Текст книги "Избранное"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

Гроцк набит войсками, однако улицы пусты, разве пробуксует одинокая полуторка, поверх кузова заляпанная грязью. В домах – солдаты, под деревьями – замаскированные пушки, машины крыты брезентом, обсыпанным палой листвой. Не так-то легко догадаться, что в городке затаился стрелковый корпус со всеми своими дивизиями, приданными частями и подразделениями.

Дорога круто падала к Дунаю. «Виллис» доскользил до закрытого шлагбаума, тут стояли строгие автоматчики.

– Стой, из какой части, куда?

– Ответственный порученец штаба армии. Что на переправе, где комендант?

– Правее шлагбаума, метрах в ста его землянка.

Над головой раскачиваются под ветром высокие раскидистые ветлы. Меж толстыми стволами – землянка. Вошел – тепло. На столе, сбитом из двух неструганых дюймовых досок, положив русую голову на руки, сладко спал лейтенант в полевых погонах. В углу топчан, на нем тоже кто-то спал.

– Эй, хозяева!

Лейтенант вскочил, будто и не спал:

– Здравия желаю. Вам кого?

– Я порученец из штаарма.

– Мы вас ждем, Товарищ комендант! – гаркнул на всю землянку.

С топчана скатился подполковник, протер глаза, уставился на меня и замахал руками:

– На этот раз не пройдет!…

– Здравствуй! Вижу, узнал меня…

– А, иди ты!… Нет твоего полка в графике – на переправу ногой не вступишь, так и знай, – Он сел на топчан, почесал спину.

– Я на этот раз ответственный порученец штаарма, Комендант вскочил.

– Господи, пропала моя голова!

– Почему же?

– Накавардачишь, мать честная…

– Лейтенант, выйди на минуту, – приказал я. Подождал, пока закрылась за ним дверь. – Дай руку! Подполковник Тимаков.

– Да знаю я тебя… И надо же – моим начальником оказался. Не застрелишь насмерть, а? Филипп Казимирович, от роду сорок два. – Сунул теплую руку в мою холодную как лед.

– Константин Николаевич. А «накавардачишь» – это ты здорово сказал! Произвел впечатление, поэтому обещаю сохранить тебя для будущего, до дней, когда будешь качать внука. А пока угости чайком, Филипп Казимирович.

– А покрепче?

– Начнем не с этого. Кто сегодня по графику и когда начнется марш?

– Эх, недоспал! Ты уж сегодня все маты на себя бери, ага?

– Матов не будет, Филипп.

– Тю на тебя, перекрестись! Знаешь, у русского мужика дурацкое упрямство. Решил раньше всех быть на том берегу – график не график, а прет как сатана. Вот тебе и вся обстановка. – Короткие пальцы его то сжимались, то разжимались. Он сам это заметил, сунул руки в карманы. – Баба домой не примет – на хрен ей такой псих?

* * *

Меня потребовал к себе командир дивизии. Он жил в ближайшем от переправы доме. Немолодой генерал с детскими глазами и суровыми складками морщин, расходящимися от ноздрей к уголкам рта. Я представился.

– Ладно уж, садись, чайком побалую. – Он подкладывал мне удивительно вкусные шаньги, и я их умял, наверное, с дюжину.

– Начнем переправляться на два часа раньше. Так, подполковник?

– Это невозможно, товарищ генерал. Только по графику, утвержденному начштаарма.

– Слепой, что ли? График, график, но и голова на плечах. Небо шашкой не проткнешь!

– Километрах в девяти севернее на небе голубые окна.

– Ерунда. Имей в виду: приказ командирам частей мною уже отдан.

– На переправе до семи вечера будет обычное движение.

– Смотри, я, брат, могу и руки скрутить, ежели нужда заставит!…

Небо и вправду низкое, чуть ли не за береговые кручи цепляется. Может, генерал и прав, желая выгадать по крайней мере часа два времени?

Я послал дежурного офицера на разведку. Полчаса спустя его мотоцикл затормозил возле меня.

– В районе Херхецсанто небо высокое. С поста воздушного наблюдения есть рапорт: над поселком четыре часа висела немецкая «рама».

– Действовать по боевому расписанию. Всем по местам.

Филипп Казимирович, широко зевая, спросил:

– Ты, брат, не успокоился ли? Погляди повыше. Замечаешь?

