Текст книги "Избранное"
Автор книги: Илья Вергасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)
Первым ударил Глушко, сыпанул свинцом, как водой из шланга под бешеным давлением.
Заголосил и коваленковский пулемет. Он бил низом и ни одного немца к обрыву не подпустил.
Тогда немцы двинулись в лощину, а с нее туда, где ждал их Македонский.
Там наперебой затрещали автоматы вперемешку с частыми хлопками из полуавтоматов.
Ракеты: белая, зеленая и снова белая!
Фашисты уходят. Быстро они это делают.
Македонский рванулся на Мулгу к Сизову.
И вдруг надрывный женский крик:
– Костю… уби… ли… иии!
Это Дуся из тыловой службы.
Откуда– то появился комиссар. Лицо у него восковое, он без шапки.
Македонский присел – сердце зашлось.
– Командира убили! – закричал Иван Иванович и закрыл лицо руками.
Сизов лежал на палых листьях, лицо у него успокоенное и будто помолодевшее. Грудь прикрыта зеленой телогрейкой. Македонский нагнулся, приподнял полу: темное пятно над Костиным сердцем.
Убит… убит… убит…
6
Иван Максимович Бортников был бахчисарайцем и близко к сердцу принял все, что рассказывал Бережной. Он предложил мне:
– Собирайся в их отряд, посмотри на все своими глазами, Вернешься – и обо всем решим.
* * *
В отряде встретили меня тихо, обыденно. Остановил часовой. Повели на возвышенность. Под сухими соснами довольно странный шалаш из плащ-палаток, пахнет сырым дымком.
Из шалаша вышел человек с усиками и большими белками глаз, уставился на меня.
– От Бортникова! – сказал сопровождающий. – Начштаба!
– Черный, – протянул мне руку комиссар, приоткрыл конец палатки. – Миша! Гость!
– Ась?! – зевнул плотный бровастый мужчина, уставился на меня и протянул теплую ладонь. – Македонский.
Он был какой-то домашний.
– Дуся! Побалуй чайком!
Вошла краснощекая девушка, протянула полную кружку кипятку, заваренного душистыми травами.
Я чувствую: Македонский изучающе наблюдает за мной, но старается делать это вежливо.
Михаил Андреевич мне понравился с первого взгляда.
Кажется, англичане говорят: кто прав, тот не спешит. Не спешил и Македонский. Попили чайку, покурили, Михаил Андреевич заинтересовался моим регланом.
– Летный?… Красивый.
Трое суток я жил рядом с Македонским и Черным. И с каждым часом мое настроение изменялось к лучшему. Мы – наш штаб – сидели где-то под Кемаль-Эгереком, думали и гадали, что с бахчисарайцами. Чувствовали себя неуверенно и робко нащупывали связь с отрядами, которыми должны командовать, Но все это было там, в отрыве от чего-то главного.
Там мне, например, казалось, что ничего не выйдет с партизанской борьбой в этих непартизанских условиях, когда кругом враги, в селах полно карателей. Бахчисарайцы думают иначе.
Отряд живет в трех километрах от Коуша – там большой гарнизон врага; слышны не только выстрелы, но даже команды. Это не беспокоит бахчисарайцев. Знают: в Коуше ничего нового не происходит.
И во всем домовитость, простота. Здесь не принято становиться по команде «смирно» или называть официально «товарищ командир отряда», «товарищ комиссар»… Величают друг друга: Михаил Андреевич, Василий Ильич, а то и просто по именам – Ваня, Коля, Миша. Здесь упор не на внешнюю сторону дисциплины, а на ее, как говорит Македонский, «золотую сердцевину – товарищескую спайку», на партизанское братство.
Перед Македонским разведчик Иван Иванович. Голос ядреный, глаза блестят, щеки – маков цвет.
Командир слушает, но лукавинки так и бегают в его выразительных глазах.
– Ваня, этого не было.
Суполкин поперхнулся:
– Так почти было, пусть бог меня покарает!
Три километра от врага, а спят уютно: раздевшись и разувшись.
Черт возьми, но это же опасно!
Македонский успокаивает:
– Случайного ничего быть не может!
