Текст книги "С крыла на крыло"

Автор книги: Игорь Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

 В гимнастерке без пояса был он похож на босяка, схваченного на вокзале.

 Начальник штаба отправил нарушителя в Феодосию на гауптвахту. Но военный комендант вернул его обратно, сказав будто бы: "Своих достаточно, чтоб караулить штатских разгильдяев!"

 Артем просидел в какой-то каморке сутки и чувствовал себя недурно. Мы разговаривали с ним через окно. Назавтра его отправили домой.

 Молчанов сделал больше петель, чем все другие до него. Правда, этот рекорд не был засчитан. Тем не менее он перекрыл достижение Виктора Бородина. Бородин сперва проделал сто семьдесят петель. Потом улучшил свой рекорд, выполнив двести девять. Поэт Арго посвятил ему стихи:

 Наш Бородин, – я сам свидетель

 Его работы боевой, -

 Сто семьдесят проделал петель,

 Все петли мертвы, он живой!

 А началась история планерной акробатики за три года до рождения этих стихов. Здесь же, на Узун-Сырте, в Коктебеле. На той самой «Красной звезде» Сергея Королева.

 Мало кто догадывался тогда, что задумали Степанченок и Королев. Конечно, поговаривали: "На планере мертвую петлю сделать, пожалуй, можно". Еще Жуковский, а затем Владимир Пышнов показали это в своих расчетах. Однако кто бы мог подумать: так вот вдруг, в хмурый день, именно на слете в 1930 году!

 Дул очень свежий южный ветер. Пока "Звездочку" подтаскивали к старту, Степанченок с начальником штаба Андреем Митрофановичем Розановым стояли в стороне.

 С четырьмя "кубарями" в петлицах, инструктор Качинской школы летчиков Василий Андреевич Степанченок шевелил носком своего сапога "бульдо" плитку известняка. Такими плитками усыпан весь Узун-Сырт. Степанченок еле заметно улыбался, как слушают знакомый анекдот. Он чуть наклонил голову – посматривая то на Розанова, то себе под ноги. Его лицо с очень плотным загаром оттенял бантик светлых усов; глаза тоже будто выгорели, как небо в ясный день.

 В планер Степанченок садился спокойно, очень обыденно. Тогда не было парашютов. Только в кабине он снял фуражку и надел кожаный шлем с очками "бабочкой". Поправил их на лбу. И в этот момент еще никто и не догадался, что именно сегодня, сейчас ЭТО случится!

 "Звездочка" взлетела и несколько раз проплыла над гребнем южного склона туда-обратно, набрав, пожалуй, метров двести, триста...

 Степанченок парил, за ним не стали особенно следить... И тут кто-то заорал:

 – Смотрите все! Сюда! Сюда!

 Как раз в этот момент планер начал пикировать, засвистел все сильней, сильней... И вдруг... Все ахнули – петля!

 Выйдя из первой петли, Степанченок понесся к склону, и ветер поднял его опять метров на двести. Он развернул планер в долину. Опять!.. Вторая петля!.. За второй последовала третья!

 Вот так сюрприз!

 Он вышел из последней петли уже пониже склона. На старте поднялась невообразимая кутерьма. Опомнившись, помчались к Степанченку. Не было только самого конструктора планера: Сергей Павлович Королев в это время лежал с брюшным тифом в феодосийской больнице.

 Василия Андреевича схватили. Он забарахтался. В такой момент невольно подумаешь: "Черт знает что! Не уронили бы... Правда, когда над пашней, не так уж страшно".

 Года два прошло, и на восьмом слете, в 1932 году, Степанченок на планере Грибовского Г-9 проделал все другие фигуры пилотажа и полетал головой вниз.

 Королеву, Грибовскому и Степанченку многие планеристы обязаны тем, что научились акробатическим полетам.

 Начались рекорды мертвых петель.

 И вот теперь Артем Молчанов вбил свой последний гвоздь. Правда, этот гвоздь наглухо заколотил графу таких рекордов.

 Их не стали признавать.

 Конечно, крутить бесчисленное число петель действительно не представляло больше смысла, но соревноваться в искусстве пилотажа на тонкость выполненных акробатических фигур стоило всегда и очень.

 Финал, без которого вся история могла бы показаться неполной, произошел в Москве.

