Текст книги "Государственный обвинитель"

Автор книги: Игорь Зарубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Территория

Ой, а ты ж сказала, что позвонишь, – оправдывалась соседка, краснея и бегая глазками по сторонам. А я подумала, что вы уже и не приедете. Ну и что же теперь делать?

Этого Наташа не ожидала – соседка Полина, которой она отдала ключи от дома отца, просто взяла и сдала его на все три месяца каким-то туристам. Причем насовала их туда, как сельдей в бочку. В каждой комнате жила или семья, или по двое-трое однополых одиночек. Даже на веранде поселила парочку каких-то бедных студентиков из Днепропетровска.

– Ну хорошо, а где мне теперь прикажешь жить? – Наташа была вне себя от возмущения. – Может, тоже снимать, как они?

– А чё ты разобиделась? – вдруг закричала Полина, полезла в шкаф и достала из-под простыней пачку денег. – На тебе, подавись! Она меня стыдить будет, тоже мне нашлась какая!

– Никто тебя стыдить не собирается. – Наташа повертела пачку в руках и положила на стол. – У тебя молоко есть дочку покормить?

– Нет у меня молока… Сейчас посмотрю. – Полина обиженно встала и ушла на кухню.

Наташа взяла деньги, выдернула из пачки, перетянутой резинкой для волос, половину, и сунула в карман куртки.

– Вот. – Она положила деньги перед Полиной, которая кипятила на плите молоко. Половина тебе. Приберешься там, когда они съедут, может, что-нибудь починить надо будет… Сама разберешься.

– Ой, конечно, конечно, Наташенька. – затараторила та радостно. – Какой разговор? Я и сама хотела. И ты не подумай, что я эти деньги думала себе в карман положить, я бы обязательно тебе отдала.

– И в следующий раз перед тем, как сдавать, сначала узнай у меня. Половину денег можешь себе брать, но чтобы в доме был порядок. И чтобы никто не жил в отцовском кабинете. Если книги пропадут, то потом таких не достанешь. Там сейчас кто живет?

– Ой! – Полина испугалась. – Сталевар из Тольятти с женой, запросто спереть могут! Надо было того профессора поселить с внуками.

– Как раз профессора и не надо. – Наташа улыбнулась: – Сталевару они – до лампочки, а профессор сразу парочку прикарманит.

– Ой, а ты-то как же? – хлопнула в ладоши Полина. – Может, тебе раскладушку у нас в летней кухне поставить? Вчера оттуда как раз съехали. А через пару деньков из вашей детской должны… Муж-то твой когда появится? Или ты одна?

– Не знаю когда. – Наташа пожала плечами. – Но ты не волнуйся, я на остров поеду завтра. Только переночую одну ночь.

– Вот. – Полина протянула Наташе бутылочку с молоком. – Пусть остынет, и можешь кормить…

Утром, стараясь загладить свою вину, Полина сбегала на Привоз, накупила детского питания, запекла курицу и только после этого отпустила Наташу на Ольвию. И целый час клялась-божилась, что в доме будет чистота и порядок, будто и не было никого.

А вечером, когда «Радуга» пришвартовалась к причалу и Наташа ступила на высохшую, пропитанную мифами землю острова, ее чуть не задушили в объятиях.

Все сбежались, Граф на радостях отменил все работы, приказал очистить его палатку, в которой «отныне поселится прекраснейшая из нимф со своим маленьким амурчиком», а через час все уже собрались в «балбеснике».

– Ну как там твой концептуалист? Не боится тебя одну сюда отпускать? – спрашивали наперебой мужчины. – Что же он с тобой не приехал?

– Ну не смог, не смог! – счастливо смеялась Наташа, потягивая горячий грог из алюминиевой кружки. – Приедет на днях, надеюсь.

– Лучше пусть пораньше, – сверкнул глазом Граф, – а то останется без жены.

– Это что, его произведение? – Федор нянчил на руках Инну.

– Конечно!