Трудно этому поверить, но факт остается фактом: противник никогда бахчисарайцев врасплох не заставал. Отряд хоть за час, но точно знал: сколько фашистов шло на его стоянку, с каких сторон, и даже знал, кто из предателей вел врага.
Мне повезло: в начале своей партизанской жизни я повидал бахчисарайцев, понял, что группа вооруженных людей в великой самодисциплине может совершить очень многое. Это я помнил всю войну, помню и сейчас.
Но возможно это при непременном условии: когда тебе в твоем доме помогают и собственные стены.
Будто полностью блокированы окружающие села, отбиты от партизан – уж постарались оккупанты!
Но это только так кажется. Не проходит дня, чтобы бахчисарайцы с кем-нибудь не встречались или кто-нибудь из них не побывал там, где, по мысли врага, партизанам быть невозможно.
Деревня Шуры прорезана дорогой, тут немцы, немцы. А все же ночами в окошко сельской учительницы кто-то осторожно постукивает – Иван Иванович явился на очередную связь. Ни одна собака на него не залает, ни один полицай не перережет его тропу. Он знает такие ходы и выходы, что пройдет сквозь игольное ушко, а не только через немецкую охрану.
Председатель Бия-Сальского Совета гость в родной деревне довольно частый. Видать, достойно представлял Советскую власть: все село знало о его партизанстве и не менее полсела о том, что Сидельников появляется под родной крышей. Знали, но не выдавали, берегли, даже некоторые полицаи берегли – на всякий случай.
Николай Спаи – высокий черноусый партизан – пробил дорогу в Лаки – родное село.
Вся эта связь питала отряд, как кровеносные сосуды питают человеческое тело до кончиков пальцев.
Потрясающая новость! Принес ее Иван Суполкин.
В Шурах появились немцы, битые под Севастополем. Усталые солдаты, разозленные офицеры, разбитые машины, орудия. Хотят отдохнуть, раны зализать, пополниться, а потом снова на Севастополь.
Македонский дотошно расспрашивает разведчика, сколько немцев, где они точно расположены, как с охраной…
Командир как спринтер на старте – сжатая пружина.
Я начинаю догадываться… Но возможно ли это?
Македонский бабахнул кулаком по импровизированному столику из пустых канистр:
– Баста! Ночью ворвемся!
Он горячо и уверенно доказывал, почему можно смело идти на ночной удар.
Командир убеждать умел. И не только меня, но и комиссара, который в успех удара верил, но боялся за его последствия. И я боялся.
Македонский отобрал добровольцев – тридцать партизан.
Мы – я и Черный – поднялись на Коушанский хребет и ждали. Время, казалось, остановилось, куда легче было бы шагать в цепи Македонского, чем пережидать эти тревожные минуты. Я позже убедился: в строю и в бою легче, нет времени на размышления, исчезает оно, как ненужный довесок.
Легко вел ударную группу Михаил Македонский. Без шума, благополучно миновали засады и секреты, вышли огородами на школьный двор, где чернели остовы машин.
Без передышки бросились на ничего не подозревавших немцев.
Страшен внезапный удар. Фашисты ошалело метались по улицам, падали под автоматными очередями. Горели машины.
Как появились, так и ушли – молниеносно. Потеряв двух партизан убитыми и унося двух раненых, никем не преследуемый отряд утром был с нами рядом.
Македонский поднял лагерь и за час перебросил его подальше от лесничества «Славич». Вовремя сделал: на рассвете танки ворвались в лес и секли пулеметами дороги и тропы.
Михаил Андреевич начал кочующую жизнь: окружив себя разведкой, быстро менял позиции и ни разу не подставил партизан под пули карателей.
Это была и моя первая школа маневра. Я еще одно понял: нет безвыходных положений.
Неделю Большой лес глотал свинец, но потом каратели поняли: воду в решете не удержишь.
Отряд живет, только в партизанском котле не густо. Конина прочно входит в быт.
Уходил я в сложном состоянии. Я своими глазами видел партизанскую тактику, в то же время думал: как же овладеть ею и мне, и всем нам?
