Текст книги "Камень, брошенный богом"

Автор книги: Игорь Федорцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

10

Из-за холмов на встречу всплывало каменное чудище замка Эль Гураб. Мощь высоченных угловых и привратных башен, тяжелая толщь непоколебимых стен, хищный разрез бойниц, оскал стальной решетки ворот над языком подъемного моста – все из времени начальных смут и битв, из эпох кровавого железа и дикости нравов.

Пленник замка Иф, – пожалел я себя, отсчитывая мгновения, когда карета въедет в черный зев замковых ворот. – Отсюда сбежать… – заканчивать мысль не стал. Больно безнадежна.

Протяжно, как от зубной боли, заныл горн. Наверх флагштока взмыл приспущенный фамильный штандарт. На стенах замелькали воинские кирасы. Приветственно ударила густая барабанная дробь. Колеса прогрохотали по дереву моста, и карета нырнула во мрак въездного туннеля. Пока ехали, насчитал пять промежуточных решеток. В Лефортовском изоляторе запоров и то меньше, а там сидят рыбины не чета мне.

Выбрались на свет, на небольшую площадь, означенную, слева – торговым рядом, справа – часовней с портиком, прямо – солидной парковой оградой. Насколько замок был пугающе грозен наружи, настолько замечательно прекрасен внутри. Пространство, воздушность, ажурность. Повсюду белые, розовые, синие и коричневые цвета. Особенно мне понравилась часовня, выглядевшая маленьким чудом. Я невольно склонил голову, в знак признательности создавшему её зодчему.

– Какая набожность, – язвительно фыркнула Бона.

Я перетерпел неуважительность и промолчал.

Не сворачивая, въехали в узкие воротца, оставив, сопровождавших рейтар у входа.

Не дурно я живу, – отбросив страхи, восхищался я аллеями похожего на лес парка, аккуратной пышностью цветников, игрушечно-хрупкими ротондами, загадочными павильонами и иными барскими причудами, что не давали отвести глаз.

Объехав вокруг фонтана, в струях которого схватились обнаженные бронзовые атлеты, карета остановилась у широкой лестницы. Две гранитных химеры, вытянув клыкастые морды, стерегли подступы к обиталищу семейства Гонзаго.

Не дожидаясь грума, я приоткрыл дверь, желая скорее покинуть опостылевший тарантас, а заодно и некомпанейскую графскую пассию, опробовавшую на мне все способы зубоскальства. Выйти оказалось не так просто. Лай Людоеда вернул меня на место.

– Убери своих живоглотов, – взмолился я.

– Ты просишь? – зло обрадовалась Бона довольная ущемить меня еще разик.

– Целую ваши ноги от колен и до пупка, – заверил я её.

Запоздавший грум, черный от пыли и солнца, снова открыл заветную дверь. Бона первой вышла из кареты.

– Жано, отведи собак на псарню, – распорядилась она.

Подождав, пока наденут поводки на псов и оттащат их на безопасное расстояние, я вывалился на свет божий, проветрить сопревший от сидения зад.

Бона любезно (вот змеюка!) склонилась передо мной.

– Добро пожаловать домой, граф!

При виде гонзаговских хором, моя челюсть предприняла попытку отвиснуть до колен. В организме сразу стало сухо – от глотки до двенадцатиперстной кишки. Сердце подленько задергалось: Мое! Мое! Мое! И не желало ничего слушать. Действительно было от чего впасть в ступор. Красавец-дом светился белизной величественного мрамора. Причем белизна не являлась абсолютной, а несла едва уловимый оттенок. На уровне первого этажа – изумрудный, гармонирующий с зеленью вьющегося по стенам и колоннам плюща. Карнизы, пилястры узорочье и балконы – розовый, с наложением желтого, солнечного. Второй этаж – голубоватый, в тон огромных окон, разделенных друг от друга нишами с бюстами пращуров-воителей. На крыше – башенки, мансарды, смотровые площадки с цветами и каменным зверьем.

Покуда я любовался чужой недвижимостью, еще минуту назад пустая лестница преобразилась. Вдоль неё, подобно живым перилам выстроился легион слуг и служанок. Встречать возвращение кормильца и благодетеля вышли все от мала до велика.

