Текст книги "Мост через время"

Автор книги: Игорь Чутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

…Суровый комиссар двух побережий бросил комиссарство будто бы из-за того, что от него ушла первая жена, безумно любимая.

Истерика случилась? Если домашняя, между женой и мужем, – это допустимо, это можно себе представить. В жизни всякое бывает. Но чтоб такая!.. Нет, «не в образе» она Гроховского.

Альбом с фотографиями первой жены, обнаружив его в вещах, уже в Новочеркасске, взревновавшая Лида собралась сжечь. Но посмотрела на совершенно несчастного Павла и смилостивилась.

Впрочем, кроме несчастной любви есть и другие вехи из тогдашнего его житья-бытья, не соответствующие представлению о суровом комиссаре и вообще о человеке зрелом. Кажется, что, вынужденный в свое время скоростным образом взрослеть, он потом запоздало наверстал упущенное, превратился из комиссара в обыкновенного парня, шалого, влюбчивого, при этом с героической профессией, помогавшей отмыкать девичьи сердца, и Лидино в том числе.

Зашел он как-то вместе с Лидой в клуб военного городка, в бильярдной напросился на партию, прикинулся любопытным новичком-простачком, раззадорил партнеров. И самого из них насмешливого «сделал» всухую. (Случай этот, по словам Лидии Алексеевны, как раз от Павла и попал в фильм «Возвращение Максима»: киношники знали Гроховского, летчики испытательного отряда при Осконбюро не раз помогали им в трюковых съемках.) Оказалось, что еще в поселке Вязьма Павликов дядюшка-игрок заметил в племяннике эти способности, навострил его в бильярде и потом, по секрету от родителей, возил в дальний трактир, где Павлик «делал» ротозеев – за большие деньги.

В записках и письмах Л. А. Гроховской есть несколько таких эпизодов, видно, навсегда восхитивших в свое время юную Лиду Степанову. Был, например, у Павла уже упомянутый пес Рон, – ну, разумеется, как же иначе, – необычайно преданный хозяину, сопровождавший хозяина вечерами на прогулках с невестой Лидой по набережной в Евпатории. Других таких земля не рождала: пес «…невиданной красоты и странной породы. Помесь хорта с доберманом, рослое животное с широкой грудью, с тонкими ногами и острой мордой. Рон носился по пляжу со скоростью ветра, а иногда застывал на парапете темным силуэтом на фоне зари, стройный и великолепный. Удлиненные янтарные глаза смотрели вдаль загадочным взглядом.

 – Рон и я, вот и вся семья! – грустно шутил Павел».

Однако это невиданной красоты и преданности загадочное животное проявилось еще и животным невиданной драчливости, вообще агрессивности, опасным для людей, так что в конце концов его пришлось подарить какому-то тоже выдающемуся любителю странных пород.

И лошади слушались Павла, как никого другого… На стадионе в Евпатории на показательных выступлениях конников местного гарнизона командир кавалерийской части должен был продемонстрировать сложные прыжки через барьеры. Однако что-то случилось с его рыжей: она разнервничалась, заупрямилась. Командир так злился, что зрителям за него неловко стало.

И тут – Павел! Спокойно спускается с трибуны, просит дать ему рыжую, попытать счастья.

 – Берите чертову куклу, только ничего и у вас с ней не получится!

Получилось, еще как получилось! Медленно, шагом, Павел дважды проехал на ней по кругу, гладя ее, шепча ей на ухо ласковые слова, постепенно ее разогнал – и барьер она взяла «как птица».

И не мудрено. Как все у Гроховского: стоило лишь присмотреться – оказывалось немудреным. Так и в этом случае: в гражданскую он тысячи верст проделал в седле, а джигитовке выучился у казаков и у осетин-кавалеристов во время отдыха войск под Астраханью.

А все же, добавлю от себя, мог бы он и пощадить гордость командира конников в Евпатории, не выставлять его на смех перед зрителями.

