Текст книги "Мост через время"

Автор книги: Игорь Чутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Так что это был скорее рекорд, победа науки, а не достижение настоящей практики. Но в то же время сигнал, что в научный прорыв на малом участке фронта технического прогресса надо без промедления вводить главные силы: силы конструкторских бюро.

К тому же после войны расстояние во времени между рекордами и практикой значительно сократилось.

Прибавилось умений, сказался военный опыт, авиация развивалась быстрее. Поэтому сразу же после того, как стало известно о полетах «Белл Х-1», наши конструкторы получили задание: срочно решить – сначала хотя бы в принципе, – можно ли будет в ближайшие годы построить тяжелый самолёт весом больше ста тонн, с длительностью полета пять-шесть часов без дозаправки топливом в воздухе, со скоростью в две – две с половиной скорости звука?

Сводная группа ведущих специалистов, собранных из разных НИИ и ОКБ, обследовала тогда, как было объявлено, абсолютно все мыслимые схемы пилотируемых, то есть управляемых человеком, атмосферных летательных аппаратов и пришла к заключению: невозможно!.. В природе не существует пригодная для такого полета схема.

Однако другие специалисты, и в их числе Александр Сергеевич Москалёв, бывший конструктор, а в то время преподаватель Ленинградской военно-воздушной академии (Бартини мне посоветовал заинтересоваться его работами, его судьбой: дальше скажу почему), не поверив в столь опять категорическое «невозможно», провели на свой страх и риск очень дорогое и трудоемкое так называемое комплексное исследование темы – силами нескольких организаций, со многими сотнями опытов, продувок моделей в аэродинамических трубах – и нашли, нащупали нужную схему самолёта.

Поехали в Москву защищать проект. И в Москве узнали, что в это же самое время Роберт Людовигович Бартини без особо дорогих продувок и вообще без существенных затрат нашел очень похожую схему. Главным образом «вычислил» ее, один, сидя за своим письменным столом под лампой с глубоким самодельным абажуром. От их схемы, дорого доставшейся, его отличалась лишь в мелочах, незначительными деталями.

«Н-ну, было приблизительно так…» – сказал Бартини, дочитав до этого места мою черновую рукопись, и недовольно отодвинул ее от себя. Не понравилось ему, что он в ней получался героем, представал в неком ореоле.

А он чудес не творил, по его словам. Я тут с ним не согласен, хотя сам же однажды укрепил его в этой позиции: рассказал ему, а мне это рассказал старый инженер-металлург Б. И. Качурин, как году в 32-м для домен строившейся Магнитки понадобилось отлить сложные детали из чистой меди – фурмы. Считалось, что нашим литейщикам они не под силу. Пригласили доку-немца по фамилии Баушан за пять тысяч золотом. Сел Баушан на стул посреди цеха ножка за ножку и командует нашим: «Fangen Sie an!» – «Начинайте!»

Удивились, что ничего он не показывает, начали, как всегда начинали, продолжили, как всегда продолжали, а немец знай покрикивает: «Arbeiten Sie!» – «Работайте!»

Ну сработали. А на испытаниях под высоким давлением фурмы «потекли». Брак. Еще несколько штук отлили – то же самое… И тогда бригада решила: Баушана гнать в шею, денег ему ни копейки не платить, а дорогому товарищу Иванченко (председателю объединения «Востокосталь») дать твердое рабочее слово – сами фурмы отольем!

И отлили. Очень просто: соблюли технологию. При Баушане от нее привычно отступали, и он, дурачок, этого не замечал, а уж дав слово – выложились.

Бартини в том смысле не творил чудес, что если бы творил, то тогда незачем было бы разбирать и пытаться перенять его методы работы. Да и неправильно называть их «его методами», они общеизвестны, они – тоже технология. А Бартини лишь следовал ей неукоснительно более пятидесяти лет и, как правило, успешно (примеры этих успехов я здесь освобождаю от многих необязательных в популярном рассказе подробностей). Таков же вывод и А.С. Москалёва. «Нет сомнения, – пишет он мне, – что у Роберта Людовиговича была громадная интуиция, знания и талант ученого и конструктора. Свою работу он показал нам на конференции в 1961 году (проект дальнего тяжелого сверхзвукового самолёта. – И. Ч.), и мне неизвестно, когда он до нее додумался, но мы принципиально такое же решение предложили в 1953 году. Вот тогда и было проведено комплексное исследование темы – мы здесь были первые, американцы потом назвали такие исследования комплексным анализом, – оптимизированы параметры, режимы и т.д… Но, в общем, все это чепуха, пишу просто для вашей ясности».