– Ваши холопы рады видеть вас в полном здравии, граф! – прокомментировала выход массовки Бона. – Поспешите же обнять родных!

Ей едва хватило самообладания не расхохотаться.

Делать нечего, осторожно взошел на первую ступеньку. Слуги бегущей волной согнулись в низком поклоне. Подгоняемый брезгливостью, я стремительно зашагал вверх, едва сдерживаясь не запрыгать через ступеньки. Где то на первой трети я вспомнил о Маршалси и барде. Чуть приостановился оглянуться назад. Слуга, стоявший пообок, в ужасе рухнул на колени, лепеча невнятное:

– Помилуйте, сеньор граф!

Гонзаго, гад ты конченый, – рассердился я на двойника.

Попятившись, (слуга норовил облобызать господские пряжки на сапогах), я перешел на ступень выше. Дородная бабка, на первый взгляд стряпуха, тяжело, покряхтывая, подминая необъятные телеса, уткнулась ниц. И опять та же песня:

– Смилуйтесь, сеньор граф!

Хер с ним, с Маршалси, не пропадет, – озлился я и помчался наверх.

– Граф, подождите меня! – позвала Бона.

Вот сучара! – искренне возмутился я заведенными у Гонзаго порядками. Мне, бывшему герою такой прием не льстил. И не будь у меня за плечами опыта общения с жителями одной знойной страны, кою мы пинками направляли в светлое будущее, я бы немедленно провозгласил равенство сословий и братство людей. Но, мы люди ученые. Из насильственного равенства получится холуйство, а из братства – блядство хлеще прежнего. Еще одна причина отложить революцию и братание сословий не легитимность моих прав командовать. Конечно, сеньора Бона, сгорая от нетерпения получить в метрики штамп с фамилией Гонзаго, могла прохлопать различия в повадках и характере прежнего и нынешнего графа. Но что скажут на эти безобразия жены и папаши? Вариант о повинной голове, которую меч не сечёт, я рассматривал как самый последний.

– Подождите, граф! – канючила позади Бона, не особо торопясь подниматься за мной. Ей слуги кланялись еще ниже, чем мне. Какой-то прихлебай исхитрился поцеловать подол её платья. Она отнеслась к поступку как к должному. Пару раз Бона останавливалась и коротко разговаривала. Внемлющие ей бледнели лицом, покрывались красными пятнами и быстрее ветра отправлялись исполнять порученное. Последний раз она задержалась в пяти ступенях от меня. Лысеющий сморчок с обезьяньими лапищами, что то пролепетал, от чего у Боны появилась строгая морщинка на лбу.

– Вы так спешите? – с наигранным удивлением обратилась она ко мне. – Я даже запыхалась. За вами не угнаться!

Существуй способ превратить издевательскую улыбку сеньоры в токсическое вещество без вкуса, запаха и цвета, отравители всего мира отваливали бы по тонне золотом за грамм отравы.

Ну, ученик Станиславского! Изобрази что-нибудь этой стервозе! Не стой как новобранец, обосравшийся от взрыва учебной гранаты! – призвал я к мобилизации талантов.

Мой ответный улыбон сеньоре Боне побил все рекорды наглости.

– Тороплюсь снести голову твоему Хедерлейну. Прямо на пороге дома. Это не слишком тебя огорчит?

Теперь пришла очередь Боны хлопать в растерянности глазами. По внезапной бледности согнавший нежный румянец с её щечек, предположил, граф иногда так и поступал.

А я коварный! Я, Бармалей!* Не позволяя открыть сеньоре рта, зацепил за локоток и буквально прибуксировал к входным дверям.

Без задержек, инкрустированные янтарем и яшмой створины портала родного дома распахнулись передо мной.

Оттачивая актерское мастерство, я недовольно нахмурил брови и глянул на приставленного к дверям слугу. Его сытая морда мне не глянулась. Импозантного лакея шатнуло в обморочном скисании.

Или грудь в крестах или голова в кустах! – приободрился я и, не растрачивая запала, ворвался в вестибюль. Точно с таким же чувством прыгаешь первый раз с парашютом. Ссать хочется не утерпеть!

– Лех! Лех! – пыталась что-то запоздало сказать Бона, виснув на моей руке штормовым якорем. Растерянность как видно у нее закончился.