То же и в большинстве других случаев с ним. Почти в каждом – смесь лихости, мастерства, одаренности с какой-то тем не менее жесткостью. Не жестокостью, а именно жесткостью. Может, так и надо: чтобы тяжело в ученье, легко в бою, но каково было тем, кто испытал это не всегда прошеное обучение на собственной шкуре? Можно ли ждать от них приятных воспоминаний об учителе?

Доставалось и Лиде. Как-то Павел явился к ней с малокалиберной винтовкой:

 – Будем стрелять в цель!

Для Лиды поставил мишенью папиросную коробку на парапет, для себя – спичку воткнул в трещину парапета, в двадцати шагах. Другой кто спичку эту и не разглядел бы на таком расстоянии, к тому же под вечер, при неярком уже свете, а ему это было вполне подходяще. Зрение у него было такое, что афиши на улицах он читал тоже издалека, вплоть до самого мелкого текста: где афиша отпечатана, в какой типографии.

Отстрелялись, и тогда Павел взял Лидину коробку в руку:

 – Давай теперь сюда!

«И я, идиотина, выстрелила, правда, в самый дальний от его руки угол коробки. А если бы?..»

Да уж если бы… Самокритика здесь уместна, как и критика. Нашел себе пару Гроховский.

«Мне теперь удивительно, что я тогда попала под такое могучее влияние. Я, девочка с характером, каковой меня считали».

На их свадьбу, вечером после уроков, Павел привел гостя, друга, «красивого Виктора Пархоменко», тоже летчика. Свадьбы в то время еще не были безалкогольными. «Вечером мы пошли провожать Виктора и мою подругу Маню: они нравились друг другу. По дороге Виктор с чего-то рассердился и стал палить из револьвера по фонарям. Нагрянул военный патруль – и откуда он только вывернулся! Но Павел в ту ночь был дежурным по отряду, у него даже повязка была на рукаве соответствующая. Он успокоил патрульных, сказал, что сам арестует дебошира. Доведя «арестованного» и его подругу до следующего угла, мы повернули обратно и дошли до пляжа».

Оба хороши, оба героя! Скажи мне, кто твой друг… Один напился, другой, вместо того чтобы дежурить в части, отправился жениться. Павел действовал находчиво, но где была гарантия, что красивый, однако в дым пьяный Виктор не рассердится снова, за следующим углом? И неизвестно, на что или на кого рассердится.

«…Дошли до пляжа. Тут Павел повел себя так вольно, что я не помню, как вырвалась и понеслась по пустой, темной Дувановской домой. А пробежав квартал, услышала выстрел. Ну, думаю, все!..»

Дальше – о чем мы уже рассказали. Слезы, топанье, крик: «Завтра же разведусь!», ошалелый папа с его «все это гораздо, гораздо сложнее, чем тебе кажется»…

Не развелась. Уехала с Павлом в Новочеркасск, учиться поступила много позже, уже в Москве. И дочку родила, хотя кричала: «Не хочу детей!» Но и выучившись, по специальности не работала (архитектором), а осталась помощницей Павла, жила его делами. «Влюбиться в него вовсе не влюбилась», так и не влюбилась, но покорно терпела «дикие припадки» его ревности. «Вероятно, причиной их были два прежних неудавшихся брака, хотя о втором он вспоминал без боли, без чувства своей вины. Но это соображение пришло мне в голову только теперь, а тогда единственное, что несколько облегчало его вину в моих глазах, это что за пятнадцать лет нашей совместной жизни он не только как конструктор, но и как Отелло показал себя удивительно изобретательным: скандалы мне устраивал неизменно оригинальные, ни разу не повторился!»

*

А летчиком Гроховский стал очень хорошим. «Мастером в блеске» называл его командир полка в Новочеркасске одессит В.П. Зимм.

Таких, говорят, не бывает: очень хороших летчиков, не очарованных авиацией.

Тем не менее один такой, значит, был… Я ведь не пишу, что он не любил авиацию. Любил, но лишь как средство, а не как цель. Тоже вероятно, что это ему было дано от природы – летать. Ощущение машины было дано, глазомер, отвага… И самолюбие: иначе как первым он ни в чем быть не мог, страдал, пока не становился. А став первым, обожал устраивать эффекты, часто опасные.