– Колонна грузовиков с пушками! – ахнул я.

– То-то!… Ты уж сам сегодня, лады?

Между деревьями я увидел первый «студебеккер». В кузове – солдаты, на прицепе – тяжелая гаубица. Все это, тормозя, ползет к нам. Из-за левого борта тягача выскочил «виллис», скользнул по склону. Высокий худощавый полковник крикнул из машины:

– Эй, как переправа?

– В полном порядке.

– Поднимай шлагбаум, ручаюсь, в один заход часть моя будет за рекой.

– Здравия желаю, товарищ полковник. Ваша часть будет переправляться согласно графику в четыре часа утра. Прошу убрать колонну с дороги.

Он спрыгнул на землю, дернул головой точно от удара.

– Сроду такого сукиного сына не видел! Я старший по званию и действую по приказу комдива.

– А я – по приказанию начштаарма генерала Валовича.

Полковник щелкнул пальцами, отвернувшись от меня, махнул рукой – колонна загудела мощными моторами, заглушив ревущий бег Дуная.

– Группа оперативная, к бою! – скомандовал я. – Предупреждаю: буду стрелять по скатам!

Полковник задыхался от бешенства.

– Ты, мать твою… – Его словно вылинявшее на глазах лицо передернуло судорогой.

– Освободите дорогу, и немедленно, – потребовал я.

Не знаю, что подействовало – то ли моя сдержанность, то ли решительный вид автоматчиков, готовых исполнить приказ, но полковник перекрестил над головой руки, и машины, разворачиваясь, стали удаляться от переправы.

Ну и ну! Сколько же будет таких наскоков, и хватит ли у меня выдержки?

Нещадно сек нас дождь, вымокли, грелись неразбавленным спиртом. Я ни на минуту не отлучался от шлагбаума. Из ночи вдруг выныривали какие-то подразделения, о которых в графике не было ни единого слова, и прорывались на переправу. На середине реки неожиданно застряла машина-фургон. Техник-лейтенант божился и клялся, что через десять минут он тронется с места и – аллюр три креста – будет за Дунаем. Филипп Казимирович залез под кузов. Выскочил с такой поспешностью, будто вытолкнули его.

– Шляпа-мордоляпа, техник-мошенник!… Да твой драндулет и руками не вытолкнешь на берег, хоть ротой толкай. Это точно, Константин Николаевич!…

Вот– вот подойдет гаубичный полк с нервным полковником. Не дай бог задержать его хоть на полчаса!…

– Толкай, сопляк, башку твою в бочку! – панически кричал техник-лейтенант на водителя.

– Дежурный, вызвать комендантский взвод и сбросить эту гробницу в Дунай!… Лейтенант, а тебе десять минут на эвакуацию того, что сможешь эвакуировать, – приказал я.

– Это же для меня смертоубийство, – захныкал он.

Машину подняли на руках, и она с громким всплеском исчезла в реке.

Техник– лейтенант, чуть не плача, умолял:

– Дайте мне официальный документ. Я материально ответственное лицо. – Долго надоедал мне, пока не взял его на себя Филипп Казимирович.

Прошли считанные минуты, и гаубичный полк РГК вступил на переправу.

Перед рассветом, когда наступила небольшая пауза, ко мне на «опель-адмирале» подъехал генерал, угощавший шаньгами:

– Припомню тебе, подполковник!

– С богом, товарищ генерал…

– Мой бог при мне! – фыркнул носом. – Молись, чтобы мои части пришли в срок куда назначено!

– За это с вас спросят, товарищ генерал… Прошу поскорее быть на том берегу. Вот-вот начнется марш иптаповцев, а время в обрез…

– Запомни Андрея Борисовича Казакова, служаку с той германской войны!…

* * *

Трое суток без сна. Меня поражал Филипп Казимирович. Комендант переправ на Днепре, на Днестре, на Дунае, еще раз на Дунае. Как он мог выдержать лобовые атаки разгоряченных командиров частей и соединений?