Положим, вовсе не чепуха, только думаю, что приоритет здесь легко не установишь, да и не в этом сейчас наша цель. Документы свидетельствуют, что оба решения были найдены практически одновременно – первый отчет-рукопись Р.Л. Бартини в списке 72 отчетов по этой теме датирован 1952 годом, так что шли конструкторы по технологии, одним путем, независимо друг от друга. У Бартини вначале просто не было возможности проверить в опытах свою найденную «на кончике пера» схему: его ОКБ в очередной раз ликвидировали на несколько лет, но как только такая возможность появилась, он воспользовался ею незамедлительно, хотя появилась она в чужом ОКБ, в другой отрасли промышленности. Провести дорогие эксперименты ему предложил С.П. Королев.

С тех же физико-математических оснований Р.Л. Бартини в последние годы жизни попробовал разглядеть будущее всего транспорта, не только авиационного. В развитии этой техники было несколько революционных скачков: колесо, парус, пар, двигатель внутреннего сгорания, крыло… Между скачками были более или менее длительные периоды накопления опыта, усовершенствований. По многим признакам чувствуется, писал Бартини, что приблизилась пора для нового скачка. Какого?

Любой вид транспорта при сравнении его с другими видами оценивается по нескольким характеристикам: по скорости, дальности, грузоподъемности, зависимости от баз, от погоды и т. д. Корабль наиболее грузоподъемен, но ходит он только по воде и медленно. Ракета летит очень быстро, но на малых расстояниях невыгодна. Самолёт и скорость имеет неплохую, и грузоподъемность его растет, но он слишком пока зависим от погодных условий и слишком привязан к хорошим аэродромам…

Бартини взял эти и другие свойства всех средств передвижения и сгруппировал их, свел к трем обобщенным свойствам. Это и раньше делалось. Скажем, дальность и перевозимый груз объединялись в показатель, измеряемый в тонно-километрах. Точно так же можно объединить, сгруппировать и другие характеристики: скорость, мощность двигателя, расход горючего, ресурс, надежность, комфорт, затраты средств и труда… А именно три обобщенных, не больше, понадобились для того, чтобы изобразить их в объемном масштабном рисунке. Была начерчена обычная пространственная система координат – вверх, в сторону, в глубину, и на этих осях отложены обобщенные характеристики. Для каждого транспорта – три отрезка, как бы длина, ширина и высота, и на них построены параллелепипеды. «Выросли» они из единого угла, из начала координат, получились совмещенными, их было легко сравнить друг с другом, к тому же Бартини нарисовал их разными цветами. Эти фигуры, вид и объем каждой, показали, тоже, конечно, обобщенно, степень совершенства поезда, судна, самолёта, ракеты, автомобиля, трубопровода… Оценить фигуры на вид стоило потому, что некоторые из них получились слишком вытянутыми в ту или иную сторону или чересчур плоскими, тонкими, как бумажный лист. И ясно стало, что одни характеристики того или иного транспорта очень хороши, зато остальные никуда не годятся: например, транспорт движется с огромной скоростью, но сжигает слишком много топлива, или ненадежен, или осиливает только короткие расстояния.

Автоматически отложились на осях и максимальные значения обобщенных характеристик, притом уже достигнутые, и на них тоже был построен параллелепипед. Все остальные фигуры оказались внутри этой максимальной, охватывающей. Так была показана в том же масштабе и в той же размерности степень совершенства пока несуществующего, но в принципе мыслимого транспортного средства, поскольку все его свойства уже сейчас реальны. Скорость у него, как у ракеты, груза он берет столько же, сколько корабль, от погоды зависит не больше, чем поезд, чем трубопровод…

И выяснилось с чрезвычайной наглядностью, что существующие виды транспорта, каждый в отдельности и даже все вместе, заполняют лишь ничтожную часть этого в принципе возможного объема, то есть что все они очень далеки от идеала – и не какой-нибудь там мечты, фантастики, а вполне трезвого идеала.