7
Битва на дорогах и в лесных урочищах продолжалась. Она давала опыт обеим сторонам: мы учились бить фашистов, а они – нас преследовать.
Какие бы силы ни противоборствовали, стрелка компаса все же склоняется к магнитному полюсу Земли.
Мы голодны и холодны, а крыша над нами – звездное морозное небо.
И все– таки мы диктовали правила движения на крымских дорогах: заставляли держать для их охраны войска, двигаться по ним не круглые сутки, как этого хотелось врагу, а только днем, солдат -писать слезливые письма в Германию, офицеров – заполнять дневники записями: «Снова партизаны! И снова нет покойного тыла, и снова отсутствие уверенности. Грустная жизнь…»
Если из нашего штабного шалашика смотреть прямо на север – взгляд упрется в каменную спину Басман-горы.
Гола и крута эта спина, почти безжизненна. Разве нетребовательная сосенка зацепится за иной уступчик, да и то с оглядкой.
Зато за Басман-горой жизнь щедро стелется по лощинам, вымахивает к небу двадцатисаженными соснами, шуршит в травах чаиров. Там Большой лес, окруженный селами, изрезанный дорогами.
И там Бахчисарайский отряд.
Белка и в колесе за сутки проскакивает десятки километроц. Сколько пройдено дорог бахчисарайцами в этом Большом лесу! Не измеришь!
Ни один отряд не принес врагу столько тревог, беспокойства, наконец, жертв…
И что только не предпринято, чтобы и духу этого отряда не осталось!…
Все было: и экспедиции, и посулы, и террор…
Но за Басман-горой живет и живет отряд, и никто не в силах остановить эту жизнь. И снова злобный террор.
Идет в горы черная весть, несет ее партизанка Дуся – повариха и разведчица. Это такой груз, что может придавить намертво.
Убита, зверски уничтожена вся многочисленная семья и вся родня комиссара Василия Черного.
Их всех собрали в кузов серого немецкого грузовика с вонючим мотором, повезли в лес, в наш Большой лес.
На первом перекрестке вывели из машины жену комиссара – молодую, черноглазую.
– Где твой муж – комиссар Черный?
– Мама! Мамочка, прости меня за все!
– Стой!
Палач ударил ее прикладом и снова втолкнул в машину.
Еще перекресток. Теперь волокут седую мать с остановившимися глазами, ставят ее лицом к югу.
– Где твой сын – комиссар Черный?
– Дети мои…
Выстрел в затылок, и маленькое тело крестьянки уткнулось в дорожный кювет.
– Мама!
Их все возят и возят на большой машине, и на каждом перекрестке остается труп.
Шумят крыльями черные грифы.
И последней выводят уже не черноглазую и красивую жену, а старуху с сожженным сердцем.
– Где твой муж – комиссар Черный?
Выстрел!
…Медленно плывут над горами сбитые в черноту тучи. Над Большим лесом устрашающая тишина.
Плащ, вздувшийся от горного ливня, что шел день, ночь и снова день.
И из глубины капюшона смотрят неживые глаза. И ходит человек с утра до вечера и с вечера до утра по тропе, начисто разбитой его ногами.
Страшно смотреть в его глаза – куда страшнее, чем лежать в десяти метрах от дороги, по которой шагает взвод палачей.
Василий Черный, наш Василий Ильич. Сердце свое одень в панцирь…
Живет и страдает, борется и побеждает за Басман-горой партизанский отряд Македонского и Черного.
Отряд без предателей, дезертиров…
Скрр… иип! Скрр… иип!
Ну и морозище!
Двухсотлетний дуб треснул на глазах, и кора его ощерилась от кроны до земли.
Ударишь топором по сухому грабу – полено на шесть частей.
Морозище!
На спине Басман-горы ледяные навесы.
Я и Семенов, связной, долбим лунку на ледяной Донге. Мороз на лету хватанул бегущую горную реку, скрутил ее в жгут и уложил на днище.
Градусов под тридцать – не меньше!
Небо и то взлохматилось.
У Семенова в глазах голодная тоска. Уже о девочках своих ни слова – а то не было дня, чтобы фотографии в нос не совал, – одни лишь по-волчьи голодные глаза.
