Текст книги "Избранное"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)

Валович откинулся на спинку венского стула:

– Что нужно?

– Прошу придать на день-другой артиллерию, танковую группу и разрешить совместное учение с боевой стрельбой.

Генерал погладил бритую голову, чихнул.

– Где, когда?

– За Просуловом, пять километров восточнее лагеря.

– Не разрешаю. За каждый выстрел отвечаешь головой. В тылу тишина. Запомните – тишина!

– Обкатка необходима, – вставляет слово Ашот.

– Согласен. – Генерал достает карту. – При тебе, подполковник, двухверстка? Разворачивай. От Просулова веди линию на север до отметки сорок восемь и семь десятых. Нашли? Тут можете пострелять сколько душе угодно.

– Там тылы другой армии и даже другого фронта, товарищ генерал.

– Это уж наша забота. Танки не дам, а с артиллерией так: свяжитесь с командиром Шестой бригады РГК и с командиром Двести тридцать четвертого иптаповского{1} полка. Они жаждут взаимодействия с пехотой. Все!

…Мы пробились через скучные заросли ивняка и вышли на поле с пологим скатом в нашу сторону, напоминавшее правый берег Днестра. Струи воды стекали с плащ-палаток – только что отбарабанил дождь. Начштаба Татевосов откинул капюшон, осмотрелся.

– По-моему, то, что надо нам, товарищ подполковник.

– А как артиллерия? – спросил я у командира гаубичного полка РГК.

– По мне что ни хата, то и кутья, – стреляю с закрытых позиций. Что скажет мой собрат по оружию? – Он кивнул на командира иптаповского полка майора Горбаня.

Горбань, с ног до головы закутанный в плащ-палатку, посмотрел на небо, будто там и была самая главная позиция для его шустрых пушек. Покосился на всех и промолчал.

– С тобой не соскучишься. – Полковник-артиллерист подтолкнул Горбаня в бок.

Мы тщательно выбирали поле для учения с боевой стрельбой. Еще раз согласовали взаимодействие и решили к рассвету сосредоточиться на «позициях».

…Полевой телефон связывал меня со всеми подразделениями полка, а рация – с артиллеристами. Торопится минутная стрелка. Рыбаков, присев на корточки, поглядывает на меня. Его волнует мое решение: я приказал пехоте идти за огневым валом, держа минимальную дистанцию от него – метров сто. Он умолял:

– Может, двести, а? Черт его знает, как стреляют эти пушкари…

– А ты у них узнай, Леонид.

– Узнаешь! Один хвастун, другой молчун…

Я еще раз в бинокль рассматриваю поле – ни души; подразделения хорошо замаскировались.

Рыбаков делает еще одну попытку:

– Увеличьте дистанцию, христом-богом прошу!

Ашот смеется:

– Как говорит цыган: небитый – серебряный, битый – золотой!

Минутная стрелка приближается к двенадцати… Я швыряю в небо красную, затем синюю ракеты. И все поле сразу же вздрагивает от рева семидесяти пяти орудий – от полковой пушки до гаубицы РГК.

Снаряды ложатся все ближе к «переднему краю». Огневой вал плотнеет, выравнивается, становится сплошной стеной.

Десять минут дрожит древнее поле, потом я, прижимая телефонную трубку к уху, командую:

– Первый, в атаку!

– Есть! – Это голос комбата Шалагинова.

Захлебываются станковые пулеметы, а черная завеса над «передним краем» растет, растет…

– Пошли, пошли! – кричит кто-то рядом.

Я вижу первую цепь – изломанную, кое-где разорванную.

– Первый! Что они у тебя, кисель хлебают? Перебьешь людей! Выравнивай!

Слежу в бинокль: комбат Шалагинов выскакивает с наблюдательного пункта, от него связные бегут в роты.

Приказываю артиллеристам:

– Перенести огонь на сто метров в глубину!

Огневой вал медленно-медленно начинает уходить дальше, а первая цепь пехоты, ускоряя ход, «штурмует» вал. За ней идет вторая, черновская.

В считанные секунды артиллеристы меняют прицел, и снаряды ложатся между первой и второй цепями.

Напряжение нарастает. Все бинокли – на атакующих.

– Молодцы артиллеристы! – кричу от души.