А дальнейшие расчеты показали, какой транспорт нужно развивать немедленно и всенепременно, чтобы если и не целиком, то хотя бы максимально заполнить этот в принципе возможный объем.

Нужны, оказалось, экранолеты – низко летящие аппараты на воздушной подушке. Но только не обычные экранолеты, давно известные, давно строящиеся, хотя и в малом числе, а с вертикальным взлетом и посадкой. Возможно, они были бы полезнее БАМа.

Бартини позвонил Д. Ф. Устинову, в то время кандидату в члены Политбюро и секретарю ЦК КПСС. Как всегда, Устинов немедленно согласился встретиться, только спросил, кого, по мнению Бартини, надо еще пригласить на разговор, какие ведомства должны в нем участвовать. Все транспортные, было решено, и все поставляющие технику транспорту.

Собрались на следующий же день прямо в девять утра. И все вроде бы прошло замечательно, решения приняли, записали. Но вернулся Бартини удрученный.

 – Можно убрать на полку, – кивнул на рулон с плакатами. – Не понимаете? Пожалуйста, скажу… После совещания Дмитрий Федорович задержал меня одного и говорит: «Роберт Людовигович, только вы уж нас подталкивайте время от времени, а то, знаете, без этого дело замрет…»

И опять, говоря строго, в этой идее не было ничего принципиально нового. Всего лишь брошен чуть более заинтересованный взгляд на старые истины и с несколько иной стороны. В 1971 году, беседуя с корреспондентом «Литературной газеты», Бартини остановился на противоречиях в свойствах самолёта и вертолета.

 – Самолёт хорошо летает, – напомнил Бартини, – но плохо поднимается и садится, вертолет хорошо поднимается и садится, но медленно летает. – И ответил на вопрос, есть ли выход из этих противоречий. – Есть. Выход – в такой конструкции корпуса летательного аппарата, при которой достигается единство противоположностей – единство таких функций, как функции крыла, фюзеляжа, оперения. Я полагаю, со временем под корпусом аппарата вместо шасси начнут использовать аэродинамический экран. Образующаяся при этом воздушная подушка сделает летательные аппараты будущего – экранолеты – всеаэродромными или, если угодно, безаэродромными: они смогут садиться и взлетать всюду… Всеаэродромные и вертикально взлетающие аппараты позволят транспорту сделать новый скачок. По монорельсовым эстакадным дорогам с околозвуковыми; и даже сверхзвуковыми скоростями пойдут поезда, скользящие по высоконапорной воздушной подушке. Таким способом будет осуществляться большая доля трансконтинентальных перевозок. Через океаны основной поток грузов будет переправляться не только сверхзвуковыми самолётами, но и крупными (грузоподъемностью в тысячи тонн) экранопланами-катамаранами…

Понятно, сказал корреспонденту Бартини, что частные задачи будут и в дальнейшем решаться «средствами специального назначения», что его оценка субъективна. «Но я уверен, что правильно организованная служба научного предвидения должна учитывать и подобные субъективные мнения наряду с использованием математических моделей, с тем чтобы в итоге выдать так называемый интегральный прогноз».

Стык грядущего и прошедшего,

Бегущее звено…

Р.Л. Бартини. Цепь.

Глава третья

1

Свою повесть Роберт Людовигович большей частью читал мне вслух, поскольку до перепечатки это была густая машинопись, через один интервал, со множеством исправлений и вставок от руки, почти неразборчивых. А доходя до лирических описаний вольного баронского житья-бытья в Фиуме, Риме, Венеции, иногда откладывал страницы:

 – Ну, там, сами понимаете, особняк, парк, а также еще это, по-нынешнему – обслуживание… Может, я кое-что лишнее отсюда выброшу, чтобы не мешало.

