Текст книги "С крыла на крыло"

Автор книги: Игорь Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

 Виктор подошел к крылу, взял парашют и стал надевать его, механик ему помог. Тут же стояли инженеры, прибористы, техники.

 Сторож смущенно приблизился к Расторгуеву, потоптался на месте, кашлянул и сказал:

 – Вот, Витюша, я тебе букетик собрал... Золотой ты наш человек!

 – Ну что ты, дед? Что я, девка, что ли! – резко, раздраженно сказал Виктор. И, желая смягчить свои слова, добавил: – К чему мне цветы?

 Витя силился вызвать улыбку, но, покорная ему всегда, на сей раз она отказала. По лицу скользнула какая-то гримаса – видно, стало неловко и не по себе.

 Через минуту привычно заворчал мотор. Все провожающие обернулись, зажмурились и заткнули уши пальцами: мотор ревел уже остервенело и гнал между ангарами бурю завихренной пыли. Еще через тридцать секунд Виктор вновь открыл фонарь, улыбнулся друзьям, провожающим, – теперь уже приветливо, как только он умел. Привычно развел кисти рук в стороны: "Убрать колодки". ЯК медленно порулил на старт. Ему смотрели вслед. Вот он взлетел, круто пошел вверх в плавном боевом развороте. Фюзеляж отсвечивал красноватым светом от предвечернего солнца. Вскоре к этому свету прибавился огонь включенной ракеты.

 На третьей минуте огненный след ее описал огромную дугу в небе и устремился к земле... Люди, наблюдавшие полет, не придали значения, считая, что он снижается для парадного захода. Но желтый шлейф все круче устремлялся к земле, чтобы уже никогда не вернуть Виктора в небо.

 Гроб легок. Крышка плотно закрыта, на ней портрет героя в черной с красным рамке. Молодое лицо спокойно и уверенно смотрит вперед.

 Да, он ушел на годы вперед в памяти благодарных людей.

 На крохотном самолете крылья, откинутые назад, так малы, что прячутся от глаз. Летчику тесно в маленькой, сделанной как бы на "живую нитку" кабине. Летчик-испытатель здесь временный гость. Он в ней – "инструктор автоматики". Обучает машину искусству летания, контролирует в полете.

 Однажды наступит день, и последует самостоятельный вылет. Прямо как в летной школе: отправят в первый полет ученика. Инструктор больше не сядет в кабину. Его кабину задраят совсем, а место его займет... Впрочем, это детали. Ведь это ракетный самолет-снаряд.

 Странное ощущение испытывает летчик в маленьком самолетике, подвешенном под громадным телом тяжелого бомбардировщика. По бокам огромные колеса, впереди, почти соприкасаясь, вращаются пятиметровые винты. Кажется, что острый нос "малютки" прокалывает их прозрачные диски.

 Носитель выруливает на старт. Огромные винты становятся прозрачнее, прибавляют обороты, стригут воздух всего в полуметре от кабины "малютки".

 Поначалу летчику не так уж сладко. Особенно беспомощно он себя чувствует, пока громадина, несущая его в своих "лапах", как коршун цыпленка, не наберет безопасную высоту – этак метров семьсот.

 Но вот начинается разбег. Большой корабль трясет колесами, вздрагивает, стучит по неровностям поля, а мысли испытателя в "малютке" сосредоточены на замке. Сейчас все дело в нем: "Возьми да и откройся непрошено! Ведь замок всего один... Что за конструкторы! Могли бы не поскупиться. Да нет... Что там, выдержит... Спокойней..."  Носитель медленно набирает скорость.

«Тьфу ты, черт, а шасси? Что, как подломается стойка? – думает летчик. – Или Гинце уберет шасси раньше времени? Раздавит тогда махина, как комара...»

 Четырехмоторный ПЕ-8 начинает уже подпрыгивать, просясь в воздух. Дует боковой ветер, и самолет сносит в сторону от направления взлета. Спокойный, даже несколько флегматичный Владимир Александрович Гинце, пилотирующий носитель, почти не реагирует на отклонение: "Все равно взлетит, места хватит", – думает он.

 Одновременно под брюхом машины Георгий Михайлович Шиянов, с трудом втиснутый за полчаса до полета в кабину "малютки", обливаясь потом, думает: "Милейший человек, опытный, а черт знает куда лезет! Сносит... сносит... прямо на здание... ну, так и есть..."