Семенов! Разбитной алупкииский шофер…
Вчера у нас неладно с тобой вышло. Но сам виноват, сам…
И я человек, а ты придешь в штаб, станешь у порога и смотришь мне в глаза. И во взгляде твоем такая тоска, что мне в горло кусок не лезет. И я отдаю его… тебе.
Раз отдал, другой, третий… А сам… Ты же знаешь, что лишнего не беру. Или не знаешь, а?
И вчера отдал ему последний кусок конины.
Но накричал:
– Ты на меня так больше не смотри…
Ушел ты в комендантский шалаш, а мне от жалости муторно стало.
Двигай же руками, Петро! Смотри, как хорошо колется граб! Мороз – он и помощник.
Тяп! Тяп!… Эх ты…
Почему я не мерзну?
Семенов смотрит на мои трофейные ботинки на номер меньше и наконец решается поднять на меня глаза:
– Могу мехом обшить, а? У меня трофейная сумка…
– Обойдемся, Петро!
Полено граба сразу на шесть частей…
– Эй, товарищ начальник! Идут!
Их трое, нет… И четвертый, но этого четвертого ведут на веревке…
Кто бы это мог быть? Никак бахчисарайцы? Точно! Македонский, Иван Иванович, Горский, а за ним… кто-то высокий в немецкой шинели, руки связаны.
– Михаил Андреевич! Кого ведешь?
– Фашиста! Шут его знает, не то офицер, не то начальник какой.
Подойдя, Македонский улыбнулся и крепко пожал мне руку.
Давненько я не видал Михаила Андреевича. Он почти не изменился – коренастый, смуглый. Шапка сдвинута набок, на груди автомат. Большая пухлая рука привычно лежит на цевье автомата. Быстро слился с партизанской жизнью бухгалтер Македонский!
Я подумал: да, сама природа создала его не для сидения за столом.
– Рассказывай, как дела и куда ты спешишь с этим трофеем? – кивнул я на немца, который с настороженностью смотрел на меня.
Допрашиваем пленного.
Смутил меня этот допрос. Вроде немец на все наши вопросы отвечает, но так, что его правда, которой он служит, оказывается над твоей.
Уверен, сволочь, на редкость уверен.
И Севастополь возьмут – дай время, и войну выиграют, и сталинских комиссаров на тот свет спровадят.
Он говорил с циничной откровенностью и нас не боялся.
Я приказал увести нахала, но на душе было тягостно. Македонский посматривает на меня, и в его взгляде вопрос: что скажешь, начальник?
– Плохо мы знаем врага! – сказал я.
Македонский к врагу ближе всех, насмотрелся. Вот рассказывает: три дня тому назад напал на машину, совсем внезапно, автоматами прошил ее, гранатами забросал… «И что ж? "Ты думаешь, драпанули, а? Черта лысого! Очухались в момент, раненых сразу вынесли и давай по нас палить. Действовали – позавидуешь».
Есть среди партизан люди, даже бывшие руководители отрядов, что признают за Македонским только дерзость.
Нет! Дерзость дерзостью, но только после точного расчета.
Вот дело, которое неожиданно привело Македонского в наш штаб.
Большой лес в железном кольце, оборваны многие пути связи с селами, есть опасность, что фашисты наконец получат себе верного помощника – повальный голод. Они не дураки, и цель у них сейчас разъединственная: полностью отрезать отряд от сел, не пропустить к Македонскому ни килограмма мяса, ни ломтя хлеба, ни щепотки соли.
Есть один выход. Он дерзкий, трудно с ним так сразу согласиться.
Вот наш тогдашний диалог.
Македонский неожиданно:
– Надо покинуть Большой лес!
Я ахнул:
– Отдать фашистам все, что за Басман-горой?
– Нет!
– Так куда же, в воздух поднимешься?
– В прилесок под Лаки пустишь? Весь отряд, а?
Это было так неожиданно, что я не нашелся что и ответить, а он в спешке развернул передо мной карту-километровку и ткнул пальцем в малюсенький кружочек:
– Лаки и рядом лесок… Вот туда и махну!
– Это же немыслимо…
– Можно! Там наши люди, на смерть пойдут, а не выдадут!