По-шкиперски широко расставив ноги и возложив свободную руку на эфес меча, я оглядел зал и встречающих меня.

Вестибюль выдержан в духе переизбытка денежных средств, догадываюсь – папиных. Мраморные скульптуры, дорогие вазы на подставках, инкрустированные панно, картины в благородной тяжести рам, скамьи драпированные парчой и шелком в жемчужном шитье, золото ручек, подставочек, бра[36]36
  Бра и люстры выполняли не функцию осветительных приборов, а неких конструкций замысловато преломляющих и отражающих свет.


[Закрыть] и вороненый блеск музейных лат. Над головой центнера три хрусталя люстр. На полу длинноворсные ковры спокойных тонов и расцветок.

Здесь и произойдет убиение безвинного, – осторожился я. Из пяти пар глаз непременно найдется одна пара поглазастей.

Ближайшим ко мне стоял образцово подтянутый лихой усач. Весь в красном, словно вымазанный томатной пастой, с бирюзовым капитанским орлом на плече, в шикарной, явно не по чину, портупеи с брильянтовыми бирюльками. Надраенные сапоги воина весело сияли и попахивали старой козлятиной.

Усач по-военному сдержано склонил седую голову.

– Граф, рад видеть вас в полном здравии!

Так я ему и поверил! Рад! Не больше чем сапер, проглядевший мину. Он был бы рад, внеси меня в дом под музыку, в дереве, в цветах и со свечкой на пузе.

Ох, мне бы только день простоять, да ночь продержаться, – попросил я у Матушки Судьбы. Впрочем, не сильно надеясь, на ее отзывчивость.

– Мы встретились с графом Лехандро на мосту через Адахо, – выступила вперед с пояснением Бона. На самом деле тактично мешала, на случай если я не шутил с рубкой хедерлейновской головы. – Он, как раз возвращался.

Пришлось убрать руку с оружия. А то при панике запросто можно освежевать капитана-пораженца одним ударом.

За Хедерлейном, я не сомневался это он, пряталась круглолицая толстушка в платье горчичного цвета с весьма не скромным декольте. За ними, шагах в пяти, стояли: миловидная особа в строгом черном бархатном робе, опиравшаяся на руку очень на нее похожего кавалера и статная брюнетка, не ведущая меры в украшениях.

– С возвращением, сеньор Лехандро, – мурлыкнула мне толстушка из-за спины капитана и скромно потупила взор долу.

Её слова я оставил без внимания, с замиранием ожидая реакции остальных персонажей встречин. На случай провала моей нечаянной авантюры даже заготовил спич в свое оправдание. Вот только стал бы кто его слушать? Боюсь, нет!

– Что же вы, граф! – подтолкнула меня Бона в спину. – Поприветствуйте супругу!

Доброжелательница! Еще одну такую и сам в петлю залезешь! Но делать нечего…

На счет три! – скомандовал я и на негнущихся ногах поплелся к парочке сеньора-кавалер. Честное слово в инвалидной коляске и то быстрее бы доехал!

Чем ближе я подходил, тем заметнее сеньора в черном менялась в лице. Легкий румянец волнения уступил место болезненной бледности. Кидаться на шею мужу Валери Гонзаго и не думала. Мадам Гонзаго была несчастлива видеть возвратившегося супруга. Понятно шурин Альвар тоже.

– Сеньор, – присела Валери в приветственном реверансе. Не подержи брат, графская супруга попросту бы упала.

– Сеньора, – бесцветно строго произнес я.

Теперь пришла очередь измениться в лице Альвару. Его нелюбовь ко мне в миг трансформировалась в холодную ненависть.

Так, в компанию к Душегубу и Людоеду еще и родственничек по линии жены, – сожалел я. В отличие от Хедерлейна парень был честен в чувствах. А честных людей надо держать в друзьях.

Занятно… Не одного счастливого лица я не увидел. Похоже, в доме не особо ликовали воскрешению графа из небытия. Любили кормильца и благодетеля, как собака палку. Подозреваю, именно не любовь к Гонзаго и не позволила домочадцам увидеть, что перед ними совершенно другой человек. Тем лучше для меня! Шансы добраться до Ожена в срок и во здравии немного, всего на бздех, но подросли.

