Текст книги "С крыла на крыло"

Автор книги: Игорь Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

 Ярость понемногу стихает, кажется, что моторы усмирились, работают уже легче.

 С радости беру крутую горку и ввожу самолет в боевой разворот. Стрелка альтиметра побежала вверх, глотая сотни метров. Через тридцать секунд вываливаемся из гущи облаков в необъятную ширь голубого неба. Слепящая глаза белизна облаков оседает под нами. В окнах их темнеет земля.

 Болтанка мгновенно исчезла. Самолет замер. На душе светло и тихо. Радость переполняет грудь. Мы с Александровым поем в микрофоны каждый свое...

 Поярков осторожничает:

 – Рано беснуетесь, черти!..

 И он оказывается прав.

 Вывожу самолет окончательно из разворота и, прибрав газ для охлаждения двигателей, иду с обратным курсом к аэродрому. Докладываем по радио на землю: "Задание окончено!"

 Мы на кругу. Посадку разрешили.

 – Выпускаю шасси! Александров, наблюдай.

 – Есть смотреть шасси!

 Жму на кран шасси и смотрю на гондолы. Левая стойка пошла и с легким стуком стала на место. На панели ответила светом зеленая лампочка.

 А вторая? Смотрю направо. Створка гондолы открыта. Чуть высунулись колесо и стойка шасси, но так и замерли...

 Жду – движения нет. Не верю глазам. Давление в гидросистеме упало – стрелка пульсирует у нуля. Что-то неладно! "Кажется, начинается", – говорю себе, а вслух:

 – Александров, как шасси?

 – Левая стойка в порядке. Правая висит, хвостовое колесо выпало, на замок не стало.

 – Поярков, приготовить ручку. Будем выпускать аварийно.

 – Есть. Ручка в гнезде аварийной помпы.

 – Давай!

 Поярков работает, не жалея сил. Обернувшись, вижу его багровое лицо, мокрое от пота.

 Стойка чуть дрогнула, подалась и опять зависла. И больше уже не шевелится. Еще немного покачав, Поярков ощутил полную свободу ручки – насос работал без сопротивления. Нет жидкости!

 Теперь ясно. Где-то разорвало магистраль, и всю гидросмесь выбросило.

 – По дну фюзеляжа вижу обильную течь красной жидкости! – крикнул Володя.

 Докладываю о случившемся по радио на аэродром и тут же начинаю набирать высоту. В голове теснятся мысли: сейчас попробую покачать машину, хотя и сам в это не верю.

 Если нет – что тогда?.. Предложить ребятам прыгать? А самому попробовать садиться на одно колесо?..

 Приходит решение. В воздухе командир корабля не должен показать даже малейшей растерянности, нужно быть твердым. Говорю в микрофон:

 – Держитесь!

 Набрав достаточную высоту, я пикирую и резко вывожу машину на большие перегрузки...

 Все смотрим на правую стойку, но, будто загипнотизированная нашими жадными взглядами, она непреклонна.

 На этот раз мы хорошо покувыркались. Летали еще минут сорок. "Верочка" умотала нас в головокружительных вальсах, а проклятая стойка великолепно выдерживала характер – висела, склонившись назад под углом в 45°.

 Нужно было крепко подумать: прыгать? Допустим, сами будем целы... А самолет? Второго образца нет. Значит, все результаты, все надежды пропадут. Сегодняшний блестящий эффект тоже пойдет прахом... Попробовать садиться на одно колесо – аварии, пожалуй, не избежать. Опасность велика!

 Я доложил на землю, что перепробовал все. Принимаю решение.

 – Одна надежда спасти машину, – сказал я друзьям на борту, – попробовать сесть на одно колесо. Давайте подумаем, прыгать вам или...

 – Будем садиться вместе.

 – Тогда подтянуть ремни, защитить по возможности головы!

 Теперь, когда решение принято, все стало проще. В руках твердость, в мыслях одно: "Должен – и баста!"

 Перевожу самолет на пологое снижение и вхожу в пространный круг. Поле свободно.

 – Идем на посадку, на левую ногу, – доложил я на аэродром.

 "Он мог бы быть и побольше!" – подумал я и решил зайти по диагонали.

