Текст книги "Мост через время"

Автор книги: Игорь Чутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

 – Они голодны, Роберто, и их дети голодны. А ты ведь помнишь закон развития живого: голодные, обездоленные имеют право бороться за справедливость. Вот они и борются, так что это не беспорядок!

К вице-губернатору явилась депутация от деловых кругов с просьбой, с требованием вызвать войска, объявить в городе чрезвычайное положение.

 – Господа, как вы понимаете, войска прибудут сюда не для парада, а чтобы стрелять. И на насилие бастующие ответят насилием, по своему естественному праву. А их много, очень много, и если они объединятся, вы… мы должны будем отступить. Поэтому, господа, не лучше ли сразу с ними договориться, мирно?

Роберто, притихнув, сидел в глубоком кресле, остаться его попросил отец. Лет через десять – и через целую эпоху: военную – в апреле 1920 года забастовали несколько сот тысяч металлистов и машиностроителей Турина. Осенью, в ответ на локаут, рабочие заняли заводы, создали Красную гвардию и стали налаживать производство. Два-три. месяца предприятия Турина, несмотря на предсказанный им крах, работали без администрации, управляемые фабрично-заводскими советами.

Работали бы и дальше, считал Бартини, если бы соглашатели не раскололи движение. Но опыт остался, опыт решительного протеста.

 – Вот так, – Роберт Людовигович скрестил на груди руки. – Когда весь Турин сказал «нет!», правительство ничего не смогло с ним сделать!

 – Однако же в конце концов сделало… Нашлись, как почти всегда бывало, соглашатели, карьеристы-демагоги…

 – Вы правы. Значит, надо цель, к которой стремятся карьеристы, лишить привлекательности. Надо, чтобы административные посты давали не привилегии и доход, а только дополнительные общественные обязанности. Как было в Турине. А хочешь стать лично богаче – пожалуйста, двигай вперед науку, технику, искусство, производство!

На карнавале в Венеции.

 – Роберто, взгляните, – всполошилась тетя Елена. – Вот этот господин называет себя министром короля Франции Филиппа Восьмого Орлеанского!

 – Что ж, посмотри, Роберто, – сказал вице-губернатор. – Господин не желает признать, что Франция давно обходится без королей и их министров. А вот идет человек, без которого она многое потеряла бы: Эмиль Золя, писатель.

Все в мире меняется, движется, развивается. А весь мир? Меняется ли он в целом, в сущности своей, движется ли куда-нибудь? Было ли у него начало, будет ли конец?

Старый, всем знакомый вопрос. А вот ответ пришел мальчишке в голову новый… Известны четыре ответа: было начало и будет конец; не было начала и не будет конца; было начало, но не будет конца; не было начала, но будет конец. Гимназист Роберто предположил еще одну возможность – что мир одновременно и конечен и бесконечен… Как кольцо или шар и конечны в пространстве, и в то же время не имеют конца.

1915 год, последний класс. Война. Выпускники гимназии, как и ожидали их добрые наставники, – сплошь патриоты, собираются добровольцами на фронт, готовы рыцарски, до последней капли крови биться за свободу, потому что, разумеется, только о ней и хлопочет император Франц-Иосиф!

Так настроены были, никакого сомнения, все выпускники, просто одни об этом кричали с искренним восторгом, другие же помалкивали из скромности.

На последний экзамен не явился ученик, действительно скромный юноша, из тех, кто не кричал, но в добровольцы записался, как все. Из дома ушел, а в гимназию не явился. Дали знать в полицию. Нашли его на бульваре: он сидел на скамейке, смотрел на игравших детей, на прохожих, на облака, на цветы, – как будто все это ему было внове. Через месяц о нем пришло извещение: пал смертью героя.

4

Роберто кончил школу офицеров запаса, подал рапорт о зачислении в школу летчиков. Был принят; да и как его не принять – отличное здоровье, образование, уважаемая семья… Но летчиком он тогда стать не успел: дела у австрийцев на фронте шли неважно, не до авиации им было (ее в то время, напомним, мало кто признавал серьезной военной силой), и тысячу лучших слушателей офицерских училищ, в их числе кадета Бартини, досрочно отправили в окопы, в пехоту. Роберто попал в Буковину.