 Правая рука Шиянова и ноги инстинктивно жмут на управление.

 Да что там! Его старания напрасны. Махина прет и прет, сносимая ветром.

 Наконец-то оторвались!

 – Смотреть всем, убираю шасси, – спокойно говорит Гинце по внутреннему телефону, извещая экипаж.

 – Уф!.. – Шиянов вздыхает облегченно, все еще подсознательно продолжая втягивать в себя живот и приподнимать ноги, будто они могут задеть за крышу, промелькнувшую под ним в нескольких метрах.

 "Ему хорошо там лениться на втором этаже, – продолжает Шиянов прерванный монолог. – Нет, с меня хватит! Вот предложу ему поменяться хоть на полетик местами. Ха! ха! ха! Поди, проснется, освежится!"

 Оба самолета – большой, а с ним маленький – медленно ползут вверх, и, хотя сжатые плечи, подогнутые ноги устали и ноют от неудобной позы, Георгию Михайловичу становится веселей. Близка свобода.

 "Теперь бог с ним, пусть спит, в любой момент отцеплюсь!"

 Носитель делает большой круг и выводит "малютку" к мнимой цели. Теперь хозяин положения он сам. Георгий запускает двигатель. Еще полминуты, и его "малютка" сначала проваливается вниз, а затем устремляется вперед. Через секунду ПЕ-8 остается где-то позади.

 Георгий не держит управление. Его самолет идет на автоматике. Сначала вперед по прямой, горизонтально. Потом энергично переходит в пикирование и направляет свой нос в цель... Включена аппаратура записи, идет киносъемка. Стучат секунды. Электроника чутко подправляет курс. Темная в барашках вода, скалистый берег, цель – все мчится навстречу.

 – Ведет правильно, – передает Шиянов на командный пункт. – Начинаю выводить!

 Несколько секунд молчания. В репродукторе на командном пункте слышится только гудение и потрескивание. Вдали видно, как черная точка, описав дугу над целью, низко выходит из пикирования. И вновь заговорил репродуктор:

 – Задание выполнил! Я "Птенчик-пятый", прошу посадку с прямой!

 И возвращаемся на землю...

 Летная комната

 Есть у нас такая на командном пункте. Вроде корабельной кают-компании. Огромное окно-фонарь с видом на летное поле. На стенах три картины старых мастеров; мы их купили в складчину в конце войны. Помню, Алексей Гринчик, наш старший летчик, говорит:

 – Идея, короли!.. Давайте сделаем свое жилище поуютней. Не худо бы на стены хорошие картины...

 – И старые поршни с окурками на свалку! – подхватил Витя Расторгуев.

 Данила Зосим мечтал о массивном столе. Согласились: пусть будет в треть комнаты, дубовый... На одной ноге?.. Ладно; только, чтобы это была  т а  нога!

 Когда договорились обо всем, Марк Галлай напомнил:

 – Бояре, гоните в получку по четыре сотни!

 "Королями" мы были только для Алексея, такая у него была поговорка.

 Картины присмотрели в антикварном магазине. С ними много было канители: те, что нравились одному, совсем не нравились другому. Когда уже загнали в стены четыре костыля, "Одинокую купальщицу" Степанова вдруг подняли на смех; дорогое полотно спровадили за диван.

 На стенах утвердились три картины: цыганка в ярком на высоком берегу у парома ждет переправы; зимний лес, пробитый снизу солнцем, длинные тени, и еще какой-то милый пейзаж – должно быть, юг Франции.

 Вскоре в комнату водрузили овальный стол. На него – бронзовую пепельницу, круглую, побольше сковородки, на львиных лапах. Под стать и вазу. Диваны, кресла, шахматный стол – это было все раньше.

 Здесь летчики между полетами проводят время. Те, кто уже слетал, отдыхают, курят. Другие ждут полетов. Бывает шумно: шутят, много смеются. В нашей работе очень полезно посмеяться от души.

 Изредка динамик выхватит одного, другого. Щелкнет и скажет номер, фамилию. Товарищи уходят работать.

 Вот и сейчас: сперва шипение, потом щелчок, как по лбу. Прислушиваемся: чей номер? Ага!

 "Пять два ноля десять" готова. Хапову одеваться!"