В самом деле, уж очень далеко отстоят друг от друга маленький выхоленный барон с кудрями до плеч, в черном бархатном камзольчике с кружевным воротничком и руководитель Опытного конструкторского бюро, завода, гражданин СССР… Главный конструктор усмехнулся, когда его спросили, не ощущает ли он иногда и сейчас у себя на плечах этот бархатный камзольчик, – как все ..мы временами возвращаемся чувствами в свое детство…

 – А разве Бартини – итальянец? По науке – нет… Если рассматривать человека как биологическую особь, как собрание клеток, то за годы, что я прожил в Советском Союзе, все мои клетки успели смениться минимум трижды: давно ушли в землю все вещества, из которых я был когда-то составлен, и, значит, перед вами не итальянские оливки, а русская картошка!

…Мальчик в теплом средиземноморском городе гуляет с собакой, старой умной Алисой, в саду при вице-губернаторской резиденции, по лужайке, окаймленной подстриженными кустами туи и буксуса; поднимается по мраморной лестнице дома, идет в отцовскую библиотеку, куда вход /ВО всякое время разрешен только ему, любимому Роберто, достает фолианты из темных шкафов, листает. Отрывается от книги, прислушивается, как далеко, на своей половине, играет на рояле донна Паола, мама…

…Главный конструктор, жесткий человек, облеченный большой властью и такой же ответственностью, выходит из подъезда на широком проспекте в Москве, поеживаясь, прячет лицо в воротник от косо летящего мокрого ноябрьского снега, садится в машину, едет на завод.

В то утро мы условились, что я снова приду к нему дней через десять. А через неделю его не стало.

…Роберто ди Бартини в Венеции, в ресторане, в компании богатых молодых людей, веселящихся на карнавале, расспрашивает артиста, мага-гастролера, о его таинственном искусстве – шарлатанство оно или наука? «Примерно пополам», – говорит маг и предлагает обследовать присутствующих на предмет обнаружения у них свойств, называемых телепатическими. Хохот, от которого звенят синеватые хрустальные бокалы: оказывается, по части телепатии пятнадцатилетний Роберто может поспорить с самим маэстро.

Между прочим, не стану относить это к телепатии, но бывало, и не раз, что Бартини отвечал на мои вопросы, возражения раньше, чем я успевал слово вымолвить. Вероятно все же, здесь было просто знание людей.

…И тюремное ЦКБ-29. Не верю, что он этого не предвидел. Спастись, надо полагать, не мог – слишком известен стал к тому времени. Но откуда у него потом и до самого конца брались силы, желание работать? Другого выхода не было? Был, в конце концов он мог и на родину уехать. В Италии он по-прежнему числился в их компартии командированным в СССР, сам Луиджи Лонго вручил ему в Москве значок ветерана ИКП. Талант рвал его вперед, жажда самовыразиться? Или он сохранил какие-то прежние общественные, политические устои?

…И сообщение в «Известиях», в вечернем выпуске 8 августа 1967 года: «В Кремле 8 августа группе товарищей были вручены ордена и медали Советского Союза… Ордена Ленина за заслуги перед Советским государством вручены Маршалу Советского Союза В.Д. Соколовскому, министру судостроительной промышленности Б.Е. Бутоме, министру радиопромышленности В.Д. Калмыкову, генералу армии П.И. Батову, тов. Р.Л. Бартини, постоянному представителю СССР в Организации Объединенных Наций Н.Т. Федоренко».

Тов. Бартини… Больше этого о нем тогда сообщалось лишь в специальных изданиях, не всем доступных.

Но сам он не сомневался, что в конце концов известность к нему придет, широкая, что ее принесут ему и его научные труды, и проекты самолётов, и вся история его превращения «из оливок в картошку». Он очень торопился в последние годы. Некоторые свои работы он закончить не успевал, понимал это и спешил довести их до наивозможной ясности – для тех, кто заинтересуется ими после него. Поэтому на четвертом этапе жизни, после 75 лет, он еще больше упростил свой быт, экономя часы, минуты, и в то же время стал чаще видеться с людьми. Поэтому и повесть писал, хотя и урывками, вставляя в нее популярные рассказы о сложнейших научно-технических делах… А в одно из наших с ним ночных бдений я нашел в бумагах Бартини несколько сколотых булавкой листков – рассказ о его первом вечере в московском общежитии Реввоенсовета: как он, лежа на грубо окрашенной койке, вспоминал тогда о прошлом и пытался угадать будущее, – с размышлениями уже более позднего времени, с позиций много чего с тех пор повидавшего автора. Видимо, это писалось либо как заготовка для повести, либо как материал для биографов, историков.