Разоблачение затягивалось, и я отвлекся на брюнетку. Очень даже в моем вкусе. Рост – в меру, ширь – в пору, бюст – ух… х… х!!! Цацек правда навесила – пока снимешь…

Разглядывая сеньору в бриллиантах, заподозрил, она не из числа домашних Гонзаго. Радоваться не радовалась, огорчаться не огорчалась – изучала меня, как изучают жмура в анатомичке. С легкой пренебрежительной отстраненностью.

Взаимное негласное любопытство частично удовлетворила Валери.

– Лехандро, – робко обратилась ко мне супруга Гонзаго. – Позволь представить мою кузину, маркизу Югоне дю Лоак. Она приехала из Хейма, по моей просьбе.

– Непередаваемо рад встречи, сеньора! – любезно склонился я перед гостьей.

– Много наслышана о вас, граф, – чуть качнула головой в ответ столичная пташка.

– Хорошего? – поинтересовался я, мило улыбаясь и следя за Валери. Та умоляющим взглядом просила родственницу проявлять осторожность в речах.

– Хороший человек неинтересен своей предсказуемостью, плохой – прямолинейностью. Вы не один из них, – хитромудро высказалась Югоне, не поступившись собственным мнением и исполнив просьбу Валери.

Откуда-то с боку, на цырлах, прокралась невидаль в кружевах, в золоченой ливреи, с бантами на башмаках и стукнула в пол дедморозовским резным посохом.

– Обед сервирован, сеньор граф, – проблеял мажордом.

Пришлось оторваться от занимательной беседы с симпатичной гостьей и последнее слово осталось за ней. Как я понял, мне не льстили. Мне собирались прицепить ценник. Единожды и навсегда. Ох, уж этот столичный снобизм.

– Весьма кстати, – выказал я одобрение, ощущая собственный голод.

Крутнувшись на пятках, ловчее именитой балетной звезды, и взмахнув посохом, мажордом возглавил обеденную процессию.

– Вы позволите, – предложил я руку Югоне.

– А как же Валери? – с фальшивой заботой спросила гостья. – После долгой разлуки…

– Думаю, мы успеем сказать друг другу много душеприятного. К тому же с ней брат!

Следуя за мажордомом, прошли пару комнат, размером с хоккейную коробку. Первая изумила богатой портретной коллекцией, вторая волшебством красок и ароматов цветов, рассаженных по горшочкам. К портретам гостья осталась равнодушна, а вот растения вызвали у нее полный восторг.

– Ах, какая прелесть! Неужели вы граф занимаетесь выращиванием ампельных бегоний. О! Орхидеи! Подождите, я угадаю. Вот эта Большая императорская, а эта Капризница! – Югоне счастливо рассмеялась своей осведомленности. Её взгляд потерял надменную холодность и засветился радостью и задором. Нежная ручка маркизы кою держал в ладони, стала возбуждающе горяча. Приходилось сдерживаться в рамках дозволенного и успокаивать рвущееся из-под контроля воображение, строкой любимого поэта.

Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты даже в самой невинной игре, не давай заглянуть в свои карты и до срока не сбрось козырей.*

Через пару шагов, забывшую столичный гонор, маркизу вновь привлек диковинный цвет в причудливой широкогорлой вазе.

– А эта? Такой нет и в ботаническом саду нашего министра казны. Как она называется?

Что-что, а в цветах я полный профан. Мой интерес к флоре ограничивался лекарственными травами, ядами растительного происхождения и пригодностью зелени к сыроядению. Из декоративных, я распознавал розы, анютины глазки и заячий лук. Не удивительно, что вопрос маркизы поставил меня в затруднительное положения. Однако для бывшего героя такие трудности плевое дело. Немало не смущаясь собственной некомпетентности в растениеводстве, я ответил.

– Шляпа любовника.

Восхищенная маркиза не поняла – имелся в виду отнюдь не головной убор.

Огромный зал столовой. Огромнейший! Стол длинной со стометровку, плотно заставлен посудой и бутылками. Приборы и тарелки из серебра и золота. Да что тарелки, будь я домушник, сперев лишь одну единственную оконную портьеру, зажил бы припеваючи на долгие годы.