– Ну тогда передай, что лучше ему не создать! – смеялся Граф. – Ну, без твоей помощи, разумеется!

– Смотрите, какая смена нам растет! Федор смеялся, не замечая, что Инна уже поставила свой «автограф» на его штаны. – Представляете, может быть, именно она и найдет того самого Аполлона, Которого мы все так хотим откопать.

– Да мы раньше откопаем, раньше! – засмеялись все. – Она сюда только в музей приезжать будет!

Странно, но здесь, на этом пустом клочке песчаника, где нет ни телефона, ни замков, даже ни одного милиционера, где убить человека и спрятать концы в воду не составляет никакого труда, именно здесь Наташа чувствовала себя в полной безопасности. Это ее территория, здесь ее законы. И абсолютно неважно, что этому ублюдку глубоко наплевать, что она больше его знает о том, где в полисе должен располагаться театр и как должны быть расположены комнаты в жилище античного рабовладельца. И неважно даже то, что из всех этих мужчин, которые влюблены в нее по уши, ни один не сможет поднять на человека руку, чтобы ее защитить. Просто он сюда не пойдет. Этого просто не может быть.

– Ну ладно, хватит вам мелким бисером рассыпаться, – сказала она наконец. – Лучше расскажите мне, что еще откопали.

Все с гордостью посмотрели на Графа. Повисла короткая торжественная пауза.

– Я опять что-то пропустила? – разочарованно спросила Наташа.

– Пока не знаем, – скорчил Граф загадочную физиономию, – но вполне возможно, что… Хотя таким благовоспитанным женщинам, как ты, этого знать не обязательно.

– Ну давай, не тяни. – Наташа с огромным любопытством смотрела на него.

– Мы, кажется, нашли дорогу от порта в лупанарий!

Дело в том, что в каждом портовом городе Древней Греции из порта в дом, где моряк мог за несколько ассов отдохнуть в женском обществе, вела отдельная дорожка. И на каком бы языке ни говорил этот моряк, он всегда мог отличить ее от всех остальных. Нет, по обочинам не было никаких табличек с соответствующими надписями, даже не нужно было спрашивать о ней местных жителей. Дело было в самой дороге, в кладке. На каждом булыжнике был изображен фаллический символ, указывающий, в каком направлении двигаться. Неграмотный и тот не ошибется.

– Жаль, что сезон заканчивается, – вздохнул Граф, сворачивая карту, на которой они часа два чертили примерные маршруты. – А то, может быть, и в этом году смогли бы открыть театр. Погода портится, дней через пять нужно будет сматывать, как говорится, удочки. Ладно, пора спать. Федор, пустишь меня к себе в палатку?

Через час все разбрелись по своим спальникам, и Наташа осталась у костра одна. Сидела и смотрела на огоньки догорающих поленьев. Рядышком мирно посапывала дочь.

Именно сейчас она почувствовала острое, безысходное одиночество. Как будто от тебя прямо к звездам разлетается огромный конус, вершиной которого являешься ты. И так неуютно на этой перевернутой и пригвоздившей тебя к земле вершине, так странно.

Где-то сейчас мечется Виктор, не находя себе места оттого, что ее нет рядом, что она вдруг пропала, испарилась, где-то в дикой злобе прячется Юм, желая только одного – прекратить Наташино существование на земле, где-то распекает подчиненных Дробышев, где-то похабничает Дрыгов, где-то молится Погостин…

Но все это неважно, потому что в этот момент ты одна. Ты одна в этом мире. Ты и есть этот мир. Это даже немножко похоже на смерть. Но только совсем немножко…

Проснулась она рано утром. Инночка еще спала. Наташе захотелось искупаться. Она пошла к морю. К берегу приставала лодка…

Любовь и хлеб

Тифон медленно брел по дороге в город. Он не замечал воинов, пробегавших мимо него к дому, не слышал холодящих душу предсмертных криков за своей спиной. Перед глазами у него стояло залитое кровью молодое тело возлюбленной, которое он увидел в ее доме. И ее лицо. Бледное, как у статуи, и слегка удивленное. Глаза смотрели на него с ласковой умиротворенностью, с любовью.