 Валентин встает. Пригладил машинально волосы – они уже светлеют на висках. Бросает последний взгляд сверху на шахматный стол и – чтобы разом выплеснуть все комбинации из головы – кладет рукой фигуры.

 – Все равно, – невозмутимо говорит противник, – безнадежно! – Сам как сидел, так и не сдвинул локти, от ушей не оторвал ладони, спросил: – Ну кто?..

 Чуть улыбаясь, Хапов выходит в раздевалку. Султан Амет-Хан – тоже наш летчик-испытатель, на кармашке коричневого пиджака две Золотые Звезды – садится верхом на неостывший стул. Все делается молча. Ох, эти шахматисты!

 Стучат фигуры подошевками по доске, выстраиваются во фронт. За столом в клетку эти два места, как говорится, святы.

 Я подхожу к окну, позади слышу и не слышу какой-то разговор.

 – ...глазенки у них симпатичные, сами шевелят усами... Ловить их ничего не стоит: сами лезут в руки. Только подбираться надо сзади.

 – Где у него зад?

 – Зад?.. Хм... Шея у него зад!.. Там их кишмя кишит: рачьи массовки...

 Со второго этажа видно все поле. Напротив – самолеты крыло к крылу. Несколько новых лайнеров прибрали уже "к рукам" удобные места. "Крепости" потеснились, косятся переплетами округлых стекол. Распушились, присели недовольно.

 Смотришь, и представляются они живыми. Выползли на краешек бетонки – греются на солнце. Кое на ком "халат" брезентовый наброшен, другие – просто "нагишом". Лоснятся упитанные спины.

 Вот так же... серебрились крылья; только те были поменьше. И вдруг... Как это могло случиться?

 Однажды их будто всех сразу кто-то перекрасил в темно-зеленый цвет, по спинам пустил черные разводы: куда девалась их веселость?

 И люди...

 Воскресным ярким утром были все в светлом, нарядном – собирались к солнцу на свидание; щелкнул приемник, и... лица застыли. Мгновенье, а как может перевернуть всю жизнь!

 Молча переоделись в хаки, галстуки забросили подальше. Вместе с улыбками, не думая: "Надолго ли?"

 Для многих, оказалось, навсегда.

 Но года через три лица стали светлеть. И самолеты тоже. Среди зеленых замелькали голубые. Еще годочка три, и смотрим: в шеренге самолетов опять блеснул дюраль. Так незаметно, бочком, бочком, и вытеснил всех темно-зеленых!

 "Линейка" снова засверкала. С высоты посмотришь: словно новенькие полтинники.

 И в летной комнате испытателей никак не меньше. Тот же смех, улыбки, загорелые щеки – оптимизм прекрасного здоровья.

 Присмотришься – только лица другие, изменились лица: помолодели, постарели. Иных и вовсе нет. Динамик сказал однажды: "Одеваться!.."  Оделись и улетели навсегда.

 Но жизнь есть жизнь: одни садятся, другие набирают высоту.

 Вот новейший истребитель вырулил на старт, рванулся с тормозов, метнул из камеры форсажной сноп огня.

 Сначала ничего не слышно – просто звук еще не долетел. Секунды три-четыре тишины... И вдруг дьявольский рев хлестанул окно наотмашь. Взвизгнули все стекла разом.

 Когда опять притихло, откуда ни возьмись позади музыка; кто-то включил приемник, оркестр играет "Прекрасную Елену". Я обернулся. Сергей Анохин бросил книгу, встал. Он мне сейчас напомнил адмирала Нельсона, вернее, Лоуренса Оливье, который играл в фильме "Леди Гамильтон": у Сергея тоже черная повязка на глазу. На гимнастерке Золотая Звезда и ленточки.

 Сергей любит пение. Какое?.. Трудно сказать. В этом он непостоянен. Любит, например, басы, сам подражает. Вот и сейчас: только прервался вальс, он запел Шиянову – тот сидит спокойно, как Будда, щурясь доброй улыбкой.

 Сергей шутливо выводит, однако получается не слишком чисто:

 – По-ги-ба-ет в об-щем мне-нье по-ра-а-жен-ный кле-э-ве-той!..

 – Неправда, – равнодушно говорит Шиянов. – Не от нее погибает.

 – Го-го, – басит Сергей, очень довольный. Потянулся, сделал несколько упражнений руками и спросил: – Виноват, Георгий Михайлович, должно быть, понижаю?