Слуги помогли рассесться. Меня как хозяина дома усадили в громоздкое кресло во главе стола. По левую руку согласно этикету родственники Валери, Альвар, Бона (кто бы мог подумать!) и толстушка. По правую, Дю Лоак, как почетная гостья, и Хедерлейн, как слуга допущенный к трапезе.

Ритуал чревоугодия начался по сигналу мажордома. Заиграл спрятанный в нише оркестрик: флейта, две скрипки и виолончель. В медленном танце, поварята таскали на разносах, в супницах, в горшках прорву харча. От растекающихся ароматов в животе стало пусто-пусто, как в заброшенном колодце.

Я понял, что беспредельно хочу жрать. Много и долго. Пхая в рот подряд со всех блюд и мисок без разбору. Давясь кусками и отрыгивая воздух.

Расставив снедь, слуги замерли в ожидании приказов раскладывать в тарелки. Начинали по чину с меня. Не затягивая с выбором, я пальцем указал на блюдо с поросенком. Мне положили румяный бочек и заднюю ножку. Слюней в мое рту стало море. Я еле успевал их глотать. Сдерживая нетерпение, указал тому же слуге на мощную бутыленцию. Безмолвный холоп налил в бокал доверху. Я терпел, как мог, ожидая пока обслужат остальных. Зажравшиеся копуши не торопились. Кусочек того, кусочек сего. Наконец все замерли, благолепно сложив руки перед собой в молитве.

Я чуть не взвыл волком. Не знаю, какие слова говорили рядом сидящие, но лично я богохульствовал и матерился. Горы памирские жрачки, реки египетские пойла, а люди сидят и бубнят: Силы всевышние, силы небесные. Действительно силы небесные, коли я перенес обострение "ямы желудка" и не зарылся в тарелку с головой. А паскудная флейта – у…у…у! Скрипки – и…и…и! Виолончель – а…а…а! Переплакали самого нытика Глюка! Все жилы из меня вытянули!

Ел я, не стесняясь – за семерых. За поросенком отведал фазана с грибками, тушеного в молоке зайца, фаршированного овощами барашка. Пил, правда, мало. Из осторожности. Побаловал себя кубком красного и шабаш. В основном всецело приналегал на еду.

Набив пузо, так что стало тесно в ремне, остановился, отдышался и отвалился от стола, что ужравшаяся дурной крови пиявка.

Валери перешептывалась с Альваром. Бона через стол многозначительно переглядывалась с Хедерлейна. Молчали только тетушка, восседавшая на "камчатке" и гостья предоставленная сама себе. Лишенная внимания Югоне не весело ковыряла вилкой утиную ножку, запеченную в яблоки. Из бокала пила мелким осторожным глотком.

Первой мой перерыв в трапезе приметила толстушка.

– Скажите, граф Лехандро, где вы так долго пропадали?

Я заметил как разговор между Валери и братом пресекся на полуслове. Капитан и Бона обратились в слух.

– Именно пропадал, – согласился я, прикидывая, чего бы наплести, если уж сильно припрут с расспросами. Глупо взять и засыпаться по бедности воображения.

– Сеньор граф, держит свое отсутствие в тайне, – вставила в разговор словцо Бона.

Слово "тайна" раззадорила толстушку сильнее выпитого вина. А приняла она поболее усатого капитана.

– Пока рано распространятся об этом, – с важным видом подпустил я загадочности.

Альвар крутил в руках бокал, демонстративно показывая равнодушие к сказанному мною. Настолько демонстративно, что становилось интересным для меня.

– Но сеньор граф, вы бы хоть намекнули, – не унималась толстушка, потянувшись за бокалом. – Капитан Хедерлейн говорил, что вы отправились в Хейм.

– Не передергивайте, любезная сеньора Монна, – подключился к нам капитан, оставив в покое не доеденную баранью лопатку, – Я только предполагал. Сеньор граф, незадолго до своего отъезда, упоминал о срочных делах в столице.

Не лопухнись! – предостерег я себя.

– Столица не то место, куда сорвавшись, взял и приехал, – как можно непринужденней рассмеялся я. Играть в кошки-мышки становилось все занятнее. – Такие провинциалы как я долго готовятся к поездке. Что брать с собой, что надеть. Не слишком лестно выглядеть пугалом в приличном обществе.

