Галина хозяйничала, а я брился и думал. Впервые о том, о чем никогда по-настоящему не задумывался. Как накапливается опыт жизни? Как человек обретает высоту, с которой видит ширь и глубину жизни, тогда как другие видят только то, что торчит под их собственным носом?…
Мы позавтракали. Галина торопливо убрала посуду.
– Нам пора. – Горячо поцеловала в губы. – Жить тебе, солдату!
* * *
…Я в вагоне – старом, дребезжащем; за окном тополя, равнина, запорошенная снегом, хаты, голые сады.
Еще ощущаю теплоту ее губ.
11
Дежурный по резерву смотрел на меня как на человека, которого вот-вот поведут на эшафот.
– Вы еще не знаете Мотяшкина. Состряпает такую характеристику, что до конца войны будете подпирать стены резервных команд! – Дежурный отскочил от окна – и к двери. Одернул китель. – Идет! – Руку под козырек, хрипло: – Товарищи офицеры!
Полковник прошел мимо, не удостоив нас взглядом. Дежурный стоял как пригвожденный; бедняга, даже красные пятна на лице выступили.
– Подполковник Тимаков, прошу ко мне! – потребовал начальник резерва.
– Есть!
Доложил чин чином: мол, опоздал на поезд… Попутная машина не попалась… Полковник слушал, не глядя на меня. Я замолчал. А он взял со стола газету, уткнулся носом в сводку Информбюро.
– Наступаем, товарищ полковник? – спрашиваю от волнения, должно быть.
– Корсунь-шевченковскую группировку – в кольцо. Хорошо! Сделано грамотно.
– А мы застряли, товарищ полковник…
– Ошибаетесь, движемся. – Наконец-то посмотрел в глаза. – Вы меня поняли?
– Застряну?
Голосом задушевным, будто самому близкому:
– Сами не туда заехали, дорогу себе удлинили. Пока посидите под домашним арестом. Чтобы не скучали, проштудируете полевой устав от корки до корки – лично проэкзаменую. А там Военный совет и решит вашу судьбу, подполковник, – Он поднялся. – Извлекайте собственную занозу сами!
Украинские фронты. Первый, Второй, Третий… Армии на огромном пространстве – от Киева до Черного моря – двинулись на запад. Наш резерв таял, как снег под мартовским солнцем.
…Канун большой весны, благодатные дожди сгоняют последний снег в лесных чащобах, На солнечной стороне цветет мать-и-мачеха, набухают почки; щука вышла на мелководье метать икру. Мария Степановна ухаживает за мной с материнской жалостью. А я, как кулижка, что держится под столетним, дубом даже в жару, застрял в четырех стенах. Движение, которое пошло с начала марта по всем станичным улицам и унесло моих соседей, не задело меня.
Мария Степановна спросила:
– Чи не захворалы? Клыкну я дида Яковченко – дюжий знахарь.
– Не надо, хозяюшка…
– Як знаете.
Каждый день на имя полковника по рапорту. Каюсь, умоляю: в любую часть на любое дело, хоть в штрафной батальон, только не безделье. Ни ответа ни привета, И устав вызубрил, что называется, назубок.
В старой казацкой хате время ползет тихо. На столе лежит устав, за дверью ходит Мария Степановна, поскрипывает колодезный ворот. В печке погуливает ветерок.
Жду, жду… Хочется махнуть туда, где над горами текут облака, а меж ними предвесенняя просинь.
Но вот на Ворошиловскую, пять пришел за мной дежурный по резерву:
– Срочно к полковнику.
Начальник резерва вежлив, предупредителен:
– Садитесь, Константин Николаевич.
«Константин Николаевич»! Каким ветром подуло?
Сижу словно на иголках, смотрю – он открывает сейф, достает из его чрева мое личное дело. Оно было в отделе кадров, а теперь почему-то здесь.
Мотяшкин садится рядом.
– Чтобы все было ясно: во-первых, на вас наложен двадцатисуточный домашний арест, о чем помечено в личном деле; во-вторых, кто вам разрешил через голову своих непосредственных начальников обращаться в Ставку?
– В Ставку?…
Не меньше меня удивлен и полковник.
– На вас прибыл персональный вызов. – Иван Артамонович вопросительно приподнял брови.
Я понял – Иван Ефимович! Это он, генерал Петров.
– Приказано откомандировать в распоряжение штаба Третьего Украинского фронта.
Любопытство не давало ему покоя, оно ощущалось в каждом его слове.
…Я богаче всех на свете! При мне проездные документы, куча денег, пакет с личным делом.