И если он когда-нибудь все же мечтал о воинской славе, то очень скоро от этих мечтаний ничего не осталось. Его ждали не рыцарские приключения и подвиги, а грязь, бессмыслица, от которой всегда особенно страдают люди, подобные Роберто: все-то на свете им надобно понять, обо всем иметь собственное высокоумное суждение. Озлобленность, унижения, жестокость… Солдат недостаточно молодцевато приветствовал лейтенанта, был за это избит. Не выдержал солдат, дал в морду мерзавцу. Скорый военно-полевой суд, приговор – повешение… Через несколько дней тот же лейтенант остановил кадета Бартини:

 – Почему не отдаете честь?

 – Свою надо иметь! – сдерзил кадет и успел выхватить пистолет быстрее, чем лейтенант. Не успел только сообразить, что никакая сила, кроме разве что чуда, не спасет теперь и его от скорого военно-полевого суда.

Чудо, однако, произошло. Отсидев ночь под стражей, утром кадет услышал свист, визги, крики, конский топот – это шли лавой казаки генерала Брусилова. Дверь подвала гауптвахты оказалась незапертой, часовой исчез. Роберто выбежал на улицу местечка прямо навстречу смуглому молодцу на лошади, с пикой и шашкой. Бросок в сторону, буквально из-под копыт, плашмя на землю, как в футболе, – вот и уроки тренера Карло пригодились! – и молодец проскакал мимо… Невдалеке наступала цепь русской пехоты.

Пленных рассортировали, офицеров отдельно построили в каре. Молодая красивая дама в косынке сестры милосердия, сидя в открытом автомобиле, обратилась к ним по-французски. Роберто переводил ее слова соседям: «Мы надеемся, что с нашими людьми

у вас будут обращаться так же гуманно, как мы с вами…»

От Галиции до Дарницы, что под Киевом, все колонны шли пешком, и офицерская пешком, только заболевших сажали на телеги с соломой. Было тяжело, все это казалось унизительным, и красивой даме в косынке Роберто желал такого, чего в глаза не пожелал бы. Однако впоследствии он вспоминал этот трехнедельный переход с благодарностью судьбе: уже за эти дни в селах и городах по дороге он получил представление о новой для него стране, какого не получишь, глядя из окна вагона.

В Дарнице им подали эшелон, но тоже неторопливый, поэтому дальнейший путь занял еще больше месяца. Зато уж через всю Россию, с запада на восток. Сначала до Иванова; там – отдых, баня, медосмотр, и – дальше… Наконец объявили, что пункт назначения – берег Тихого океана.

Край света… Но некоторое представление о нем Роберто имел (сочиняя в детстве героическую историю рода ди Бартини, отправил на восток гигантские парусники, покинувшие Атлантиду, когда она тонула; правда, так далеко атланты у него не заплыли – пороху у юного автора не хватило и всполошенный барон Лодовико помешал) и теперь поставил себе задачу быстрее освоиться в новых условиях. Мало ли, что еще его ждет!.. На долгих остановках, пока пройдут встречные эшелоны, он все легче объяснялся по-русски с местными жителями, заметил и сам себя поздравил с этим, что, например, в Казани люди говорят не совсем так, как в Киеве и Туле, в Омске – не совсем так, как в Екатеринбурге… И одеваются кое-где по-своему; запомнились ему марийцы – изяществом, с каким они носили самодельную плетеную обувь, лапти. Несмотря на его высоко когда-то оцененные доктором Бальтазаро и гимназическими преподавателями успехи в географии, он впервые почувствовал обширность земли – увидев Волгу, мягкие Уральские горы, где, он знал, добываются руда и красивые камни, Иртыш, Енисей, Лену… Мосты через эти великие реки казались ему бесконечными, перестук колес приглушался, падал далеко вниз, где над серой водой медленно скользили птицы, еле различимые сверху.