Из рассказов В.П. Зимма – в передаче через третьи-четвертые руки, но в непосредственном исполнении их, видимо, уже никто не услышит:

«…К нам он попал из морского летного отряда. Сплавили они его к нам после того, как на празднике в Евпатории он принялся крутить фигуры высшего пилотажа в десятке-другом метров от земли. Люди там со страху на землю полегли все, как один. Хулиган? Еще бы! Однако же фигуры крутил, голову никому не снес и сам не разбился, – а вы бы так смогли? А-а-а, вы не летчик… Ну так представьте себе такое – силой воображения!»

«…Был за это арестован, но, явившись на гауптвахту, тут же с нее ушел самовольно. Босяк, верно? Вот вы и спросите меня, пожалуйста, почему он ушел, и я вам отвечу: потому что на гауптвахте обнаружились неположенные там клопы! Не подписан еще такой устав, чтобы они там проживали… И охрану раскидал – поэтому давайте сейчас сделаем вот что: вызовем его сюда и вместе полюбуемся, какой из него богатырь Стенька Разин. Нет, уверяю вас, далеко не Стенька! И все же раскидал… Его имели право застрелить? Так тем более!»

«…Уже у нас это было. Гроховский вылетел на задание, когда оно было отменено из-за сплошного тумана, полеты были запрещены. Но ведь там, в месте назначения, его ждали, а предупредить их, что он не прилетит, мы не могли, так как другой связи с ними тогда не имели. Шел он на бреющем вдоль железной дороги, ориентировался по столбам, а встречались мосты – перетягивал через мосты, успевал их заметить. Зрение и реакция у него были прямо какие-то звериные… Что? Чкалов в точно таком же полете врезался? Простите, про Чкалова не знаю, а Гроховский долетел – и это важнее, чем взыскание, которое все же я был вынужден на него наложить. Легкое наложил и устное, без записи, только для порядка и чтобы не поощрять. Понятно, на него я тогда наорал, но вам сейчас признаюсь, для вашей ясности: только для порядка наорал».

«…Звено утопил. Вздумал учить своих орлов сверх программы: повел их к Аксаю и аккуратно так чиркнул, снизившись до предела, колесами по воде. Шасси тогда у самолётов неубираемые были. Орлы за ним – и все попереворачивались. Летчики выплыли, а машины пошли на дно. Их потом подняли со дна, и еще хорошо, что целыми… Теперь скажите мне, что я должен был за это с ним сделать? Правильно, умница! Но через несколько дней попросил его свозить на Аксай и меня, показать, как это можно выдержать сантиметры высоты над водой? И сам увидел, как только чуточку брызг взлетело – -только при кратчайшем и нежнейшем касании колесами воды… А потом мы еще с ним и над лесом прошли, по верхушкам деревьев: сбрили верхушки, домой веточки привезли в стойках шасси»…

Так-то оно так, «мастер в блеске». Но, может, правильно подметил М.Л. Галлай, что в этих рассказах Зимма просматривается его горячее желание сплавить Гроховского также и из своего полка. Очень может быть, потому что дошли до нас эти рассказы от уполномоченного, приезжавшего в Новочеркасск по поручению Баранова, и Зимм, наверное, догадался, что для него это шанс зажить поспокойнее.

Смелый, безумно смелый, слышал я не раз про Гроховского.

Чудно. Безумно смелые люди бывают, но они, мне кажется, даже в тореадоры не годятся, не то что в главные конструкторы.

Или еще говорят: Гроховский умел разумно рисковать… Это, чувствуется, ближе к истине, однако, что значит разумный риск? Умеренный, дозированный, заранее точно рассчитанный?

Я спросил об этом П.А. Ивенсена. Он в авиации с 1925 года, у него многое накопилось за плечами, ему есть с кем сравнить Гроховского. И не только авиаторов он знает: за двадцать лет в тюрьмах, лагерях, в ссылке наработался с железнодорожниками, угольщиками… Узнал и ракетчиков.