Лаки ближе к Севастополю, к дорогам, к селам, к фашистам. Там леса нет, а одни прилески… Полицаи… коменданты.
И Македонский хочет держать в таком окружении целый партизанский отряд!
Он доказал мне: под Лаки продержит отряд сколько нужно.
Македонский ушел, широкая спина бахчисарайского командира долго мелькала между деревьями.
8
Маленькая горная деревушка Лаки приютилась между двумя грядами невысоких гор. Приветливая, чистенькая, она славилась древностями. На высоком холме до сих пор сохранились развалины церкви, построенной лет шестьсот тому назад.
Гордый народ здесь жил – потомки листригонов. Он умел работать, веселиться, погулять, дружить с соседями, щедро принимать гостей, одаривать их подарками.
Табак лакский славился: известный табачный король Месак-суди когда-то платил за дюбек золотом.
И колхоз был работящий, зажиточный. Было в нем и добра «выше крыши», и счастья полный кошель.
Деревня стояла вдали от больших дорог, и первые немцы появились со стороны деревушки Керменчик как-то неожиданно. Пробыли несколько часов, настреляли кур, выпили вина и ушли.
Но однажды в промозглое зимнее утро серая машина остановилась у дома председателя колхоза Владимира Лели.
– Деревня… партизан иесть? – сердито спросил толстый, с добродушным лицом фельдфебель.
– Партизан нет, – ответил председатель.
– Колхоз гут, и… ниет партизан?
– Колхоз хороший, а партизан нет.
Немец в сопровождении керменчикского полицая обошел постройки, заглянул в дома колхозников, потом в школу, в клуб, парники и даже в спящий сад, Он смотрел по-хозяйски, приговаривая:
– Корошо, гут, корошо… – Вдруг повернулся к Лели: – Ты есть кто?
– Местный я, колхозник.
– Председательствует тут, – разъяснил полицай.
Немец уставился на Лели:
– Глаз умный, хозяин гут. Да?
– Мы все хозяева…
– Нет!
Лели помолчал.
– Ты будешь староста. Понимаешь? Бургомистр.
– Я человек больной, куда уж мне в начальниках ходить.
– Ты есть назначенный немецким командованием староста. Саботаж – фьют! – щелкнул пальцами перед носом Лели фельдфебель и, указывая на дальние высотки, покрытые мелким кустарником, спросил: – Там партизан иесть?
– Партизан вон там, – услужливый полицай указал рукой на наши горы.
…Бухгалтер колхоза Григорий Александрович, в потертой куртке, бледнолицый, с маленькой реденькой бородкой, в последние дни не покидал правления колхоза. Он что-то усердно считал, пересчитывал, ворочал толстые конторские книги.
После отъезда фельдфебеля, за каждым шагом которого он следил через маленькое окошко, подхватил под мышку счеты, постучался в дом председателя.
Лели встретил бухгалтера суховато, он не особенно доверял ему и терялся в догадках: «Что-то он появился, а?»
Сели за стол, выпили по стакану сухого вина, поговорили о том о сем. Председатель почувствовал некоторую робость гостя, сам задал вопрос:
– С чем это вы? Теперь так запросто в гости не ходят, не то время.
– Добра у нас осталось многовато.
– И что же…
– Фашисты все вчистую подберут, – бухгалтер поставил перед председателем счеты и с профессиональной привычкой кривым узловатым пальцем начал пощелкивать косточками… Табак, овцы, вино, зерно. Все точно, как на эталонных весах. Да, только кое-что успели эвакуировать, остальное в закромах, сараях, винных подвалах. – Вот так, товарищ председатель, для фашистов у нас продовольственный склад… Да что я, хозяин, что ли? – спохватился бухгалтер и сдвинул очки на самый лоб.
– Да что же вы-то предлагаете? – уже с волнением спросил председатель.
– Тут умишком прикинуть надо. – Старик хитровато прищурился, посмотрел в окно: вдали темнели крутые обрывы Басман-горы. – Говорят, наш Николка Спаи там, а?