Я ему говорил: «Положим, Роберт Людовигович, мосты там и высокие и длинные, но все же не настолько!» Он усмехался: «Наверное. Я просто вспоминаю…» Тайга волнами выходила из-за горизонта, и ей тоже конца не было…

Такие природные богатства – и такая бедность населения! Он ничего еще в то время не понимал в экономике, но это противоречие само в глаза бросалось… Скудные плоды своих трудов выносили на станциях к эшелону тихие женщины, совершенно не похожие на шумных, полных самоуважения торговок на юге Европы. Кто вынесет десяток яиц вкрутую, кто горку картофельных лепешек на салфетке и совсем хорошо, если вареную курицу. Несли пучки бледно-зеленых стебельков со слабым запахом лука, миски с желтыми комочками в воде – их здесь называли серой, жевали ее, как американцы жуют резинку. Продавали молоко стаканами из влажных, прохладных глиняных горшков. Солдаты-охранники не мешали этой торговлишке, жалели не то пленных, не то больше своих соотечественников, – нарушали приказ никого не выпускать на станциях из вагонов, отворачивались, уходили в конец состава. Денег у австрийцев было мало, обмен шел главным образом натуральный: на шапку, ножичек, фляжку… В Тюмени за складной ножик Роберто в котелок шлепнули жидкой пшенной каши, осторожно отмерили ровно ложку, ни капли сверх того, подсолнечного масла. Под стекавшие капли подставляли миску.

Лагерь их оказался под Владивостоком. Пленных офицеров работой там не утруждали, вся их забота была обслужить самих себя. Времени у них оставалось вдосталь, и за четыре года Бартини изучил русский язык уже как следует. Читал газеты; в них ему стали попадаться статьи, подписанные хотя и разными фамилиями – Вильям Фрей, К. Иванов, В. Ильин, Б. В. Куприанов, – но стиль их выдавал одного автора. Выяснилось, кто этот автор: Ленин, лидер русских социал-демократов, большевиков.

Среди пленных и среди солдат охраны тоже обнаружились социалисты, и Роберт (русские называли его Роберт, а не Роберто) с ними познакомился…

И опять полоса неясностей, противоречий в превращениях «его милости». Логика в них ощущается, но далеко не железная: четыре года условия жизни были одинаковыми для сотен пленных, а превращения выпали на долю едва ли не одному Бартини… «Набрался барон социально чуждых идей!» – определил это тогда один из его солагерников, венгр Ласло Кемень.

Чушь. Кемень, ставший потом другом Бартини, сам пожалел о сказанном, сам напомнил об этом, когда они вместе добрались до Италии, получили партийное задание вести в Милане политпросветшколу для венгров, покинувших родину после свержения там советской власти.

Никогда Бартини ничего не «набирался», все узнанное подвергал своему жесткому, жестокому анализу. И не всегда занятая им позиция оказывалась верной, однако легко он ее не занимал и не покидал.

Лично его судьба не обездолила и в лагере, причем даже в сравнении с судьбами других пленных офицеров. Титул, богатство и там давали ему преимущество. Кроме того, Роберто знал, что рано или поздно, вернувшись домой, сможет опять заняться чем его душе будет угодно, ничуть не поступаясь совестью, высокими принципами во мнении людей своего прежнего круга. Следовательно, не под воздействием одних только лозунгов, испытанных несправедливостей и тем более не по воле случая он принял тогда социалистические идеи. И в Италии потом, при множестве в то время политических течений в стране, он едва ли просто потому, что попал в одно из этих течений, примкнул не к реформистскому, а к революционному крылу социалистической партии. Когда же один из левых лидеров, Амадео Бордига, большой мастер выступать на митингах, проявил себя как сектант, Роберто, прежде сблизившийся с Бордигой, оказался не с ним, а с Грамши. Может быть, в те годы, на едва начавшемся новом этапе своей жизни, он принимал решения больше по интуиции. Сейчас этого уже не узнаешь, но, наверное, было так. Как и потом, снова в России, он на первых порах лишь интуитивно разбирался в людях и событиях. У одних, например, читал в глазах: «У меня ничего нет, но это неважно. Зато у нас есть все!» – а у других, случалось: «У вас ничего нет? – ну и черт с вами, обходитесь как вам угодно… А у меня должно быть все!»