 Юра, как мы привыкли звать Георгия Михайловича Шиянова, испытателя с большим опытом, еще довоенной школы, улыбается:

 – Понимаешь... Как бы тут сказать?.. Небольшой разброс точек.

 Сергей смеется:

 – Пардон... Как в летном эксперименте... Впрочем, я сегодня того... не в голосе...

 – Возможно, – соглашается Шиянов. – На репетиции оркестра тоже что-то не ладилось сперва. Дирижер несколько раз начинал с первого такта. Наконец, раздосадованный, остановил оркестр. "Позвольте вам заметить, – говорит музыканту из медной группы, – у автора здесь "ля", вы же играете "ля-бемоль"!" – "Труба еще холодная", – отпарировал тот. "Согрейте... Чайковского холодной трубой играть нельзя!" – посоветовал дирижер.

 – Браво! – Сергей подсел ближе.

 Летная комната оживилась. Шахматисты и те приподняли глаза.

 Но тут открылась дверь, и заглянул гость из ЦАГИ.

 Василий Комаров крикнул приветливо:

 – Сергей Яковлевич!.. Ждем вас.

 Наумов поздоровался, вошел непринужденно и сказал:

 – Три фута под килем!

 Морское приветствие вызвало улыбки.

 – У меня здесь кое-что из продувок "сто четвертой"! – Наумов полез в портфель.

 Летчики стали подходить поближе.

 – Вот... – Сергей Яковлевич перелистал отчет, нашел нужный ему график. – Вот, полюбуйтесь, Василий Архипович, на протекание кривых це – игрек и эм – зет по альфе.

 – Здесь изрядная нелинейность, "Ложечка", так сказать, – заметил Комаров. – Сергей Яковлевич, когда мы выйдем на большие углы, можно ожидать "подхватывания"?

 Амет усмехнулся.

 – Представляю эту "красотку" штопорящей...

 Кто-то добавил:

 – Да еще с пассажирами на борту!..

 – Нет, нет... друзья, – Наумов встрепенулся, – не будем вдаваться в пессимизм: взгляните на эм – зет... После горба здесь вновь начинается благоприятный градиент...

 – Да, но разница в числах Рейнольдса?.. – возразил Шиянов. – В натурных испытаниях может оказаться и похуже, чем в трубе.

 – Извиняюсь, – разгорячился гость, – "рейнольдсы" нами учтены... Конечно, – добавил он, помедлив, и уже с улыбкой, – к испытаниям надо подходить крайне осторожно!

 – Сергей Яковлевич, как вы смотрите на установку противоштопорного парашюта? – спросил Анохин.

 – Стоит подумать.

 Кто-то из летчиков съязвил:

 – Не так страшен газ, как противогаз!..

 Наумов стал собирать в портфель бумаги:

 – Вот что, други, приезжайте к нам в институт. Вместе посмотрим, как это выглядит на деле, обмозгуем поглубже.

 – На макет ездили, Сергей Яковлевич? – спросил Анохин.

 – Да... Комиссия маршала Скрипко... Ба! В порядке разминки, хотите?.. – Наумов просиял. – В командировке, знаете как это бывает, за столом вспомнили довоенные годы, самолеты тех времен. Маршал поделился с нами одной историей.

 Знакомый врач попросил устроить ему воздушное крещение. Как раз в тот день дул сильный ветер, и летчики тренировались на учебных бипланах. Новичка усадили в заднюю кабину, пристегнули пряжку ремней, и самолет пошел. Летчик с запалом – принялся всячески куролесить: крутил петли, перевороты, виражи. Наконец, решив, что хватит, отправился на посадку. Однако у самой земли его внезапно "прогнали во второй круг". Снова набрав высоту, летчик оглянулся и в ужасе оцепенел: пассажира в кабине как не бывало!.. "Врач выпал!.. Катастрофа!!!"

 С тяжелым сердцем пилот заторопился на посадку. Уже заруливая на стоянку и просто в отчаянии, не зная, что докладывать начальству, вдруг увидел... Кого бы вы думали?

 – Врача?!

 – Вот именно. Как ни в чем не бывало тот, восторженный, рассказывал что-то в кругу командиров.

 "Наваждение", – летчик протер глаза.

 Он выключил мотор, спрыгнул с крыла, подскочил к дорогому ему теперь человеку, схватил его за плечи:

 – Как же это вы?