– Вы через чур, превозносите столицу, – поскромничала Югоне одаряя меня снисходительной улыбкой.

– Зато она над нами посмеивается, – ответил я тем же.

– В столице сейчас скучно, – завздыхала маркиза. – Император всерьез готовится к новой войне с Малагаром. Куда не придешь только и разговоров о провианте, экипировке, и отъезде в полки.

– Увидите, дорогая маркиза, мы опять проиграем, – заявил гений тактики Хедерлейн. – Его Величество недооценивает роль тяжелой кавалерии. А я вам скажу как человек, повидавший малагарских конных рейтар в деле, они достойный уважения противник. Голыми руками их не возьмешь. Наши доблестные уланы против них слабоваты в атаке и в маневре.

– Приплюсуйте к сказанному фактор командования, – дополнил я с Хедерлейна, возмущенный рассуждениями задрипанного неудачника. – Если команды исходят от таких как Обри, – произнеся фамилию, однажды упомянутую Маршалси, я скривился, – мы будем воевать еще долго и долго.

– Вот так всегда, – Югоне поморщила лобик. – Стоит мужчинам заговорить о войне, прочие темы отходят на второй план. Будто кроме умения водить полки на свете нет другого занятия.

Толстушка Монна, отлученная от разговора более инициативными собеседниками, под речь и спор уговорила графин муската, совершенно раскраснелась и разжарилась. В её открытом декольте блеск капелек пота смешивался с блеском жемчужной нитки.

Маршалси она понравится, – вспомнил я о приятеле. – Эта не станет его кормить молочным пудингом.

Я помнил пальцем мажордома. Разряженный фраер, вихляясь со своей палкой, что рок-певец со стойкой микрофона, добрел до меня.

– Идальго Тибо Маршалси и бард Амадеус Медина. Распорядись выделить приличествующие званым гостям комнаты и накормить.

Мажордом ответил реверансом, отступил, подозвал слугу и перепоручил исполнение наказа.

– У вас гостит бард? – не сказано удивилась Югоне, словно я привел в дом слона или иную диковину.

– Молодой и очень талантливый, – отрекомендовал я. Как знать, возможно, моя протекция поможет парню легче шагать по жизни.

– Пригласите его спеть для нас, – попросила маркиза. Столичной штучке явно не хватало забав благородных салонов Хейма.

– Да, граф, почему нам его не представили? – вернулась в беседу Монна, влив в себя дополнительно несколько порций крепкой Мориякской мадеры.

– Принепременно, – отозвался я на просьбу, – но сперва пускай отдохнет. Бард молод. А пять дней в седле… не слишком поспособствуют юноше показать свой талант во всей силе.

– А второй кабальеро? – проявила нетрезвый интерес к мужчинам Монна, – Он кто?

– Идальго Маршалси? – переспросил я у толстушки. – Он у меня на службе.

Монна нравилась мне все больше и больше. Не всякий кабацкий ухарь хлестал вино как подвыпившая толстушка. С оттяжкой, мощным глотком. Прелесть, а не тетка.

Беседа прервалась. Подали десерт. Торт размером с пружинный матрац. Обсыпанный засахаренными фруктами, покрытый кремовыми розами, пропитанный ликером.

– Чудесно! Чудесно! – восхитилась Югоне, захлопав ладоши от избытка чувств.

Монна, хапнув добрый бокал сразу же заявила.

– Мне самую большую розу.

И повторила с вином. Оно и верно. Сухая ложка рот дерет.

Двое слуг, один бы не справился, нарезали торт удобоедомыми кусками и разложили по серебряным блюдцам. Налили мускат в длинные рельефные бокалы из хрусталя.

Югоне отковырнула кусочек стряпни ложечкой, пожевала торт и запила вином.

– Маркиза, вы лишаете себя половины удовольствия, – подлез с обхождением я. – Прежде чем есть торт надо почувствовать вино. Его следует пить большим глотком. Так, чтобы оно скользнуло по небу и легко прокатилось по языку. Иначе не поймете вкуса. Потом берете торт. Желательно, в кусочке равно теста, крема и фрукта. Тщательно жуёте, проглатываете и вновь запиваете вином.