Ну, Галина, закатим на прощанье пир! На базаре накупил всякой всячины, иду на окраину, напеваю: «Нас побить, побить хотели. Нас побить пыталися…»
Вот она, калитка, нажмем плечом – сама поддается. Почему-то заперта наружная дверь дома. Топчусь в нерешительности. Прямо на меня идет дедок с охапкой дров. Увидел меня, обалдел.
– Тащишь?
Дед, опасливо скосив глаза, шаг за шагом отступая, споткнулся, чуть не упал. Я поддержал его.
– Ну?
– Уси тащат, а мне и бог велит…
– Где Галина Сергеевна?
– Ге-ге, под ружьем увели.
– Как это «увели»?
– Шнель, шнель, як казали нимцы.
– Врешь, старый хрыч. Было б время, я бы показал тебе "шнель, шнель»!…
В горвоенкомате начальник первой части спросил:
– Кравцова – ваша жена?
– Нет.
– Может, сестра?
Я молчал. Он приказал дежурному офицеру выяснить все, что меня интересовало. Не успели обменяться с ним несколькими фразами, как вошел дежурный и доложил:
– Галина Сергеевна Кравцова добровольно мобилизовалась на фронтовые медицинские курсы.
…Стою на берегу Кубани. Глинистая вода валом валит в низовье. Напор – плотине не устоять. Слежу за потоком, его силой, неудержимостью. Шумит река, нещадно грызет свои берега. Вот-вот унесет она чернеющую здесь скамейку без спинки, стоящую под дубом, сердцевина которого спалена молнией…
* * *
Пассажирский миновал Тихорецкую. Впереди станция Сосыка. От нее сорок верст до моей станицы. За окнами лежит плодородная кубанская равнина – поле древних и недавних битв. Седые курганы перемежаются свежими солдатскими могилами. На телеграфных столбах следы автоматных очередей – чужих и наших.
К вечеру проехали Батайск, поезд замедлил ход и шел по насыпи. Стемнело. Приближались к Дону.
В годы детства я, бывало, стоял у вагонного окна, затаив дыхание смотрел, как впереди на высоком берегу Дона вырастает большой город с сотнями тысяч огней. Сейчас там ночь, разве мелькнет где синенький огонек путевой стрелки.
Через Дон ползем по временному настилу. Внизу река, слышно, как бьется вода о бетонные быки.
Как ни темна ночь, все же удается разглядеть черные проемы окон, полуразрушенные стены, устрашающе нависшие над Доном.
До Лозовой состав шел довольно сносно. Были, конечно, стоянки, но терпимые. Однако начиная с Ясиноватой все пошло вкривь и вкось, стоянки удлинились, народишка всякого ранга и всякого звания набилось – не продохнуть.
Фронт находился в движении – шло весеннее наступление. Фронтовой отдел кадров я нагнал в хуторе за высоким берегом Южного Буга.
– Вот и отлично! – сказал полковник, начальник отдела кадров, выслушав мой короткий рапорт и приняв от меня специальный, с сургучными печатями, пакет. – Приказ о назначении издавать пока не будем. Последнее слово за командующим Степной армией. Штаб ее между Бугом и Днестром, догоняйте.
…Фронтовые дороги весны 1944 года – бездорожье. Редко на попутном транспорте, а в основном пешочком на запад, на запад.
На пашнях торчат «тигры», «фердинанды»; пушки – от полковых до гаубиц резервных полков, задрав стволы к неуютному небу; шестиствольные минометы, «ванюши», как гигантские сигары, стянутые обручами на концах. И не счесть машин со всей Европы: «опели», «бенцы», «штееры», еще черт знает каких марок.
Здорово драпанули!
Дождевые тучи бегут над степью. В крутоярах гуляют сквозняки.
За Воскресенском стал нащупывать тылы Степной армий.
Вот следы совсем свежих схваток. Ни одно дело на земле не оставляет столько грязи и хлама, как война. Пушки, расколошмаченные прямой наводкой, раздавленные танками, снаряды, ранцы с ободранными надспинниками, продавленные чемоданы с грязным солдатским бельем. Подсумки, патроны и каски, каски… Битое стекло и бумага. Черт возьми, сколько бумаги! Словно ошметки снега запятнали мертвое поле. Канцелярия войны! Будто все эти листы и листочки, прибитые к жирной украинской земле недавним дождем, были путевками на тот свет…
* * *
Штаб Степной армии нагнал в Цебрикове – старинной немецкой колонии с домами, построенными, наверное, еще во времена Екатерины II, когда много чужеземцев селилось на русской земле.
Отдел кадров. Его начальник полковник Поляк принимает меня, надо сказать, без восторга, пожимает плечами:
– Не понимаю! Мы не запрашивали, у нас своих хватает. – Погладил начисто выбритую голову. Помолчав, подумав о чем-то, спросил: – Нашего командира генерал-полковника Александра Николаевича Гартнова знаете?