Майор Горбань молчит, и не понять, доволен ли он работой своих пушкарей, которые лупят прямой наводкой и с завидной быстротой меняют позиции, таща орудия на себе. Он временами лишь что-то бубнит в телефонную трубку.

– Ур-ра-а-а! – разносится голос пехоты.

– По своим бьете, слышите?! – вдруг заорал Рыбаков.

Вижу в бинокль: снаряд разорвался метрах в тридцати от второй цепи. Связываюсь с командиром гаубичного полка:

– В солдат швыряешь снаряды!

– Это твою пехтуру заносит!

Замполит настойчиво просит:

– Прекратите учения, слышите?

Я в трубку:

– Астаховцы, вперед!

Солдаты Астахова идут сомкнуто, словно это убережет их от случайного снаряда. Сам комбат по-журавлиному вышагивает впереди. Надо ему за это всыпать!

С дальнего поста воздушного наблюдения докладывают:

– Курсом сто восемьдесят пять, на высоте четыре тысячи метров – немецкий разведчик.

– Унюхали, сволочи! – Ашот вскинул голову.

Высоко– высоко в небе блеснули крылья вездесущей «рамы».

Командую:

– Отбой!

Сразу же пресекается огонь, лишь смрадный дым ползет над учебным полем. Замполит протягивает мне телефонную трубку:

– Докладывает Чернов, что в его батальоне легко ранили двух тыловиков… Я же предупреждал!…

– Проследи, – говорю ему, не беря трубку, – чтобы их вовремя отправили на медицинский пункт.

– И это все? – Рыбаков смотрит мне в глаза: ждет раскаяния, что ли?

– Дорогой Леня, – Ашот дружески подтолкнул его, – я понимаю твои заботы, но зачем сейчас на мозги давишь? Сам видел, как батальоны выполняли задачу. Как шли за огневым, валом, а?

Рыбаков шмыгнул носом. Это мальчишеское шмыгание заглушило во мне те резкие слова, которые хотелось сказать; ему.

– Иди-ка, Леонид, к Чернову и во всем разберись… Сам знаешь как.

В КП вошел майор Горбань, по-прежнему закутанный с ног до головы в плащ-палатку, уселся подальше ото всех и запалил махру. Вот кто заслуживает похвалы. Его солдаты дружно облепляли свои длинноствольные пушки и, как муравьи, что тащат ношу в десять крат большую, чем они сами, волокли; их по крутым склонам.

– Спасибо, майор Горбань.

Он пожал каждому из нас руку и сел в свой «виллис».

– Веселый человек, – усмехнулся Ашот.

25

Далеко на севере – в Белоруссии – гремели фронты. Там окружали дивизии и армейские корпуса немцев. Москва салютовала наступавшим частям и соединениям. В сводках Информбюро – новые города и новые направления. Вспыхнули жестокие бои у Вислы, а позже за Вислой – на Сандомирском плацдарме. Только наш 3-й Украинский фронт от Григориополя до Черного моря прилип к Приднестровью, обжился в удобных окопах, выше головы зарылся в землю.

Здесь над фронтом густела тишина, в садах алел шафран, остро пахло шалфеем. Тишина была августовской, когда палят стерню, поднимают зябь, снимают ранний виноград, когда под яблонями вянет падалица… Одинокий коршун плавно кружит над древними скифскими курганами, а степь под его крыльями лежит перезрелая, усталая от плодородия. Вот эту самую степь, на которой пылятся наши дороги, где мы солдатскими лопатами перебросали с места на место миллионы тонн ржавой приднестровской земли, много веков назад топтала восьмисоттысячная армия персидского царя Дария. Утомленный бесплодной погоней, Дарий умолял скифского царя вступить с ним в битву: «Странный человек! Зачем ты бежишь все дальше и дальше? Если чувствуешь себя в силах сопротивляться мне, то стой и бейся, если же нет, то остановись, поднеси своему повелителю в дар землю и воду и вступи с ним в разговор». Скифский царь отвечал: «Никогда еще ни перед одним человеком не бегал я из страха, не побегу и перед тобою; что делаю я теперь, то привык делать и во время мира, а почему не бьюсь с тобой, тому вот причины: у нас нет ни городов, ни хлебных полей, и потому нам нечего биться с вами, страшась, что вы их завоюете или истребите. Но у нас есть отцовские могилы: попробуйте их разорить, так узнаете, будем ли мы с вами биться или нет…»