 В те годы делами планеризма ведал общественный Совет содействия. Мы любили эти встречи, где собирался цвет авиации. Там бывали знаменитые летчики, ученые, конструкторы, такие, как Ильюшин, Стоклицкий, Малиновский, Степанченок, Шереметьев, Грибовский, Ветчинкин, Антонов, Королев, Пышнов, Минов – всех не перечислить.

 Планеристы любили эти вечера еще и за угощение вкусным чаем с лимоном и пирожными; не избалованы мы были сладким.

 И вот главные дела закончены, чай выпит, осталось лишь тревожное "дело Молчанова".

 Начальник слета доложил, разумеется построже осудив поступок, как и должно быть. Действительно, неслыханное самовольство.

 Затем слово взял Роберт Петрович Эйдеман, солидный, внешне строгий комкор. Говорил он умно, спокойно, взывая к нам, но вывод делал единственный: "Дисквалифицировать!"

 У меня щемило сердце. Что это значило, я понимал.

 И вот когда все как будто склонилось к одному и меч был занесен, взял слово Иосиф Уншлихт. Негромкий, невысокий, неброский человек в военной форме.

 Он встал, не торопясь достал платок, протер пенсне.

 – Скажите, пожалуйста, а сколько ему лет?

 Все замерли. Стало вдруг тихо так, что я услышал стук собственного сердца.

 Наконец кто-то нашелся:

 – Девятнадцать.

 – Немного, – сказал Уншлихт в раздумье, будто бы про себя. – В девятнадцать лет юноша способен к порывам хорошим и плохим. Сдержанность старших способен расценивать как ревность, как недооценку талантов, еще запрятанных.

 Тот, кого мы судим, ведь думал о другом. Очевидно, он хотел показать нам свое искусство, отчаянную храбрость и волю. Впереди он видел лишь петли – моток из сотен петель, не думая, что на иной моток и жизни не хватит, чтобы распутать.

 Пенсне блеснуло, Уншлихт посмотрел всем нам в глаза.

 – Хочу предложить почтенному Совету дать возможность Молчанову исправиться. Доверьте ему, дайте работу. Мне сказали, что он способен конструировать. Будем надеяться, что на следующем слете он проявит себя иначе. Думаю, он это поймет и оценит лучше, чем любое изгнание, любую кару.

 Уншлихт сел.

 Все мы – парители и Совет из старших – выслушали его с волнением. Как предлагал Уншлихт, Совет так и решил.

Бывает: рядили будто все, а прав все же один. Дальше с Артемом пошло, как и предполагал Уншлихт.

 Молчанову дали работу в отъезд. В Новосибирске он стал учить летать. На следующий слет сумел привезти в Коктебель новый планер. Достаточно было разок взглянуть на него в полете, и никаких сомнений: "дитя родное", его конструкция. В "папу" пошло – ни дать ни взять. Угловатый какой-то, не очень-то красивый. К планеру откуда ни возьмись сразу прилипла кличка: "Аэрокирпич".

 Артем на это смеялся, чудно так: Гы!.. Гы!.. А сам, чуть подует подходящий ветер, тут же в воздух. Посмотришь вверх – "кирпич" в полете. Страсть как Артем любил летать!.. Как говорится, хлебом не корми.

 Еще, должно быть, через пару лет кто-то, приехав из Сибири, рассказывал:

 – "Молчан рвет когти" в акробатических полетах. Летает на спине; перевернутый штопор проделал...

 Замечу, кстати, штопор такой на планере еще никто никогда до него не делал.

 Перед войной все мы как-то разбрелись. Часть из нас подалась в большую авиацию...

 И вот в 1940 году в одну из военных летных школ приехала комиссия ВВС. Инспекция, как это бывает.

 Полковник Минов, инспектор ВВС, обходил вместе со всеми строй курсантов школы. Увидел весьма памятное лицо. Сомнений не было – Молчанов! В ответ на улыбку Минова тот только покраснел.

 Генерал, начальник школы, спросил Минова:

 – Леонид Григорьевич, вам знаком этот курсант?

 – Да, товарищ генерал. Нас связывает с ним история.

 – Даже так? Очень любопытно...

 Минов улыбнулся.

 – Встречались мы на слетах. Молчанов. Как его успехи, товарищ генерал?

 – Да, да, Артем Молчанов. Представьте, один из лучших. Отменно летает – будет прекрасный истребитель!