Причем второе настроение со временем взяло верх над первым. После разговора у Д. Ф. Устинова о транспорте, хотя Бартини все тогда понял, он тем не менее побывал у одного из транспортных министров. Тот сделал вид, что с трудом вспоминает, о чем идет речь, потом подошел к окну, поманил туда Бартини:

 – А теперь меня выслушайте, я вам реальное положение обрисую. Я езжу на «Чайке», вы – на «Волге», так? Вон, смотрите, кто-то приехал на «Москвиче». А вон те – на трамваях ездят или, пожалуйста, могут на собственных ж… Ну и черт с ними!

Что было своего у Бартини? Из материального, повторю, почти ничего всю жизнь. Лишь насущно потребное, и то меньше, чем в обрез. Состояние, завещанное ему бароном Лодовико, – несколько миллионов в пересчете на доллары, – он через Тольятти передал МОПРу, существовавшей тогда Международной организации помощи борцам революции. В 30-х годах Орджоникидзе премировал его легковым автомобилем: в тот же день Бартини подарил автомобиль пограничной заставе, прочитав о ней в газете…

5

В 1920 году началась репатриация военнопленных из дальневосточных лагерей. Двуединая монархия к тому времени развалилась, в Венгрии регентом стал Хорти, социалисту Кеменю показываться там было ни к чему. Роберто и Ласло представились в Хабаровске начальнику итальянской миссии майору Манейре, назвались братьями по отцу-итальянцу. В миссии имелся список совверсиво, большевиков, составленный добровольными блюстителями в лагерях. Но и майор оказался совверсиво… Показав «братьям» этот список, для сведения, он выдал им проездные документы на японский пароход, зафрахтованный Италией для репатриантов. Это была оплошность: знакомые добровольцы, попавшие на тот же пароход, сговорились прикончить Ласло и Роберто в шанхайском порту, прикончив, для верности утопить, пропажу списать на тамошний преступный мир. Легко и чисто, если бы кто-то не сообщил об этом капитану. Тот вызвал Бартини и Кеменя, передал им поклон от высокочтимого майора Манейры, рекомендательное письмо к итальянскому консулу в Шанхае и ночью в порту сам проводил их на берег.

Энергичный, молодой, быстро идущий в гору инженер-администратор сказал мне как-то, что Бартини он насквозь «просвечивает», как могучая рентгеновская установка – железный лист. И вывод инженера был суров:

 – Видите ли, главный конструктор сейчас – это не только технический талант. И даже не в первую очередь технический. Поясню: современный главный должен уметь двери любых кабинетов, самых высоких, открывать ногой. Если не умеет – не видать ему в жизни счастья… Теперь возьмем Бартини: встретил я его как-то у нас – мыкается по коридорам, к секретаршам в приемные стучится: «Разрешите…»

Да, многих обманывала, особенно на первых порах, бартиниевская мягкость в обращении, потом ошарашивала его несговорчивость, вдруг проявившаяся. Никогда с ходу, а только обстоятельно, не торопясь, подумав, он скажет вам: «Это гениаЛЛно», – и, значит, ваше предложение он будет отстаивать всеми доступными ему немалыми средствами. Или: «Это завираЛЛно», – и, значит, так сему и быть. Впрочем, если его не переубедят новыми основательными доводами. А страстей на поверхности он не признавал, попросту не замечал – они на него совсем не действовали…

И верно, что ничьи двери он ногами не распахивал, однако счастья в жизни не он не видал, а мы от него изрядно недополучили. Упустили мы этого человека. Как сказал один конструктор, кавказец, бывшему (недолго) заместителем министра авиационной промышленности некоему Михайлову, притеснявшему Бартини:

 – Вы хоть осознаете, кому мешаете? Живой гений к вам является, а вы его… Есть глагол, я его сейчас употреблю по нашему, по-аварски, у нас он переходный, в отличие от русского, непереходного. Так вот: вы здесь Бартини – вымираете…

У каждого из нас своя судьба, своя дорога, целиком никем не повторимая. Она связана с нашей внутренней сущностью и в то же время прочерчивается под множеством внешних влияний. Отгородиться от них нельзя. И Бартини, ничуть не стесняясь, признавал, какое значение для него имели его родные, в первую очередь отец. Отцу он прямо подражал, сознательно, например, в отношении к праздникам: барон Лодовико считал, что праздник может быть только в душе, а не в календаре, и Роберт Людовигович, насколько мне известно, даже Новый год, став взрослым, никогда не встречал. Праздниками для него были встречи с Грамши, Тольятти, Лонго, Террачини, Орджоникидзе, дружба с архитектором Иофаном, работа с Юмашевым, Стефановским, Шебановым, Бухгольцем, Шавровым, с некоторыми другими конструкторами и летчиками, с Тухачевским, Барановым, Алкснисом… А были еще и черные силы, их влияние тоже со счетов не сбросишь: Савинков, Юсупов, Бордига… Какими бы они ни были по нравственной и политической шкале, но в смысле одаренности и способности воздействовать на окружающих – далеко не последнего десятка. Были, да и у каждого из нас есть сословные понятия, предрассудки, соблазн открытых к той или иной наследственной карьере путей… Вот и делаемся мы, большинство из нас, лишь исчезающими в конце концов из вида, забываемыми звеньями в длинных цепях наших предков и потомков.

Тоже всего лишь штрих в биографии, но сильно повлиявший на Бартини. В Шанхае он и Ласло Кемень месяц или два пережидали волны репатриантов, опасаясь новых нежелательных встреч. Устроились шоферами к мистеру Ву-у, коммерсанту с европейским образованием и европейскими привычками. Однажды мистер By-у угостил их экзотикой, пригласил в старый китайский театр на странный спектакль, длившийся с перерывами весь день, с утра до вечера. В целом спектакль, хотя и затянутый, странным не был, кроме одного действия, а также перерывов, во время которых оркестр исполнял такое, от чего болели уши и выступали слезы.

Началось действие еще понятно, с обыкновенной интриги. Перед героем, юношей, оклеветали его невесту, сказали, что она ему неверна. Но дальше – юноша вдруг замер, и не на минуту-другую, как любому из нас, наверное, случалось замирать ошеломленно, а часа на три. Совершенно окаменел, сплетя пальцы, а за спиной у него завихрились черные фигуры. Когда этот однообразный вихрь стал надоедать, видимо, даже китайским зрителям, в нем вдруг возникла одна фиолетовая фигура. Затем фиолетовых прибавилось, а черных поубавилось. Затем появились желтые; при этом юноша все еще оставался неподвижным. Но вот кордебалет за его спиной стал почти сплошь желтым – и юноша ушел. Всё. Антракт, и вновь раздались оглушительные визги и скрипы.

Мистер By объяснил: черные фигуры – это горе, гнев, жажда мщения – словом, низкие страсти и мысли. Фиолетовые – сомнения. Желтые – надежды. А умолк герой и замер, чтобы никому не показать свою душевную муку. Обнаружить ее и вообще какие-либо свои глубокие чувства перед посторонними считалось в старом Китае равнозначным потере чести.

Визги в антрактах тоже оказались наполненными смыслом. Искусство облагораживает человека, проникает в него, однако в доверчиво раскрывшегося для светлых воздействий зрителя норовит жульнически влезть и вечно недремлющая нечистая сила. Вместе с искусством не может, оно святое, но может в антрактах. Вот тут-то ее и отпугивает какофония!