За Днестром в 1944 году у немцев было столько же солдат, сколько было их у Дария. Окопались, ждут…

Ждем и мы. Нет скирды – а их раскидано бог знает сколько, – под которой не затаился бы наш танк. Свернулись армейские и фронтовые госпитали, под прикрытием темноты двинулись к самому Днестру. А ночью на Днестровской переправе на первый взгляд тише, чем днем, даже махонький огонек не блеснет. Кажется, что все спит и комендант видит третий сон. На самом деле льется здесь в три ручья солдатский пот. Уже за километр до реки машины выключают моторы. Толкают их солдатские руки.

Команда еле слышная:

– Раз-два, взяли!

Тащат машину по выщербленному настилу моста, тужатся, выталкивают на тот берег в кусты, а то и подальше – в лес. Машина за машиной, а меж ними скользящие, тяжело дышащие тени: артиллеристы несут на плечах снаряды до самых позиций, накапливая боекомплект за боекомплектом.

Меня срочно вызвали к командующему.

Дежурные офицеры направили мою машину куда-то за поселок, на четвертом километре остановили. Майор с повязкой на рукаве придирчиво сличал мое лицо с маленькой фотокарточкой на первой странице офицерского удостоверения, посмотрел в свой список.

– Машину остановите под кленами, а сами шагайте от маяка к маяку.

Через каждые сто метров – офицер. Снова проверка документов.

Иду долго, прохожу кустарник и оказываюсь на широкой поляне, прикрытой сверху кронами старых дубов. На свежих сосновых скамейках – генералы, старшие офицеры.

Кто– то тянет меня за рукав:

– Садись, комполка.

Генерал Епифанов, комдив, радушно принимавший пополнение за Днестром.

– Здравия желаю, товарищ генерал.

– Ну и поджарили вас! Слушайте, по знакомству подбросьте-ка мне полсотни сержантов, – толкнул он меня в плечо.

– Мы за каждым сержантом сами гоняемся.

– Вымели, значит, начисто? Жаль. Тимаков, пойдете ко мне на полк?

– С удовольствием, да хозяин не пустит.

– А просился?

– Боюсь даже заикнуться.

На поляне затихло – появились командарм и генерал Бочкарев, потом начштаба Валович со свернутой картой. Мы поднялись. Командующий взмахом руки велел нам сесть, а сам посмотрел поверх голов:

– Комендант?

– Здесь комендант!

– Обеспечение?

– На триста метров вокруг ни души.

– Все. Идите и сами за линию. – Командарм оглядел нас каждого в отдельности. – Товарищи командиры соединений, отдельных частей, начальники служб, – наступление!

Вздох облегчения: наконец-то! Командарм степенно продержал:

– Где, когда, кто и как – узнаете в положенное время, в положенном месте. О противнике. – Он подошел к карте, которую успел развернуть начальник штаба. – Внимательно приглядитесь. – Он кончиком указки очертил позицию за Днестром… – Решается судьба Балкан, судьба сателлитов врага – Румынии, Венгрии! – заканчивал командарм. – Возможно, противник не верит в нашу наступательную силу. Сколько можно наступать! Наступлениям нет конца! Мы, по его расчетам, должны выдохнуться… Есть немало доказательств тому,, что противник, ожидая наступления на нашем фронте, недоучитывает его мощи, считает: у него достаточно сил, чтобы не пустить нас дальше Прута и Дуная…

Я возвращался в полк, вспоминая генеральскую карту, старался зрительно представить местность, на которой развернется сражение, может быть одно из величайших в этой гигантской войне. Леса, дороги, холмы, города, поселки. Странный рельеф – противник почти всегда будет над нами. Это его преимущество. Но мой партизанский глаз видел и кое-что другое: буераки, балки, перелески – есть свобода для внезапного маневра усиленных подразделений.

По приказу генерала Валовича наш полк форсированным маршем подошел к главной переправе через Днестр и рассредоточился в прибрежном районе вправо и влево от дороги. От моего наблюдательного пункта, с которого хорошо проглядывается во всю глубину Кицканский плацдарм, в батальоны и спецподразделения потянулась телефонная связь. Полк окапывался по линии, лежавшей вдоль Днестра.