 Минов просветлел.

 Позже ему передали записку. Писал Молчанов, просил принять по личному вопросу. Минов ответил: в одиннадцать.

 – Разрешите?

 – Да. Здравствуйте, Артем. Садитесь.

 – Прошу вас, Леонид Григорьевич, забудьте мою выходку, – сказал Молчанов смущенно.

 – Вот те на! Все забыто, Артем, давно; теперь важно, что нынче.

 – Спасибо. Еще хочу просить вас... Не рассказывайте, пожалуйста, ту историю.

 – А почему, Артем?

 – Сейчас мне и самому стыдно об этом вспомнить.

 – Чего бояться? Вы на хорошем счету.

 – Я стараюсь. И не хотел бы испортить вид. Не все расценят одинаково тот летный день.

 – Хорошо, Артем. Я обещаю вам.

 Они тепло простились. Как оказалось, навсегда.

 В конце войны случайно я узнал: Артем отважно дрался, сбил на своем истребителе много фашистских самолетов.

 Особенно он отличился в боях на Курской дуге. Разумеется, владел прекрасно искусством пилотажа, таким важным в воздушных схватках... Но однажды друзья склонили головы...

 Рука Артема больше не взяла ручку на себя.

 Парад

 Я еще застал то время, когда на летчиков в трамвае смотрели с улыбкой... восхищения, что ли?

 Обыкновенно они не проходили в вагон – стояли в тамбуре. Зимой в кожаных регланах, в длиннющих фетровых бурках, завернутых, как мушкетерские ботфорты. Возможно, щадили пассажиров – регланы летчиков крепко пахли горелым авиамаслом.

 Вот только нам, мальчишкам, запах "жареной" касторки – черт знает что! – будто аромат самого неба!

 "Настоящий летчик" – на рукаве парчовая эмблема: серебристые крылышки, кинжалы крест-накрест и красная звездочка в центре.

 Да, летчик, никто другой.

 С рекламной тумбы, с плаката – в шлеме и в очках на лбу, как перед боевым полетом, он кричал прохожему, ткнув в него пальцем: «Что ты сделал для воздушного флота?»

 Прохожий думал: "Неловко как-то... Ведь всего целковый; нужно в получку отложить".

 Зато потом, в солнечный день 2 мая, отзывчивых пригласили на Ходынку на большой праздник передачи эскадрилий военным летчикам.

 Собственно, так и родилась традиция авиационных праздников. Активистов в эти дни даже катали над Москвой.

 Моему отцу достался как раз такой билет. Отец скрыл от матери, от нас, детей, свое счастье: лететь было страшновато, но еще больше опасался, что мать станет умолять, упрашивать отдать билет кому-нибудь другому, чтобы только не лететь самому.

 Отец исчез рано утром, не сказав ни слова. Не спал, поди, всю ночь. А вечером пришел такой сияющий, что я его, пожалуй, таким уже больше и не видел.

 Он долго потом рассказывал о "воздушных ямах", о "букашках"-людях с "огромной пятисотметровой высоты". И всю жизнь не забывал десятиминутный свой крылатый "сон".

 Помню и я 2 мая году в двадцать восьмом. На Центральном аэродроме, на бывшей Ходынке, уйма людей. Кто поменьше ростом, те пробирались вперед, к самой веревочной ограде.

 Передавал самолеты Михаил Иванович Калинин.

 Очень торжественно, чуть заикаясь, от имени летчиков благодарил Петр Ионович Баранов, военный с четырьмя ромбами на голубых петлицах, соответствовавшими теперешнему званию генерала армии.

 Я, разинув рот, смотрел на этих кожаных людей в крагах, в шлемах, с наганами, замерших по стойке "смирно" у темно-зеленых крыльев боевых бипланов. Тупые радиаторы, как носы грузовиков завода АМО. На фюзеляжах – турели, пулеметы. И надпись змеей на каждом: "Наш ответ Чемберлену!"  Красным лаком с белой каймой, чтоб красивей и заметней.

 Чемберлена в лицо тогда, пожалуй, знали все. На редкость был популярный профиль. Я сам его недурно рисовал: нос с горбинкой, квадратный подбородок, цилиндр и, разумеется, монокль.