Еще днем, когда его взяла стража, он решился. Он знал, что теперь ему терять нечего. Как Ясону. Ничего не осталось на этой земле. Ничего.

Он пошел со стражниками и рассказал о Скилуре. Ему предлагали какую-то награду, его хвалили, но он не слушал. Он вообще мало что слышал и видел вокруг.

– Я дам вам сигнал, – сказал он. – Подброшу вверх горящую головню: В этот дом идите. Там вы найдете царя скифов. Убейте его! Убейте его! Всех убейте!..

Нет, Тифон не плакал. Больше того, он был как-то странно равнодушен к смерти своей любимой. Наверное, потому, что до конца не осознал случившегося. А может, потому, что уже перешел тот предел страданий, за которым такие чувства, как любовь, страх, ненависть, могли иметь для человека значение. За этим пределом все становится безразлично и человек превращается в холодный, бесчувственный камень. Вероятно, в этом он подобен богам, которые хладнокровно взирают с Олимпа на человеческие страдания.

Тифон не помнил, сколько он брел по этой дороге. Время потеряло свою власть над ним. Просто он вдруг заметил, что дорога закончилась и он стоит на краю обрыва, а внизу с шумом разбиваются о скалы морские волны.

Тифон опустился на камень и развязал кошелек. Высыпав в руку, все монеты, он начал по одной швырять их в море, глядя, как красиво они блестят в лучах солнца. Бросил равнодушный взгляд на женщину, которая подошла к нему и остановилась в Двух шагах. В руке у нее был нож. Нож тоже очень красиво блестел.

Где-то он видел ее раньше, эту женщину. Но Какое это теперь может иметь значение?

Наконец все монеты кончились. В руке осталась только одна, самая мелкая. Один асе. За него можно купить кувшин вина и буханку хлеба. Или просто четыре буханки хлеба. Кувшин вина и ночь с волчицей. Женщина, торгующая своим телом, стоит всего четверть этой монетки, как буханка хлеба. Наверное, потому, что любовь – это хлеб, а не вино. Амфитея тоже была волчицей. Но теперь это неважно, потому что сейчас она плывет по холодным водам Стикса в мрачные подземные замки Тартара, где ее встретит сам покровитель мертвых Аид. Пройдет еще какое-то время, и память о ней поглотят волны реки забвения – Леты…

Приговор

Это оказалось вдруг совсем не страшно. Освобождение – и все. Сейчас она умрет. Сейчас наступит темнота, и она наконец сможет отдохнуть. Быстрее бы…

Наташа смотрела на Юма чуть ли не умоляющими глазами. А он ждал. Он хотел услышать, о чем она будет его просить.

И в этот момент проснулась и заплакала Инна.

Наташа провела рукой по глазам, словно снимая остатки летаргического сна.

И пошла на Юма.

– Ты приехал меня убить, подонок? – ровным голосом сказала она. – Ты приехал сюда? На мою территорию? На мой остров? Ты, мелкий и пакостный ублюдок, ты обмишулился, сел в лужу, облажался. Потому что здесь меня никто не может убить! Здесь я хозяйка!

Наташа пригнулась к земле, словно взяла низкий старт, и бросилась на Юма, головой вперед.

Он, конечно, успел отпрыгнуть в сторону. И это была его ошибка, потому что Наташа именно на то и рассчитывала. Он не станет ловить ее, он захочет поиграть. Только игра теперь в ее руках.

Она добежала до самой лодки и вдруг подняла с земли огромный валун. В другое время такой валун не подняли бы и трое здоровых мужиков. Но Наташа даже и не силилась особенно. В такие секунды человек становится богом.

Юм с интересом наблюдал, что же она сделает с камнем. Не собирается же она всерьез его этим камнем убить…

А Наташа именно это собиралась сделать. Но швырнула она камень не в Юма, а ударила им со всего размаху в дно лодки.