– Планида моя богом и людьми проклятая, – улыбался Филипп Казимирович, поднимая уголки губ. Улыбка молодила его, смягчала лицо в глубоких морщинах. – Черт даст, выживу… Нет, к бомбежкам привык, вертким стал, а вот к вашей братии никак – каждый по-своему наганом в морду тычет. Так вот, коль выживу, сам себе памятник у реки поставлю, вот те крест!…

Я валился с ног, дня у меня тоже не было: мотался на машине за рекой, следя за маскировкой армейского корпуса, ночами наползавшего по раскисшим грунтовым дорогам снова к… Дунаю, да, да, к этой могучей реке, извивающейся на нашем пути, за которым просторы Южной Венгрии были еще в руках противника.

39

Воеводину секли косые дожди. Солнцу лишь изредка удавалось пробивать толщу туч, и тогда неснятые кукурузные поля проглядывались насквозь, а жирные черные дороги неправдоподобно блестели. Степь напоминала родную кубанскую, я даже высовывался из машины, желая увидеть раскидистую станицу с церковью посередине. Станиц не было, а вдоль прямых асфальтовых дорог стояли целехонькие, чистенькие, но безлюдные городки. В них еще недавно жили-поживали и добро наживали немцы-колонисты. Драпали они без оглядки, кое-где бросив в добротных и чистых свинарнях десятипудовых кабанов, от собственной тяжести не стоявших на ногах, визжавших от страха и одиночества.

Бои начались сразу же на двух плацдармах, Батинском и Апатинском, с отчаянной дерзостью захваченных нашей пехотой, форсировавшей Дунай – который раз! – на подручных средствах. Туда, в пламя и дым, колесо к колесу шли грузовики, повозки, тягачи с пушками и понтонами, самоходки и санитарные машины. Из-за туч выныривали немецкие пикировщики, вокруг вздымалась черная земля…

Плацдармы, плацдармы. Слово это было на устах у всех – от командующего армией до связиста, с мужицким упорством восстанавливающего непрестанно обрывающуюся связь между двумя берегами. По реке плыли трупы.

Валович, не дав и дня передышки, откомандировал меня и на батинскую переправу. Часы полного изнеможения перебивались короткими минутами сна где-нибудь в полуразбитом крестьянском доме, опоясанном красным перцем, паприком, как звали его в этих краях. Я поднимался пошатываясь, обливал себя обжигающе холодной водой – и снова к реке.

На батинской переправе судьба опять свела меня с Филиппом Казимировичем, неистово наседавшим на командира понтонно-мостовой бригады: скорее, скорее!

Пока действовало только пять паромов, три катера и восемь барж. Все, что мы успевали переправить за ночь на плацдарм, нещадно перемалывалось в жестоком дневном бою. Немцы успели подтянуть четыре пехотные дивизии, две из них эсэсовские.

Понтонно– мостовую бригаду скрыли в роще, их много вокруг. Но чуть посветлеет небо, немцы наугад пикируют поочередно то на одну рощу, то на другую. Все же им удалось однажды накрыть понтонщиков и расколошматить шестьдесят метров готового к стыковке понтона.

Валович вызвал к прямому проводу:

– Что вы там копаетесь, в конце концов? В эту ночь наплавной мост должен действовать – приказ командующего!

– Не будет он действовать, товарищ Четвертый.

– Командир бригады и вы пойдете под военный трибунал!

– Это делу не поможет… Мы работаем без авиационного прикрытия. Где наши истребители, товарищ Четвертый?

– Ждите у телефона.

Прижав телефонную трубку, вытянув шею, я смотрел, как семь немецких пикировщиков обрабатывали ближнюю рощу, всего в трехстах метрах от понтонной бригады. Загорелась машина со снарядами. От нее побежали солдаты, потом плашмя упали на землю. Горячий воздух врывался в оконный проем и обволакивал меня жаром.

– Где вы пропали, Тимаков? Вас бомбят, что ли?

– Слушаю…

– Обеспечение с воздуха будет. Кроме того, на машинах отдельный саперный батальон. Через час прикатит к вам. Приказ командующего остается в силе.

– Спасибо.

– Да, Константин Николаевич, как только наладите переправу известных вам частей, возвращайтесь в штаб!…

Уже не бомбили – наши истребители сбили одиннадцать «юнкерсов». В час ночи шестнадцатитонный четырехсотвосьмидесятиметровый наплавной мост соединил берега, и началась торопливая переправа частей, готовых к броску за Дунай.