 Строй – крыло к крылу, сколько глаз видит – боевые аэропланы. Я гордо думаю: "Наши". Хотя и западает мысль: "Будто я видел их где-то?.. Определенно в журнале, точь-в-точь такие же английские "де-хевиленды".

 В догадках мальчишеских не было ошибки. Других военных самолетов мы еще не строили тогда. Учились на трофейных.

 1935. 12/VII.

 В тот день всем участникам роздали голубые комбинезоны, белые шлемы и даже белые перчатки, что говорило о необычайности предстоящего парада.

 Дул легкий северный ветер, но вообще-то утро выдалось прекрасным.

 Старт выложили так, чтобы взлетать на Тушино, на Волоколамское шоссе.

 Планеры, самолеты спортивные и те, что для парашютистов, давно уже расставлены в линейки – крыло к крылу левее старта.

 Поближе к Москве-реке светлеют скамейки для правительства, гостей.

 Было уже около десяти часов, когда последним прилетел сюда Валентин Хапов. Прилетел он с "Первомайки" на уникальном рекордном планере Ивенсена. Сказать по правде, даже в такое утро лететь за самолетом на этой тончайшей "статуэтке" не так уж было и приятно. Всяким творением искусства лучше любоваться немного отступя.

 Их разделяли с самолетом восемьдесят метров стального троса в две спички толщиной.

 Валентин впился глазами в контуры биплана впереди. Сквозь прозрачный гнутый фонарь все кривилось перед глазами: на буксировщике, будто резиновые, крылья гнулись, дышали волнами и "улыбались".

 Валентин мог сверху рассмотреть, что творится под ним, внизу: пока полетов никаких.

 Старт – как обычно: четкая шеренга техники.

 Участники парада – голубенькие группки в белый горошек, а в общем на зеленом поле довольно пустынно.

 Он заметил еще людей поодаль: сколько глаз видит – вокруг по дамбе Москвы-реки равномерно, как столбики строящегося забора.

 Вскоре Минов собрал всех планеристов и сказал, что в двенадцать ждут правительство. Первыми стартуют планеристы.

 Хапов поднял руку.

 – Что у вас?

 Валентин шагнул вперед.

 – Товарищ начальник, как быть с моим планером?

 – Да, это вопрос, – Минов поморщился.

 Бывает, нелегко что-то решить. Какое-то сомнение, неясность, к чему-то не лежит душа, а что это? Обосновать трудно даже самому себе.

 Минов, должно быть, прочел в который раз: "Иосиф Уншлихт" – надпись свободно умещалась на борту. А планер представился большой швейной иглой. В ушко протаскивают пилота. Чем тоньше нитка, тем легче вдеть. Пилоту помогают забраться, лечь на спину, вытянув ноги в глубь носа. Из "ушка" чуть выглядывает голова.

 Минов решил:

 – Летать будем на Г-девятых, и Хапов тоже. Вам делать "колокол", – и посмотрел на Валентина. – Планер "Иосиф Уншлихт" покажем на земле. Теперь разберемся с каждым, – добавил начальник, открывая планшет, – чтоб не болтались на солнце, чтобы видно было с трибун.

 Ровно в двенадцать со стороны шоссе показались машины. Остановились примерно против посадочного "Т". Некоторое время стояли. Может быть, с минуту никто не выходил. Замерли в строю голубые комбинезоны.

 Наконец из одной машины показался военный, вылез, осмотрелся вокруг. Это был Ворошилов. За ним не торопясь вышел Сталин. Потом все остальные.

 Ворошилов помедлил и зашагал к начальнику летной части аэроклуба. Тот вытянулся, стал рапортовать.

 Сталин и другие остановились поодаль.

 Ворошилов обошел первый строй и спросил вначале тихо:

 – Это кто?

 – Планеристы, – ответил начнет.

 – Здравствуйте, товарищи планеристы! – громко приветствовал Ворошилов.

 – Здравия желаем, товарищ нарком! – прокричали в ответ, не отводя глаз.

 В это время автомобили обогнули строй, а гости передвинулись к скамейкам левее. Собралось человек сто: члены правительства, должностные лица. Были там и начальник ВВС Алкснис, Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, Председатель ЦС Осоавиахима Эйдеман.

 Первыми в воздух пошли планеры. Тройками за самолетами Р-5. Им минут десять набирать высоту. Чтобы заполнить это время, Минов открыл парад. Он взлетел, сидя в задней кабине самолета и сделал несколько фигур, восьмерку в глубоком вираже, держа нижнее крыло метра на два от земли. Вокруг правительства.