 – Что? – не понял врач. – Ах!.. Извините, право, расчувствовался, совсем забыл вас поблагодарить... Спасибо, друг! Все было так прекрасно!

 – Я спрашиваю, как вы оказались здесь?

 – Обыкновенно.

 Они смотрели друг на друга – бледный летчик и озадаченный медик. Наконец последний сообразил:

 – Простите великодушно, я, видно, не спросясь?.. Я вышел, когда вы сели первый раз.

 – Смотрите на него: он вышел! – рассвирепел тут летчик. – Да я же еще не сел! – заорал он. – Мы были еще в полете, черт вас возьми!..

 – Мой бог!.. Я полагал, что уже все... – Теперь сам "крестник" стал бледным, как халат.

 Довольный произведенным эффектом, Наумов распрощался и ушел.

 Приятно было вспомнить милые самолеты – на них мы учились. Воздушная их скорость была так мала, что сильный встречный ветер заметно съедал ее – тормозил полет относительно земли. Когда порывы разгуливались не на шутку, маленький биплан мог почти зависать на месте при посадке. Так что с полуметровой высоты "новенький" действительно мог спрыгнуть на ходу, как с подножки трамвая.

 Всех нас переключил на себя динамик – наш вершитель судьбы: щелкнул и шипением напомнил, что мы на работе и время не знает остановки.

 – "Триста первая" готова!.. Шиянову одеваться, ведущий ждет внизу.

 Юра встал. Я спросил:

 – Сегодня с катапульты?

 – Думаю "шаркнуть"... Поехали, посмотришь? – И уже ко всем: – Кто не видел "цирк"?

 Летчики встрепенулись.

 – С ускорителем?

 – С огоньком под мышкой...

 – На комете!

 – Будет ли киносъемка?

 – И мы поедем. Амет, а ты как?

 – Валяйте. Время к обеду: мне и с крыши хорошо видно, – философски ответил Амет-Хан.

 Те, кто решил ехать на старт, пошли на выход. В раздевалке Шиянов уже влезал в старый, потертый кожаный костюм. Он спокоен, даже "заторможен" как-то. Мне показалось, разве что пальцы чуть выдают.

 Шум летной комнаты перенесся на лестницу, там разделился: одни полезли на крышу, чтобы смотреть оттуда на "точечный" старт Шиянова с катапульты, других уже ждал автобус внизу.

 Летная комната на время притихла, затаилась, может быть тоже что-то переживая. Ведь она знает о нас все. И многое из того, что я расскажу дальше, слыхали ее стены.

 В черном тумане

 Пока мы с Кириллом Макарьевым прогуливались на потолке – тут, на земле, такая благодать настала! Чудо-майский день.

 Сидим мы, как на завалинке, на каких-то ящиках у самолета. Красотища! Разумеется, стащили с себя шлемы; я даже меховую куртку снял – брезентовые помочи наружу.

 Кирилл расстегнул "молнии" – черный кожаный комбинезон нравится ему. Он любит пофасонить, Кирилл. Думает, никто этого не замечает.

 Волосы его всклокочены и влажны; лицо красное, будто только что ввалился в жаркую избу с январской стужи. Я тоже невольно провожу пятерней по волосам – на мне сто ризок, расческу не достать.

 Фонарь кабины еще открыт. Откуда-то доносится гул гироскопов. Тон пониже – затухают, но, кажется, самолет еще живой. Не переведет никак дыхание.

 Снизу, сквозь переднее стекло в носу, в кабине штурмана, вижу кое-где мохнатый иней. Не успел растаять. Двадцать минут назад там было минус шестьдесят один.

 Стоит высоконогий, гордый наш носитель. Он молодчина. Я вспомнил, обернулся на восток: где-то его "восьмерка" в небе? Ого, куда ее снесло! Расплылась клочками ваты в синеве. От нее пошли перистые облака.

 Кирилл отстегивает пряжки портфеля. Никогда не расстается с ним на аэродроме. Черный здоровенный портфелище. В нем карты, маршруты, коды, линейки разные, ветрочет – самолетный, так сказать, портфель. Кирилл достает сверток в газете, разворачивает... Вот те на – солидный бутерброд!

 – Отломить? – спрашивает, соблазняя.

 – Нет, благодарю, уволь. Стану икать.