Лели пристально посмотрел на Григория Александровича: неужели это тот самый бухгалтер, что в мирное время вел себя замкнуто, не проявлял никакого интереса к общественным делам и только тогда показывал характер, когда нарушали заведенный им бухгалтерский порядок?
«Может, хитрит, чью-то волю исполняет?» – подумал председатель.
– Где Николка – не знаю, а за совет спасибо. Покумекаем.
Григорий Александрович наершился:
– Это ты напрасно! Я старый человек и в кошки-мышки играть не умею. – Сказано было с большим достоинством.
Председателю стало неловко.
– Вы правы: Спаи наш у Македонского. Только вот беда – перестал появляться.
– Может, появится, а?
Лели протянул руку:
– Большое вам спасибо.
– Как с добром решать будешь?
– Посоветуюсь с членами правления… Сегодня и соберемся, у меня… И вас прошу прибыть…
– Непременно буду.
* * *
В эту же ночь в просторной квартире председателя собрались три члена правления и Григорий Александрович. Пока Лели обходил село – он это делал ежедневно, выставляя колхозников на неприметную охрану, – в комнате шел разговор о приезде фельдфебеля, о боях под Севастополем: голос фронта хорошо доходил сюда, в ясный день пулеметное татаканье даже слышно. Здесь же поругивали друг друга за то, что не успели вовремя эвакуировать все добро.
Бухгалтер сидел в сторонке, в разговоре не участвовал.
Пришел Лели и дал первое слово бухгалтеру. Он сказал, что вина в подвалах до тысячи сорокаведерных бочек, много ценного табака в шнурах, есть еще полтысячи овец, до ста коров, есть и зерно… Все это лежит рядом, фашисту остается лишь руку протянуть. И бери, сколь душе угодно.
Судили, рядили и решили так: табак затюковать и спрятать в сухой пещере, туда же переправить и вино. А скот, зерно – партизанам.
Только где они сейчас? Жив ли отряд, в нем ли Николай Спаи, односельчанин? Почему перестал бывать? Ведь до этого частенько наведывался, через него в лес кое-что было отправлено…
Лели подробно рассказал о встречах с Николаем Спаи.
Не было во всем Бахчисарайском отряде человека сильнее Николая Спаи. Перед ним пасовал и сам Иван Суполкин, хотя и мог двумя руками разогнуть подкову.
Николай Спиридонович лихо носил серую каракулевую шапку – зависть партизан.
– Положишь меня на обе лопатки – шапка твоя!
Смельчаков было много, но шапка оставалась на голове хозяина.
Забегу вперед: за два года партизанства так никто и не смог положить его, кстати самого пожилого партизана в отряде, на обе лопатки. Убили Николая Спиридоновича в 1943 году, и его знаменитая шапка была с ним вместе и похоронена.
Я много раз встречался с Николаем Спаи, и трудно было отвести взгляд от его красивого мужественного лица, светлых живых глаз, черных как уголь усов. Никто его не называл ни по фамилии, ни по имени и отчеству. Для всех он был дядя Коля.
Отряд остался без продуктов, но не голодал. И этим частично обязан Николаю Спиридоновичу Спаи. «Дядя Коле – конокраду», – шутили партизаны.
Да, что касается немецких короткохвостых лошадей, – выкрадывал он их классически.
Спаи был росл, грузен, но ни у кого в отряде не было такой вкрадчивой походки. Он проходил мимо немецких часовых бесшумно, словно скользил по полу, намазанному глицерином.
«Кони по мне с ума сходят!» – шутил дядя Коля, но в этой шутке была истина. Я помню картину: в отряд привели двух артиллерийских лошадей; седоки оставили их под деревьями; не успели оглянуться – след простыл.
Дядя Коля как-то по-чудному присвистнул, издал еще какой-то призывный звук, и «живой трофей» самолично прибыл к нашему чудо-конокраду.
Дядя Коля воевал лихо. Помню случай один. Македонский послал его в разведку: считай, сколько подвод за день пройдет, машин, пушек, – и тут же назад!
Сидел в кустах с молоденьким партизаном Пашкой Кучеренко, добросовестно считал, что приказано считать. Наступил вечер, животы подвело, а тут, как назло, идут под носом фрицы и жадно глотают куриные лапки.