Писал он, что, когда вступил в компартию, в 1921 году, его отец, также ставший итальянским подданным, был уже государственным секретарем королевства[8]8
  В 1919 году Фиуме был захвачен отрядом итальянских националистов Д’Аннунцио, отошёл к Италии.


[Закрыть]. С отцом Роберто расстался. Сожалея о расставании, не ссорясь, но навсегда. Больше они не виделись, только изредка переписывались. Мама Паола давно умерла. В Аббации, дачной местности недалеко от Фиуме, снимала виллу одинокая тетя Елена, мамина сестра, единственный родной человек, с которым Роберто встретился, вернувшись из русского плена. Он был на нелегальном положении, поэтому сначала послал к ней пекаренка из булочной, вызвал ее на свидание, объяснил, что в лагере под Владивостоком в офицерском бараке числился «совверсиво» – бунтарем, большевиком, и, значит, упаси ее бог проговориться о его плене кому-нибудь из соседей. Для них он просто надолго уезжал, о чужих странах он им порасскажет.

Все в этих местах оставалось прежним, замерло, ничего не изменили в здешнем укладе жизни война, революции, перекраивание карт… Мировой славы курорт на берегу теплой бухты, с трех сторон отгороженной от остального континента изогнутым горным хребтом, прикрывшим ее от северных ветров. Праздная толпа на улочках, островерхие крыши каменных домиков, наклоненная к морю площадь с церковью. На паперти калеки, нищие в лохмотьях. Чистый звон колокола: клим-клан, клим-клан… Внутри храма длинные, потемневшие за столетия скамьи, голоса молящихся возносятся к сводам, колеблются огоньки толстых свечей, плывет слоями сладкий дым ладана, в высоких витражах тусклый свет угасающего дня…

С площади Роберто поднялся к бывшей отцовской резиденции, постоял у ее решетчатых ворот. Рассмотрел сквозь них уходящий за дом сад – мама любила гулять там с черной вежливой Алисой, а подросший Роберто катался по дорожкам верхом на пони. Представил себе, закрыв глаза, покои дома: свои комнаты, будуар донны Паолы с легким запахом туберозы, маминых духов, кабинет отца. В кабинете – застекленные книжные шкафы до потолка, удобные тяжелые мягкие кресла вокруг стола с резными красного дерева подставками для книг, бронзовые часы, их гулкий бой, хрипение перед боем. Большую картину с дубовой ветвью внизу рамы: эпоха Рисорджименто (национально-освободительное движение итальянцев), казнь тринадцати генералов пьемонтской повстанческой армии. Австрийскому сановнику надо было иметь предостаточно отваги, чтобы держать у себя дома такую картину! Пасмурный рассвет, столбы с перекладинами, свисающие с перекладин веревки… Лет через тридцать Роберту, приехавшему работать в Таганрог, местные патриоты в шутку объявили, что это судьба, что у них его ждет успех, так как в Таганроге когда-то жил, правда недолго, Гарибальди.

…Вице-губернатор, убежденный демократ, вольтерьянец, рассказывал сыну, кто и как выращивает пшеницу, строит дома и исцеляет болезни, как несправедливо устроены государства и чего требовали рабочие элеватора, прошедшие однажды с красными флагами по улицам Фиуме. Впрочем, тогда шествие закончилось мирно, только развлекло отдыхающую публику. Рассказывал, по каким законам движутся в небе планеты и звезды, что за сила подняла в воздух крылатую машину – аэроплан, пролетевший как-то в воскресенье по широкому кругу над бухтой, и почему оскудел некогда богатый и могущественный род князей Скарпа, соседей Бартини. Пение множества птиц в запущенном княжеском парке было слышно в хорошую погоду даже на судах на рейде.