 На краю аэродрома стоят санитарная и пожарная машины. У посадочного "Т" небольшая группка людей.

 Расчет должен быть точным, очень точным, чтобы коснуться земли тут же, на краю поля. Посадочные щитки, конечно, не выйдут, тормоз даже на одном колесе не сработает – нет гидросмеси. Возьму левее, разворачивать будет вправо.

 В памяти запечатлелось все ярко.

 Вот граница аэродрома. Мелькает колючая проволока. Еще на выравнивании сильно креню машину влево. Скорость уже почти посадочная, и колесо вот-вот коснется земли. Расчет правильный, тянусь левой рукой к аварийной кнопке и выключаю двигатели.

 Моторы стихли, винты замедляют вращение,

 Не дышу какое-то мгновение, чувствую, как колесо мягко покатилось по плотному снегу.

 Держу машину элеронами в левом крене. Пока держится скорость, она прекрасно слушается рулей и катится по прямой с креном.

 Но вот скорость падает, это я замечаю по непреодолимому стремлению самолета выйти из крена, а потом наклониться на правое крыло... Вот винт уже чертит снег, и на глазах его лопасти загибаются подобно полозьям саней.

 Самолет касается, наконец, крылом земли и начинает полого разворачиваться вправо. Треска не слышно. Скорость совсем уже мала. Еще немного, и, развернувшись на 120 градусов, машина останавливается.

 Возбужденные до предела, мы с Поярковым выбираемся на крыло и по крылу съезжаем на землю, Александров уже там.

 Подъехал санитарный автомобиль, вышел, вернее, выскочил белый как снег Стоман, губы его дрожали. Он обнял каждого из нас и в первый момент ничего не мог сказать. Глядя на него, я подумал: "Ему, кажется, досталось не меньше!"

 Мало-помалу осмотрели "Верочку".

 Внешние повреждения совсем незначительные: погнуты лопасти правого винта и смят низ хвостовой шайбы. Подробный осмотр покажет, удалось ли нам выручить машину. Оказалось, что разрыв бронированного шланга из-за какого-то производственного дефекта привел к выбросу всей рабочей жидкости из гидросистемы. В таком случае выпуск шасси был совершенно невозможен.

 Позже Михаил Федорович Жилин сообщил нам приятную весть:

 – Дня через три самолет будет восстановлен, об этом я позабочусь.

 Полет наш произвел впечатление и на Москву. Убедительные максимальные скорости – 568 километров в час на боевой высоте и 528 у земли. Для того времени на бомбардировщике это был результат выдающийся. Пришло поздравление от Андрея Николаевича. Конструкторское бюро торжествовало. Мы тоже.

 Архангельский пригласил нас к себе, прочел нам приказ с объявлением благодарности за спасение машины и вручил памятный адрес, где, в частности, говорилось: "...Посадка на одно колесо была произведена блестяще и привела к самым минимальным повреждениям материальной части".

 На третий день самолет был готов, к вечеру мы сделали контрольный полет. Можно было приступать к продолжению программы.

 Вскоре прошел слух, что в ближайшее время приедет Андрей Николаевич. "Ближайшее время", правда, наступило не так уж скоро. К его приезду мы успели закончить испытания, оформить отчет...

 Встреча с главным конструктором волновала нас; по рассказам многих сотрудников бюро, Андрей Николаевич человек строгий и резкий. Мы волновались перед встречей, пожалуй, не меньше, чем перед первым полетом на его машине.

 В кабинете Андрей Николаевич не показался нам очень уж строгим (во всяком случае, при этой встрече).

 Среднего роста, в светлом штатском костюме и в очках с толстой светлой оправой, которые так и не снимал, Туполев внимательно выслушал наши впечатления о полетах. Просмотрел материалы испытаний, расспросил об аварийной посадке и очень тепло поблагодарил за проявленное умение.

 Во время разговора он пристально рассматривал каждого из нас, как бы желая заглянуть поглубже.

 Знакомство с большим ученым, крупнейшим авиаконструктором осталось в памяти надолго.

 Осенью мы поднялись еще раз на "Верочке", чтобы перегнать ее в Москву. Знаменитое опытное конструкторское бюро Туполева вновь набирало силы.