 – Как знаешь. Диспетчер не торопится с машиной.

 – Вот этих угости, – показываю глазами: на бетоне радуются солнцу воробьи.

 Он отломил кусок, смял в руке и бросил крошки вперед.

 До чего ж зоркий глаз! Увидели, канальи: тут как тут!

 – Черт возьми! Смотри, вон тот, хохлатый, – смеется Кирилл.

 Действительно, хватает самые крупные куски... Дерется, отнимает. Вот варвар!

 Кирилл подбросил еще. Теперь воробьи у наших ног.

 – Интересно, можно ли приучить их, чтобы прямо из рук? – говорю.

 Кирилл улыбается.

 – Если поверят, что все мы без подвоха.

 У механика свои дела. Он крутанул вентиль – попробовал баллон: раздалось громкое шипение. Воробьи вспорхнули враз всей стайкой – и в сторону. Но тут же, подпрыгивая, с опаской стали подбираться вновь. Кирилл как-то беззвучно усмехнулся.

 – Что? – спросил я.

 – Вспомнил. Художник один в письме приятелю: "Хочу, – говорит, – их написать, и, хоть сдохни, не получается! Знаешь такое: на снегу стая воробьев, пар от навоза... И тут кто-то хлоп рукавицами! "Фитъ!"  И все вдруг, и стаи нет!.. Сто раз пытался – никак".

 Я улыбнулся и зачем-то сказал:

 – Да, – а сам подумал: "Крепко тряхнуло, когда ОНА пошла". Встал. Подошел под брюхо фюзеляжа. Потрогал направляющие рельсы, держатели. Все так. Посмотрел на защищенные места обшивки из жароупорной стали. На них цвета побежалости, особенно ярок синий цвет. Подумал: "Здорово все же поджаривает при запуске – абстрактная картинка!"  Конусной дугой отражение мгновенной вспышки – в самый начальный момент. Я спросил:

 – Ты наблюдал ее, Кирилл?

 – Еще бы. Нажал на кнопку, дрогнула и вперед. Даже ослепила! Огненный ком перед глазами. Я вздрогнул от неожиданности... Шаркнула в небе отлетевшей головкой спички, только желтоватый шлейф.

 – Остаток бутерброда тому, кто скажет, где она сейчас! Сработал ли парашют? – Кирилл сказал это невнятно, он жевал.

 – Тогда не кусай помногу, идет автобус.

 Воробьи прыснули из-под колес.

 Из автобуса проворно выскочил Игорь Павлович Толстых, конструктор этой самой штуки, экспериментальной модели.

 – Мы вас ждали только минут через пятнадцать, – извиняясь, сказал он.

 Я улыбнулся:

 – Нам захотелось есть, и мы поспешили вниз.

 – Да, да, конечно, – Игорь Павлович принял шутку всерьез.

 – Ну, как она сошла? – спросил он.

 – Горкой, с задиром, но строго по прямой, – я попробовал показать, как это было, – вот так... Набрала скорость быстро и скрылась через несколько секунд...

 – Запустили над точкой, в створе ветра, – добавил Кирилл, – высота, скорость – вот, – он протянул планшет.

 Мы взвалили на плечи парашюты – и в автобус. Игорь Павлович – за нами. Он заметно волновался. Да это и понятно.

 – В диспетчерскую, – сказал он. – Заполним полетный лист... Что-нибудь уже известно.

 – Почему-то уверен: сработала отлично, – сказал я ему.

 Игорь Павлович улыбнулся одними глазами.

 – Все же главная для нас проблема – спасение моделей. Разогнаться оказалось проще, чем погасить полуторную скорость звука... Теперь я верю в тормозные юбки. Парашют только в последний момент... Как прошлый раз: подбегаем к ней – представьте, тикают приборы! Механик стянул с себя ремень, перехватил "бомбу" за "талию", чтобы зажать кнопку и остановить их.

 – Так будет и сегодня, мой глаз с утра мигает, – говорю.

 – Что это? – он повернулся.

 – Такая заметка есть.

 – О!.. Благодарю, – Толстых рассмеялся.

 Я смотрю на него и думаю: "Ведь он был среди первых, начиная свой путь в коктебельском небе!"  Продолжая мысль, сказал:

 – Хочу признаться, Игорь Павлович, по вашей милости я стал летать.

 – Надеюсь, мне это ничем не угрожает?