П.А. Ивенсен. Очень просто. В нашем деле, опытном, если смелый эксперимент прошел успешно, почти всякий скажет: риск был оправданный, разумный. Если же что-либо случилось – будьте уверены, вам скажут: риск был безумный.

Но вас ведь другое интересует: как определить грань разумного риска заранее, до испытаний?

По-моему, это может быть заложено только в человеке, а не в какой-либо методике. Потому что в методиках содержатся уже добытые знания, опыт, а рискованный эксперимент нужен там, где знаний и опыта не хватает.

Если конструктору предлагают что-то новое, неизведанное, а он говорит: «Я отвечаю за эту машину перед страной и никаких рискованных экспериментов не допущу!» – он прав.

Если он идет на риск – он тоже прав. Но не всегда. Вопрос в том, как он на это идет, с каким настроением. И как встречает непредусмотренные ситуации; кажется, это сказал о Бартини летчик-испытатель Алексеев?

…В тридцать четвертом году, зазывая меня от Бартини к Гроховскому, Боря Урлапов как-то уж чересчур умудренно предупредил меня, что они в своем Осконбюро сильно* рискуют и что поэтому я должен сам себя спросить, готов ли я к такому риску.

Я Борю раньше знал как малого хорошего, способного, вполне скромного, а тут – ну, думаю, заливало! Дорос до зама главного и нос теперь дерет. Да что мы, меньше вашего рискуем, меньше твоего я в этом понимаю, что ли?

А вскоре, уже перейдя к ним, я попал на испытания Бориного Г-31 «Якова Алксниса», первого в мире многоместного десантного планера. Вел его Василий Степанчонок, испытатель экстра-класса, взлетел на буксире за самолётом, на длинном тросе. На самолёте отцепщиком летел Боря.

Набрали высоту, а расцепиться не могут. Оба замка заело, со стороны планера и со стороны самолёта. Видим, делают попытки, крутятся, связанные, и вдруг, не расцепившись, начинают падать: впереди, носом вниз, отвесно, самолёт, за ним на тросе – планер.

Я не выдержал, закрыл лицо руками, а когда снова взглянул вверх, – трос был разорван у самого хвоста буксировщика. Как потом стало известно, разорвал его Степанчонок, проделав какую-то мастерскую эволюцию, «устроив» сильный рывок.

Самолёт сел, из него вылезли, буквально шатаясь, летчик Дубровский и Боря.

Но на этом дело не кончилось. За буксировщиком пошел на посадку планер, а у него с носа свешивался без малого стометровый трос. Как с ним сядешь? И лес вокруг аэродрома стеной, высоту при заходе на посадку надо держать, значит, такую, чтобы не зацепиться тросом за деревья. То есть, пройдя лес, надо было очень круто снизиться, прямо-таки шлепнуться на аэродром. Это и без троса сложно, а с тросом?

Степанчонок опять нашел решение. Выскочив из-за леса, скользнул вправо-влево на крыло, сразу таким образом потеряв высоту,

И – опять ужас! Нет, знаете, такого стечения бед я в жизни более не видывал: свисавший с носа планера трос змеей обвился вокруг высокой трубы теплостанции.

Обвился… и соскользнул, развившись. Планер сел. Но эти несколько секунд – вы понимаете?

Так вот. Три ситуации подряд. Многовато… И во всех трех Гроховский – а я наблюдал за ним черт знает каким боковым зрением, – во всех этих ситуациях Гроховский ни в малой степени даже в лице не изменился. Стоял, приложив ко лбу ладонь козырьком, смотрел – и хоть бы тебе что, казалось.

Ну и выдержка!.. Да, он умел встречать неудачи, неожиданности. Делал все, чтобы их не было, но в сознании и где-то еще глубже, в нервной своей сути, был постоянно готов к тому, что неудачи будут, что в его деле они неизбежны.

И все вокруг ждали, понимали, что неудачи у него будут. Кто со страхом ждал, кто сочувствуя, а кто и со злорадством. Жалобы на него шли, предупреждения, доносы… Предупреждения наверняка в большинстве своем обоснованные. Что на них можно было возразить? Насколько мне известно, упорнее, чем кто-либо, его защищали Тухачевский и Орджоникидзе – и то лишь данной им– властью: «Не мешайте Гроховскому!»