Такие спазмы в желудке – волком вой. Особенно страдал Пашка. Вдруг он сжался, высунул карабин. Дядя Коля его в охапку и отшвырнул от себя прочь под куст можжевельника.
Парень от ярости заплакал, а чтобы не выдать себя, кусал рукав.
До ужаса жаль стало хлопца. Дядя Коля прикинул умишком, а потом с величайшей осторожностью пополз на самую обочину дороги.
Идет одинокий немец, за плечами тугой вещевой мешок, сам что-то жует.
Немец прошел мимо, а дядя Коля легко выпрыгнул на дорогу и неслышными шагами двинулся за немцем.
Огромным кулачищем ударил немца по голове, и тот свалился на асфальт.
А дяди Коли на дороге будто и не было, он стоял над Павлушкой и совал ему мешок:
– Давай рубай!
– Очнется фриц, шум будет, – испугался Пашка.
– Получил на совесть, рубай спокойно.
Дядя Коля выкидывал такие номера частенько, но это был очень серьезный и вдумчивый человек. Одна лишь биография чего стоит…
Родился он в Лаки в бедной безлошадной семье, рано осиротел. Одним словом, судьба его была похожа на судьбу самого Македонского.
Удивителен душевный мир таких, как Николай Спаи. Уж в Лаках не было красавицы, чтобы откровенно не заглядывалась на черноусого, рослого и сильного хлопца, каким был он. Жених в любой дом!
А судьбу связал со скромной молодой вдовушкой, потерявшей неожиданно мужа и уже отчаявшейся. Двое детей, слабые руки – кому нужна…
Началось от жгучей жалости к женщине, такой беспомощной, а потом родилась и большая любовь. Да, большая! У таких, как Спаи, все в жизни большое, крупное. Сам и погиб малограмотным крестьянином, а приемные дети получили образование: дочь Анастасия стала врачом, сын Иван – механиком. Десять шкур с себя спускал, но образование детям высекал с упорством, с каким высекают огонь из кресала.
Партизанская дорога Николая Спиридоновича – продолжение той, по которой шел он всю жизнь.
Дядя Коля плакал в отряде, а может и во всей своей пятидесятилетней жизни, один раз – это когда немцы грабили базу. От беспомощности плакал. Его сдерживали, как и командира – Константина Сизова.
Спаи можно было понять: своими руками готовил продовольствие для боевых товарищей, готовил с такой любовью, даже с сюрпризами: новогодние подарки каждому и то не забыл. Но это одна сторона дела, другая пострашнее будет. Вот еще тогда не особенно верил коушанскому заготовителю партизанской базы, всеми фибрами души не верил, а доказать – почему? – не смог.
Почти за месяц до выхода в лес пошел на прием к председателю райисполкома – он-то и был ответственным лицом за подготовку материальной базы отряда, – сказал:
– Требую: отстраните Ягью от нашего дела.
– Причина?
– Не верю я ему, и все!
– Но почему не веришь?
– Сердце не верит.
– Иди делай, что приказано, и панику не разводи!
И ушел на свою голову, даже в райком партии не заглянул, хоти и собирался.
Характера не хватало доказать то, что сердце-вещун чувствовало.
Простить такое себе не легко.
Дядя Коля не только с лица спал, а что-то внутри у него сгорело, и не было прежнего весельчака, что смешил товарищей при каждом удобном случае; рассказывал, как мог на ходу остановить пароконную упряжку или поднять на второй этаж два мешка по пять пудов каждый. И все это не выдумка.
Ожил малость только после того, когда заявил Македонскому с присущей ему категоричностью:
– Снабжение отряда беру на себя.
Македонский понимал его:
– К своим, да?
– Если позволишь.
– Обдумать надо.
Обдумали сообща: комиссар, командир, разведчик Самойленко, дядя Коля. И решили: если Магомет не идет к горе, то гора пойдет к Магомету. Всем отрядом туда, поближе к селам.
* * *
Зима заглянула и в Лаки. Ранним утром серой массой с гор сползали туманы и окутывали деревню.
Колхозный вестовой с первыми зорями оповещал людей о выходе на работу.