26

Душные августовские ночи с ароматом вянущих трав стояли над позициями. С деревьев в окопы падали перезрелые яблоки.

Несмотря на тишину и кротость небесного купола с круглой, картинной луной, невозможно было изгнать навязчивую мысль, что смерть и жизнь уже стоят с глазу на глаз. Хотелось, чтобы все началось как можно скорее, но проходила еще одна ночь – и новый день приносил лишь прежнюю тишину и прежний покой. В топях на том берегу Днестра квакали лягушки, на пустых дорогах шальной ветерок взвихривал пыль, рассеивая ее по степи.

В десять часов утра 19 августа 1944 года узнали, что наступление назначено на завтра.

Солнце, как и вчера, катилось по знойному небу, на позициях – наших и немецких – шла обычная перестрелка. Но теперь время мчалось на всех парах. Ночь подкралась внезапно. Никто не спал: на наблюдательных и командных пунктах, на артиллерийских позициях и полевых аэродромах, в окопах и землянках тысячи офицеров еще раз уточняли ориентиры, стыки между частями, сигналы взаимодействия различных родов войск; солдаты писали письма. Кто тайком уговаривал судьбу, молясь богу, кто менял белье… Что же готовит завтрашний день?

Наш запасный полк вкапывался в землю на левом берегу. Я обошел батальоны и долго стоял, вглядываясь в Заднестровье, – хотел предугадать, когда же грянет артиллерийско-бомбовый удар по немецким позициям. Но там, как и вчера, шла обычная пляска сигнальных ракет, вспыхивала редкая перестрелка; на переправе – безлюдье.

– Распластался на земле, еще не остывшей от дневного зноя. И река и кусты на берегу были залиты густым лунным светом и казались неживыми. Сейчас у меня не было той отчаянной занятости, которая еще вчера и позавчера захлестывала. Теперь время есть и подумать, но мозг мой будто заключили в панцирь, через который не просачивалась ни единая живая мыслишка. Гулко стучит сердце – отдается в висках. Пытаюсь вернуться к прошлому, к чувствам, которые владели мною у материнской могилы, на полустанке, откуда открывались мглистые дали Пятигорья, и на берегу Кубани, где стоял я у дуба с выжженной сердцевиной.

Кто– то приближался ко мне.

– Ты, Ашот?

– Это я. – Рыбаков улегся рядом. – Ну как, командир?

– А черт его знает… Будто на полном ходу с седла выбросился…

– Ты? Удивительно… Что-то сегодня у всех не так, как вчера. Ходил из окопа в окоп и людей не узнаю. Даже самые шумливые попритихли.

– Так всегда, Леонид. Бывало, в партизанской землянке допекают друг друга – кажется, и врагов злее нет. А в засаде из смертельного огня один другого вытащит.

– А верно!… У моего бати присказка была: «На межах – до грани ссоры да брани, а волка гуртом бьют»…

Над нами бесшумно планировал самолет, казавшийся гигантской ночной птицей. Мы следили за тем, как он со снижением шел на восток. Рыбаков сел по-турецки.

– И я вроде сам себе чужой… Как бы с лету в яму не угодить.

– Перескочишь, замполит.

– Дай-то бог!…

– Я малость вздремну, Леонид, а ты присмотрись-ка к медикам – как у них там?

Он скрылся за кустом можжевельника, а я еще постоял на берегу, потом шагнул в сторону землянки и… замер: ночная тишина раскололась на тысячи кусков, на землю и небо обрушились гул и рев такой страшенной силы, что берег под моими ногами закачался.

Началось!

На левом фланге плацдарма что-то запылало. Густые полосы огня бегут на запад и, кучась, поднимаются багровой стеной. Гулкая горячая волна с Днестра размашисто катится в степь, за ней еще одна, еще…

Пушки бьют впереди, слева, справа, даже из-за спины летят горящие стаи реактивных снарядов.

Ровно двадцать минут грохочет ночь, разрываясь на части, а потом внезапно затихает, лишь воздух перенапряженно дрожит.