Рассказав это, немного погодя Роберт Людовигович вдруг вернулся в разговоре к своей шанхайской жизни, но вернулся издалека:

 – Когда я в детстве спросил отца, каким цветом вычерчивать границы на карте, он ответил, что границы должны быть не вертикальными, а горизонтальными, не между государствами, а между людьми. Он имел в виду – между классами. А у китайцев этих границ, слоев, было больше: у них, например, рикша, толкавший свою тележку, смотрел свысока на рикшу, который тележку тянул. Логика? Пожалуйста: потому что тянет повозку – лошадь. Мне, конечно, это было смешно. Но помните, когда мы с вами ездили в кремлевскую больницу к Иофану, вы, я заметил, с интересом – не с почтением ли, признайтесь? – посмотрели на встретившегося нам там Кириленко, члена Политбюро. А ведь вы с ним одного социального положения, оба служащие! Китайский спектакль мне показался чудным, а маленький мистер By, хотя и пропитанный Европой, был потрясен. Кто из нас выше по культуре, он или я? Не знаю… У меня до тридцать восьмого года была книга, пропала, пока я «загорал», называлась – «Жизнь китайского мандарина, поэта, философа, художника и так далее такого-то…». На самом деле он был просто мандарин, большой чиновник, а поэт, художник и так далее – это его звания, их ему присвоил император. А у нас разве мало званий? Сотни, и достаточно смешных. И чем их больше носит человек, тем, считается, он выше стоит, может смотреть сверху вниз на тех, у кого их меньше. Я видел памятник на кладбище, на памятнике написано: заместитель министра электротехнической промышленности. Что этот заместитель – и там лежит вместо своего министра?

И еще раз, в один из следующих моих приездов:

 – Помню, вас интересовало, видел ли я, что происходит в стране при Сталине. Видел. Но не знал, правильно ли я это вижу. Не так ли, как когда-то в старом китайском спектакле.

…Сингапур, Коломбо, Суэц. На узкой улочке Суэца оборванные, голодные, черные от загара и грязи Ласло и Роберто, медленно идя за толпой сирийских паломников, от которых внешне ничем не отличались, добрели до конторы пароходной компании; одним из ее владельцев был дядя Роберто, тоже Бартини.

Повезло. А то друзья уже решили было присоединиться на время к паломникам: те делились друг с другом едой. В конторе Роберто дали денег, две пары белья, но на всякий случай под расписку, заверенную то ли в полиции, то ли нотариусом. Несмотря на документы, подозрительным показался служащим компании обносившийся племянник богатого дяди.

Из Суэца – в Триест, оттуда – в безмятежно дремлющий Фиуме, к тете Елене…

6

Коммунистом Бартини стал 21 января 1921 года, в день образования Компартии Италии. Работал с венграми, покинувшими родину после падения там советской власти (фотографию «лаццароне Роберто» ему прислал потом в Москву бывший венгерский политэмигрант в Италии Имре Герле), как боевой офицер, знающий военное дело, вошел в боевую группу компартии, созданную незадолго до захвата власти фашистами.

Группа действовала нелегально. Боевики должны были и тактику уличных схваток освоить, и приемы конспирации. Накануне Генуэзской международной конференции, проникнув, чтобы предотвратить покушения, в савинковскую организацию, Роберто до такой степени перевоплотился, что его не узнал, встретив однажды «в большом свете», сам барон Лодовико. Да что там старый барон! Несравненно труднее было обмануть профессионалов – полицейских агентов, фашистов, террористов.

В «свете» Роберто появлялся с князем Юсуповым.

Кто-то приглашал туда савинковцев, знакомил со съезжавшимися дипломатами и их окружением. В это время другие савинковцы, купив в городе парфюмерную мастерскую, готовили под ее вывеской взрывчатку. Командовал ими однорукий знаток этого дела, бывший штабс-капитан.