Днем мост разводился в стороны, к берегам, и маскировался. Нас беспощадно поливали снарядами из-за Дуная. А тут еще после частых дождей менялся уровень реки. Мы перестраивали причалы и пристани, а ночами, соблюдая полную тишину, гнали по мосту пехоту и толкали пушки с колесами, обмотанными тряпьем. Однажды на рассвете я на свой страх и риск пустил на тот берег на полном ходу самоходный артполк. Удалось, хотя и не без потерь: прямым попаданием немцы запалили одну машину.

К исходу дня 18 ноября на том берегу уже было четыре стрелковых дивизии, два самоходных и три иптаповских полка.

Меня нашли спящим в кустах, перенесли в машину и увезли в штаб армии. Об этом, правда, я узнал после тридцатишестичасового непрерывного сна.

В окно врывается яркий свет, у входной двери стоит незнакомый, опрятно одетый ефрейтор.

– Умоемся, товарищ полковник.

– Ты что, в званиях не разбираешься? – Я соскочил с кушетки и стал разминаться.

– Разбираюсь, товарищ полковник. – Из кармана брюк он достал пакет. – Приказано вручить лично и срочно.

Полковничьи погоны! И приказ о присвоении мне нового звания. Еще записка от Валовича. Твердая рука вывела: «Чтобы в лесу твоем еще один волк подох! Поздравляю».

В офицерской столовой дежурный капитан усадил за отдельный стол:

– Отныне здесь ваше место, товарищ полковник.

Завтрак принесла женщина с симпатичными ямочками на щеках.

– Вот и молоденького полковника нам дали!… Ой и кормить вас надо!

Ее полноватая теплая рука, ставя на стол тарелку с хлебом, как бы невзначай коснулась моей щеки. Будто в глубокий холодный погреб ворвался луч такой яркости, что можно и ослепнуть!… Почему-то возник в памяти давно виденный и позабытый евпаторийский пляж с чистым желтым песком и голым пухловатым малышом – он сгребал в кучу перламутровые ракушки… Женщина поднесла руки к груди и стояла, машинально перебирая пальцами пуговички – не расстегнута ли кофта. Я не поднимал головы, но почему-то все видел…

Колбаса травянистого вкуса не лезла в горло. Проглотил без хлеба кусок сливочного масла и запил полуостывшим чаем. Встал.

– Папиросы, папиросы ваши, – сказала женщина каким-то упавшим голосом.

Я взял пачку «Казбека», сунул в карман.

– Благодарю, – сказал я, торопясь уйти.

– Когда к обеду-то ждать? – спросила с тихой бабьей жалостливостью.

Перескочив канаву, уселся на первый попавшийся пень, закурил. Десять затяжек – и пришло успокоение, так успокаиваются волны после упавшего ветра. Возвращался на землю, к всегдашнему, к тому, что было вчера, позавчера и много-много дней назад. И тут же услышал глухие и сердитые перекаты с той недалекой стороны, где поднимались фонтаны земли с водой. Ни для меня, ни для кого другого ничего не может сейчас существовать, кроме войны с ее уханьем, аханьем, татаканьем, лужами и грязью, мужской руганью, приказами, без которых не знаю, как мыслить и жить. И не дай бог неожиданной тишины – изнутри взорвешься!…

…На лестнице столкнулся с адъютантом Валовича.

– Вас требует командующий.

Гартнов встал навстречу:

– Поздравляю с высоким воинским званием!

– Служу Советскому…

– Служи, а как же. – Рука его потянула меня к столу. – Садись и дай поглядеть на тебя.

Сдал генерал: щеки втянулись, мешки под глазами набрякли, потемнели.

– Кури, если хочешь, – сказал, по-стариковски махнув рукой. – Трудно, полковник… С Днепра многих довел до чужой земли в здравии и уме. – Он выставил три длинных морщинистых пальца. – Говорят, бог троицу любит. – Два пальца убрал, оставил указательный. – На последнем он кровенит нас нещадно. – Свелись седые брови. – Третий раз форсируем Дунай и за все более или менее спокойные марши по Балканам расплачиваемся тысячами жизней!

Я лишь сейчас увидел генералов Бочкарева и Валовича – они сидели за столом в стороне и молча глядели на нас.