 Прошло время. К началу 1944 года я с великой радостью услышал в сводках Информбюро и приказах Верховного Главнокомандующего о героических победах авиационного соединения под командованием генерала Скока. Дивизия генерала Скока наступала на пикирующих бомбардировщиках "Туполев-2".

 Мало кому было известно тогда, что это и есть та самая "Верочка". Только выполненная не в одном, а в сотнях экземпляров.

 Невесомость и перегрузка

 Я рассказал ряд эпизодов, связанных с совершенствованием основных летных качеств боевого самолета. Но круг летных испытаний широк. Испытания на штопор – падение самолета с самовращением, испытания на прочность, невесомость занимают исключительно важное место в работе летчиков-испытателей.

 В летные испытания все больше и больше проникает кинокамера. Возможности пытливого глаза кинообъектива трудно переоценить. Уникальный эксперимент, выполненный всего раз, в просмотровом зале становится повторимым.

 Мы смотрим небольшой фильм, он еще не озвучен, его на днях отсняли. Интерес к нему необычайный: человек летает без крыльев! Да, крупным планом с экрана на вас двигается человек. Слегка подпрыгнув, он поднимает ноги и, коснувшись стены, шагает по ней, затем по потолку вниз головой, слегка размахивая свободными руками. Вдруг отделяется от потолка и летит по комнате, раскинув в стороны руки и ноги. Лицо спокойно; улыбаясь, он приглашает зрителей последовать его примеру.

 Кинотрюк? Нет. Натурная съемка.

 Объяснение всему – невесомость. С легкой руки космонавтов это слово стало довольно популярным. О том, что прикосновение к невесомости испытал каждый человек еще в детстве, никто как-то и не задумывался. Однако это так.

 Качели – нехитрое устройство; они могут познакомить вас с ощущением невесомости. На старинной картине фламандской школы художник уловил и запечатлел состояние девушки, взлетающей вверх на качелях. Глаза в испуге расширены. От страха она судорожно вцепилась в канаты... Парень, согнув колени, раскачивает перекладину. Качели взметнулись высоко и здесь застыли на короткое мгновение... Вот она, невесомость! Короткий миг. Это самое острое ощущение, оно и отразилось в глазах девушки.

 Но вернемся к фильму. Как он заснят?

 Чтобы понять, обратимся к житейскому примеру: представим, что катимся с горы на санках; внизу, у подножья, устроен трамплин. Сани мчатся, развивая большую скорость, ветер бьет в лицо, слезятся глаза. Вот начинается трамплин. Сани взлетают на бугор, и в этот момент ощущаем, как сильно тебя прижимает к саням. Это действует перегрузка. Но вот трамплин, сани отрываются от земли... Наступает невесомость! Всего лишь на мгновение, и опять сани на снегу. Тут только бы удержаться!

 Совершенно аналогичное происходит и в воздухе. По подобному профилю выполняется полет на создание искусственной невесомости. В воздухе самолет разгоняется, снижаясь. Крутизну разгона пилот может задать любую. Помогают двигатели, работающие на полном газу.

 Когда скорость достигнута, начинается выполнение "трамплина". Пилот берет штурвал на себя, и самолет делает горку. В криволинейном полете действуют перегрузки; летчик и все присутствующие на борту ощущают сильное увеличение собственного веса[13]13
  Если в авиации говорят: «Перегрузка равна 3, 5, 7...», то это значит, что самолет и люди на борту испытывают увеличение веса в 3, 5, 7 раз.


[Закрыть], шея напрягается, чтобы удержать отяжелевшую голову.

 Это ощущение тяжести длится недолго, пока самолет описывает дугу, выбираясь на подъем. Дальше самолет набирает высоту, и перегрузка исчезает. Но вдруг пассажиры судорожно хватаются за ремни, которыми они привязаны к креслам. Оказывается, летчик отдал штурвал от себя, и самолет в это время как бы пролетает в воздухе пространство за "трамплином". Тут весь экипаж, все предметы на борту подвергаются действию невесомости. Она может длиться в эксперименте секунд 35-40. А пассажиры, если они не привязаны, могут плавать по салону.