 – На планере "Игорь Толстых-4" я впервые ощутил радость, когда возникает просвет между человеком и землей.

 – Если просвет так привлекателен, не проще ли иметь его посредством колодезного журавля!

 – Увы, нужна еще свобода!

 Автобус вздрагивает на швах бетонки, я закрыл глаза... Все же приятно – слетали удачно. Передо мной опять клубятся кучевые облака. Розовые, перламутровые вершины в несколько тысяч метров высотой. Какая бездна света – куда девать глаза?

 Чертовски хорошо сегодня. Мы "сыплемся" на них "с потолка" – хочется даже порезвиться возле атласных облачных кринолинов. Лавирую крылом, чтобы чуть заметно прикоснуться. Кажется, задень покрепче, и разлетятся по ветру, как перья, все эти кубические километры белой массы.

 Чуть в стороне, как на экране, порхает наша тень, кренимся с крыла на крыло и мчимся вместе с нею. Вокруг тени сияет ореол, должно быть, отражение от стекла...

 Захватывает дух – вот где заметна скорость!

 Всего лишь осмотрел приборы, и сказочное нагромождение облаков бросилось на нас. Не видно солнца. Хлопья несутся мимо. Вот мы и в чреве. Из рая прямо в Дантов ад! И мрачно вдруг и сыро.

 Но проходят секунды, и снова розовеет стеклянный потолок.

 Ну что здесь за солнце! Можно ль так?.. С размаху да как кинет в лицо охапку соломы!.. Прикроешь глаза ладонью, а оно хохочет...

 Долой кислородную маску, надоевший шланг – теперь уже можно: высота четыре тысячи. Тру рукавицей щеки, влажный нос... Радуюсь чему-то.

 Пора. Переключился на внешнюю связь – в наушниках трескотня, знакомые голоса нескольких "куликов". Говорю:

 – "Золушка", я "Кулик-десятый", все выполнил, примите в круг свой.

 "Золушка" в ответ рычит медведем:

 – Вход в круг разрешаю!

 Сбросы, запуски всяких летающих и падающих предметов расцениваются в летных экспериментах по средней сложности: на тройку с плюсом, если очень хотите – на четверку.

 Конечно, и здесь бывают исключения; возможны и при сбросах нелады, но это не в счет. Как правило, все просто, гладко: поднялся, "зашвырнул" и сел.

 Вскоре после войны пришлось перебросать "летающих бомб" немало, уж не припомню – только что не сотню.

 Еще тогда, в сорок седьмом году, удивляло это воинственное название: "ЛБ" – "летающая бомба".

 Казалось, все наоборот: и не бомба и не то, чтоб летала, хотя и носила крылья. Эта штука была нежна, как дамские часы, – куда там ей бомбить!

 Десять лет спустя ее назвали бы, пожалуй, бомбой прогресса, или самой мирной бомбой. В этом смысле ей сделать кое-что и удалось.

 С появлением реактивных двигателей авиация в те годы переживала бурный бросок. Но движение к еще большим скоростям тормозила аэродинамика крыла и хвостового оперения. На пути стал звуковой, или иначе-волновой – барьер, как оказалось, меняющий, и весьма существенно, обтекание воздухом привычных нам, будто бы давно сложившихся аэродинамических форм самолета. Попытка разогнаться, приблизиться в какой-то мере к скорости звука длительным крутым, отвесным снижением – пикированием – не раз кончалась гибелью испытателей. Попробуй разберись потом в причинах катастрофы, когда разбросает все на километр; в клочья рвалась даже резина крошечного хвостового колеса.

 Страшнее всего неизвестность. Стали бояться пикирований с больших высот. На приборной доске американского высотного истребителя "тандерболт" была даже приклепана предупреждающая табличка: "Не превышай скорость пикирования!"  Красная черта пересекала указатель скорости на цифрах около пятисот миль в час. Мол, хочешь жить, туда не заходи!

 Помню, в году сорок четвертом прошел у нас слух, что в Америке одному испытателю удалось выбраться из пикирующего самолета и спастись на парашюте. Представляю, как это было трудно на скорости около девятисот километров в час; катапультных кресел тогда не знали.

 От громадной скорости летчик пострадал, но жив остался и смог рассказать о страшном затягивании в пикирование, о полной потере эффективности рулей. Над этим крепко стоило подумать. Теперь, заметив вначале потерю упругости рулей, летчик немедля выводил машину из крутого снижения.