Не это ли теперь называют его связями?

Глава третья

1

До войны, в детстве, я жил в Москве на улице Палихе, пересекавшей соседнюю, заспанную Тихвинскую. Дом наш был большой, из нескольких корпусов, детское сообщество многолюдное и почти сплошь, за исключением одного парня, Авы, Августа, решившего стать прокурором, состояло из любителей техники, особенно транспорта. Такие уж мы подобрались. Но любовь эта была односторонней, потому что в то скудное время даже велосипед считался роскошью. В доме имелся один мотоцикл, «Красный Октябрь». На него можно было сколько влезет смотреть: большую часть времени он не ездил, а сидел на цепи, пристегнутый к ограде газона под окном

у своего владельца, тренера по классической борьбе общества «Крылья Советов», но дотронуться – боже упаси! Иногда тренер в кожаных галифе и сапогах прочищал его, продувал какие-то свистульки, молча кося на нас свирепым глазом, и, если продувка удавалась, уносился в треске и дыме. Был в доме и один автомобиль, вишневая «эмка» поэта Безыменского. Поэт с ней не возился, у него для этого был шофер, а у шофера где-то гараж. Так что рассматривать «эмку» было особо нечего: когда она стояла во дворе, то чистая, сверкающая, запертая. И тоже неприкасаемая: дотронешься – тряхнет током.

Любовь наша к технике выродилась в знание паровозов на соседних Савеловском и Белорусском вокзалах – в знание, конечно, тоже издалека, потому что и от ароматных паровозов нас гоняли, – и в знание автомобилей, катящихся по Палихе, Тихвинской и Новослободской. Причем некоторые автомобили проносились по Палихе регулярно, в том числе длинный, теперь уж не вспомню, не то «линкольн», не то «роллс-ройс», с флажком на радиаторе. И еще было – тоже недозволенное прямо, но и прямо не запрещенное проникновение на забытую, видно, свалку технического хлама на чердаке и отчасти прямо во дворе дома три на Тихвинской, соседнего с нашим. Валялось там много чего: токарные и сверлильные патроны, сварочные головки, ржавые короба и прочие конструкции явно небытового происхождения, однажды попался и был поделен аккуратный штабелек истлевших картонок с припоем и канифолью. Из припоя один из отцов помог нам отлить тяжелые наганы: выкрашенные в черный цвет, они не отличались от настоящих. Канифоль же была хороша тем, что, если натереть ею пальцы и слегка дернуть потом этими пальцами девчонку за платье, звук получался, как будто платье разорвалось.

То ли «роллс-ройс», то ли «линкольн» был Гроховского. Лидия Алексеевна назвала его ежедневный утренний маршрут: с Колхозной площади, где они жили, мимо театра Красной Армии, по улице Достоевского, Палихе, Лесной и на Ленинградское шоссе.

 – Я тоже ездила с ним в бюро и, наверное, видела вас на Палихе. Вот бы знать! – бывают же такие пересечения…

Да, действительно Лидия Алексеевна до конца оставалась настоящей женщиной, мечтательницей, несмотря на пережитое. Говорила: «Павел взял бы вас в ЭОЮЛ!»

Нет, не взял бы, он туда других брал: не просто уличных мальчишек, а из колоний.

ЭОЮЛ – это военизированный Экспериментальный отряд юных летчиков при их институте. С формой, звездами, голубыми петлицами, золотым шитьем и всем остальным, что положено. И созданный вовсе не из шефской «любви к детям», не для того, чтобы перевоспитывать покатившихся по наклонной плоскости подростков, а по расчету, в собственных институтских и государственных интересах. Гроховский сам пришел к этому, затем убедил Алксниса (в то время уже командующего ВВС РККА) и секретарей ЦК комсомола, что летную профессию, которая в самом деле сродни цирковой, надо, как и цирковую, осваивать с юных лет, когда и мозги и руки наиболее восприимчивы к такой науке. Ему возражали, но в конце концов решились:

 – Ладно, пришлем вам для опыта хороших ребят…

 – Нет, не надо хороших, – нам нужны трудные!