 Вот в это время и снимался упомянутый фильм. Так впервые исследовалась работоспособность человека в условиях невесомости, что было чрезвычайно важно для подготовки космических полетов.

 Летчикам, особенно пилотажникам, давно знакомо кратковременное состояние невесомости. Однако прежде на этом не сосредоточивали внимания. В авиации всегда больше занимались изучением перегрузок. Это и понятно – с ними приходится считаться, оглядываясь на прочность самолета.

 Прочностные испытания многогранны. В их числе важнейшее – достижение максимальных эксплуатационных перегрузок в полете.

 Сомнение появилось в воздухе, пока самолет спокойно планировал на посадку. Когда же, приземлившись, я подруливал на стоянку и увидел механика, движением рук словно манящего нас с машиной к себе, это сомнение возросло куда больше.

 Взгляд упал на крылья: они блестят светлым лаком и чуть вздрагивают от движения по неровной почве. Мотор басовито воркует ритм вальса: трах, тах, тах... трах, тах, тах... Перебирает малые обороты.

 "Абсолютно ничего не видно... А ведь было же... Явно было!" – убеждал я себя.

 Подрулил. Скрещенные руки механика повелевают выключить мотор – самолет на месте.

 Вылезая из кабины на крыло, как бы невзначай осматриваю центроплан слева, справа и сверху. Ничего не видно. Все как будто монолитно, нерушимо.

 Спрыгнул вниз, зашел спереди крыла и, снимая парашют, нагибаюсь к выемкам для шасси в крыле, стараясь не показать виду механику.

 Увы! Опять ничего не вижу, никаких следов разрушения.

 "Черт возьми! Но ведь так ясно слышен был деревянный треск", – снова убеждаю себя.

 Механик отвлек меня:

 – Командир, вы прилетели чуть раньше. Как задание?

 – Не полностью. У меня сомнения в акселерометре. Вызовите прибориста.

 – Он обедает, будет минут через пятнадцать.

 – А Кожурин?

 – Тоже в столовой, должен вот-вот быть. Замечания есть?

 Я помедлил. Что ему сказать? А вдруг ничего не найдут, и я буду выглядеть довольно глупо? Надо подумать. Кожурину сказать можно – он групповой инженер, ему я очень доверяю, даже свои сомнения.

 – Пока нет, – неопределенно ответил я.

 – Готовить к полету?

 – Гм... Готовьте.

 Сунув шлем и очки в широкий карман кожанки, я направился аллеей сильно раскудрявившихся молодых липок к столовой.

 Оставшись один со своими мыслями, стараюсь по порядку разобраться во всем...

 Значит, так. В задании было шесть пикирований с перегрузками от 5 до 8 при скорости от 500 до 650 километров. Затем четыре бочки – две влево, две вправо, вот и все. Я выполнил пятое пикирование, достигнув 600 километров, и довел при выходе перегрузку до 7. Следующая должна быть 8 на скорости 650 километров. Я стал энергично тянуть ручку на себя, но стрелка остановилась на 7 – сдвинуть ее дальше так и не удалось. Решил повторить и, набрав вновь исходящую высоту 5000 метров, пошел на пикирование в седьмой раз. Когда скорость достигла 650 километров, потянул ручку так решительно, что почувствовал, как огромная силища стремится сложить меня пополам. Шея как бы ушла в туловище, веки почти закрыли глаза, я весь как-то сник и опустился. Взгляд падал на одну приборную доску и видел все ту же цифру 7 на акселерометре, не больше. Оставалось еще резче потянуть ручку на себя... Тут глаза на мгновение закрылись, и раздался характерный деревянный треск, заглушивший бешеный рев мотора и самолета.

 – Ого! – шепнул я и поспешил вывести машину, стараясь не делать резких движений и уменьшая скорость.

 Вопреки ожиданию разрушений не последовало. Самолет вел себя спокойно и слушался рулей. Осмотревшись на высоте трех тысяч метров, я освоился настолько, что даже подумал: не продолжить ли программу и не сделать ли бочки.

 "Нет, надо разобраться", – подсказало благоразумие...

 Медленно шел я по тротуару, вдыхая аромат цветущих лип. Воздух теперь, казалось, особенно благоухал.