 Все поворачивались, следя за ним. Передняя кабина зияла пустотой, в задней белел шлем Минова. Самолет был виден все время в плане; одним крылом расчерчивал небо, другим – землю.

 Когда он сел, планеристы уже начали кувыркаться. Петли, иммельманы, штопор, летали на спине – все тут было, но без эксцессов.

 Пошли на посадку – на скамьях зааплодировали.

 Сталин пригласил Минова. Тот подошел. Ворошилов его представил.

 – Это хорошо получилось, – сказал Сталин, смотря снизу вверх на Минова. – Скажите, вы летали на серийном самолете? – спросил Сталин с сильным акцентом, негромко, только с ударением на слове "сэрийном".

 – Да, на серийном, – ответил Минов.

 – А как вы готовились к полету? – продолжал Сталин, то и дело поднося к усам кривую трубку.

 Минов был немного озадачен. Сказал, что тщательно осмотрел машину, проверил ее заправку, узлы крепления...

 – Я не о том. Это понятно. Я спрашиваю: что вы еще сделали на машине? – пыхнул дымком Сталин.

 – Мы сняли переднее сиденье... Чтобы облегчить машину, – сказал Минов, теряясь в догадках: "К чему все это?"

 Сталин посмотрел на Ворошилова с выражением "вот видишь?".

 – Ну, а что еще?

 – Снял переднее управление, – оно мне тоже не нужно в этом полете.

 – А как заправка?

 – Полет на десять минут, я взял бензина и масла на пятнадцать, – ответил Минов.

 Сталин разгладил усы, не выпуская трубки из руки. Смотрел хитро на Ворошилова. Глаза его говорили: "Ну, кто прав?"

 – Так что... Не совсем серийный, выходит, ваш самолет... товарищ Минов.

 На этом разговор окончился.

 На старт уже вырулил командир эскадрильи Центрального аэроклуба Алексеев.

 Минов отошел, несколько обескураженный: "Вот те на!.. Такие детали... Ну и информация!"

 Взлетая "Учеником" – так он назвал свой первый номер, – Алексеев сразу отклонил полностью руль направления, чуть не сорвал колеса – взлетев со сносом, метнулся в другую сторону, вздыбил машину.

 Он падал на крыло, выбирался у самой земли, летал боком, терял скорость и сыпался опять к земле будто листом фанеры, а всех не покидало чувство страха: вот-вот... и груда клочьев деревянного и металлического хлама.

 Впрочем, на этот раз публике удалось отделаться "легким испугом".

 Алексеев сел, правда, чтобы тут же подняться на новый аттракцион – "Посадку со штопора".

 На тренировках это ему удавалось не раз.

 Метров с пятисот начнет в направлении посадочного знака – сорвется: раз... два... три... В конце четвертого витка выйдет, снизится немного и сядет прямо к "Т".

 Его смущало: не многовато ли остается высоты? Не так эффектно. Пониже бы...

 Накануне он спросил Минова:

 – Как вы думаете, Леонид Григорьевич, если я прихвачу пятый виток? Чтобы вывести прямо у земли...

 – Да вы что?! – Минов взглянул: "Не шутит ли?"

 Алексеев улыбался.

 – Вы и так выскакиваете ниже ста. А виток потребует ровно ста метров высоты... Тогда все нужно начинать заново, всю тренировку с большей высоты! Или покончить с этой мыслью, – сказал Минов, не оставляя места компромиссу.

 И вот Алексеев заканчивает свой новый круг. Он на четвертом развороте. Как раз над Москвой-рекой. Метров пятьсот на взгляд. Убрал газ – мотор захлопал. Издали самолет будто повис. Замер на секунду, как бы раздумывая: "Стоит ли?"  Наконец свалился влево: верть на крыло и носом вниз!

 Наши смотрят и тоже считают: один... второй... третий... четвертый виток! Будто бы замер на мгновение и опять пошел туда же... на пятый... Но тут земля... Черт побери! Да что же он?.. Поздно!.. Машина мотнула на прощание хвостом и скрылась за дамбой... Оттуда все увидели громадный всплеск воды...

 Прямо в реку! Кошмар! Такой скандал!..