– С этой минуты ты, полковник, представитель Военного совета армии… Сиди, сиди, береги силенки. Обстановка на плацдармах тяжелая. В ротах солдат – на пальцах пересчитаешь! – Подвел к карте.

Бочкарев и Валович встали, молча пожали мне руку.

– Двести пятая высота! Они ее в крепость превратили. А подходы? Гляди. Две дамбы, а между ними трясина выше головы. Станция Батина, куда тянется узкая однопутка. С северо-запада затопленная местность. На высоте доты, дзоты, сотни пулеметов, десятки тысяч отборных эсэсовцев. Зачем все это Гитлеру потребовалось, на кой ляд он палит полк за полком? Расчет точный. Не удержат – прощайся с нефтью, бензином, огромной и богатой сырьем землей между Балатоном и Дравой. А взять двести пятую надо, и возьмем! Пойдешь на вторую дамбу. Там дивизия Казакова и самоходки, что ты пропихнул через Дунай, может, на свое счастье. К исходу завтрашнего дня жду доклада, что станция Батина пала. Ты готов?

– Да, товарищ командующий.

– Полномочия неограниченные, но пользуйся ими разумно и уважительно. Не забывай, что пережил наш солдат за три с половиной года войны. Возьмем высоту – дадим простор армии. Другие части, свежие, так двинут фашистов – аукнется в Вене!… До встречи, полковник…

* * *

Землянка генерала Казакова хитро скрыта под могучим дубом. Было здесь несколько таких деревьев, на столетия занявших островок суши. Высокая дамба прикрывала их с запада.

Вечерело, но артиллерийская дуэль продолжалась. Вокруг узенькой дорожки, по которой я на полном ходу проскочил к дамбе, на трясинах и болотах клокотали гейзеры. Они выбрасывались из чрева земли к небу. Освещенные желтым закатом, сгорали на глазах и падали туда же, откуда поднимались, рассыпая вокруг огненные брызги.

– Ага, начальствовать пришел, укуси тебя вошь! Судьба еще раз свела нас, и в очень нелегкий час… А ну-ка марш за мной!

Вскарабкались на дамбу. Генерал сказал:

– Ты только вглядись. Мне приказывают: взять станцию Батина. Что скажешь? – Руки его легли на лоб, прикрывая глаза от низкого солнца.

Слева от нас простиралось болото, справа, в черном дыму и пламени, был скат той самой высоты, там шел бой немецких танков с нашими самоходками. Путь один – лобовая атака.

– Не пущу пехоту, не пущу! – закричал генерал. – За сегодня – семь танковых контратак. Два батальона смяли в лепешку. Не пущу!

Мина шмякнулась метрах в сорока от нас, потом другая, но уже правее.

– Берут в вилку, айда!

Генерал скатился с дамбы, я за ним. Уселись и не стали подниматься. Третья мина упала на то место, где мы стояли секунд сорок назад.

– Вишь, пристрелялись, ходу никакого. Как будем брать, а?

– Не знаю, товарищ генерал.

– На что ты мне нужон? Диспозицию поглядеть пришел? Так ее из окна командарма видать. Или болото очистишь за ночь, осушишь дно? Я, брат, по Сивашу шел, так там под ногами твердость была!…

Ночь ноябрьская, холодная: стылая сырость пробирает насквозь. Грохот не обрывается ни на секунду, перестаешь его замечать.

Стрелковый батальон пошел по пояс в воде, чтобы обойти станцию с юго-востока. Встретили огонь в лоб. Отошли на исходный рубеж.

– Нерадивому упрямству конец! – кричал Казаков. – Попрошу вас сейчас же связаться с высшим командованием и доложить, что у меня не полки, а роты, не батальоны, а полувзводы! Пусть сровняют высоту с землей с воздуха, к чертовой матери!… Нет у Казакова полков, и шабаш!

Полки были, правда изрядно поредевшие. Оставался и резервный батальон.

К часу ночи по-пластунски ползу по однопутке с разбитыми шпалами, искореженными рельсами. На насыпи хоть голыши считай – до того видно все вокруг. Одна ракета потухнет, рассыпаясь в черноте осенней, и тут же вспыхивает вторая, за ней третья…

Стараюсь слиться с насыпью. За мной, тяжело дыша, низко пригнув головы, стелется отделение автоматчиков.