Словом, Алкснис подписал бумагу руководству знаменитой Болшевской коммуны для беспризорных, что просит помочь комдиву Гроховскому подобрать среди воспитанников коммуны несколько таких, которые подойдут для «исключительной важности и сложности опыта, имеющего большое значение для подготовки авиационных кадров». Об этом же попросил болшевское начальство Косарев, и отряд был создан. Вначале маленький, всего из четверых парнишек от двенадцати лет до пятнадцати, но весьма самостоятельных, с большим беспризорным стажем, имевших уже в колонии по два-три побега. В учение их Гроховский отдал летчику-испытателю Терентию Маламужу, склонному к возне с малолетками, под общую отеческую опеку – сотруднику института, участнику гражданской войны Остапу Никандровичу Нежилу: учлеты стали называть его дядькой Остапом. Учили их на «аврушке» У-1, надежной, прошедшей многолетнюю проверку в летных школах и в то же время строгой, не прощавшей грубых ошибок. С первого же раза, в первом же полете с учлетом Маламуж крутил на ней фигуры под визг мальчишки от восторга и ужаса.

А через год ученики летали на ней уже самостоятельно, с Маламужем в задней кабине, но в управление он почти не вмешивался, просто был наготове. «Все было на полном серьезе, – рассказывает О. Н. Нежил. – Маламуж отмечал, что мальчики необыкновенно сообразительны. Иной взрослый парень за пять часов не поймет того, что они усваивают за несколько десятков минут. У ребят «кошачьи» мягкие движения, они не зажимают ручку, быстро обнаруживают крен, у них какое-то птичье чутье».

Срыв в воспитании случился всего один; ожидали, что их будет больше, намного больше. И то не срыв, а так… эпизод местного значения. Отряд только что был тогда создан, парнишки еще не успели отрешиться от своего гражданского прошлого и однажды ночью залезли в гараж института, принялись там, в гараже, кататься на «газике», принадлежавшем самолётному отделу. Разумеется, поколотили, помяли «газик» о стены, а уж заодно отвинтили от него все, что приглянулось, что сумели отвинтить.

Гроховский присудил: каждый, кто спер какую-нибудь деталь, должен привинтить ее обратно, чтобы все стало, как было, но при этом должен ее изучить, понять ее назначение. Тот, кто раскатывал на «газике», бил его о стены, должен вмятины выколотить, подварить, подпаять и окрасить. И всему отряду предстоит сдать зачеты по выполненной работе. Кто сдаст лучше, тот раньше прыгнет с парашютной вышки.

Такая вот насаждалась у Гроховского педагогика. И не только детская. Однажды Урлапова догнала в Ленинграде, куда он уехал в командировку, телеграмма: срочно, к утру следующего дня, вернуться в Москву. Билет на тот же день достать не удалось, и, зная своего шефа, его отношение ко всякого рода «объективным причинам» невыполнения приказов, Урлапов поехал на «Красной стреле» зайцем. Его поймали, штраф с него содрали и высадили на ближайшей станции. Пришлось ему, – он только попробуй, не вернись!– – дождавшись, когда «Стрела» тронулась, снова в нее впрыгнуть, в другой вагон. И опять вышло то же самое: попался Урлапов; после чего контролеры стали уже специально за ним следить, охоту на него устроили. Как он их ни уговаривал, какими бумагами ни размахивал, его снова и снова хватали, штрафовали, высаживали. Мелкой властью наслаждались. Деньги у него все иссякли, в Москве его сдали железнодорожной милиции, она и доставила его на работу под конвоем, чтобы выяснить, «тот ли он, за кого себя выдает», и взыскать неуплаченный штраф.

Штраф был тут же вынесен в проходную, отдан конвоиру, все прежние Урлапову возместили и приказом объявили ему благодарность за образцовое выполнение приказа. А затем, только уже с глазу на глаз, Гроховский влепил ему устный выговор – за недостаточную находчивость, за то, что Урлапов затеял с контролерами унизительную игру в кошки-мышки, вместо того чтобы ехать достойно, на крыше вагона.