 Все оцепенели. Наконец на "санитарке" как-то беспомощно "вжижу... вжижу... вжижу..." завыл стартер. Не запускается! Этого только не хватает!

 Сталин стал серым, нервно вышагивал.

 Выскочил шофер, пытался вставить заводную ручку, руки его тряслись, и он никак не мог попасть. Сталин вдруг резко крикнул:

 – Сколько машин – любую возьмите! Мою, живо!..

 Косарев и Алкснис вскочили на подножки "паккарда", и черная машина ринулась к дамбе. "Санитарка" за ней следом.

 Ворошилов был очень бледен. Он спросил Минова:

 – Как вы думаете?

 – Пожалуй, худо. Вода – жесткая штука.

 Прошло не больше пяти минут. Но таких, как при шествии за гробом. Настроение в общем подавленное, хотя мысли у всех самые разные.

 Наконец из-за дамбы вырвался "паккард". Все так же, двое на подножках. Держась одной рукой за дверцу, Косарев радостно крутил кепку над головой. Всем сразу стало легче.

 Да, Алексеев был жив. Он вышел из машины без посторонней помощи. Сперва показалась его бритая голова – он почему-то всегда брил ее – и перевязанный бинтом лоб. На голубых петлицах – две "шпалы". Гимнастерка, суконные шаровары – все всмочку.

 Дальше стало, как у родителей бывает: беспокоятся, ждут отпрыска, а явится целехонек – снимают с себя ремень.

 Ворошилов, увидев Алексеева, – тот шагал строевым шагом руки "вперед до пояса, назад – до отказа", – разозлился страшно. Досадовал он громко:

 – Возмутительно! Под арест!

 Но Алексеев уже подошел с докладом.

 – Летчик Алексеев потерпел аварию целиком по своей вине!

 – Что у вас случилось? – гневно спросил нарком.

 – Нога соскочила с педали, товарищ нарком, – может быть, сказал неправду летчик, – я надел новые сапоги...

 – А стремянки?.. Там же есть стремянки... Почему вы в них не вдели ваши сапоги? – распалялся Ворошилов.

 Алексеева увезла "санитарка", и Сталин сказал Ворошилову:

 – Кому понадобилось такое трюкачество?

 Ворошилов позволил себе хмуро парировать:

 – Вы сами утвердили программу.

 Это разозлило Сталина. Он даже сделал несколько шагов в сторону, чтоб не сорваться.

 Прошло минуты три, ветер отогнал тучу – опять просветлело. Раздалась команда: "По самолетам!"

 В воздух пошли спортивные самолеты Яковлева и Грибовского.

 Беленькие монопланы с красными полосками проносились над головами чаще других, менее броских по своей окраске.

 Становилось ясно: в "кроватной мастерской" Яковлева дела идут получше, чем в подвале Грибовского на углу Садовой и Орликова переулка.

 Оба конструктора тоже начинали с планеров, с Коктебеля. Грибовский – летчик с жилкой художника. Яковлев – конструктор, организатор, эстет. И вот последний берет верх.

 Возле самолета "Сталь-пять" Яков Давыдович Мошковский, как всегда, шумный, веселый, напутствует парашютисток. Те садятся в самолет. На каждой по два ранца парашютов, а в левой руке по букету цветов. Пять девушек – пять букетов.

 Лица их... Да что там говорить: хоть спички зажигай!

 Яков Давыдович суетится, все поправляет на девчонках парашютные лямки. И, уже просунувшись в полуоткрытую дверь самолета, куда они забрались на места, он что-то напоминает им; те кивают, улыбаются. Потом не выдержал – таков Мошковский:

 – Да, "зажигалки", секундочку... В Одессе покупатель парашюта спрашивает продавца: "Скажите, а если не раскроется?.." – "Не беспокойтесь, наша фирма дает гарантию, – расплылся продавец. – А в случае чего... приходите: всегда обменим!"

 Девушки смеются. Летчик запускает мотор. Мошковский захлопывает дверь и, прихрамывая, бежит к другой группе. Надо все проверить, дать совет, вызвать улыбку.

 Сам он сегодня не прыгает. Ему вечно не везет. Что делать: переломы не успевают как следует срастись.

 В небе парашютисты.

 Головы гостей повернуты на север. Там, над деревней Тушино, хлопают парашюты.