Странная насыпь: ее края срезаны сразу же за шпалами. Тут и «виллису» не пройти. Неужели то, что толкает меня вперед, задумано зря? И все же я ползу, ползу, замирая на то мгновенье, когда свет от ракеты падает прямо на дамбу. Впереди какие-то шорохи, потом будто рашпилем по дереву. Услышал тихий голос:

– На полтрака, товарищ капитан!…

– Пройдешь, а? – негромко пробасил кто-то.

– Пройти можно, но первый снаряд в лоб – и капут.

Кто же там, впереди? Разведчики из самоходного полка?

Даю заранее обусловленный сигнал – притрагиваюсь рукой к плечу отделенного, – и мы начинаем отползать на исходную точку, но нас услышали.

– Пароль? Стрелять буду!

– Усач, – отвечаю и требую: – Отзыв?

– Рыжий.

Мы вместе скатились с дамбы.

– Кто такие? Я представитель Военного совета армии полковник Тимаков.

– Я командир авангарда самоходного артполка капитан Алмазов.

– Сколько у вас машин?

– Ровно дюжина и никакого прикрытия.

– Ну?

– Пройти можно – водители первоклассные, обстрелянные. Как они встретят нас – вот в чем фокус. Аккуратненько саданут – и пощелкают все мое хозяйство.

– Тут и дурак не промажет, – соглашаюсь.

Солдаты приткнулись к откосу. Мы с капитаном устроились пониже, у основания дамбы, сидим спина к спине и молчим. Думаем об одном и том же. Не оборачиваясь, спрашиваю:

– Готовы на риск?

– А зачем я лазил бы, обдирая штаны? Соображаю так: тут наша дорога на Батину. Лучше пулю в лоб, чем на такое смотреть: стрелковый батальон за полчаса на трясинах до ста солдат потерял. Не смогу до утра дожить, ежели не ворвусь на станцию!…

– Спокойнее, капитан.

– Да уж куда спокойнее. Передавлю гадов, как щенят, мать их в душу…

Закипел человек – на все пойдет.

Не сразу понял и самого себя. Только сейчас, после слов артиллерийского офицера, как молния вспыхнули прощальные слова Гартнова: «И самоходки, что ты пропихнул через Дунай, может, на свое счастье…»

А что немцы, немцы? Думай, думай. Ты изнутри их видел, и разных: от обозного до генерала, мчащегося по южнобережному шоссе в машине с не пробиваемыми пулями стеклами. Пустил бы самый отчаянный немецкий офицер свои самоходки в ночь-полуночь вот по этой дамбе? Да ни за что на свете! Значит… значит, на дамбе пехотный заслон, а в худшем случае подход на станцию закроют пехотой с двумя-тремя полковыми пушками. А маневр? Не дать ему времени – и все!

– Капитан, рискнем?

– Ворвусь на Батину, а что дальше? Без пехоты мы нуль без палочки…

– Будет пехота!

* * *

Генерал материл меня без зазрения совести, кричал:

– Мальчишка! Я лишь в девятьсот двадцать седьмом году, пятнадцать лет верой и правдой служа народу, удостоился полковничьего звания! А тут на тебе – пекут вас как блины! Не получишь мою пехоту, нет и нет!

– Именем Военного совета, требую стрелковый батальон, – настаивал я, зная, что и сам генерал отлично понимал: другого выхода нет, потому и не может сдержать себя, на мне отыгрывается.

– А шиша не хочешь? – Казаков с силой швырнул на стол финку, которую держал в руке.

Капитан Алмазов, словно статуя – гвардейского роста, плечистый, – сжав губы, смотрел на нас. Я спросил у него:

– Вы на какой машине пойдете?

– На четвертой.

– И я с вами.

– Красуешься, сукин сын! Вон из землянки!

Мы ждали. Я знал: генерал связывается с командующим и требует отмены решения. Только напрасно.

Прошло десять минут.

– Ждите меня здесь. – Я пошел в генеральскую землянку.

Казаков, опустив голову, не глядя, сказал:

– Бери хоть всю дивизию…

– Нужны две полные роты, взвод автоматчиков, одна иптаповская батарея.