Ничто, казалось, не могло всколыхнуть город, сонным он был, даром что на перепутье цивилизаций. Райский уголок, с точки зрения обывателей: никаких изменений не только за годы войны – за века… Поднявшись выше, на каменистую площадку за резиденцией, Роберто увидел вдали растворенные в дымке острова архипелага, пригороды, порт, гостиницы, пансионаты в лавровых рощах, на несколько километров протянувшийся вдоль извилистого берега деревянный помост, снующие возле него белые яхты, катера, лодки. Плавать Роберто выучился в великолепно оборудованной купальне «Анджолина», защищенной сеткой от акул, гимнастике – в спортивном клубе «Кварнеро», для избранных. Мог в любое время, если ветер был не слишком крепок, выйти в море на двухмачтовой вице-губернаторской шхуне «Регина». Тренер по плаванию Карло называл мальчишку «ваша милость»; пожилой, дважды побывавший в кругосветном плавании капитан шхуны при появлении «его милости» брал под козырек, в пути старательно объяснял свои команды и действия матросов. Изучив назначение и устройство парусов, бимсов, шпангоутов, Роберто в своей домашней мастерской построил модель «Регины», капитан и вице-губернатор очень ее хвалили. Развитие человека должно быть гармоничным, считал барон Лодовико, воспитание – трудовым, и его наследник был постоянно занят, к огорчению друзей – Бруно, Ненко, красивой Джеммы. Книги, школа, работа, спорт…

Но мадонна! Не пора ли забыть все, что было и никогда больше не вернется? По крайней мере не думать об этом, лежа на скрипучей железной койке в промерзающей комнатенке пять шагов на семь… Ни к чему такие воспоминания сотруднику Научно-опытного аэродрома, что на Ходынке в суровой Москве, и уж тем более главному конструктору в конце его долгой нелегкой жизни!

Мне в наследство осталось начисто перепечатанное начало его повести. Нет, ничего он о своем прошлом оттуда не вычеркнул, наоборот, еще добавил размышлений.

Невозвратное, в первые двадцать пять лет – экзотическое, оно тем не менее было как-то связано и с его настоящим, и с будущим, сколько бы этого будущего у него ни осталось. И, сравнивая себя в прологе со звеном в длинной цепи своих предков и потомков («Стык грядущего и прошедшего…»), Бартини пишет:

Каждый миг вечен.

Неразрушимо звено

неразорванной цепи

Вечного свершения.

В нем я живу.

А его цепь переплетена с другими, со множеством других, и это сплетение тоже не разнимается ни в каком месте. Оно – одно, единое, целое:

Вселенная существует во мне неотделимо.

Как в шаровом зеркале,

весь мир

во мне отображен.

Впрочем, стихов в повести немного. В основном это проза, и вполне реалистическая, по крайней мере в описаниях деталей.

2

В детстве, в родительском доме, Роберто имел все, чего только могла пожелать его душа, и вскоре привык к этим возможностям, душа его стала желать все новых и новых радостей. Пожелала получить заводную куклу в человеческий рост и музыкальную шкатулку – кукла и шкатулка явились на другой же день. Новый год пожелала встретить в отменном многолюдье – и на детском празднике в доме Бартини танцевал «весь Фиуме». Соскучилась душа – и семейство ди Бартини вместе с тетей Еленой отправилось в путешествие: через прохладные хвойные альпийские перевалы, мимо виноградников и рисовых полей цветущей Италийской низменности. В конце второго дня прибыли в Венецию, город искусства, доблести, умельцев, предприимчивости, страстей, злодейских заговоров, кинжалов, розового мрамора, гондол, карнавалов, цветов – и свинцовых камер подземных тюрем. Приезжих ждут не извозчики, а лодочники. Нехотя расступается перед лодкой зеленая от плесени вода канала, качает поплавки удочек, с мостиков глазеют рыбаки. Семейство поселяется в дорогой и все равно замызганной гостинице, такой ее содержат нарочно, для колорита. Полы в ней из широких каменных истертых плит, электричества нет, по вечерам приносят громоздкие начищенные канделябры со свечами, из ресторана поблизости доносятся запахи лука, чеснока, перегоревшего масла, звуки гитары, хохот… Скучать некогда. Роберто катают по Канале-Гранде, показывают дворцы, везут к собору святого Марка, на площадь, полную голубей, знакомят с Изой, дочерью танцовщицы Айседоры Дункан. Он получает персональное приглашение, как знатный гость, на старую символическую церемонию – обручение города с морем. Мэр Венеции, в облачении дожа, бросает с лодки в море золотое кольцо. Показывают «чудо XX века» – электробиоскоп, фильм о капитане Немо. По просьбе Роберто вице-губернатор приглашает к себе на службу, увозит с собой чету нищих венецианцев и их единственное сокровище – развеселую замарашку Джемму, то нежную, то скандальную… В Роберто пробуждаются еще неясные ему чувства.