 Гнет ли самолет вираж, ревет ли, дыбом ли лезет на петлю – глядь: черный комок! Все машинально кланяются ему чуть-чуть, провожая тревожными глазами. Три... пять секунд... И хлоп! Медузой – радостный, прозрачный купол.

 Все в порядке!

 Четыре девушки, оставив на траве красно-сине-желтые парашюты, бросились с букетами цветов к правительству, крича приветствия, и все зааплодировали им.

 – А где же пятая?

 Те смутились, замешкались немного. Одна нашлась:

 – Она уронила свой букет... Постеснялась подойти...

 – Это ничего, что уронила. Пусть подойдет.

 Парашютисты забегали. Суматоху, растерянность трудно упрятать. Что делать?.. Парашютистка, неловко приземлившись, вывихнула ногу.

 Попытались выиграть время.

 Всех пригласили к стендам военного изобретателя Павла Гроховского. Известнейший был в то время человек.

 На стенде было лишь несколько из ста четырнадцати его патентов. Приспособления для выброски людей и грузов с парашютами и без оных. Еще всякие любопытные штуки – вроде сдвоенных планеров-истребителей, надувных резиновых планеров.

 Желающий мог тут же вознестись вертикальным потоком вверх метров на двадцать, попарить немного над стендом Гроховского на парашюте.

 Этот одержимый изобретатель был к тому же чертовски смел. Все изобретенное старался испытать сам. Испытание своего "аэробуса" не доверил никому.

 Представьте толстый отсек крыла. В него "упаковывают", как в коробку эклеры, отделение бойцов. И эту штуку сбрасывают с бреющего полота без парашюта. По идее она должна плавно приземлиться, срикошетировать. Но кто же попробует первым на себе?.. Конечно, сам Гроховский.

 Рядом с ним в ячейке был привязан еще такой же, по выражению Яши Мошковского, "насмерть сумасшедший" приятель Гроховского, его коллега.

 С тяжелого бомбардировщика их "уронили" на скорости около ста семидесяти километров в час. "Аэробус" сделал несколько гигантских прыжков лягушкой и прилег недвижно... Долго еще дымилась вокруг пыль.

 Когда их извлекли, Гроховский держался за голову. Он немного разбил лоб, но смеялся. "Вот это, я понимаю, черт подери, бобслей! – как он выразился. – О-о-о-о!"  Приятель тоже отделался ушибами.

 Я спросил как-то Минова:

 – Леонид Григорьевич, вы ведь его хорошо знали, действительно ли он был так одарен?

 – Вне всякого сомнения, – ответил Минов. – Знаний, правда, у него было маловато. Самоучка.

 Осмотр техники продолжался.

 Члены правительства стали обходить планеры и самолеты.

 Подошли к тому самому тонкокрылому, изящному рекордному планеру "Иосиф Уишлихт".

 Конструктор Ивенсен, проектируя кабину своего планера, видел перед собой Хапова. Так бывает в творчестве композиторов – опера создается для конкретного певца.

 Сталин был серьезен. Бросался в глаза его невысокий рост, зеленый картуз с таким же матерчатым козырьком. Воротник поднят, серое летнее пальто.

 Накрапывал дождь.

 Возле планера стоял самый высокий наш планерист, сдатчик планерного завода Володя Малюгин. Сталин, обратив внимание на двухметровый рост, спросил:

 – Вы тоже планерист?

 – Да, товарищ Сталин.

 – Тогда сядьте, пожалуйста, в этот планер.

 Володя стал забираться. Но поместиться в кабине, естественно, не мог, плечи и голова его торчали наружу.

 – А ну, закройте его фонарем, – сказал Сталин.

 Планерист опять попытался съежиться, но фонарь не закрывался на четверть по крайней мере.

 Сталин рассмеялся.

 – А говорите, вы планерист. Какой же вы планерист, если не помещаетесь в кабине?

 Он смеялся, чуть покашливая и попыхивая трубкой.

 Кто-то из присутствовавших захохотал. Другим было неловко.

 Потом все двинулись к скамьям фотографироваться.

 Сталин сел в центре, рядом Ворошилов. Планеристы расположились группой сзади. Сталин сделал знак конструктору Яковлеву. Александр Сергеевич стоял в толпе и не сразу понял, кого зовет к себе Сталин.

 Яковлев был худощав, в полувоенной одежде и выглядел очень скромно.

 Кто-то ему подсказал: "Иди же, ну!"