Взлетают в небо ракеты, и через считанные секунды доносится приглушенное расстоянием солдатское «ур-ра». Ночная атака? Солдатский крик заполняет пространство с левого фланга до самых болот.

На линии немцев густеют вспышки выстрелов, стаи трассирующих пуль летят на нашу сторону. Я улавливаю басовитый язык пулеметов «МГ-42».

«Ур– ра-а» еще кричат, но тише, тише, тише… А пулеметный перестук у немцев набирает силу, в небо вплетается ухающий гранатный перекат, словно по мокрой ухабистой земле волокут только что сваленные деревья.

Полностью умолкает артиллерия, и на плацдарм возвращается прежняя тишина. Но оживает переправа: крики, лошадиное ржание, вой моторов, надвигающиеся с того берега.

Спускаясь к реке, останавливаю первую попавшуюся пароконную повозку:

– Старший есть?

– Вроде я – ездовой.

– Что там, на левом фланге?

– Наши пушки дюже по ихней стороне молотили, значит. А как пошли мы в атаку – мать честная! Ждали, гады…

– Оборону-то прорвали?

– Куда там, не подпустил фриц, вот какая штука. Пшел! – стеганул кнутом: лошади натянули постромки.

Еще повозки, санитарные машины. Многовато раненых. Что же там надумали? Ночная разведка боем?

Бежит ко мне Ашот:

– Захлебнулась атака?

– Пока не ясно.

Идем в землянку – поближе к телефону.

Ашот зажал подбородок единственной рукой, потом рубанул ею по воздуху:

– Что мы гадаем? У Толбухина какой запас, знаешь?

Входит помначштаба капитан Карасев, докладывает:

– Вас ждет на проводе Четвертый.

Беру трубку:

– Двадцать первый слушает.

– Семья на месте? – Голос у Валовича спокойный, обыденный.

– Так точно.

– К утру двадцать второго со всеми потрохами быть в моем доме.

– Через порог не пустят, товарищ Четвертый.

– А ты проскочи!

– Понятно.

Ашот прислушивается к интонации моего голоса.

– Порядок? – Весь подался ко мне.

– Валович в норме.

– Хорошо! Ночная разведка боем, не более того.

Я понемногу успокаиваюсь; прилег и сразу же крепко засыпаю. Сплю без сновидений. Открываю глаза_день и… тишина.

– Проспал? – вскочил на ноги.

Ашот недовольно махнул рукой:

– Седьмой час, а молчок. Когда же начнется, командир?

Странно: приказа об отмене решающего наступления не было. Может, он до нас не дошел?

Вдали, на плацдарме, купол монастырской церкви. На нем играет солнце, и видно даже, как голуби летают. Начинался зной; на дороге, спускающейся к переправе, поднялся смерч, кружась двигался к Днестру, но не дошел – угас, лишь медленно кружились над землей обрывки бумаги.

Я пошел к берегу, выбрал удобное для наблюдения место, поднял бинокль… Ей-богу, ничего за ночь не изменилось, кроме леса на левом участке – он потемнел и еще дымил.

Пришел с судочками Касим, расстелил на сухой траве салфетку.

– Кушать надо, командир.

Неожиданно над нашими головами послышался пронзительный, какой-то скулящий визг. Инстинктивно распластались на земле. И тут же ахнуло одновременно с берега, на плацдарме и в степи за спиной. Все вокруг начало окутываться густым дымом и исчезало из поля зрения. Видимой осталась часть неба, где в несколько этажей шли на запад самолеты: звеньями, эскадрильями, целыми полками.

Звуки слились, ощутимо вздрагивала земля, не столько услышал, сколько почувствовал уханье тяжелых гаубиц. Сериями летят на запад огненные «сигары» – бьют реактивные установки. Взрывы десятков тысяч снарядов и авиационных бомб сжирали кислород, и вскоре трудно стало дышать. Ткнулся лицом в землю, хватая запекшимся ртом пропитанный пороховым угаром воздух. Грохот, треск продолжались целую вечность, земля качалась, как палуба в зыбком море. Артиллерийско-бомбовый удар длился пятьдесят минут, затем оборвался, и глухая тишина показалась куда страшнее кромешного ада.

– Начинается атака! – заорал Ашот, ударив кулаком по земле.