Дома, в Фиуме, он решает учиться фехтованию, кавалерской добродетели. Жилистый, небольшого роста, прыгучий, как мячик, популярный в городе тренер громко топает, наступая и отскакивая, командует: «Терца!.. Квинта!.. Кварта!!! Ин гвардия! Аттенти! Брависсимо, юный синьор!..» Через двенадцать лет какой-то офицер в римском кафе оскорбил боевиков компартии. Бартини вызвал офицера на дуэль и отрубил ему ухо. Пригодились уроки, хотя и непредвиденным образом.

В отцовской библиотеке Роберто обнаружил и прочитал толстенную книгу «Невидимый мир» – о жизни мельчайших созданий, и душа его пожелала иметь собственный микроскоп. Перед ним раскладывают великолепные, с цветными картинками проспекты и каталоги главных в то время мировых оптических фирм: Цейсса, Лентц-Вентцлера, Месстера, Химмлера, Роденштока, Буша… Через два месяца на его имя прибывает посылка из Германии. Вскрыта многослойная упаковка, отперт медным ключом продолговатый ящик из полированного дерева с фигурной ручкой. В ящике – волшебный инструмент, золотисто-черный и почему-то пахнущий кедром.

По многу часов почти каждый день Роберто и взявший над ним шефство домашний врач семейства Бартини доктор Бальтазаро проводили у микроскопа в наблюдениях и беседах. Нередко заглядывал к ним, начиная все более тревожиться, вице-губернатор. Интерес мальчика к проникновению в невидимый мир переставал быть просто увлечением, занятия длились порой до глубокой ночи.

Минуло полвека с лишним. В июле 1969 года, тоже как-то ночью, Роберт Людовигович, пошуршав в коридоре пленкой, укрывавшей стеллаж, принес мне оттуда старинную книгу со сломанным медным замочком, с вытесненной на кожаном переплете обезьяньей рожицей и вынул из книги тетрадный листок – схему микроскопа, нарисованную нетвердой детской рукой. И пошло… Приученный уже в разговорах с Бартини к самым неожиданным поворотам темы, я слушал его любовные рассуждения о тубусах, окулярах, апертурах и прочей оптике. Слушал внимательно, терпеливо, уверенный, что все это вспоминается не зря, а имело и, наверное, имеет для него смысл, пока от меня скрытый, – как был скрыт от случайных визитеров смысл отвлеченных картин на стенах его квартиры.

…Доктор и «его милость», юный синьор, рассматривали под микроскопом сверкавшие в растворе, быстро растущие кристаллы соли. Меняли увеличение – четыреста пятьдесят, тысяча двести, две тысячи, но очагов, начал кристаллизации не видели, а единственно убеждались в существовании неудержимого стремления чего-то хаотического к гармонии, красоте, поскольку кристалл красив[9]9
  «Мостик» от этих рассуждений к своему прямому делу, к самолётостроению, Роберт Людовигович попытался перекинуть позже, месяца, помнится, три спустя. К авиации, сказал он, вообще ко всяким летучим устройствам и их создателям люди относятся почему-то с особенным интересом. Почему? Не потому ли, прежде всего, что летательный аппарат красив – причем наивысшей в технике красотой: целесообразностью? Не один лишь Туполев, или Сухой, или Королев, а и любой мало-мальски опытный авиатор почти безошибочно судит о самолёте по вовсе как будто не техническому критерию: «смотрится» машина или «не смотрится».
  Но ведь и танк, и корабль, и паровоз целесообразные! Более того, навсегда останутся красивыми для людей и «Санта Мария» Колумба, и венецианские галеры. А вот аэропланы начала века могут сейчас умилить разве только историков авиации.
  К сожалению, на этом моя запись оборвалась. Не думаю, что я тогда чего-то недописал, – скорее всего Бартини недоговорил.