 – Да, да... вы, вы, – подтвердил Сталин. – Садитесь сюда.

 Яковлев сел рядом на свободное место.

 Первый ученик

 Тридцатые годы!.. Кто-то назвал их тогда «золотыми годами авиаспорта».

 Хочу поговорить еще "наедине" с Яшей Мошковским.

 Яша не пытался скрыть своей улыбки, когда Минов переходил к восторгам от нового своего увлечения – планерным спортом.

 – Леонид Григорьевич, дорогой!.. В такой спешке? Давайте не будем!..

 Стоят друг против друга, смеются, каждый по-своему.

 Высокий Минов, будто растянутый слегка, гладкие волосы назад.

 И коренастый Мошковский – буйная шевелюра, гимнастерка из коверкота на манер толстовки, фонарями рукава.

 Два мастера – Минов и Мошковский. Большие знаки у обоих – как в зеркале: белые купола по ультрамарину неба. На подвеске число прыжков... Кто из молодых не мечтал об этом? Да, но сколько нужно прыгать!

 Яков Давыдович поворачивался на каблуках. Он носил коричневые сапоги, хотя это было не совсем по форме. К тому же одно голенище было чуть тоньше и выявляло не слишком совершенный изгиб ноги – память все тех же переломов при прыжках.

 Уже отходя от собеседника, прихрамывая, Яша мог вспомнить какой-нибудь придуманный им пустячок...

 – Да, простите, совсем забыл: вот новость... Скоро поступит в продажу бильярд  со  сплошной  лузой! Для сумасшедших!.. Чтоб не нервничали. Следите за рекламой!..

 К планеристам Яша относился в общем не дурно, но все же считал их "недостаточно окрепшими головами".

 – Поговорите с Остряковым, Балашовым, возьмутся всех вас "перебросать" – пусть, не возражаю, – говорил Мошковский. – У нас, как у спартанцев: которые уцелеют – могут выйти в люди. Еще не поздно!

 Для своей школы в Тушине он подобрал инструкторов себе по духу.

 Внешне Мошковский уступал им – это были московские красавцы. Но по смелости, по преданности "с потрохами" все тому же парашютизму подобрать себе равных он просто бы не смог.

 Кто из новичков в то время не получал лучезарной улыбки Николая Острякова, покидая самолет?.. Кого не провожал ободряющий взгляд Пети Балашова?.. Нога уже над пропастью в пятьсот метров, правая рука сжимает кольцо...

 "Ступай", все будет хорошо!" – говорили они глазами.

 Позже Остряков вернулся из Испании Героем... Особенно проявил себя в Отечественную войну – при обороне Севастополя. Он был командующим черноморской авиацией, но не посчастливилось ему увидеть нашего триумфа, погиб при бомбежке.

 Балашову тоже не суждено было дожить до конца войны.

 Рассказывают, что при перелете в горах он попал не то в снежную бурю, не то в туман. Петр был перегонщиком: водил на фронт американские "бостоны"...

 В памяти так и остались их улыбки.

 Теперь отступлю еще на несколько лет назад, к году тридцатому.

 Яков Мошковокий был дежурным по авиабригаде, когда Минов впервые прилетел в их часть после возвращения из Америки, где он изучал парашютное дело.

 От серебристого Р-5 Минов шел аршинными шагами, не обращая внимания на молодого летчика. Яков поспешал, бросая взгляды на ястребиный профиль гостя, на пурпурный ромбик в голубой петлице. Мошковский не мог долго молчать.

 – А я знаю, зачем вы прилетели к нам!.. – сказал он.

 Минов обернулся, удивленный формой обращения.

 С любопытством взглянул на парня с наганом, "кубарями" в петлицах и повязкой на рукаве. Глаза, какие-то проворные, восторженные и лукавые, о чем-то уже просили.

 – Зачем же? – поинтересовался Минов.

 – Будете демонстрировать здесь парашютные прыжки!

 – Вот как!.. – улыбнулся довольно Минов.

 Позже Мошковский нашел случай еще раз встретиться и заявил в упор:

 – Товарищ командир, если станете подбирать тех, кто захочет прыгать, так, чур, я первый!..

 Когда Минов в беседе с командиром бригады попросил прикрепить к себе расторопного летчика для вывозки и помощи, тот задумался: "Кого бы это?"