 Да, треск ломающейся фанеры в районе центроплана...

 Эта мысль толкнула на какую-то ассоциацию. Я вспомнил веселую историю, рассказанную Владимиром Малюгиным из времен его работы летчиком-испытателем планерного завода.

 Как-то в 1936 году, будучи уже пожилым, летчик Центрального аэроклуба Готгарт возгорел желанием испытывать планеры из чисто материальных соображений: планеры он терпеть не мог и относился к ним скептически. Может быть, поэтому Малюгин и решил над ним "слегка" пошутить.

 В первом для нового испытателя полете они летели вдвоем на планере Ш-5[14]14
  Ш-5 – двухместный пилотажный планер Б. Н. Шереметьева.


[Закрыть]. Готгарт сел в переднюю кабину, Малюгин – огромнейшего роста – с трудом втиснулся в заднюю. Набрав высоту и отцепившись от самолета, Малюгин предложил Готгарту сделать программный пилотаж.

 – Ну, гоните до 130 километров, – сказал Малюгин.

 Готгарт прижал машину.

 – Пошли на петлю.

 Готгарт потянул ручку плавно и умело. Планер начал петлю. Когда достигли верхней точки и чуть зависли вниз головой, все шумы стихли. Вдруг Готгарт отчетливо услышал где-то у себя за спиной страшный треск ломающейся фанеры...

 "Черт возьми! Этого только не хватало, – подумал он, трепещущей рукой выводя планер из петли. – Всю жизнь пролетал, а тут на тебе, на таком дерьме..."  Машина вышла из фигуры. Готгарт пришел в себя, повернулся назад к Малюгину и спросил:

 – Ты слыхал?

 – Что?

 – Треск.

 – А... Это пустяки. Что вы хотите? Дерево есть дерево! Часто так бывает. Пошли на иммельман.

 – Ты в своем уме? – в отчаянии вскрикнул Готгарт. – Нет, шабаш!.. С меня хватит! "Деревянная шуба". Чтобы я еще сел в нее!.. На посадку!..

 Малюгин хохотал, пряча под сиденьем кусок фанеры, переломленной им о коленку в самый подходящий момент, в верхней точке петли. Больше Готгарт к планерам не подходил.

 "Однако за моей спиной Малюгина не было!" – вернулся я снова к своему полету.

 Около проходной меня окликнул Кожурин:

 – Ты что улыбаешься? Видно, хорошо слетал?

 – Да нет. Вспомнил кое-что, Роман Кузьмич, – начал я уже серьезно. – Просьба: осмотри очень внимательно машину. Понимаешь, на последнем режиме услышал деревянный треск... Бочки уж не стал делать.

 Кожурин пристально смотрел на меня, но, поняв, что я не шучу, сказал:

 – Добро, сейчас все перероем. Обедай, не беспокойся. Постараемся найти.

 – Видишь ли... Я сам взглянул, правда, наскоро – ничего не видно.

 – Ты что, сомневаешься, был ли треск? – с улыбкой спросил Кожурин.

 – Треск был... Но мне как-то неловко: может, преувеличиваю? Задание не закончил.

 – Ну, это ты брось...

 Часа через два Кожурин позвонил:

 – Какая перегрузка была у тебя максимальной?

 – Семь.

 – Увы – по прибору, но стрелку заело на этой цифре. На самом деле по записи ты достиг перегрузки 9,5. – Роман Кузьмич сделал паузу, видимо желая произвести максимальный эффект. – И этого хватило, чтобы сломать машину...

 – Как это?

 – Или надломил так, что ремонту не подлежит. Иди полюбуйся.

 Понятно, с каким волнением подбежал я к самолету и впился в него глазами. Механики уже вскрыли обшивку в одном месте. Теперь стало отчетливо видно: обшивка оторвалась от каркаса и сдвинулась повсеместно сантиметров на пять.

 Кожурин победно улыбался.

 – Мы уже телеграфировали на завод. Эта машина последней серии, и товарищи засуетились, будут проверять технологию склейки. Тебя поздравляю. Еще одна бочка – и крылышки в разные стороны.