Юм опомнился поздно, лодка была уже безнадежно пробита, вода хлынула в дыру, и борта накренились.

– Сука! – заорал Юм. – Убью!

Он метнулся к Наташе, но она успела ударить в дно еще раз, а после этого бросилась вверх по утесу.

Он действительно сглупил, кореец. Наташа знала этот остров как свои пять пальцев. Знала каждую расселину, знала каждый камень, каждый овраг. Она вела игру на своей земле.

– За мной! За мной, мразь! – кричала она с валуна. – Тебе все равно теперь не уйти с этого острова. Ты здесь сдохнешь! – смеялась она с утеса. Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Ченов Юм Кимович приговаривается по статье сто второй пунктам «а» «в», «г», «с», «и» к высшей мере наказания – смерти. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! – выкрикивала она, перелетая с одного выступа на другой.

Юм отставал. У него не было сноровки, он путался и спотыкался. Но самое главное – у него не было воли. Он понимал, что попался, попался глупо и смешно в эту ловушку. Что эта женщина убьет его. Нет, он не охотник, он заяц, ему страшно, ему хочется жить.

– Приговор привести в исполнение немедленно! – кричала Наташа.

Юм уже видел, что на вершине утеса собираются бородатые мужчины. Это был конец.

С одной стороны – чужая земля, а с другой – море. До земли километра три.

– Держите его! Это убийца! – кричала Наташа.

Юм остановился. За что? За что они хотят его убить? У него есть мать… У него есть брат… Он хочет жить…

– Не надо! – закричал Юм и прыгнул.

Море раздалось, покрывая его с головой…

Владимир Семенович Высоцкий

– Ну чё ты жмешься, чё ты жмешься? Ну давай сбегай еще за одной! – Маленький обтрепанный мужичок с опухшим от алкоголя лицом толкнул Склифосовского в бок:

– Эй, доктор, не спи – замерзнешь!

Склифосовский с трудом оторвал отяжелевшую голову от лавки и огляделся. И понял, что до сих пор сидит на скамейке в парке в обществе трех человек, с которыми познакомился часа четыре назад, выпил с ними бутылки три водки, потом еще какого-то дешевого портвейна, но так и не может запомнить, как их зовут.

– Ну ты чё, пойдешь или нет? – Мужик кинул ему на колени две смятые пятерки. – Доктор, не томи, трубы горят, спасай.

– Я вам не доктор! – почти по слогам произнес Склифосовский и залился краской гнева.

– Как не доктор? – Мужички переглянулись и захохотали: – Ты же у нас Склифосовский!

– Сам сходи, – Он обиженно стряхнул деньги на землю и демонстративно отвернулся. – Я тебе чё, в шестые нанимался – за пузырями бегать?

– Ну ла-адно, – плюгавый встал и, пошатываясь, побрел в сторону гастронома.

– Слушай, Федюн, а чё он к нам вообще прицепился? – Двое оставшихся алкашей переглянулись. – Не, ты посмотри на него, какой хрен с бугра. За напитками ходить не желает, когда его Доктором зовут, ему ваще не нравится. Эй, Склифосовский! Нехорошо.

Склифосовский не ответил. Только смачно сплюнул на асфальт и поскреб всей пятерней небритую физиономию. Хотел встать и уйти от них, но вспомнил, что вчера пропил последние деньги, что опять придется ночевать где-нибудь на чердаке, а до вечера далеко и он успеет протрезветь. Так что лучше остаться и не выкобениваться. Не очень хочется всю ночь трястись от страха и прятаться под груду старых ящиков при каждом шорохе.

– Да ладно, Серега, оставь его, он свой пацан. – Федюн хлопнул Склифосовского по плечу. – Слушай, брат, а чё я тебя тут раньше не видел? Ты, случайно, не с Дорогомиловской? Не в восьмой дом вселился?

– Нет. – Склифосовский все еще продолжал дуться. – Я вообще не из этого района.

– Приезжий, что ли? – Федюн заинтересовался.

– Да, приезжий. Я из Чехова.

– А-а! – Федюн почему-то погрозил пальцем: – А то я тут весь район знаю. Всех, кто где живет, как зовут, где работает. Вон, Серега не даст соврать. Скажи, Серега.

Серега в подтверждение кивнул и звучно рыгнул.

– Ты не смотри, что Серега кивает. Он все понимает.

– Соображает, – поправил Склифосовский и засмеялся. – «А что молчит, так это от сомненья. От осознанья, так сказать, и просветленья».

– Во-о! – Федя довольно заулыбался: – Тоже Владимира Семеныча уважаешь?

– Само собой! – К Склифосовскому опять вернулось хорошее настроение. – Очень уважаю.

– Слышь, Коля! – закричал Федюн замаячившей между деревьями фигуре плюгавого. – А Склифосовский тоже Владимир Семеныча уважает!

Следующий тост, как и полагается, был за Высоцкого. Потом нестройным квартетом затянули про Канатчикову дачу, но песня зачахла на втором куплете – никто не мог вспомнить слов.

– Да, а я с ним квасил один раз! – со значением в голосе вдруг сказал Федюн, когда хлобыстнули по второй.

– С Высоцким? – Склифосовский недоверчиво взглянул на него из-под то и дело сонно опускавшихся век.

– С ним самым. – Федя закурил, точно выдержав паузу. – В семьдесят девятом, в августе. Он тогда как раз с гор спустился.

– С каких гор? – удивился Коля.

– Ясное дело – с Памира. Он же альпинистом был. Ты его песни вообще слышал?

– А как же? – Коля на секунду задумался и вдруг запел: – «Заходите к нам на огонек! Пела скрипка ласковая так не-ежно!»

– Не, это не Высоцкий! – замахал руками Алик. – Это этот, как его, Розенбаум.

– Ну а что дальше было-то? – Склифосовский толкнул Федю в бок: – С Высоцким.

– А, ну да… – Федя опять немного помолчал, концентрируя на себе внимание приятелей. Сижу я, значит, на этом самом месте… Нет, вон на той лавке. – Он огляделся и ткнул пальцем. – Смотрю, он идет. В бутсах, рюкзачок за спиной, альпеншток в руке. Это кайло такое, по горам лазить. Ну вот. А у меня тогда как раз с собой было. Ну я и, говорю: «Володь, не желаете со мной по стекляшечке? Чисто из уважения». «А почему бы и нет?» – говорит он. Сел, мы с ним, значит, опорожнили по стаканчику. Он мужик свой, пить умеет. То да се, за жизнь поговорили, еще по стакашке выпили. Тут он гитару достает, у него с собой гитара была, и говорит: «Федя, друг, послушай, какую я недавно песню сочинил». И давай: «Если друг оказался вдруг…»

– А у него что, гитара была? – удивился Склифосовский. – В горах?

– Ну ты даешь! – Федя покачал головой. – Он же ее всегда с собой носил. Скажи, Серега.

Серега кивнул.

– Это же я ему про Серегу рассказал, что он кивает все время. – Федя толкнул другана в бок. – Слышь, Серый, это он про тебя сочинил.

Склифосовский в этот момент готов был плакать и смеяться от счастья. Впрочем, он и так уже плакал, размазывая по щекам обильные сивушные слезы. Это ж надо, сидеть вот так просто с такими людьми… Да ему сам Высоцкий пел под гитару свои песни. На какое-то мгновение даже показалось, что он видит, как там, вдалеке, лавируя между прохожими, своей пружинящей походочкой идет сам бард. Загорелый, веселый, с гитарой за спиной и умной улыбкой на лице. Идет и смотрит прямо на него, Склифосовского, как будто хочет сказать: «Ну, чего же ты, Склифосовский? Будь мужчиной. Хватит тебе прятаться по чердакам, как крыса. Разве ты хочешь прожить крысой всю оставшуюся жизнь? Или ты не помнишь мою песню про баобаб?»

– Помню! – Склифосовский хлопнул себя по колену и даже попытался встать – правда, не получилось. – Не хочу, как крыса!

– Эй, ты чё? – Федя заглянул ему в глаза: – Тебе налить?

Склифосовский посмотрел на этих людей, которые приняли его, как родного, и понял, что больше молчать он не может. Он сейчас же признается им во всем. И пусть его казнят, и пусть им пугают маленьких детей, но он больше так не может. Поэтому он набрал в легкие побольше воздуху, гордо запрокинул голову и громко, чтобы слышали все, сказал:

– Налей!

Ему налили, он послушно ткнулся своим стаканом в три других и вылил водку себе в горло.

– А я один раз Олегу Табакову кран чинил на кухне! – заявил во всеуслышание Коля. – Года два назад, после Майских. Я тогда в ЖЭКе…

– Ребята, – вдруг тихо, съежившись, сказал Склифосовский, – а я – убийца. Мне «вышку» дали, а я сбежал. Грохнул четырех охранников и сбежал.

– Давно? – спросил Федя, понимающе заглянув ему в глаза.

– Две недели назад. Я, правда, не один, а с дружками.

– Ну и чё теперь делать будешь? – поинтересовался Коля.

– Вы мне не верите? – Склифосовский поднял глаза и посмотрел на собутыльников.

– Ну почему? – Алик пожал плечами. – Верим.

– Нет, вы мне не верите! – Склифосовский вдруг вскочил. – Вы думаете, что я лгу?

Слово «лгу», по его мнению, больше подходило к торжественности момента, чем пошлое «вру», или, еще хуже, «брешу».

– Да ладно тебе, сядь. – Алик ухватил его за ругав, но Склифосовский дернул рукой, пытаясь освободиться.

– Нет, я не сяду! – разошелся он. – И не смейте мне говорить, что я лгун!

– Тебе никто и не говорит. – Мужики переглянулись.

– Именно говорите! А если и не говорите, то думаете! – Склифосовский огляделся, стараясь при этом не грохнуться на землю от головокружения. – И я всем тут заявляю: я – подлый убийца!

Две парочки, сидящие напротив, засмеялись, встали и не спеша направились к выходу из парка.

– И не смейте надо мной смеяться! – уже вовсю бушевал он. – Пусть я убийца, пусть я преступник, но не клоун! И смеяться над собой я не позволю.

Сказав это, он гордо развернулся и зашагал прочь.

– Эй, ты куда?! – крикнул ему вдогонку Федя.

– Я иду сдаваться! – заявил Склифосовский. – А вы можете оставаться в своем неверии!

Потом он долго колотил в железные ворота отделения милиции. Колотил остервенело и методично, пока не открылось маленькое окошко и грозный голос не спросил:

– Тебе чего?

– Открывайте! – крикнул Склифосовский. – Ведите меня на эшафот! Вот он я!

– Сейчас я тебя отведу! Сейчас я тебя отведу! – пригрозил милиционер. – А ну вали отсюда, алкаш, а то в камере ночевать будешь.

– Я не алкаш! – крикнул Склифосовский и упал на землю. – Я убийца! Открывай свои ворота, служивый!

– Я тебе покажу – убийца! – Милиционер загремел замком и выскочил в калитку. Схватил Склифосовского за шиворот, тряхнул хорошенько и опять отпустил. – Вали, я сказал! Если еще постучишь, шею сверну и скажу, что так было.

Сказав это, он ушел, закрыв дверь.

– Ах так? – Склифосовский долго боролся с земным притяжением и наконец встал на ноги. – Ах, вы мне не верите? Ну так вот вам!

Он схватил с земли обломок кирпича и запустил его в окно. Послышался звон разбитого стекла.

– Если вы меня не арестуете, то я…

Но его уже волокли в отделение несколько человек. Кто-то сзади больно пинал сапогом по копчику. При каждом ударе Склифосовский вскрикивал:

– Так меня, так! Сильнее бей! Я еще не то заслужил. Веди меня к самому главному начальнику!

– Ну, козел, ты у нас попляшешь! Ты у нас, гад такой, еще пожалеешь. Шпынько, оформляй его за злостную хулиганку! – Склифосовского прижали к стене и стали выворачивать карманы.

– Фамилия, имя, отчество? – Шпынько достал чистый бланк протокола.

– Склифосовский.

– Нет, он еще издевается! – Патрульный больно саданул его по почкам. – Я тебе покажу Склифосовского! Фамилия!

– Только запишите там, – проскулил он, – что я сам явился. Явка с повинной и чистосердечное признание. Склифосовский.

– Не, ты чё, вообще страх потерял? – Патрульный удивленно развел руками и вдруг так засадил в солнечное сплетение, что у Склифосовского потемнело в глазах.

– Подожди, Эдик, хватит, – сказал Шпынько, покачав головой. – Ты что, не видишь, он так нагрузился, что ему все по фигу. Даже боли не чувствует.

– Ничего не по фигу! – прохрипел Склифосовский. – Я к вам с повинной явился, а вы… Это я из-под «вышки» неделю назад сбежал.

Милиционеры переглянулись.

– А ну тащи сюда ориентировку, – пробормотал Шпынько. – В комнате допросов. Я ее под фикус поставил, чтобы на подоконник не протекало… Как, ты говоришь, твоя фамилия?..

Через двадцать минут за ним приехало сразу три машины. Теперь Склифосовского никто не бил. С ним были обходительны и вежливы.

– Руки за спину, пожалуйста. Пройдите в машину. Осторожно, наклоните голову.

Он послушно выполнял все просьбы, бессмысленно улыбаясь и заглядывая в глаза людям в зеленой военной форме. Немного тревожила тень разочарования, что они тут же не заключили его в свои объятия и не разрыдались вместе с ним над его горькой участью и поздним раскаянием. Но он решил держаться с достоинством. Нельзя сейчас раскисать, нельзя пускать сопли. Раз уж решил быть человеком, а не крысой, надо идти до конца.

В машине напротив него сидело аж трое охранников. И все с автоматами. Смотрели на него холодно и молчали. А Склифосовскому очень хотелось поговорить, очень хотелось. Хотелось излить перед ними всю душу, рассказать, как ему надоело всего бояться, как он рад, что теперь некуда бежать. А они сидят и смотрят на него, как на зверя. Они же не знают, что теперь он другой. Совсем другой.

Склифосовский улыбнулся и тихо сказал:

– Не бойтесь меня. Я же сам пришел.

Они били его так, как не бил в свое время даже Юм. Расчетливо, жестоко, молча, делая акцент на каждом ударе. А он летал по фургону, как тряпичная кукла, и бормотал, продолжая улыбаться окровавленным ртом:

– Я сам пришел. Не бойтесь меня, я сам…

Следователь долго отпаивал его водой, прежде чем Склифосовский смог ориентироваться в пространстве. Когда он наконец посмотрел осмысленно, следователь сел за стол и открыл папку:

– Фамилия, имя, отчество.

– Склифосовский Владимир Петрович.

– Год рождения. Адрес.

Склифосовский назвал. Следователь долго писал что-то, а потом поднял на него глаза и сказал:

– Я слышал, что вы явились с повинной.

– Да, я сам. – Склифосовский проглотил кровавую слюну. – Я готов во всем признаться. И понести наказание.

– Ну хорошо. Вот вам ручка, бумага. Пишите все как было.

Руки не хотели слушаться. Ручка плясала и никак не хотела делать строки ровными. Два листа бумаги пришлось выбросить в корзину.

– Да вы не волнуйтесь. – Следователь улыбнулся одними губами. – Пишите спокойно.