– Генерал-полковник много раз упоминался в передачах Совинформбюро!
– Еще бы! Под Харьковом, потом на Днепре гремел. Ну а члена Военного совета Леонида Прокофьевича Бочкарева?
– Бригадного комиссара Бочкарева, начальника политотдела Отдельной Приморской?
– Генерал-майор действительно был в Севастополе, Лично знакомы?
– Я под Севастополем партизанил – общались.
Полковник стал любезнее и наконец-то посмотрел на меня заинтересованно. Достал из ящика талон, протянул мне:
– Идите пообедайте, а я займусь вашим делом.
День апрельский, теплый, солнце временами выглядывает из-за пухлых белых облаков. Неожиданно захлопали зенитки. Высоко-высоко курчавились шапки разрывов.
В столовой чисто. Покормили сытно, дали пачку папирос «Беломор». Богато живут! Покурил на воле и пошел к полковнику. Встретил хлопотливо:
– Ждать заставляете, Константин Николаевич! Пошли к хозяину.
Я машинально осмотрел себя. Все на мне более или менее в аккурате, только вот шинель солдатская.
Часовой пропускает без задержки.
Вхожу в просторную комнату. Моложавый майор приветствует меня, открывает дверь в кабинет командарма.
Навстречу – высокий пожилой генерал:
– Заходи, подполковник.
Он не дает доложить, как положено по уставу, а сразу усаживает напротив себя и, рассматривая меня, подвигает к себе мое личное дело.
– В резерве за что арест наложен?
– За дело, товарищ генерал-полковник.
– Ну-ну. – Он решительно отодвинул папку, поднял голову и с выражением, в котором ничего, кроме жесткости, не было, спросил: – Какую главную трудность испытывал в партизанском лесу?
– Не было точки опоры, товарищ командующий.
– Объясни.
– Не всегда знал, где свои, где чужие. Ни тыла, ни флангов.
Он свел седоватые брови, ребром сильной ладони рубанул по столу.
– Зато у нас все ясно! Впереди – враг, на флангах – соседи, а в тылу – военный трибунал.
– Понял, товарищ генерал-полковник.
– Не спеши. Боевой полк не дам. Назначаю командиром армейского запасного полка. Сложный организм, сразу в руки не дается. Подробности – у начальника штаба генерала Валовича. То, что сейчас скажу, запомни. Боевые дивизии должны получать от тебя маршевые роты в точно назначенный час. Чтобы все были обучены, одеты и обуты, как положено по уставу. Не забудь и другую задачу; дам приказ – и через пять часов обязан выделить из запасного полка боевой и повести его лично туда, куда прикажу. Справишься?.
– Постараюсь, товарищ командующий.
– Встретимся – приеду солдатские песни слушать.
Он проводил меня до порога.
Всего ожидал, только не этого. Запасный полк в десяти километрах от переднего края? А я думал, они, запасные полки, в глубине страны готовят спокойно маршевые роты, а потом пополняют ими боевые части.
– Вас ждет член Военного совета! – доложил майор.
В приемной – скромной комнатенке с географической картой, столиком, на котором два телефонных аппарата, – я остановился. В нос ударил аромат кофе. Предстоящая встреча с бывшим начальником политотдела армии, оборонявшей, Севастополь, не просто встреча с членом Военного совета. На меня как бы надвигалось все, что было связано с севастопольскими боями, переживаниями, страданиями – веем-веем тем, что выпало на нашу долю.
Из кабинета вышел Бочкарев – полный, с улыбкой, которая, однако, не скрывала волнения.
– Неужто Тимаков? В Степной армии ты двадцать первый севастополец!
– Так мало, товарищ генерал?
– Полегли у Инкермана, в Херсонесе, в Карантинной бухте и в походе к вам в горы. Вот так-то, партизан-севастополец. Как узнаю про участника тех боев, ищу встречи. Правдами-неправдами тащу в нашу Степную армию. Вот и про тебя мне Иван Ефимович позвонил… Кофе пьешь? – Разлил по чашечкам, положил в каждую по ломтику лимона. – Пей глоточками.
Пил, но удовольствия не испытывал.
– Ну как? – улыбнулся.
– Не дошло, – признался откровенно.
– Вкус на уровне питекантропа!
Он с непонятным мне наслаждением крохотными глоточками опорожнил чашечку, которая в его больших руках казалась детской игрушкой. Поставил ее на столик.
– Доволен назначением?
– Да вот думаю… Все как снег на голову. Запасный полк – темный лес. Соображаю – как быть?
– Видите ли, соображает. – Генеральский взгляд стал строг. – Ему приказано командовать полком, а он «соображает».