 – Вы бываете в кино? – спросил меня Бартини. – Я тут посмотрел недавно довоенный фильм «Маскарад». Ничего, знаете ли… И, как это, забилось ретивое… Но вот что заметил, хотя для искусства это и пустяк: надевают они там маски, только глаза масками закрывают – и уже не могут узнать друг друга! Тоже условность, наверное: условливались не узнавать, да?.. Потому что на самом деле вы как угодно переоденьтесь, самым наилучшим образом перекрасьтесь, приклейте усы, бороду, напяльте парик – и вас все равно засекут. Знаете как? По походке… Она так же индивидуальна у каждого, как и лицо, как отпечатки пальцев. А мы закладывали в ботинки твердые зернышки риса под пятки – и походка менялась полностью. Просто, но не дай бог упустить из виду хоть одну какую-нибудь будто бы мелочь! Обернется бедой…

Учились на ходу, предметно, у мастеров. Их было раз, два и обчелся, как во всяком деле, и они обожали, когда им «кланялись». Самолюбие Роберто от этого страдало (он был самолюбив и упрям, таким и остался до конца своих дней), а также из-за того, что мастера, казалось ему вначале, ничего виртуозного, собственно, не проделывали. Знать бы, что надо сделать в каждом конкретном случае, научил бы кто – и, думал Роберто, «любой дурак» сработал бы не хуже.

Вот случай. Группе Роберто поручили изъять портфель у связного савинковцев. Подумаешь, задача! Первая мысль: отнять портфель силой, прищучить связника где-нибудь в темном переулке. Но это боевикам запретили категорически. Вторая мысль: связник – иностранец, живет в гостинице. Найти среди гостиничных служащих коммунистов или сочувствующих партии, проникнуть с их помощью в номер к связнику, когда он отлучится… Попытались. Ничего в номере не нашли: бдительный связник не выпускал портфель из рук ни днем ни ночью. Заперли его как-то ночью в уборной, разыграли сцену, будто бы замок в уборной сам собой защелкнулся, – тоже безрезультатно. Оказалось, он и туда портфель с собой унес.

Пришлось кланяться мастерам. Была тогда в Италии партия не партия, а течение, впрочем организованное, утверждавшее, что и оно тоже за социальную справедливость, только не желает ждать, когда для нее созреют все условия; поэтому, следуя обычаю старинных благородных разбойников, будет отбирать богатства у богачей и оделять бедняков. Вот ему-то, полуразбойничьему течению, и пришлось поклониться.

На свидание с Роберто явился высоченный парень, какими редко бывают итальянцы:

 – Говори, что надо.

 – Портфель изъять.

 – Дальше что?

 – Мне его отдать.

 – Ну и дальше?

 – Больше ничего… Изъять и отдать. И спасибо… Парень молча посмотрел поверх головы Роберто, не снизойдя опустить глаза, и лениво двинулся прочь.

В тот же день Роберто получил распоряжение быть завтра в кафе при гостинице в те минуты, когда, он знал, там подкрепляется связник, всегда за одним и тем же столиком, прижав ногой портфель к стене.

Следом за Роберто в кафе вошел вчерашний парень. Если бы не рост – ни малейшего бы к нему внимания. Деловой человек, озабоченный, спешащий позавтракать, как такие же в основном деловые постояльцы этой средней руки гостиницы. И с портфелем точно таким же, как у связника.

А дальше все произошло действительно просто. Легкая неловкость: пробираясь по многолюдному залу к свободному месту, парень оказался возле связника в тот самый момент, когда там же оказался официант с подносом, полным тарелок. Звон, грохот, крики, тысяча извинений, истерика хозяина, хотя ничей костюм не был испорчен…

Через несколько минут связник приканчивал свой завтрак, но ногой прижимал к стене уже другой портфель. А тот, который он берег, получил Роберто.

 – Но просьба, – сказал парень на прощание, – больше к нам с пустяками не приходите!

Старались довольствоваться своими силами. Может, напрасно, может, благородные разбойники предотвратили бы промашку… Во время одной из операций группы неумело спрыгнувший на ходу с поезда боевик сломал ногу, попался, под пыткой назвал других боевиков.