Гул надвигался исподволь, будто из глубины земли. Снова надрывно заголосили батареи, бросая теперь снаряды в глубину немецких укреплений.

– Идет пехота! – Ашот приложил ладонь к уху. – Точно, пошла, матушка!

Я не слышал криков атакующих, но как-то ощущал движение на линию немцев и то, как пехота вклинивается в оборону, – после такого артиллерийско-бомбового удара там, у немцев, не должно быть ни одной живой, огневой точки. Уже пора идти танкам. Жду: вот-вот завоют моторы и залязгают гусеницы. Ну!

Что– то случилось. Может, я оглох? Нет, хорошо слышу, как наши пушки молотят второй эшелон врага. Но почему так близко рвутся снаряды? За монастырской стеной черные фонтаны земли.

– Беда! Яман-беда! – закричал Касим.

Немецкие пулеметы и пушки усиливали удар, вся линия нашей обороны в огне и дыму. Метрах в ста снова рявкнули наши гаубичные батареи; в воздухе стало темно от самолетов; штурмовики летели на запад низко-низко, задевая, казалось, верхушки деревьев; визг реактивных снарядов дошел до критической точки и уже слухом не воспринимался. Да что за чертовщина!

Полная глухота. Лишь зрением улавливаю все происходящее и догадываюсь, что наш фронт начал еще один артналет.

Устав от всего, не уловил момента не ложного, как в первом случае, а настоящего переноса огня в глубину линии вражеской обороны, не понял, когда пехота пошла на штурм.

* * *

Танки входили в прорыв, лязгом и воем заглушив все другие звуки. За танками пошел конный корпус, потом покатила мотопехота, а за нею еще танки, танки. Переправа дугой прогибалась от тяжести мощных машин, ни на минуту не оставаясь свободной.

Появились первые раненые, наперебой и возбужденно рассказывали о ложной атаке. Солдат, вышедший из боя после ранения, охоч на слово. Черноглазый сержант, с рукой, наспех уложенной в лубок, с подсохшей кровью на гимнастерке и брюках, возбужденно рассказывает:

– Ну и смехота, елки-палки!… Обдурили фрицев, как ягнят. Как заорем «ур-ра», а сами ни с места!

Санитар, сопровождающий, перебивает:

– Да не так, кореш. Как наши, значит, огонь в глубину перенесли, тут и показали чучела.

– Ты был, да? Ты соображаешь, тюха-матюха! Не показали, а двинули вперед по ложным проходам. Ну и умора, как зашпарили они по чучелам – ошметки летели!

– Во-во, тут-то их снова и накрыли наши.

– И амбец! В окопе одного гада только и нашел, так он в упор, подлюка, – и тр-рах! – кивнул на лубок.

Десять тысяч чучел было «поднято в атаку». Их двигали на немцев по заранее подготовленным и замаскированным траншеям. Противник все, что сумел сберечь от первого артналета, бросил на передний край. Тут-то наша артиллерия и штурмовая авиация смешали все живое с заднестровской землей!…

Слежу за переправой – уже скоро вечер, а потоку войск не видно конца. Идут полки резерва Главного Командования, машины с боеприпасами…

Наши батальоны замерли и ждали сигнала на марш на тот берег. Они хорошо скрыли себя, даже комендант переправы не подозревал, что под носом у него сосредоточился целый стрелковый полк, который, напружинившись, ждет момента, чтобы броситься на тот берег. На рассвете я подошел к нему, немолодому подполковнику, оглохшему и охрипшему. Он не понимал, чего я добиваюсь. А когда понял, попятился:

– Ты в своем уме?

– Мой полк должен быть к утру на позициях.

– У меня график, понимаешь? Сам командующий фронтом подписал, а ты лезешь… Ну что за народ! – Показал мне спину.

Я отошел в сторонку, но не спускал глаз с дороги, по которой сползали к переправе машины, повозки. Около часа шли дивизионы гаубичного полка. И вдруг – никого, тихо! Я просигналил, и через минуту-другую батальон Шалагинова мчался на переправу рота за ротой.

– Астахов, давай!

Бежали солдаты, смыкаясь затылок в затылок, по деревянному, настилу тарахтели повозки.

Комендант застукал нас тогда, когда на том берегу были все три батальона, а на помост вступила полковая батарея.