Не знаю, кому еще из главных конструкторов пришло бы в голову требовать такое от своего заместителя. Перебираю наиболее самобытных: Туполев, Ильюшин, Антонов, Бартини, Курчевский… Пожалуй, что Курчевский. Но и тот сам приехал бы хоть на крыше, хоть на буфере, но заместителя своего или вообще кого-либо из сотрудников КБ, если бы тот не решился так ехать, едва ли стал упрекать. Так мне думается.

И с Титовым тоже. Когда организовывался конструкторский отдел НИИ ВВС, Гроховский приказал Титову привинтить к петлицам вместо положенных тому двух кубиков две шпалы. То есть, переведя на нынешние воинские звания, произвел Титова из лейтенантов в майоры. А себе вместо трех кубиков привинтил три шпалы – себя сам произвел в подполковники. Пока отдел временно размещался в Управлении ВВС, где полно и шпал, и даже ромбов (ромбы в петлицах соответствовали нынешним генеральским звездам), новых подполковника и майора никто не замечал, но, когда отдел переехал на Центральный аэродром, заметили. Первым – Титова и велели ему немедленно вернуться в прежнее состояние и то же передать Гроховскому.

 – А я, твой непосредственный начальник, – сказал Гроховский, – приказываю: носи шпалы!

И после еще нескольких продёров «на басах» самовольно привинченные шпалы утвердили задним числом. Правда, тогда с этим было несколько проще, чем теперь: знаки различия в те времена давались в соответствии с должностями, но и тогда право их носить получали, а не захватывали.

Спрашиваю Титова, как им сошло с рук это самоуправство. Он доволен: да, были люди в наше время… И навспоминавшись, нарадовавшись, что они не нам чета, посерьезнел:

 – А что, вы полагаете, не прав был Павел Игнатьич? Тогда подумайте: ну кто в армии – я имею в виду, кто из армейского начальства, с которым нам сразу же пришлось иметь множество дел, а то и собачиться, –

всерьез принял бы главного конструктора – лейтенанта? Да его вмиг по стойке «смирно» поставили бы! Ильюшин, вон, Сергей, когда в главные вышел, два ромба носил…

И флажок на капоте своего «линкольна» Гроховский прикрепил не просто для украшения. Флажок, как известно, положен посольским автомобилям, которые милиция не останавливает, – так вот чтобы и Гроховского не останавливала: он занят не меньше и тоже спешит! На посольских ставятся маленькие государственные флажки, на его машину приделали с эмблемой воздушно-десантных войск, с парашютиками и самолётиком, – но ведь это поди еще разгляди на скорости… На то и был расчет.

2

Неизвестно, что хуже: страсть поклоняться «гениям» или страсть презирать «дураков» и «мерзавцев». А также страсть объединяться, растворять свое «я» в «мы».

После войны замполит полка отборной дивизии истребителей (в обиходе ее называли парадной, командовал ею В.И. Сталин) читал своим офицерам лекцию о разгроме немцев под Москвой. Обрисовал обстановку перед битвой, ужасную для нас. Буквально во всем перевес у немцев. Что было делать?

 – И тогда Верховный главнокомандующий, председатель Государственного комитета обороны Иосиф Виссарионович Сталин напрёг свой гений…

Слушали его в числе других летчиков также участники этой битвы – и верили. Верили вопреки тому, что сами видели.

Выступая по телевидению, академик П.Л. Капица однажды сказал, что наука интересна только неожиданностями: неожиданно были открыты сверхтекучесть, сверхпроводимость… А то, что ожидалось, что включалось в планы, – в большинстве своем тривиально.

И думаешь: кто же в таком случае планирует тривиальности, неинтересную науку? Дураки, не иначе. А кто открывает неожиданное, сверхтекучесть и сверхпроводимость? Гении. А посредине кто в науке?

Мы говорили про удивительные научные прозрения Данте, Ариосто, Кампанеллы… Их изучают, и слава богу, что изучают, хотя практической пользы от этого пока мало. Ясно только то, что и раньше было ясно: Данте, Ариосто, Кампанелла – гении! Не то чтобы совершенно ясно было, поскольку их больше «проходили», чем читали, но в это опять же верилось, и душа была спокойна: нам до них далеко.