Ниточка вела к Бартини. И по решению ЦК Роберто уехал в Советскую Россию.

Компартия укрепилась, но в целом революционный подъем в мире остановился, кое-где стал заметен спад. Усиливались националистические настроения, началась подготовка к новой войне.

Роберто поклялся отдать красной авиации «всю жизнь, пока кровь течет в его жилах». Но жизнь могла оказаться очень короткой. Клятву он выполнил бы, но пользы принес бы мало. Однако он и уцелел, и дал нашей технике столько, что, как сказал С. В. Ильюшин выпускникам академии имени Н.Е. Жуковского, «его идеи будут служить авиации еще десятки лет, если не больше». Что он уцелел – случайность, в большой мере случайность, однако и находчивость, и организованность, и выносливость, и, кроме того, взаимовыручка людей общей цели.

Фашисты не прекратили охоту за Бартини, даже узнав, что он уже за границей Италии. На него устроили покушение в Берлине. Была зафиксирована клиническая смерть, но его вернули буквально с того света врачи-коммунисты, а также крепкий организм (уже числясь старым, немного стесняясь молодых, он во дворе ОКБ «крутил солнце» на турнике). В Берлине же, пока он лежал в клинике, у него выкрали документы, чтобы спровоцировать его арест, – не думали, что ему помогут восстановить документы. В 1927 году в Севастополе ему подали чай, отравленный белладонной, но он вовремя уловил в чае посторонний привкус, пить не стал.

Хватало, впрочем, и обычного в авиации риска. На болезни Бартини, усилившейся к его старости, сказались последствия катастрофы, в которую он попал, еще учась в Римской школе летчиков: привязной ремень рванул его тогда по животу. В России он летал и самостоятельно на серийных машинах, и с Юмашевым, Шебановым, Бухгольцем на опытных самолётах, как их конструктор. Однажды при мне к нему приехал бывший его сослуживец по Севастополю, они не виделись больше сорока лет. Я подумал – сейчас они обнимутся, как принято между старыми друзьями. Но нет! Первым делом, сразу с порога: «А помнишь, Роберт, как мы с тобой падали в Черное море?»… Гидросамолёт «юнкерс» вел тогда Бартини и сумел посадить машину с заглохшим мотором не в море, где волнение было слишком сильное, а на мыс у входа в Северную бухту…

В повести «Цепь» он вернулся к своему детскому замыслу: к истории рода синьоров Форми, за которыми угадываются синьоры Бартини.

К сожалению, он не говорил, к чему в конечном счете собирался привести эту повесть. Относился он к ней и серьезно, стало быть ревниво, и в то же время юмористически: видимо, она была для него отчасти тем же, чем и его картинки на стенах в московской квартире и фрески в новосибирской. Причем ее главный герой – явно не сам Роберт Людовигович, а скорее синтез характеров и судеб такого типа. Хотя большей частью все же он. Отдельные ее главы предполагалось отвести С.П. Королеву, А.Н. Туполеву, В.П. Глушко, П.И. Гроховскому, А.С. Москалёву, О.К. Антонову, Л.В. Курчевскому и другим конструкторам и ученым, с которыми так или иначе был связан Бартини, жизнь которых его почему-либо занимала, а затем объединить все это раздумьями об инженерной работе, в том числе и о месте «летучей техники» в нашей цивилизации.

Об этом своем обобщающем намерении Роберт Людовигович тоже прямо не говорил, но думаю, что оно было, и вот почему. Большой пролог к повести он сделал научно-фантастическим, со многими традиционными для этого жанра героями и атрибутами. Едва ли он здесь просто шел по проторенной дорожке, без собственного дальнего прицела. По проторенным он никогда не ходил.

Начинается действие в будущем. В Гималаях, на Гауризанкаре, построен гигантский радиотелескоп, у его экрана собрался Космический совет: в ранее недоступных наблюдателям глубинах Вселенной обнаружена планета – точная, до мельчайших деталей, копия нашей Земли.