– Кто позволил? – заорал он оглушительно и, надвигаясь на меня, стал вытаскивать пистолет.

В запале я схватил его за руку, выбил пистолет, который упал в воду.

– Ты?! Ко мне! – крикнул он.

Прибежали автоматчики, подхватили меня под руки, поволокли по мосту. Привели в полутемную просторную землянку.

– Товарищ уполномоченный командующего фронтом, разрешите доложить! – обратился комендант к худощавому полковнику.

– В чем дело?

– Подполковник самовольно занял переправу! – О пистолете он умолчал.

– Как смели? Под суд отдам! – накинулся на меня уполномоченный.

– За что? Я воспользовался паузой и перебросил полк на тот берег.

– Откуда пауза? – Он повернулся к коменданту.

– Девяносто шестая танковая бригада запаздывает по неизвестным причинам, товарищ полковник…

– Тогда в чем дело, комендант?

– Мы оба виноваты, товарищ полковник, – говорю я.

– Идите – и чтобы через десять минут ни одного вашего солдата на переправе, ни одной повозки!

Вышел вместе с комендантом.

– Ты уж извини, виноват, – сказал я ему.

– Где это ты научился драться?

– Да ладно тебе, сказано – виноват.

– Не завидую твоим подчиненным…

С того берега набегал горький и влажный ветерок. Под копытами Нарзана сухо гремел настил…

Мы двигались за наступавшими частями. Деревья вокруг почернели от гари, на них ни листьев, ни плодов.

Попадались пленные. Они сдались сразу же после вторичного переноса огня в глубину их обороны. На запад путь им казался страшней, чем к нам. Они медленно брели, немцы и румыны, с застывшим в глазах страхом.

Наступление продолжалось при тридцатипятиградусном пекле. Тысячи трупов лежали от Днестра до Селемета, который сейчас брался штурмом. Над ним стояло ржавое марево солнца и огня. Не счесть покалеченных и разбитых машин, уже обобранных армейской шоферней. А лошадей, лошадей… Бедолаги, позадирали мощные копыта в стальных подковах в небо…

Санитарная служба фронта падала с ног от усталости. Повсюду запах хлорки. Пленные румыны роют глубокие ямы.

А войска – на запад, на запад…

Сады, земля, дома, изуродованные шквалом огня. Рыжая, рыжее глины, пыль на дорогах.

Наши части ворвались в Селемет. Здесь оказался оперативный центр 6-й немецкой армии. Окрестности начисто изрыты, в добротных блиндажах ковры, домотканые рядна.

Танковые части выскочили на простор и уже завязали бои у самого Прута, а войска соседнего фронта вышли на реку севернее и захватили западный берег. Под угрозой окружения оказались главные силы группы армий противника «Юг».

Через день роты, батальоны, полки, всю нашу Степную армию облетела весть: за Прутом сомкнулись мотосоединения двух Украинских фронтов. 6-я немецкая армия, бывшая армия генерала Паулюса, снова оказалась в окружении. В гигантском котле на восточном и западном берегах реки – пять немецких корпусов. На юге, у Аккермана, одна из армий нашего фронта завершила ликвидацию главных сил 3-й румынской армии.

27

Нетерпение! То самое нетерпение солдата, когда кажется, что на главную битву не попадешь, что самые значительные события обойдут тебя.

25 августа в шестнадцать часов меня вызвали к Гартнову. Я прискакал к едва приметному домику, притаившемуся под древним корявым дубом, спешился и вошел в низкую комнатенку.

Командующий встретил улыбкой.

– Небось думаешь, на шапочный разбор?

– Никак нет.

– Ну и хорошо. Каждому свое дело и на своем месте. Садись, подполковник, кури, а я свяжусь, – Потянулся к полевому телефону.

Сел, а сердце мое – бах, бах…

Как сквозь ватные тампоны, доносится генеральский голос:

– Дай мне Семнадцатого… Ты? Еще раз здоров. Как там у тебя?… Да, я о ней знаю – авиаразведка подтверждает. Держись и смотри в оба. Фланг?… Ты Тимакова знаешь? Ну и слава богу. Так вот, он будет у тебя. Все. – Командарм положил трубку, расстегнул ворот кителя – мелькнула белоснежная сорочка. – Подойди к карте, – позвал меня.