[Закрыть]. Бесконечно малое где-то соединялось с большим – не это ли основа всякого существования?

Да, соглашался доктор, хотя сам же и подводил Роберто к этому вопросу. Но никто пока не знает, где они соединяются и как… И тем более никто не знает, где, как и что вызывает важнейшее в природе явление – переход «мертвого» вещества в «живое». Предполагается лишь, что давным-давно когда-то жизни на Земле не было, а потом она вдруг возникла, возможно, в виде клочков белковой слизи, в еще теплой грязи древних водоемов остывающей планеты. Эти комочки могли вначале состоять из сложных, но одинаковых молекул, а через миллионы лет родилась новая форма живого – клетка, тоже капля жизни, но уже составленная из разных молекул, выполняющих разные физиологические функции. Разделив обязанности, молекулы смогли лучше помогать друг дружке, сообща производили больше движений, успешнее боролись с враждебными внешними силами.

Понятно, что я здесь излагаю не последние взгляды биологов на происхождение жизни, а лишь те, которые в начале века формировали мировоззрение подрастающего Роберто. Кое в чем они отличны, а кое в чем, наверное, совпадают с нынешними. Возникнув, как часть единой природы, объяснял мальчику доктор, «капли живого» немедленно устремились к гармонии, порядку, кооперации, равновесию. А кооперация, усложняясь, становилась сильнее и одновременно «справедливее», то есть, глядя на нее со стороны, равновеснее, дружнее. Разделив труд, молекулы образовали клетку. Затем и клетки разделили труд, сбились в колонию, в комок сначала одинаковых индивидуумов. Их еще можно было разогнать, они выжили бы и друг без друга, но почему-то опять собирались в колонии; и те клетки, которые оказались внутри колонии, оставаясь поэтому полуголодными, пробивались наружу. Пробились – и получился пузырек, замкнутая оболочка из одного слоя клеток: все снаружи. Пузырек плыл в воде, промышляя еду, клетки дружно гребли, толкали колонию, и те из них, которые чаще оказывались впереди по движению, опять получали еды больше, чем задние, наиболее работящие. Сытые ели за всю колонию, обленивались, переставали шевелиться и под давлением встречной воды постепенно вминались все глубже и глубже внутрь пузырька. А задние клетки, гнавшие всю колонию вперед, становились сильнее, потому что, недополучая еды, шевелились энергичнее – тоже за все сообщество. Колония из замкнутого однослойного пузырька превратилась в разомкнутый двухслойный, с хвостом, желудком, с ротовым отверстием впереди…

Доктор готовил препараты заранее, чтобы скорее провести своего ученика по ступеням знания.

 – Подойдите к окуляру, Роберто. Мы не можем увидеть свое прошлое, но, обратите внимание, историческое развитие многоклеточных повторяют их зародыши. Видите: плотный комок клеток, он называется морулой, пустой замкнутый – бластула, двуслойный с отверстием впереди – гаструла. Ее далекого предка великий Геккель назвал гастреей[10]10
  Гастрея («гастреа» – произносил Бартини) – предположенный Геккелем общий предок всех земных обитателей, мешкообразный двуслойный организм, обитавший в водоемах.


[Закрыть]. Это – нечто восхитительное! Это – заключение первого на Земле Общественного Договора: впервые индивидуумы стали членами такой общины, в которой благополучие каждого из них полностью зависит от совместных действий всех во благо всем. Достаток каждого члена сообщества отныне охраняется всей колонией, жизнь его вне общины становится просто невозможной. Гастрея – община и одновременно личность, но личность неизмеримо более совершенная, чем любой отдельный член общины. Она больше чем простая сумма индивидуумов, она – начало того этапа развития жизни на нашей планете, который продолжается и поныне!