 Я благодарил механиков за тщательный осмотр самолета и думал: "Хорошо, что не поддался соблазну закончить задание и вовремя прекратил полет".

 Если бы тщеславие одержало верх над опытом, катастрофа была бы неминуема.

 Конечно, полет после обеда не состоялся. Не было его и в последующие дни – свой самолет ЛА-7 я еще долго видел близ эстакады, где скапливался всякий авиационный лом для отправки на переплавку.

 Совсем иначе было дело с другим самолетом.

 В летно-исследовательской работе, особенно при выполнении ответственных заданий, "спаренной езды" стараются не практиковать. Подмена основного летчика бывает вызвана либо болезнью, либо необходимостью облета там, где нужна сравнительная оценка нового явления.

 Иногда бывают и отступления от стройного порядка, вероятно в силу организационных осложнений. Тогда происходит экстренная переброска летчиков с одной работы на другую, чтобы сэкономить время, выиграть погоду и т. д. Так бывает не часто – практика показала, что эта оперативность не дает хороших результатов.

 В мае 1945 года двое наших летчиков-испытателей летали на одном и том же ЯК-3 с испытанием на прочность.

 Первым по сложной программе вплоть до максимальных эксплуатационных перегрузок слетал Игорь Владимирович Эйнис.

 Выполнив ряд пикирований и фигур, летчик заметил какие-то нарушения жесткости в самолете. Приземлившись, он объяснил свои опасения механику. При проверке самолета, к сожалению, дефекты не были обнаружены – нарушение прочности оказалось внутренним. Проще всего в таком случае подумать: "Летчику показалось", – и, убедив себя в этом, подготовить самолет к следующему полету.

 Летчик-испытатель Сергей Николаевич Анохин вылетел в один из следующих дней на том же ЯК-3, имея в своем планшете двенадцать разграфленных клеток, где были вписаны заданные скорости и перегрузки.

 На четвертом заходе, дойдя до скорости 600 километров в час, Анохин забыл включить самописцы и подумал, что придется теперь делать тринадцатый режим.

 "Нелепость, чистейшее суеверие, – он отогнал непрошеную мысль прочь, но слово "тринадцать" вызывало неясное беспокойство. – Да что там! Сделаю лишний режим – будет четырнадцать!"  Но...

 Он пошел на пятый режим, взял скорость 600 километров на крутом снижении с мотором, накрутил на себя триммер, чтобы легче было тянуть ручку, и энергично взял ее на себя, наблюдая акселерометр – стрелка ползла по кругу, приближаясь к 7.

 Вдруг раздался треск, заглушивший шум пикирования. Анохин увидел поднимающийся слева элерон, за ним крыло – тень крыла взметнулась вверх и отпрянула назад. Показалось, что самолет на миг замер... Потом летчик ощутил сильный удар по голове и потерял сознание.

 По счастью, он быстро пришел в себя: самолет, кувыркаясь буквально на одном крыле, падал. Нужно выбираться. Едва он отстегнул ремни, как его выбросило за борт... Прошли секунды, и парашют раскрылся над пилотом.

 На фоне повседневных многочисленных испытательных полетов, проходящих вполне нормально и дающих обильный материал авиационной науке, летные происшествия случаются не часто. И все же бывали «урожайные» дни.

 Когда Сергей Анохин спускался на парашюте, мы с экспериментатором были в воздухе на штурмовике ИЛ-2.

 Машина нам досталась "пожилая". Мы делали на ней пикирования и при одном из выводов заметили, как клочья обшивки полетели с элерона – его стало "раздевать". Высота около трех тысяч... Можно было ждать, что в следующие секунды потоком сорвет и остаток обшивки с элерона, и тогда будет весьма скверно и машине и нам.

 Пока была большая скорость, самолет сильно кренился, но на малой скорости еще кое-как его можно было держать. Так стали мы планировать какое-то время с отклоненными рулями вперекос.

 Нужно было ждать. Я предупредил экспериментатора, чтобы он был готов в любой момент... Элерон большей своей частью показывал нам свое внутреннее устройство: он состоял из тонких профилей в ажурном переплетении.