– Не подозревала о таких тонкостях, – засмущалась Югоне, решая следовать моему совету или продолжать есть, как и раньше.

– Вы попробуйте, попробуйте, – настаивал я. В прочем настаивал не то слово, заигрывал.

Маркиза поднесла кубок к губам. Её разоблачающий взгляд нашел меня.

Граф, вы хитрый искуситель…

Провинциальный, – так же безмолвно поправил я.

Югоне отпила глоток вина. Дразнясь, провела кончиком языка по влажным чувственным губам. Взгляд её стал насмешлив. Я не остался в долгу. Дзынькнул бокалом об зуб.

Наши проделки остались незамеченными. Бона и Хедерлейн урывками переговаривались о своем. Валери занимали собственные думы, Альвар монументально замерз с вилкой и бокалом в руках, а несравненная Монна без тормозов поглощала винище пинта за пинтой. Её внезапное выпадение в осадок застало нас врасплох и несколько развеселило. Упившуюся до отключки барышню слуги вывели из столовой.

– Вот кто оценил мой совет по достоинству, – пошутил я, обращаясь к Югоне. – Вкус вина приятен, но опасен.

Маркиза окончательно освоившись в обществе, не скромничая допила бокал.

– Учту ваше предупреждение, – ответила она, подставляя сосуд для новой порции муската.

Я прошел через многие попойки. Сиживал тет-а-тет и с кончеными вокзальными выпивохами и с интеллигентными особами, брезговавшими стаканом на двоих. Первые мне импонировали простотой обращения и твердым знанием своего местом в жизни, вторые злили непомерными запросами и подчеркнутым превосходством. И тем и другим цена оказывалась стандартная – литр. А то и меньше. Маркиза Югоне дю Лоак явно относилась ко второй категории. С той лишь разницей, столичная гостья тянула поболее упомянутого литра. Чем собственно меня и огорчала. Неуловимый призрак Единственной и Неповторимой все еще бередил геройскую душу.

От воспоминаний о не обретенной вечной любви геройской натуре возжелалось возвышенного и утонченного вкуса. Со мной иногда такое случалось. Обычно с перепою и злоупотреблением амурных забав. Не знаю насколько точно утверждение о наличие в каждом капли святого, но душа страждала очищающего омовения грамм в триста.

Я оглядел шеренги бутылок. Заветной не было ни вблизи, ни в дали. Отсутствовала по непонятной причине.

– Эй, – поманил я пальцем слугу, от неожиданности чуть не упавшего на четвереньки, – расстарайся принести кагору.

В моем высоковольтном образовании, по халатному недосмотру или по злому умыслу, очевидно, имелось немало лакун. Едва я закончил говорить, скрипки оборвали нытье, флейта подавилась своей жалостью, а за столом воцарилась тишина. Валери положила ложечку с недоеденным колясиком медового апельсина обратно тарелку, Хедерлейн замер с открытым ртом, Бона поперхнувшись, не как не могла запить застрявший кусок, Альвар в праведном гневе оттаял, покраснев до корней волос, словно его уличили в шулерстве. Одна лишь Югоне с любопытством смотрела на меня. Я же смотрел на слугу. Тот почтительно согнувшись, остался стоять согбенным, будто его прихватил радикулит. Выполнять распоряжение он и не думал.

Идти на попятную не в правилах бывших героев и сволочных графьев, коим слуги лобызают пряжки сапог. Я с грозным видом, подсмотренным с портрета Иоанна IV, гаркнул мажордому.

– Он что тугоух?

Мажордом только раскрывал рот и не произносил ни слова. Что бы не рухнуть на паркет он вцепился в посох обеими руками.

– Лехандро! – произнесла первое слово за весь обед Валери. Голос ее неприятно дрожал от негодования.

Не мягчея сердцем я перевел взгляд на нее. Валери обмерла. Рука Альвара скользнула к поясу, к симпатичному кинжальчику в ладонь длинны. Даже Бона не выдержав возмутилась.

– Сеньор граф как можно?

Теперь пришла ее очередь умолкнуть перед очами самодура, понятия, не имевшего, что он такого сказал.

– Вы рискуете подвести беднягу под отлучение от веры, – заступилась за слугу Югоне. Ей моя выходка крайне импонировала.