Или случай поближе к нам, по крайней мере во времени, – потрясающие строки Андрея Белого, написанные в 1919 году: «Мир рвался в опытах Кюри атомной, лопнувшею бомбой на электронные струи невоплощенной гекатомбой». Вот бы разобраться, какое за этим стояло знание, на чем, возможно, было основано это предвидение? И архивные материалы об Андрее Белом, наверное, целее, чем о Данте, так что работать по ним было бы легче…

Нет. Эренбург пишет: «Может быть, такие обмолвки связаны с природой писателя?» То есть, надо понимать, не всякого писателя, а гениального. Ну и что? Гений, согласиться с этим – и все?

Но дело не только в недоумениях. Вот одна из многих легенд о Туполеве. Его опытный торпедный катер АНТ-4 не развил на мерной миле положенную максимальную скорость. Бились с ним, бились моряки – ничего не получалось. Вызвали Туполева. Приехал Туполев, велел поднять катер из воды, снять с него винт, постучал по лопастям молотком, подогнул их на глазок – и катер после этого даже превысил заданную максимальную скорость.

Мне прислали письмо: как вы смеете называть этот случай легендой? Да о нем вон там-то и там-то пишут как об истинном происшествии в жизни нашей гордости – Туполева!

А потому смею, что, как выяснилось, Туполев действительно попросил поднять недодававший скорости АНТ-4 из воды на свет – и все увидели, не один Туполев, что дно катера обросло ракушками и водорослями, что одна лопасть винта побита о камни. Далее выяснилось, что двигатель дымит – поршневые кольца давно пора было сменить, что винт бьет и, наконец, что в баки залит не тот бензин, не с тем октановым числом.

И тогда халтурщики, уруливая от возмездия, поставили завесу из восхищений: только Туполев, только он мог так вот взять да и подогнуть лопасти винта молотком, безо всяких там ваших ученых расчетов! А нам уж где уж! – мы при гении просто служители-исполнители, тупые, есть такой грех, зато преданные…

3

Неожиданности в истории науки иногда выстраиваются в цепи ассоциаций. Такая цепь может завести очень далеко. Но если по ней не пройти, надо будет удовольствоваться тем, что интересующая вас неожиданность – это просто «обмолвка гения» или случай, выпавший из закономерности.

Возможна ли была стрельба из наземной трехдюймовки с бомбардировщика ТБ-1?

И. И. Лисов (напомню: автор книги «Десантники», генерал-лейтенант, в прошлом – заместитель командующего воздушно-десантными войсками) впервые об этом слышит:

 – А Бойцов утверждает…

 – Матвея Васильевича я прекрасно знал, он слова зря не проронит. Раз пишет, значит, из чего-то стреляли. Но ни в коем случае не из обычной трехдюймовки, ее ставить на самолёт бессмысленно!

То же самое отвечают в артиллерийской академии, в МВТУ, в Институте военной истории… Везде одно:

 – Да вы что! Да при выстреле из обычной трехдюймовки отдача – не меньше двадцати тонн. Пушка либо отвалилась бы от крыла, либо самолёт в другую сторону полетел бы от такого толчка, либо, вы правильно говорите, развалился бы на части!

Однако мне показывают фотографии: полевые 76-миллиметровые пушки в крыле ТБ-1. Как раз это, по словам И. К– Костенко (тоже напомню: аэродинамик и историк авиации, кандидат технических наук), и обозлило Туполева, причем справедливо обозлило, – его замечательный самолёт «испортил неграмотный Гроховский».

Еще фотография: другой туполевский бомбардировщик, тяжелее, четырехмоторный ТБ-3, уже с тремя полевыми трехдюймовками, двумя в крыльях и одной в носу фюзеляжа.

Ничего не понимаю… Может, Гроховский «портил» самолёты лишь на земле, прикидывал, как на них разместятся пушки, а в воздух их все же не поднимали, не стреляли из них?