Сопротивлялись:
– Вы что – ошалели? На кого работать?
– На Родину, на детей наших, – отвечал пожилой вестовой.
К вечеру в контору заглядывал Лели. Проделав немалую дорогу пешком по бригадам, он садился рядом с бухгалтером и, покуривая цигарку, делал подсчеты.
Вино перелили и спрятали в надежном месте. И годы не испортится, а, наоборот, выдержку пройдет. И табак перетюковали, спрятали в сухую пещеру.
Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии получили дорогой дар лакских колхозников: вино, табак. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его. Тех в живых уже не было.
Вскоре прибыл от немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях – эсэсовцы.
Первая официальная бумага фашистов!
Она забеспокоила.
На западе под Севастополем шел тяжелый бой, вокруг в горах постреливали немецкие патрули, а здесь решали свою судьбу: как же нам быть, жить дальше?
Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. А куда денешь женщин, малышей, стариков? В лесу голод.
Другие советовали не предпринимать ничего, ждать, что будет дальше. Тут же возражали: ну и жди, пока на шее веревку не затянут!
И решили так: хитрить с немцем, водить его за нос, а пока суд да дело, связаться с Македонским, с Советской властью. Пусть она и скажет: как нам жить?
Послушали и бухгалтера, слова его многих поразили: никак не подозревали в старичке в потертой куртке человека, способного сказать:
– Товарищи, я Македонского лично знаю. Он у меня на бухгалтерских курсах учился. Доверите – я поищу его!
И ему доверили.
…Фельдфебель с добродушным лицом вскоре опять побывал в Лаках. На этот раз с ним было отделение солдат из полевой жандармерии и несколько полицаев из Керменчика.
Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол и усадил своих солдат.
Подали закуску, вино, холодную баранину. Лели – председатель – достал даже пахучий розмарин.
– Гут… молодец, староста! – потирая руки, смеялся фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом Лели.
Долго и аппетитно ели фашисты. Фельдфебель старательно наливал вино в кружку, пил, закусывая янтарным яблоком. Он поднял кружку, посмотрел на председателя: «Зер гут!»
Лели ждал, что же будет дальше.
– Севастополь капут! – дожевывая, сказал немец. – Солдат много… кушать много… Немецкий командований частной собственность никс… брать не желает. Колхоз Лака богатый… Много общественный фонд?
– Было много, но все эвакуировали, часть взяла Красная Армия. Так что, господин офицер, ничего нет.
– Как – нет? – Добродушие как ветром сдуло. – Нам все знать… Коров, барашка, шнапс, дюбек… Есть, да! – выкрикнул немец.
– Было, все было… А сейчас нет, – спокойно, почти умиротворенно ответил Лели.
Фашист поднялся, медленно надвинулся на председателя.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Солдаты перестали жевать, полицаи побледнели…
– Ты коммунист… партизан… тебя – фьют!
Фельдфебель гаркнул что-то солдатам, те бросились к оружию и выбежали прочь. Один с автоматом стал у дверей.
Солдаты возвращались попарно и докладывали фельдфебелю одно и то же:
– Ничего нет, пусто!
Фельдфебель глаз не спускал с молчаливого председателя, дождавшись возвращения последнего солдата, он перед глазами Лели разжал два толстых пальца:
– Два суток, два день, два вечер – двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс приготовить, а нет… – фельдфебель начертил в воздухе нечто похожее на петлю, указывая вверх.
– Я все понимаю, господин офицер. Но нет ничего, откуда я возьму…
– Молчать! – Фашист ударил Лели по лицу.
Председатель шатнулся, в глазах его блеснула такая жгучая ненависть, что фельдфебель машинально отступил от него и руку положил на кобуру парабеллума.
Но Лели быстро справился с собой и низко склонил голову:
– Я готов сделать все, господин офицер, но откуда взять столько?
* * *
Старая лесная дорога. По обочинам мелкий кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу – ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.
Оглядываясь по сторонам, устало плетется путник: маленький, сгорбленный, с палочкой в руках, едва передвигает ноги.
Часовой, притаившись в густых зарослях, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в Большом лесу прохожего.