– Какого черта торчите перед глазами? Идите, идите!…

* * *

Марш начался в два часа тридцать минут. Никогда не пойму, как можно было пройти по узкой дамбе этим мощным орудиям на собственном ходу и на большой скорости. Я находился в состоянии человека, летящего в пропасть и не знающего, что: его там ждет: спасительная вода или хаос вулканических пооод…

Потерял счет времени. Казалось, шли мы целую вечность, только потом узнал, что одолели дамбу за какие-нибудь девятнадцать – двадцать минут. Алмазов орал, ругался. Самоходка то качалась из стороны в сторону, то прыгала по-козлиному.

– Ур-ра! Вперед, ур-ра!!!

Я увидел угол кирпичного здания, потом промелькнула маятником качающаяся доска с надписью: «Batiсa». Самоходка подняла передок. Куда-то проваливаясь, я ударился обо что-то, и весь грохот боя как ножом срезали…

…Качается низко над головой полуовальная крыша с горящей лампочкой посередине. Я лежу на носилках, рядом усталый, небритый мужчина в белом халате и шинели, накинутой на плечи. Подремывает.

– Где я?

Фельдшер шевелит губами, глядя на меня.

– Громче!

Он широко раскрывает рот, наклоняется ко мне, но я ничего не слышу – ни его голоса, ни шума мотора, хотя понимаю, что меня куда-то везут и санитарную машину подбрасывает на ухабах.

– Напишите!

Фельдшер закивал головой, из планшета вытащил блокнот, быстро что-то написал карандашом, подал мне. «Вы легко ранены и контужены».

– Станцию взяли? Где наши, на высоте?

Отрицательно покачал головой, но руками изобразил обхват, а потом все перечеркнул пальцем.

– Хана фрицам! – понял я по движению его губ. Он приложил палец к ним, как делают матери, укладывая спать малышей, требуя молчания и тишины.

40

Занесенный снегом фольварк из красного кирпича, с башней, возвышающейся над сосновым бором, удобно стоял на краю плато, глядя окнами на простор Печского угольного бассейна с терриконами, меж которыми застоялась дымная пелена, не пробиваемая слабеньким зимним солнцем. Ветер с той стороны приносил сырой угарный дух. От налета угольной пыли тускнело оконное стекло в моей роскошной, с рогатым светильником и охотничьими трофеями на стенах палате. Словно наступали сумерки. К счастью, чаще набрасывались северо-восточные ветры, приносившие яркость дню, прохладу звездным ночам.

Я жил в тишине и ее боялся. Со страшной медлительностью тащилось время. Засунув руки в карманы шинели, до бровей напялив ушанку, сидел, уединившись, под башенными часами – там было нечто похожее на нишу. Глядел на дали, зачастую ни о чем не думая, никого не вспоминая. Из сомнамбулического состояния выходил лишь тогда, когда распахивались ворота армейского госпиталя и на площадке у парадного входа останавливались санитарные машины.

Выносили раненых. Я ничего не слышал, но всем своим существом хотел понять, что происходит на переднем крае.

Поступали, как правило, с осколочными ранениями, – значит, фронт не двигался, но жил активно и артиллерийская дуэль не смолкала.

В тишине ушел в небытие декабрь, наступил новый год, сорок пятый. Мы встречали его с елкой в большом парадном зале. Я, со всеми вместе осушив бокал трофейной шипучки, забился в уголок и смотрел, как веселилась молодежь. Сестры-красавицы и выздоравливающие кружились в вальсе под аккордеон.

Незаметно ушел в палату, пробовал читать. Не читалось. Думал о том, где сейчас мои близкие, друзья, боевые товарищи. Вошел капитан, лечащий врач, с двумя полными бокалами. Подал мне записку: «С Новым годом, товарищ полковник. Мой подарок: вы будете слышать! Медленно, но верно слух возвратится к вам – таково заключение фронтового профессора-ларинголога. Поздравляю».

Утром солдат на мотоцикле доставил мне пакет и посылку. Военный совет поздравлял с Новым годом. В посылке – коньяк, папиросы, носовые платки и… шпоры. Улыбнулся – это от генерала Валовнча.

Шел последний день января. Проснулся, как обычно, в семь утра, побрился, умылся. Вышел из палаты и… замер: издалека, очень издалека, будто сквозь ватные тампоны, пробивались удары набата: бом, бом… Сердце запрыгало. Приставил ладони к ушам, стало громче: бом! бом! бом!