 Прошло минут десять. Остаток обшивки на элероне все еще держался, и я стал осторожно снижаться. К счастью, приземлились мы без приключений.

 Все обошлось хорошо и, подруливая к стоянке, я чувствовал себя в некотором роде "героем дня". Но меня сразу же озадачил инженер Николай Петрович Сувиров. Еще из кабины самолета, едва успев выключить двигатель, я заметил его расстроенное и возбужденное лицо.

 "Должно быть, недоволен облезлым элероном", – мелькнула мысль, но тут же сообразил, что Сувиров стоит впереди и элерона видеть пока не может, – здесь что-то не то.

 И действительно, разрушение самолета Сергея Анохина поглотило всех, и в том числе и меня, – маленькая радость от удачи растопилась в тревоге за товарища.

 О штопоре

 Разговор о штопоре нужно начинать с имени Константина Константиновича Арцеулова. 24 сентября шестнадцатого года он ввел свой «ньюпор-XXI» в преднамеренный штопор и, главное, сумел вывести из него. Это была мировая сенсация!

 Мне представляется молодой Арцеулов, в форме с бархатным воротником, стройный, подтянутый, лицо одухотворено смелым дерзанием. Самолет в воздухе, пилот без парашюта... Вот самолет штопорит, отсчитывая витки... Считает их Арцеулов, с трепетом считают их и друзья на земле. Штопор вселял тогда панический страх, сулил верную гибель. Выводить из штопора никто не умел, да и не предполагал, что это возможно.

 И вот прекрасно обдуманный эксперимент, тщательно подготовленный, – ключ найден! Самолет прекратил вращение, перешел в пике и плавно вышел на горизонталь!

 "Ньюпор" благополучно сел. Это впервые после штопора. Радостные, взволнованные бегут друзья к Арцеулову. Слышатся восторженные крики "ура!", и летчик взлетает вновь – над толпой, без самолета, смешно и беспомощно раскинув в стороны руки...

 Так обычно встречают большую и малую победу. А вывод из штопора – немалая победа!

 Не однажды, вращаясь, падал самолет, оставляя в небе закрученный штопором след дымка, вызывая страх перед неизбежной катастрофой.

 Возможно, именно это падение с вращением, будто самолет ввинчивается в воздух, в землю, и побудило назвать явление штопором.

 Несмотря на быстрый спуск при штопоре – его вполне можно назвать падением, – такой режим полета возникает при потере скорости.

 Самолет в воздухе остановиться не может. Есть какая-то минимальная скорость, когда он способен, пошатываясь, продолжать свой полет. Если ее уменьшить, самолет теряет скорость и сваливается на крыло или на нос – положение, предшествующее штопору.

 Уже давно конструкторы научились создавать такие самолеты, которые по желанию летчика довольно послушно выходят из штопора, если он вольно или невольно возник. Сейчас, перед тем как построить самолет, можно испытать на штопор его точную, динамически подобную модель и приближенно сказать, каков будет характер штопора, как быстро наступит режим самовращения и, наконец, как нужно будет действовать летчику рулями, чтобы самолет быстрее выходил из штопора.

 Не лучше ли создавать такие самолеты, которые совсем не подвергались бы этому неприятному явлению?

 Самолеты, не входящие в штопор совсем или делающие это крайне неохотно – при особых стараниях летчика, есть. Однако такие машины не всегда можно создать без ущерба иным летным и боевым качествам.

 Как-то летом 1935 года планерный завод в Тушине пригласил меня провести испытания нескольких планеров. Видимо, поджимали сроки.

 Чувствовал я себя превосходно и с большой радостью шел в тот день на аэродром.

 Мы поднимались на своих планерах поочередно. То вылетал на буксире за самолетом Р-5 сдатчик завода Бунков, то я. Испытывали мы серийные планеры Г-9 и Ш-5. Программа испытаний включала пилотаж и заканчивалась правым и левым штопорами.

 Мой планер еще заходил на посадку, когда летчик Даниловцев и механик Эскин вновь пылили на своем Р-5, увлекая очередной Г-9 по зелени Тушинского аэродрома.

 Прошло десять минут, и Бунков стал пилотажить в чуть подернутом дымкой предвечернем небе. Р-5 где-то в стороне постреливал мотором, планируя на сброс троса.