Оперативная карта испещрена красными и синими стрелками. Котел, в котором оказались полуразбитые немецкие дивизии, обведен жирной волнистой чертой. Он напоминал по форме яблоко с выпиравшим боком. Оттуда, из него, летели синие стрелы, но тут же загибались за фронтовую черту – обратно к себе.

– Контратакуют, – сказал командарм, кончиком карандаша обвел юго-восточную часть котла. – Здесь немцев держат полки генерала Епифанова, изрядно потрепанные. У него жидковат левый фланг. Но это еще не вся беда. Немцы группируются. Собрали кулак – до полка пехоты, остатки штабов трех дивизий с генералами во главе, танки и самоходная артиллерия. Отчаянные! На все пойдут…

– Ясно, товарищ командарм.

– Торопыга, слушай. Куда ударят – неизвестно, проясняется только общее направление – Прут. Там единственная переправа. Противник вокруг нее держит свежие части, танки. Значит, и прорываться будут туда, на переправу. Но… маршрут?… Могут пойти вдоль однопутки, но это на юг, а им нужен запад. На запад дорога короче, но там лес, болотце. Думай. – Командующий отошел, подпер спиной бревенчатую стену, по-стариковски потерся о нее; стоя у открытого окна, закурил.

Я не отрывал глаз от карты, стараясь как можно подробнее запомнить обстановку; засек: на западе наши войска лишь севернее болотца, а там резко пересеченная местность, Куда пойдут немцы? Пока не ясно.

Командующий подошел ко мне:

– Ну?

– Позвольте решение принять на месте?

– А я его и не требую тотчас. Приказываю, – палец в левый фланг епифановской дивизии, – занять боевую позицию от отметки девяносто пять и шесть десятых до болотца. Сосредоточиться сегодня же к двадцати двум. Задача: удержать позицию, не выпустить из кольца ни одного вражеского солдата, разведать группировку и уничтожить ее. Придаю… Впрочем, узнаешь об этом в штабе генерала Епифанова. Тебя там ждут.

Трофейный «кнехт» шел вдоль заброшенной однопутки. Машина без амортизаторов, бросает – матушку вспомнишь.

Перескочили полотно дороги, и тут же нас задержал часовой. Прибежал дежурный офицер, спросил:

– Подполковник Тимаков?

– Да, к генералу.

Шел за дежурным офицером, приглядывался. В стороне, возле разбитой железнодорожной будки, догорал бензовоз. От глубоких воронок несло тошнотворным перегаром.

– Бомбили?

– Недавно, тройка налетела, – ответил дежурный.

Вошли в землянку. Генерал Епифанов поднялся во весь свой большой рост, протянул ладонь, в которой уместились бы оба моих кулака.

– Ну вот, Тимаков, гора с горой… а человек с человеком – всегда… Располагайтесь. – Пожав мне руку, он дважды хлопнул ладонями. – Входите! – пригласил своих офицеров и, позвав всех к столу, на котором лежала развернутая карта, начал вводить нас в обстановку.

Почему– то всегда ждешь, что тебе скажут обо всем и все. А на деле оказывается: получишь тютельку информации, а дальше уж сам соображай. Узнал не более того, что знал: дивизия стоит на месте, противник помалкивает, но что-то надумал. И все. Позже, когда фронт стал мне понятен, как был понятен партизанский лес, я обнаружил некоторую закономерность: передний край трудно узнать через чье-то посредство, его можно познать лишь самому.

– В двадцать два ноль-ноль я снимаю с отметки девяносто пять и шесть десятых свой полк. К приему готов, подполковник? – спросил меня Епифанов.

– Два батальона рядом, у подножья отметки девяносто пять и шесть десятых, товарищ генерал.

– Вот и добро. Ну, еще что?

– Точнее о противнике.

– Загвоздка! Фашисты прикрыли тропы густым пулеметным огнем, носа не кажут. Группируются вот тут, у спаленного кордона. Контратакуют наверняка. Мы взяли одного гуся. Русский в немецкой форме. Говорит, что ночью двинутся. Куда – не знает.

– Что придается нам, товарищ генерал?

– Истребительно-противотанковый полк, гаубичный дивизион. Все.

– А танки?

Генерал лишь руками развел: