Текст книги "Камень, брошенный богом"
Автор книги: Игорь Федорцов
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
– Рассказывайте, Маршалси, рассказывайте, – потребовал я от своего спутника. – В истории войн незначительных сражений не бывает. Вспомните хотя бы знаменитый пинок нашего гения конных контратак маркграфа Де Грассо в войне с баронами Приречья.
– Что за пинок? – живо поинтересовался Маршалси. – И что за война?
– Обычная война средней руки. А вот пендель действительно знаменит, – начал пересказывать я вваренную высокоамперным обучением историю. – Де Грассо командовал сводным отрядом тяжелой кавалерии. И вот перед самой атакой маркграфу донесли, пехота попятилась под натиском баронских дружин. От переизбытка презрения к безлошадным товарищам, Де Грассо в сердцах пнул подвернувшуюся борзую. Воя от боли, пес рванул прочь и врезался в воткнутый в землю гонфалон[15]15
Большое знамя, крепящееся на древко при помощи перекладины, на манер паруса.
[Закрыть] графа Мару. Гонфалон упал и запачкался в конском дерьме. Не успел Де Грассо и рта раскрыть для извинений, как Мару увел своих людей, а это было без малого треть. Пришлось Де Грассо управляться самому. Потом его патлатая голова декаду украшала один из базаров в Приречье. Кажется в Ходде.
Мой рассказ убедил Маршалси и он, поведал эпизод из своего боевого прошлого.
– Это было лет пятнадцать назад. Я тогда крепко сидел на мели и болтался в поисках подходящей службы по Самбору, городке расположенному верх по течению. Отсюда примерно лиг тридцать, не больше. Ничего путного как назло не подворачивалось, и я уже подумывал об императорской службе где-нибудь в пограничье. Караулить рубежи милой отчизны в захолустном гарнизоне, скажу честно, удовольствие незавидное. Знаю о том не понаслышке. Имел счастье попробовать. В Сванских низинах, которые мы ни как не отобьем у Дю Рюона. Вот служба так служба. Хуже каторги. Ни выпивки, ни баб, ни прочих развлечений. Вся жизнь по команде. Спать, есть, срать – с дозволения вышестоящего чина. Плюс каждодневные стычки. Дюрюонцы не особенно миндальничали. Через полгода из завербованных вместе со мной осталось четверо. Остальным отпели вечную память. М-да!!! Болтался, значит, я по Самбору, но как не крутился, ни к какому делу пристроится, не мог. Да забыл сказать, в Самборе я оказался не случайно. Отбывал годичную высылку как участник дуэли. Срок заканчивался, но легче мне от этого не становилось. Местный алькальд, до чего сволочной тип, лелеял блажь упечь меня в долговую яму. И все из-за того, что я имел удовольствие иметь его родственницу.
– Отличный каламбурчик, – похвалил я идальго, – но давайте обойдемся без преамбулы.
– Я кратко, – пояснил Маршалси. – Для воссоздания проистекающих тогда реалий и той гнуснейшей атмосферы подвигнувшей меня обратится к вербовщику. Конечно, не стоит думать, что спасаясь от преследования, взъевшегося на меня алькальда, я кинулся на шею первому попавшему имперскому канцеляристу. Я оттягивал время, как мог, но, увы, без толку. В такой дыре как Самбор честному человеку кроме как в солдаты податься некуда. Потому в очередной приезд вербовщика, я отправился подписывать контракт. Первое, что предложил канцелярский хорь – разовый патент. Я не поверил своим ушам. Разовый патент! Мечта всех непослушных сынков, конченых мотов и бросивших беременных невест! Услышав о нем, я решил, удача, наконец, повернулась ко мне лицом и, не раздумывая подписал контракт, по которому обязывался принять участи в единственной компании, на которую буду призван. С чистой совестью, взяв задаток из причитающегося мне бонуса, я отправился развеяться и угостить знакомых шлюшек вином и сладостями. Особо развернуться не удалось. Через полдекады, нас, человек сорок-сорок пять, собрали перед ратушей, выдали казненное оружие и лошадей и, поставив под капитанские знамена, в качестве подспорья сотне лучников и пикинеров регулярной армии, отправили охранять мост. Нашей общей задачей было помешать неприятелю переправиться с берега на берег. Все предельно ясно, за исключением, откуда мог взяться в таком глубоком тылу у империи противник. Но вербовщики зря денег ни кому не платят и в этом я вскоре убедился. В ту пору в Мейо взбунтовались кланы горцев. Хитрожопый Олов, не зря просидел на троне тридцать лет. Прижав смутьянов к границе с Геттером, он через третьи лица, пообещал провинившимся, а так же их семьям, полное прощение, если те разорят Аргон, незыблемый оплот империи в Спорных землях. Горцы, находясь в безвыходном положении, приняли королевские условия. Попробовали бы не принять! Только последний дурак не догадается, речь шла о судьбах горских стариков, детей и женщин, оставшихся под рукой Олова. Цитадель горцы не взяли, жила тонка. И лечь бы им костьми под неприступными стенами Аргона, не сподобься Ла Бри командовавший силами Геттера, вытеснить неспокойных подданных Олова на равнины. Перед лицом превосходящего числом и умением противника, горцам ничего не оставалось, как пустится в бега по задворкам имперских провинций.
Что мне нравится в императорской премьер-кавалерии, умеют ребята, проявив себя в бою полным дерьмом, реабилитироваться в погоне. Ведут как хорошо вышколенная борзая. След держат и гонят, гонят, гонят, не отставая. В тот раз сотни три горцев. Вот им то мы и должны были преградить путь. Мы и преградили. Наш капитан, старая развалина, приказал возвести заграждение прямо на середине моста. Спорить с выжившим из ума придурем никто, не стал и, убив пару деньков, мы соорудили подобие бастиона, единственным и главным недостатком которого было местонахождение.
На пятый день службы горцы достигли реки Саг и, пометавшись над обрывами, устремились к единственной переправе. Первый натиск обозленных до предела дикарей мы встретили достойно. За то второй, когда враг пошел валом, отбили из последних сил. Из нас, вербованных, уцелело меньше половины, пикинеров порубили в хлам, а лучников выкосило на треть. Неудача обозлила горцев до предела. Они быстро перестроились и, осыпав тьмой стрел, атаковали вновь. Поверите ли, Вирхофф это единственный случай, когда я потерял надежду остаться живым. Нас выжали из укрытия, потом медленно стали теснить по мосту на берег. Мы ничего не могли поделать. Разве только продать свою шкуру подороже. Я был ранен в бедро, у меня в плече сидел кусок проклятой стрелы, мой меч сломился став короче на четверть, и не смотря на перечисленное, я вертелся, что кот на раскаленном противне. Из кожи вон лез прожить лишнюю минутку. Но обстоятельства складывались хуже и хуже, и соратников моих становилось меньше и меньше. Гибли что мухи под мухобойкой ловкой домохозяйки. Счастливчики падали с выпущенными кишками на мост, менее везучих перекидывали через перила в каньон. Обделавшиеся со страху императоровы лучники слали стрелы абы куда и пятились быстрее, чем мы за ними поспевали. Придурочному капитану на моих глазах оттяпали руку и он орал так, что заглушал звон оружия и крики проклятий. Я много благодарен дикарю, сподобившемуся заткнуть капитанскую глотку. Как уцелел, тогда ума не приложу. Думаю, меня спасло то, что в конце моста я был сбит с ног и без сознания скатился под осыпь.
Я протянул замолчавшему приятелю кувшин.
– Хлебни.
Его чувства очень даже понятны. В похожие истории имел удовольствие влипать неоднократно. Самое паскудное, тех, кто погиб сражаясь рядом, помнишь по именам и лицам еще ой как долго.
– Потом две декады тюремного лазарета и ожидание трибунала, – продолжал невеселый рассказ Маршалси, через предложение, делая глоток вина. – Как мне объяснили, я нарушил заключенный с империей контракт, не выполнил приказ не пропускать врага. А посему подлежу положенному в таких случаях взысканию – смертной казни. Я уж собирался дать драпака, но пришло распоряжение императорского бальи[16]16
Императорский чиновник, осуществляющий административную и судебную власть в провинции.
[Закрыть] о помиловании. Оставшихся денег, правда, не выплатили, намекнув убираться подальше, поскольку распоряжение устное.
Я утешительно похлопал Маршалси по плечу.
– Бывает.
Он быстро, в три глотка, допил мускат.
В Доккене мы пообедали и сразу выехали. Я не собирался останавливаться и в Сандории, но Маршалси уговорил, обещая угостить местным деликатесом – рыбой в желе из свиной крови. Блюдо готовят только после наступления Комплеты и подают с дорогим пятилетней выдержки вином. Я, как и подобает руководителю концессии, вначале не согласился, долго думал, задавал вопросы и наконец, позволил себя уломать.
Рыбой можно назвать и головастиков и личинок стрекозы, если исходить из того, что они тоже плавают в воде. Нам подали перчено-солено-красно-прозрачное заливное, в середине которого крест-накрест виделись два малька. С апломбом гурмана я ковырнул дрожащую массу и впихнул в рот. Весьма недурственно! Запивая мадерой, расправился с блюдом в два счета и заказал еще. Разохотившись, я, было, потребовал рыбу и в третий раз, но Маршалси тихо намекнул, что она не дешева.
Когда принесли счет, я чуть не окочурился. Пирушка обошлась дороже, чем расходы на лекарей. Поборов скопидомские воздыхания, князь я или не князь, рассчитался за фуршет.
Сандорию мы покинули на следующий день, ближе к обеду, предварительно нанеся визиты к брадобрею и лекарю, а так же к кузнецу, починившему в повозке правый обод и заодно перековавшего Белобока. Как обычно, затарившись фруктами и вином, мы выехали по направлению к Лектуру, городку, расположенному у императорского торгового тракта. Из Лектура я нацеливался попасть прямо в Тиар, первый крупный город на моем пути. По моим сведениям это был именно город, тысяч сто народу и масса всего того, что сопутствует проживанию такого скопища людей. В Тиаре я намеревался пожить декаду-полторы в буче цивилизации и только затем перебраться поближе к Ожену. Имея запас времени, я мог спокойно выведать, как и куда следует явиться в назначенный срок.
Ехали по залитой светом долине. Вдалеке зелено-серым фронтом виделся лес, у границы которого блестела стальной прожилиной речка. Ниже по течению отчетливо различалась допотопная плотинка, с серебристыми ивами и камышом по насыпному бережку и приземистое здание мельницы, чье вращающееся колесо от сюда, от нас, напоминало бриллиантовый волчок, лежащий на боку.
Эх, не дал бог таланта! Сидел бы в тиши, возил кисточкой краски по холсту на мольберте и были бы мне пофигу разъезды, поиски, происки и прочие аксессуары героического житья. А угораздило б ручки замарать во время трудов, особенно в красное, так и не переживал бы. Киноварь не кровь, смыл и спи спокойно.
От переизбытка на душе лирики захотелось припомнить хорошее… Под настроение… Все равно что. Есенинские "Радуницы". Из Бальмонта. Сгодился бы и Блок со своей "Незнакомкой". Но не получилось. В башку, словно специально лезли строфы:
Приземленное «службу нес» в одночасье сбило душевный настрой, оставив неутоленной потребность погрустить ни о чем. Я бросил прощальный взор на закрываемые холмом лес и речку, и сунул руку в плетенку с провизией за вином. В пузатом запотелом бутыле плюхался кларет[18]18
Красное вино, процеженное через пряности и травы.
[Закрыть]. Глоток другой привнес радостный штришок в пейзаж простиравшейся в бесконечность дороги.
Осадив кувшин со мной на пару, Маршалси прибывал в прекрасном расположении духа и галдел громче ярмарочного зазывалы.
– Послушай, сынок, – идальго упрямо отказывался называть барда по имени, чем вызывал у последнего гневное розовение щек и покраснение ушей. – Что тебе дома не сиделось. В твоем нежном возрасте зубрят азбуки, учат псалмы, тайком подглядывают за девицами, а не ходят с брынькалкой по белу свету.
– Для барда сидеть на месте абсурд, – гордо отвечал Амадеус, словно запамятовал изгнание из отчего дома. – Сидя на лавке, мир не увидишь.
– И что ты в миру посмотрел? – спросил Маршалси обескураженный таким заумным ответом.
– Я только в начале исканий, – сбавив пафосу, сознался бард. – Побывал в Арле, посещал ярмарку в Трю, пел в Навле.
– Захолустье, – отмахнулся Маршалси, кривя губы.
– А слава начинается не обязательно в столице, – заспорил Амадеус, не принявший замечаний экс-столичного жигало. – Великие Беардот и Тирир долго жили в маленьких городках, прежде чем их пригласили ко двору императора.
– Как же, как же! О чудный цветок под безжалостным зноем. Позволь мне укрыть тебя в сердце своем от невзгод!
– Это Ральд, – поправил Амадеус Маршалси, дирижировавшего в такт декламации кувшином.
– Ральд так Ральд, – не стал спорить со знатоком идальго. – Все одно его кастрировали за посягательство на честь графини дю Фоар, которой он так страстно и вдохновенно пел свои баллады.
– Женская неблагодарность, – вставил словечко я. Маяться молчанием не в моих правилах. Ну не передвижник я и что с того?
– Как бы ни так, – Маршалси отмел мою версию как несостоятельную. – В не покладистости графиню ни кто бы, не смог обвинить. Я сам одно время волочился за ней. Всем присущим человеку талантам она предпочитала один, и отнюдь не поэтический.
– Догадываюсь какой, – хмыкнул я, потягивая вино.
– Тут и догадываться не нужно, – Маршалси самодовольно осклабился. Видно свой дар он графине продемонстрировал. – Мужчина должен быть мужчиной, а уж потом воином, поэтом или еще кем то.
– Так что, несчастный сплоховал? – поинтересовался я у Маршалси. – Сурово же милейшая графиня обходилась с оплошавшими кавалерами.
– Какое там графиня… Сам дю Фоар, – заступился за бывшую подружку идальго. – Его взбесило плебейство любовника супруги. Он простил сеньоре многое, но не шашни с сыном безродного аптекаря из Парм.
Амадеусу наш вариант развития событий не понравился. Не мог его кумир пасть жертвой чистоплюя-рогоносца.
– Сеньора дю Фоар абсолютно не причем. Ральда ложно обвинили его завистники. И не в покусительстве на честь придворной дамы, а в государственной измене.
– Сынок, за государственную измену колесуют, но не оскопляют и вешают, – попробовал убедить в своей правоте барда Маршалси.
Амадеус проигнорировал доводы идальго. Для него поэт чист и невинен всегда.
– А что, – снова обратился Маршалси к разобиженному вознице, – путешествуя по городам и весям, неужто ты не выучил не одной забористой песни? Не мямли, а такую… с огоньком и без сантиментов.
Амадеус по-девичьи дернул плечиком, отстань мол.
– Вижу, выучил! – не обратил внимания на отказ Маршалси. – Давай спой! Я не любитель всякого рода поэзий, но хорошо сказанное слово ценю.
– Верно! – поддержал я идальго. – Ехать и ехать, с тоски помрешь. Сыграй что-нибудь развеяться.
К моей просьбе Амадеус отнесся более уважительно. Во всяком случае, хоть ответил.
– Я право не знаю… Ни каких таких особых песен не разучивал.
– Сыграй, а мы рассудим, особые они или нет, – зудил парня Маршалси. – Или ты только про охи и ахи поешь.
Амадеус остановил повозку, бережно достал из котомки инструмент и, подстроив, заиграл простенькую мелодию.
– Во! Во! – оживленно направлял его Маршалси.
– Песня называется, – Амадеус замялся.
– Без цензурных купонов, – заорал Маршалси и нырнул в кошелку за новым кувшином.
– Потаскуха и король, – объявил Амадеус тихо, словно опасался, что венценосная особа его услышит.
Сюжет песенки незатейлив и прост. Разочарованного немудреными и нерегулярными утехами с вечно хворой королевой, самодержца судьба привела в бордель. Проведя там недурственно время, король вместо звонкой монеты, вознаградил обслужившую его шлюху дворянским саном. Не удивившись монаршей скупости, шлюха поблагодарила короля за оказанную ей честь и сообщила венценосцу, что она в свою очередь тоже наградила его – солдатской закалки лобковыми вшами именуемыми в народе мандавошками.
Маршалси ржал как ненормальный, от восторга хлопая себя по коленкам.
– Молодец! Вот молодец! Настоящий бард! Ха! Ха! Ха! Как там? Золото короны и приданное дочек. Все ушло в оплату лекарских примочек. Ха! Ха! Ха! Молодец! Давай еще! Позабористей! – потребовал разохотившийся Маршалси, тыкая пройдоху в бок.
Амадеус краснея, выдал позабористей. Самой невинной строкой в песнопении барда прозвучала:
Коли баб не пое…сти,
Начинает х…й цвести!
Веселью Маршалси не было границ. Идальго даже полез целовать угодившего ему барда.
– Амадеус! – вопил Маршалси на всю округу, – я недооценивал твой талант! – и только излапав, измяв и обслюнив осчастливленного признанием барда, плюхнулся на свое место.
– Ладно, поехали! – призвал я к порядку развеселую компанию. – Опоздаем к Приме, вот тогда напоетесь в чистом поле сколько душе угодно. Давать стражнику на лапу больше не буду. Во всяком случае, за вас.
Угроза подействовала. Бард, убрав инструмент, понукнул застоявшуюся конягу. Разомлевший Белобок поплелся со скоростью три тартилы в час.
Умиротворенный прослушиванием песнопений, Маршалси поинтересовался у меня.
– Сколько вам платят, князь?
– В зависимости от поручения, – ответил я и, воздержавшись на время от небылиц, сознался. – В последнем случае освободили из тюрьмы.
Маршалси удивленно покосился. Очевидно, посадить князя за решетку могли не иначе как за политику.
– Превентивная мера, – пояснил я. – Мой близкий друг совершил глупость и меня, безвинно упекли в каталажку.
– Знакомое дело, – согласился Маршалси. – Я сам отсидел две декады за маркиза Шатуре. Болван вписал, без моего ведома, мое имя в качестве поручителя по его долгам, а сам смылся под Ла Салану[19]19
Столица Малагара, соседнего с империей государства.
[Закрыть]. Я потом двадцать дней водил компанию с крысами и бродягами.
– Маркиз, конечно, вспомнил о вас, заплатил долг, и вас выпустили, – постарался я увести тему разговора. Главное подтолкнуть Маршалси к рассказу.
– Как же, вспомнил, – презрительно фыркнул идальго. – Я попросту удрал.
– Вас ищут, – выказал я сочувствие вынужденно преступившему закон.
– Нет! Маркиза пришибло во время штурма Старопрудных ворот Ла Саланы. А по закону смерть должника павшего на службе отечеству аннулирует претензии кредиторов. К тому же я сам подвязался на кошт к императору в Малагар.
– Мой друг то же завершил круг бытия, – сообщил я Маршалси. – Но в отличие от империи у нас столь полезного закона нет.
– И вас попросили оплатить чужие грехи? Рискнуть шкурой и сунуться в Ожен?
– Сунуться – да, – подтвердил я, – но платить собственной шкурой – увольте! Она мне самому дорога.
– Не похоже, – усомнился Маршалси.
Проехали развилку с кривым указателем, затем миновали уютную долинку с ручьем и рощицей, одолели серпантин на плато и выехали к живописному местечку под названием Лектур. При виде рыжих стен, черепичных крыш и ниспадавших имперских вымпелов по бокам клепанных железом ворот, Маршалси безапелляционно заявил, не посетив мыльню, города не покинет. Я сам был не прочь принять ванну и потому поддержал задумку.
Остановились в "Голубке и Горлице", заведении зажиточном, опрятном и хлебосольном. Единственным неудобством причиненным нам, было требование посетить службу в храме, в десятый час Декты[20]20
Последний час Септы, Декты и Комплеты был посвящен богослужению.
[Закрыть]. Открутиться от мероприятия и посвятить время еде и чарке оказалось совершенно не возможно. Согласно городскому постановлению, явка для иногородних была стопроцентно обязательна. Хозяин даже пригрозил, будем артачиться, кликнет стражу, специально назначенную бургомистром обеспечивать выполнение предписания. Наше недоумение по поводу ненормальной набожности горожан владелец «Голубка и горлицы» развеял поучительной историей. Еще полгода назад местное население, не зная горя, вовсю пользовалось привилегиями имперского города. Было тех привилегий дареных монаршей милостью не мало, плюс те, что жители Лектура на придумывали сами, включая и такую, как игнорировать прослушивания слова божьего. Большого греха в том никто не видел, пока в город не занесло Жриц. Как говорится, кабы знали, где упали, соломки бы подстелили… Толи здешняя кухня жрицам не глянулась, толи мужички удалью подкачали, но взъелись дамочки на Лектур от всего сердца. Первым делом, за то, что паству плохо досматривали, распяли на воротах городской капитул. Весь! От звонаря до епископа! Капитана городской стражи, пытавшегося противиться беззаконию, сбросили с крепостной стены, а из самой стражи повесили каждого третьего. Бургомистра прилюдно высекли на базарной площади, а что б память не оказалась коротка, отсекли левую руку по локоть. С той поры в Лектуре население свято соблюдало правило «кесарю кесарево, а Святой Троице трижды сверх положенного».
Выслушав хозяина, мы решили не искушать судьбу и, скорчив постные рожи, прибывающих в истиной вере, отправились стоять службу в храм Святого Себастия.
Места нам как опоздавшим достались у выхода, так что зрелище церковного хора, песнопения, вынос раки, мы наблюдали без подробностей, как в лилипутском театре. Мы, я имею в виду себя и Амадеуса, Маршалси глазел по сторонам, беспардонно подталкивая меня плечом при виде мало-мальски приличной прихожанки.
– Смотри, смотри, какая пава стоит рядом с седоволосой развалиной. Ох, старый мухомор, не побоялся, на такой жениться.
– Может это его дочь, – возразил я ценителю женщин.
– Скажи кому другому! Он и в храме жмется к женушке, будто они под семейным одеялом! Ого! Как тебе та, во вдовьей чепце? М… м… м! Персик! А щечки! Щечки! Розовенькие! Разве такая сеньора может быть безутешной вдовой?
– Так утешь ее, – не выдержал я кобелизма идальго, но тот слушал только себя.
– А вот! Мать с дочерью! О! Одна другой краше. У одной формы и томность взгляда, у другой дерзкая худосочность и кокетство начинающей сердцеедки.
– Маршалси! Мы в храме! – воззвал я к благочестивости Маршалси, но тот был во власти чар здешних красоток.
– В храме, в храме! Тебе ли говорить маркграфский еретик! Это твои земляки выпустил кишки страдальцу Себастии, – ответил он и продолжил пускать слюни при виде всякой юбки.
Я с трудом дождался окончания службы. На нас уже грозно косились отцы почтенных семейств, злобно щурились добропорядочные мужья, обычно покладистые вдовицы осуждающе качали головами, не принимая восторгов в свой адрес, а сердобольные в миру старушки напоминали приготовившихся к броску кобр. Когда с амвона прозвучало долгожданное "Во славим дарующих благо!", а прихожане дружно поддержали "Славим! Славим! Славим!", я выволок упиравшегося Маршалси из храма и быстрехонько загнал в "Гуся и ветреницу", средней руки харчевню, расположенную на сто шагов через площадь. Пришедший позже Амадеус застал нас за распитием мадеры и перебранкой.
– Зачем вы меня увели? – ворчал Маршалси. – Вы заметили, как на меня посмотрела высокая сеньора, стоявшая рядом с военным? Не взгляд, а тавро на мою неприкаянную душу. О, эти чудные глаза!
– Маршалси вы бы видели глаза ее спутника. Бык на тореро смотрит и то ласковей.
– Плевать я хотел на задроченного лейтенанта. Попадись он мне, не раздумывая сверну ему шею…
– Более того, – перебил я идальго, не давая тому распалиться сердцем, – не люблю, когда поют хором. Тем паче вы обозвали меня еретиком, а еретику не пристало слушать псалмы.
– Да никто вас не заставлял слушать панихиду по святому!
Утихомирить Маршалси можно было только обильной трапезой. Я не поскупился истратить лишний золотой, что бы переизбыток жратвы отвлек идальго от мыслей о женском поле.
Плотно поев – грибной пирог был выше всяких похвал, мы сговорились, в качестве разрядки и общего развития, совершить легкий променад по Лектуру. Поколесив по центральным улицам, пестревшим вывесками магазинчиков и питейнь, что елка новогодними игрушками, заглянули на ратушную площадь. Сама ратуша, приземистое строение выглядела по-сиротски бедно, ни в пример расфуфыренному соседу – Собору Святой Троицы, напоминавшему свадебный торт. Подивившись выдумке провинциальных каменотесов, а заодно и бронзовой махине памятника Оффе V, которого Маршалси охарактеризовал величайшим волокитой и пьяницей прошлого, наша дружная компания отправилась по бульвару Великомучеников, на площадь Триумфальных Колонн. Не ведаю, чем блеснули полководцы на поле брани, гениальностью тактики или мастерством владения стратегии, но судя по барельефам на воздвигнутых в их честь монументах, непревзойденные таланты воителей больше проявились в мародерстве, поджогах и насилии над мирным населением.
Потолкавшись в этом Стоунхендже воинской славы и освежившись у фонтана, мы продолжили экскурсию, заглянув по пути в пару-тройку кабаков промочить глотку. Причем, в каждом последующем засиживались вдвое дольше предыдущего. Исчерпав вместимость наших желудков, пили в основном мульс, легкое вино с медом, мы свернули в городской сад, отдохнуть и поболтать.
Сладко пахло яблоками и грушами, в кругах и пентаграммах цветников красовались розы и тюльпаны, веселые струйки фонтанчиков цыркали и журчали, переливаясь нежной радугой.
– Присядем, здесь – предложил я, своим спутникам облюбовав одну из беседок, густо увитую плющом и виноградом. Обоюдное молчание я истолковал как знак полного согласия и занял одно из плетеных креслиц, вольготно в нем развалясь.
– Все-таки провинция есть провинция, – умиротворенно вздохнув, сделал вывод Маршалси, без зазрения совести общипывая гроздь общественного винограда.
– Собираетесь сюда переехать? – поинтересовался я у идальго, наблюдая за возней воробьев в пыли.
– Разве что женившись. Или в ссылку.
Живо припомнилась наша первая встреча в тополиной роще. Спящий под кустом жених! Персонаж из сказок и басен.
– На счет второго, пожалуй, соглашусь, – продолжил я разговор, – но законный брак!!! Убейте, не представляю вас главой семейства.
– Тут как выпадет, – жуя и от того невнятно произнес Маршалси. – Помните, я рассказывал о своем житие в Самборе. Не вмешайся проклятый алькальд ходить бы мне в церковь еще в худшей кампании, чем нынче.
Я пропустил подначку мимо ушей. Идальго все не мог простить мне разлуки с высокой дамочкой. Что ж, его можно понять. Во всяком случае, его тоска находила понимание в моей израненной шипами любви душе.
– А по-моему жениться не следует вовсе, – влез в беседу Амадеус. – Ни что так не связывает мужчину по рукам и ногам как семья.
Юноша явно перепил, и вдобавок его развезло от жары. Чтобы наш скромный бард позволил себе вмешаться в разговор!!!
– Хо! Хо! – удивленно выпучил глаза Маршалси. – Вирхофф, наш птенец пытается поделиться с нами личным опытом. Друже, – обратился он к барду, – сколько раз твое прыщавое самолюбие пострадало от капризов обладательниц прекрасных глазок, что ты столь рьяно печешься о свободе?
– Ни какого опыта не требуется. Личная свобода гораздо дороже благ союза с женщиной, пусть даже и любимой, – заявил бард.
– А как же ваши баллады-серенады? А? – подловил Амадеуса на лицемерии Маршалси.
– Преклонятся перед дамой сердца – одно, а пожертвовать свободой – другое.
Словно в пику их разговора, мимо, под ручку с галантным кавалером, прошествовала одна из тех, ради которой упомянутая бардом свобода была принесена в жертву. Не сказать, чтобы ее спутник горько убивался, рвал на себе волосы или как то по-другому переживал личную катастрофу. Наоборот! Сиял ярче начищенной медной сковороды!
Мои спорщики заткнулись и, затаив дыхание, проводили парочку взглядами. Справедливо подмечено, хорошо, что глазами можно лишь смотреть. Ни тебе потрогать, ни тебе пощупать…
– Вот вам и пример несвободы, – наставнически мудро поставил я точку в их споре.
– Не показательный пример, – не согласился бард.
Обсуждение зашло в тупик и все замолчали. Амадеус хмурясь, боролся с одолевающей его сонливостью, Маршалси кидал виноградом в воробьев, а я слушал шелест листвы и смотрел на солнечные лучики, паутинками пронизывающие сладкий воздух.
– Я все гадал, – начал новый разговор Маршалси, – на кой ляд тебя отрядили в Ожен.
– И как? Догадался? – лениво спросил я. Может с его слов и мне откроется тайна моего путешествия.
– Причина одна – война! – вынес приговор Маршалси.
– Вас бы в министры иностранных дел, с таким тонким чутьем на события, – разочаровался я в его словах, но пошутил. – Для ассасина я через чур стар и неповоротлив.
– Жрица на твою старость и неповоротливость не пеняла, – ухмыльнулся идальго.
Грубоватая колкость задела старую болячку на сердце.
– Понтифик не жрица, с ним этот номер не пройдет, – ответил я, наивно рассчитывая отыграться на его приверженности к ортодоксальности. Куда там!
– Вы не поняли! Война! – не унимался Маршалси. – Война за общие интересы.
– Какие такие общие интересы у Вольных маркграфств и империи Геттер? – возмутился я. Нашел парламентера!
– Союзные! – с нажимом проговорил идальго.
– Маршалси, Маршалси! Не заговаривайтесь! Еретики и правоверные не едят из одной чашки, так, кажется, ответствовал Святой Себастий своим мучителям.
– А мы и не будем есть! Мы будем воевать! Воевать с варварами Земель Порока! Потому и идете в Ожен. Вам нужна поддержка понтифика для союза с императором.
Я подавил вздох и постарался изобразить на лице отчаяние, досаду и надежду попеременно. Подыграйте человеку в его заблуждениях, и они приобретут железобетонную твердость. Я старался, как мог. Только что не гудел как трансформатор от натуги. Станиславский выгнал бы меня при первом движении бровью. За полную бездарность. Но то Станиславский! У Маршалси моя роль провалившегося резидента прошла на ура.
– Не делайте таких страшных глаз, Вирхофф, – остался доволен разоблачением идальго.
– Знаете Маршалси, отчего проистекают человеческие несчастья? – с сарказмом философа спросил я у прозорливого приятеля. Такой счастливой хари как у Маршалси мне не доводилось видеть за истекшее время, как получил в челюсть от своего благодетеля.
– Отчего?
– Как сказал один мудрец – горе от ума, – и, не выдержав собственного глубокомыслия, я улыбнулся.
Моя улыбка вызвала чудодейственные изменения. Маршалси посерьезнел. Я одобрительно кивнул головой.
– Вы ценный подчиненный, Маршалси. Все понимаете с лету.
Идальго по военному, щелкнул пальцами по полям шляпы и сурово глянул на барда. Юноша спал, свесив голову на грудь и мирно посапывая.
По саду прошествовала городская стража. Сизомордые алебардисты тяжело волочили ноги, тихо переругивались и взирали на белый свет желтыми глазами конченых алкашей. Нашему "кружку полуночных бесед" они уделили внимания не больше чем бродячему псу, мелькнувшему в кустах в погоне за голубями. Будь мы трижды насильники и тати, застигнутые с поличным за злым ремеслом, и тогда бы нам не удостоится большего. Церберы закона спешили в кабак в конце улицы, омыть истомленные души виноградной крепостью амонтильядо[21]21
Крепленое вино хересного типа.
[Закрыть].
Когда алебардисты пропали из виду, Маршалси легко поднялся с кресла и потянулся, словно лев перед большой охотой.
– Пойду, разомнусь. Не желаете составить компанию? – пригласил он меня.
– Нет, нет, – дальновидно отказался я. – Устал. Да и особой охоты нет.
– Тогда, с вашего позволения покину вас.
Маршалси, махнув шляпой перед моим носом, резво удалился.