– Пусть грех занесут на мое имя, – сообразив, выкрутился я. И показал рукой слуге – отправляйся не медля.

Глаза Югоне пристально посмотрели на меня. Чтобы рассеять ее подозрения в моем конъюнктурном позерстве пришлось пойти в разнос. Жертвой немилости Нашего Сиятельства стал капитан.

– Хедерлейн, – оторвал я капитана моих армий от возобновившихся перешептываний с Боной. – Не поделитесь ли вы, как обстоят дела с Кревкером Бергом и Ренескюром.

Хедерлейн тщательно промокнул усы салфеткой и отодвинул от себя столовый прибор. Бона тревожно закрутила головой, смотря поочередно на капитана и меня.

– Рассказывать особо нечего…

– Или хорошего нечего рассказывать, – уязвил я докладчика.

– Можно сказать и так, – согласился Хедерлейн. – Возможно сеньора Эберж, посвятила вас в ход событий проистекавших в ваше отсутствие. – Он подождал моего одобрительного кивка и продолжил. – Исправить положение без пополнения вверенного мне гарнизона как минимум пятью сотнями рейтар и примерно столько же пехоты, задача непосильная. Война на два фронта требует дополнительных резервов, людских и материальных. А их сами знаете, нет. Конечно, будь в моем распоряжении необходимые денежные средства, которые, даже учитывая непродолжительность компаний значительны, вопрос сохранности ваших законных территорий не стоял бы так остро.

Такого словоплута как Хедерлейн да в государственную комиссию по спорным с Японией островам. Так бы замутил, япошки бы нам Хоккайдо отдали.

– Я понял вас Хедерлейн, – остановил я капитана. – По-вашему без звонкого золота нас будут продолжать трепать, что породистая борзая хромого лисенка.

Хедерлейн не выразил ни согласия, ни возражений, а молчал и глазел куда-то за меня.

– Завтра проведем смотр вашим вояк, – официально уведомил я его. – Поглядим, способны ли они на что-нибудь путное или только щупать поварих.

Здесь меня прервали. Дверь в залу распахнулась, как от ветра и в столовую не вбежал, влетел низенький, сухенький, морщинистый старичок в черной ризе с белыми императорскими орлами.

Кажется викарий, – догадался я… и удивился!

Нашелся человек, действительно радующий возвращению Гонзаго! Искренне!

Не знаю, питал ли ответные чувства запропастившийся граф, но я встал из-за стола и вышел на встречу. Мы обнялись как добрые знакомые.

– Слава Троице вернулся! Вернулся! – повторял старик, не стесняясь радоваться.

– Право, перестаньте, – успокаивал я старика, заметив слезы на его глазах.

– Я от радости, сын мой! От радости! – причитал викарий, промокая слезы платочком.

– Кого ждут, всегда возвращаются, – с пафосом заверил я.

Чуть успокоившись, старик отстранился оглядеть меня. Страх перед разоблачением колючим током понесся по крови, подбираясь к учащенно забившемуся сердцу. Я испугался не раскрытия обмана. Нет! Я испугался понапрасну пролитых стариковских слезы. Их мне не искупить. Ни чем!

– Вы здоровы? – спросил викарий, вспомнив о субординации. Очевидно "тыкать" графу Гонзаго прилюдно не позволялось.

– Вполне!

– Вы изменились! – продолжал, беспокоиться викарий, заглядывая мне в лицо.

– Похудел или потолстел? – отшутился я.

– Похудели, похудели, – завздыхал старик.

– Ерунда! Поджарый пес быстрее бегает, – успокоил я его. – Вы обедали?

– Я как раз завершал Полуденную молитву, когда явился слуга и передал Вашу просьбу. Осмелюсь напомнить вам граф Лехандро, – викарий осуждающе оглядел застольное изобилие, – о воздержании в чревоугодии в преддверии Дней Святых и о том, что потребованное вино не предназначено для праздных и пустых застолий. Грехи наши и без того не малые не стоит злонамеренно увеличивать. Как капля точит камень, так и наши неправедные деяния истончают терпение Святой Троицы. И пусть милость Небес прощать не имеет границы, это не значит, что люди должны потакать себе в греховном промысле.