– Да-да, конечно. – Склифосовский тоже хотел улыбнуться в ответ, но не смог из-за распухших, потрескавшихся губ. – Только вы простите, если будет с ошибками.

– Это ничего. Я уточню, если будет непонятно.

Через час он протянул следователю несколько исписанных листов. Тот долго читал, изредка задавая вопросы.

– Кто открыл Юму наручники?

– Не знаю. Он сам, наверно.

– У кого были деньги?

– У Юма и у Жени…

– Понятно. А кто убил водителя и сопровождающего?

– Мент или Грузин. Они вдвоем выходили. Точнее сказать не могу.

– Ченов не говорил подробнее, куда направится?

– Нет. Куда-то за Урал.

– Вот вы написали, что по дороге из Лосиноостровского выбросили пистолет в колодец. Почему?

– Не знаю. Испугался. Зачем он мне?

– А место описать сможете?

– Да. Там еще скульптуры были из дерева. И сарай недостроенный.

– Хорошо, распишитесь вот тут и поставьте число. – Следователь протянул бумагу и показал где.

Когда Склифосовский расписался, вызвали охранника и его повели в камеру.

Когда дверь за ним закрылась, люди, спящие на нарах, зашевелились, и на Склифосовского уставилось пять пар любопытных глаз.

– Здравствуйте, – неуверенно поздоровался он, переминаясь с ноги на ногу.

– Ну здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! – сказал кто-то, и пятеро мужиков засмеялись, разбудив шестого, который громко храпел на верхних нарах.

– Ну чего встал? – спросил длинный худой парень в одних плавках. – Проходи, ищи место. Правда, только под нарами осталось…

Все опять дружно загоготали. Склифосовский наконец оторвался от двери и сел на край нар.

– Курить есть? – послышалось откуда-то сверху.

– Не курю.

– Как зовут?

– Скли… – Склифосовский запнулся. – Володя, как Высоцкого.

– За что замели?

– Я сам пришел.

– Что?! – Все аж поспрыгивали с нар, кроме одного, которого разбудили, и он теперь снова пытался заснуть, отвернувшись к стене. – Ты чё, братан, шутишь?

– Нет, не шучу. – Склифосовский пожал плечами. – Бегать надоело. Это я недавно из-под «вышки» ломанулся.

Все замолчали и почему-то посмотрели наверх. А оттуда вдруг раздался до боли знакомый голос:

– Ну привет, Склиф. – Мент спрыгнул с нар, и ему сразу же уступили место. – Это правда, что ты сказал?

– Мент? Ты здесь? А как же… – Склифосовский весь как-то съежился под взглядом старого знакомого и опять почувствовал себя маленькой трусливой крысой.

– Что ты телишься? – Мент грозно засопел. – Это правда?

Склифосовский сжал пальцы в кулаки, поднял голову, как тогда, на бульваре, и, сцепив зубы, процедил:

– Да, правда.

И сразу полетел к двери через всю камеру. Больно ударился головой о дверь, но тут же вскочил под задорный свист и улюлюканье заключенных. Еще успел небольно ткнуть Мента кулаком в зубы, но тут же опять оказался на полу.

– Атас, братва, по нарам! – закричал кто-то, и все бросились врассыпную.

Дверь с лязгом открылась, и на пороге показался с парашей в руках Грузин.

– А-а, привет, хлопцы! – радостно воскликнул он.

– Теперь можешь спать на нарах, – тихо сказал Мент. – Теперь это тело будет парашу носить.

– Я не буду, – простонал Склифосовский, выплюнув два зуба.

– Нет, вы слышали? – засмеялся Грузин. – Он не хочет.

Потом Склифосовского били опять. Он отбивался, пока мог, а потом только лежал в углу, закрываясь руками от ударов, и повторял:

– Я не буду. Я не буду.

А на нарах, это он видел точно, сидел Владимир Семенович Высоцкий и настраивал свою гитару, изредка поглядывая на Склифосовского и одобрительно кивая…