– Капитан! Капитан! – Я в три прыжка одолел лестницу, ведущую на второй этаж. – Капитан! Я слышу! Слышу, я слышу… Товарищи, я слышу!…

Раненые, окружив меня, улыбались. Я обнимал всех… Слух исподволь возвращался. Часами из расстроенного фортепиано я выколачивал звуки. От зимнего низкого солнца пылали окна фольварка, мороз накрепко сковал землю, на соснах лихо разгуливали белки. На макушке дерева каркала ворона.

– Громче, проклятая!

Я упивался музыкой человеческого голоса, приставал к раненым, просил, требовал рассказать что-нибудь о себе.

В конце февраля госпиталь начал свертываться. Многих уже эвакуировали в глубокий фронтовой тыл. Я пошел к врачу:

– Когда выпишете, доктор?

– Выдержка, выдержка, Константин Николаевич.

– Вы готовитесь к эвакуации. Куда?

Он махнул рукой на запад.

Эвакуация продолжалась. Утром подошла машина, из нее выпрыгнула женщина… Хочу окликнуть ее, а голоса от волнения нет. Скатываюсь вниз и застываю у парадной двери.

– Галина!

Она бросила узел в машину, обернулась:

– Я!

Незнакомая женщина удивленно смотрела на меня.

– Простите…

Ее глаза блеснули из-под спутанных волос.

– Я же Галина. Вы меня звали?

– Простите, обознался…

Не спеша поднялся на свою верхотуру под башенными часами, сел, закурил… Домик на окраине, за некрашеным забором; комната с печуркой, теплые глаза Галины… И ночь с лунным отблеском ее голубого тела. И стремительно рвущаяся куда-то река, и обваливающиеся берега… Я казню себя, казню за тот час, за то мгновенье, когда повстречал в румынском городке на Дунае бидарку с женщиной в кудряшках…

На другой день в госпиталь приехал генерал Валович.

– Молчите, я вас буду изучать! – сказал излишне громко.

– И вы испытываете мой слух?

– А почему бы нет? Что такой худой? Несолидно!…

– Увезете с собой?

– Не больно хотят врачи из своих рук выпускать…

– Уговорите их, пожалуйста!

41

За нами остались угольные курганы; потекли долины с виноградниками, садами, поближе к дороге развороченными бомбовыми ударами, растоптанными танками.

За городом Капошвар стала остро ощутимой близость фронта. Там шла усиленная артиллерийская дуэль, в небе за слоем туч каруселили самолеты. Чем ближе к переднему краю, тем больше разбитой техники – нашей и немецкой. Впервые увидел с разломанной пушкой – ствол врылся в землю – танк «королевский тигр». Ну и махина!

– Рванули, товарищ генерал!…

– Верно! Но противник сильно огрызался, местами перехватывал инициативу. И все же не тут он прошляпил, а ранее, на высоте двести пятой. Передержал себя, спалил десятки тысяч отборных солдат. И нам, конечно, досталось – немало потеряли…

– Когда высота пала?

– На третьи сутки после Батины. Расплата была у них тяжелая – Гитлеру пришлось двинуть против нас стратегические резервы. Тогда они и сдержали наш натиск на нефтяной район Надьканижа. Сейчас линия фронта нашей армии: озеро Балатон – Марцали – Надьбайом – Барч… Идут активные бои без особого успеха для нас и для противника. Но события назревают…

– А как в районе Будапешта?

– Положение еще сложнее.

Прием у командующего продолжался не более двух минут.

– С возвращением в строй, полковник. Завтра у генерала Чернышева примешь под командование гвардейский полк. Сейчас – два часа на отдых. А потом – в дорогу!

* * *

На командном пункте маршала Ф. И. Толбухина собрался генералитет 3-го Украинского фронта.

Во вместительном зале с занавешенными окнами находились командующие и начальники штабов армий, члены Военных советов, командующий Дунайской военной флотилией, командующие союзными войсками – югославскими, болгарскими – и мы, группа старших офицеров. Вошел маршал, голоса в зале стихли. Минут за десять до всеобщего сбора я неожиданно столкнулся в коридоре с Толбухиным лицом к лицу. «Здравия желаю, товарищ маршал!» Он улыбнулся: «Спасибо, полковник. И тебе, как вижу, не мешает поднакопить здоровья…»