 Такие новости, естественно, "взбадривают" исследователей, придают им больше энергии. Аэродинамические трубы в то время, как никогда, гудели днем и ночью. Но коварный "волновой кризис" возникал и в трубах, когда в них скорость воздушного потока разгонялась, приближаясь к звуковой. Он, этот "кризис", при исследовании моделей запирал в трубе поток и в известной мере "путал карты".

 Все же в конце концов удалось понять, что обыкновенное прямое крыло теперь не годится. На нем быстро не полетишь. У прямого крыла уже на скорости, равной трем четвертям скорости звука, сопротивление воздуха вырастает в несколько раз.

 Именно тогда, в 1946 году, в нашем институте возникла идея, поддержанная ЦАГИ, – воспользоваться принципом падающей бомбы для исследований различных форм крыльев.

 Разгон в пикировании с больших высот был не только единственным тогда способом достижения большой скорости, но и опасным для пилотируемых самолетов. Поэтому решено было проводить испытания на беспилотных моделях. Так оказалось возможным исследовать самые различные формы крыльев: прямые, стреловидные, ромбовидные, треугольные.

 Для беспилотных моделей крылья отстругивались из куска металла, шлифовались, как ножи. Затем их присоединяли к остроконечным длинным корпусам, к телу "летающей бомбы". В нем размещались регистрирующие приборы.

 Вдохновителем этих исследований явился у нас профессор Иван Васильевич Остославский.

 С ним вместе трудились Игорь Павлович Толстых, Николай Сергеевич Строев, Виктор Васильевич Уткин, Самуил Борисович Брен, Арсений Дмитриевич Миронов...

 "Летающая бомба" развивала околозвуковую скорость.

 Году в сорок девятом на нее установили ускоритель – ракетный двигатель на твердом топливе, и ЛБ стала крылатой аэродинамической ракетой. Она стала развивать скорость в тысячу семьсот километров в час, что было по тем временам весьма немало.

 Когда мы впервые собирались запустить ЛБ, все улыбались – ну, для летчика-испытателя эти исследования сейчас безопасны!

 Да, теперь можно уверенно сказать: "летающие бомбы" позволили тогда многое исследовать без риска.

 Был, правда, один у меня случай, но модель здесь совершенно ни при чем.

 В кабине минус пятьдесят, а «на дворе» на восемь ниже. Все металлическое закуталось в мохнатый иней. Сидишь, нахохлившись, как воробей на проводе в злющий мороз.

 Маловато кислорода. Даже головой стараюсь не шевелить, только глазами; чуть резче – искры из глаз. Аварийный флажок подачи кислорода давно открыт. Ощущаю под маской обжигающую струйку – это жизнь! Если струйку прервать секунд на десять – нас не будет.

 Вдыхаю дьявольски промерзший, только что не жидкий кислород. Приспособился: стараюсь крошечными дозами, верхушкой легких, но почаще. После мучает кашель. В мыслях: "Как это медики не придумают устройство, чтобы кислород был потеплей?"

 Мы на боевой прямой – это очень точное движение к цели. Здесь на глазок нельзя. Рули все замерли. На пикировщике прозрачен даже пол. Вижу свои ноги на педалях в огромных собачьих унтах и красную черту на стекле; под ней плывет земля. Слышу спокойный голос Кирилла: "Влево два... так... Чуть вправо... Хорошо... Так..."

 Он позади меня, справа. В отражении на стекле прибора его обмерзшая кислородная маска – словно ком снега на лице. Кирилл наклонился, уперся глазом в трубу прицела, изредка дает мне поправку к курсу. Мышцы моих ног попеременно напрягаются в ответ. Так мы идем к цели. Изредка боковым зрением по сторонам, на двигатели: "Как они, трудяги? Им не холодно!"  Слетает испарина с округлых спин. Сейчас мне почему-то моторы напоминают пильщиков.

 Мы забрались на самый потолок, больше не в состоянии подняться даже на десяток метров; мощности надо бы еще, но взято все.

 Отсюда, из стратосферы, кажется, что висим на месте. Вот она, цель, квадрат в лесу два на два километра, рядом, а не достать никак.

 Идут минуты. Я все смотрю на этот квадрат; он светлой заплаткой на темном бархате леса.