 Когда планер Бункова вошел в левый штопор, я еще был занят отвлеченными мыслями и отсчитал первые витки подсознательно, но, произнеся "четыре", насторожился.

 Вместо трех влево и трех вправо Бунков продолжал витки влево и как будто не торопился выводить...

 Ошеломленный, я вскочил с земли и продолжал уже считать вслух: двадцать два, двадцать три... Планер в зените и освещен солнцем сбоку, так что мне видны снизу почти черные крылья, только чуть поблескивает хвост в такт виткам.

 Остается метров триста высоты...

 Планер штопорит почти надо мной. Я перестал считать и закричал: "Выводи! Прыгай!"

 Осталось уже не более 150 метров. Я стоял, охваченный тоской и обидным сознанием своего бессилия. Четко вижу, как, наконец, раскрылась крышка кабины и Бунков встал на сиденье... Ну, еще... Смелее... Секунда... И тело человека падает рядом с планером: мелькнул шелк парашюта, но... Я закрыл глаза и вздрогнул – раздался страшный удар.

 Пилот и планер упали рядом. Парашют не успел раскрыться.

 Мы с механиком подбежали к месту падения на берег Москвы-реки. Пилот был мертв.

 Что же произошло в воздухе?

 Почему пилот не вывел планер из штопора? Такие испытания он проводил не раз; наконец, почему поздно вылез из кабины? Впрочем, тут более или менее ясно – увлекся выводом, все надеялся вывести и нервничал, допуская одну и ту же ошибку...

 Не скрою, происшедшая тогда на моих глазах катастрофа произвела на меня тяжелое впечатление.

 Казалась невероятной потеря товарища. Только что с ним шутил, смеялся, делил остроту ярких ощущений в пилотаже. И вот он лежит, уткнувшись головой во взрыхленную планером землю... Очки разбиты, отброшены в сторону. Комбинезон запылен и разорван в нескольких местах...

 Трагедия ожесточает смелость. Управление авиации Осоавиахима решило провести подробные испытания целой серии Г-9 исключительно на штопор. В этих испытаниях приняли участие Никодим Симонов, Семен Гавриш, Сергей Анохин и я.

 Полеты шли один за другим. Штопорили целый день. Искали различные комбинации отклонения рулей в штопоре, задержки вывода из него. И нашли. Оказалось, что отклонение элеронов в сторону, противоположную вращению, создает сильное запаздывание выхода из штопора. Так что можно было и не вывести планер при вращении, своевременно не заметив отклонения элеронов.

 Случай подобный, но со счастливым и даже несколько веселым исходом произошел примерно в то же время на коктебельском планерном слете. Молодой планерист, не помню его имени, демонстрировал пилотаж на Г-9, – был, кажется, праздник открытия слета. Он пилотировал в зоне, хорошо освещенной южным солнцем. На одной из фигур планер сорвался в штопор. Крылья ярко блеснули серебром – раз, два... Но что это? Планер не сделал и трех витков, как смотрим – от него отделяется точка. Потом в голубизне вспыхнул белым пламенем и заколыхался медузой купол парашюта. Мы удивились, что планерист так быстро ретировался из кабины, по-видимому совсем не попытавшись выйти из штопора.

 Спускается себе спокойно в долину Узун-Сырта. А планер? Как это ни странно, он вышел из штопора и стал выделывать замысловатые фигуры с очень малым радиусом. Снижался он долго, как бы не желая садиться. У самой земли надежно лег на спину и плавно приземлился, внешне почти не пострадав.

 Весь слет только и говорил об этом беспрецедентном случае поспешного обращения к парашюту. Пилот чувствовал себя смущенно.

 Случай, о котором пойдет речь дальше, произошел сравнительно недавно – летом 1963 года. Обстоятельства его наметились еще во время технического совета.

 Председательствующий, открывая совет, начал так:

 – Присутствие здесь гостей от науки говорит о значимости стоящей перед нами задачи. Опытное бюро обратилось в институт с просьбой испытать новый истребитель на штопор. Оказанная нам честь обоснована верой в наш большой опыт подобных испытаний на сверхзвуковых машинах...