Текст книги "Мост через время"

Автор книги: Игорь Чутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

В августе 1935 года, когда я уже сдал командование бригадой… и был назначен начальником авиации пограничных войск, Гроховский по старой памяти пригласил меня присутствовать при испытаниях стрельбы из орудия, установленного на самолёте ТБ-1.

Я хорошо знал эксцентричный характер Гроховского, тем не менее был поражен очередной его сверхсмелой мыслью. /Но он/ объяснил, что опыт проводится с разрешения и при поддержке Тухачевского, /что испытывается возможное/ средство воздействия на воздушно-зенитную оборону промышленных центров противника»,

Справка. В книге «Цель жизни» авиаконструктор А.С. Яковлев пишет, что в конце 1938 года, на заключительном этапе гражданской войны в Испании, где наши боевые самолёты впервые встретились с гитлеровскими, «вышло так, что по всем типам боевой авиации перевес оказался у немцев». Наш скоростной бомбардировщик СБ был хуже немецкого «Юнкерса-88»; пикирующего бомбардировщика, подобного «Юнкер-су-87», у нас вовсе не было; поликарповские истребители И-15 и И-16 уступали «Мессершмитту-109Е» по скорости, а главное – по калибру оружия и дальности стрельбы. Наши были вооружены лишь пулеметами винтовочного калибра, 7,62 мм, а немецкие – 20-миллиметровыми пушками.

Советское правительство, пишет А.С. Яковлев, было крайне всем этим озабочено, Сталин очень болезненно переживал наши неудачи в Испании. Дальнейшее – известно. Полетели головы, причем те, которые Сталин «заставил работать» вместо полетевших еще раньше, до Испании. По прикидкам, всего из авиапромышленности было тогда изъято 280-300 специалистов самой высокой квалификации. Часть из них погубили, часть впоследствии загнали в тюремные КБ…

Между тем пушки на самолёты у нас пробовал ставить еще Д.П. Григорович в начале 30-х годов, немного позже – А.Н. Туполев, А.А. Архангельский, Н.Н. Поликарпов – как раз на истребителе И-16, воевавшем в Испании. Установку 20-миллиметровых пушек предусматривали и Гроховский с Ивенсеном в 1934 году на Г-38.

Конструкции самолётов усложнялись, упрочнялись, делались все менее уязвимыми для пуль и мелких снарядов. Надо было увеличивать калибры авиационного оружия. И их увеличивали, но дело это непростое: с ростом калибра рос вес оружия, его габариты и, что хуже всего, – отдача, то есть сила, приходящая при выстреле на узлы крепления пушки к самолёту. Максимум, достигнутый уже во время второй мировой войны, – 45 миллиметров (пушка НС-45 А. Э. Нудельмана и А.С. Суранова применялась в завершающих боях, в частности за Берлин). Максимальный калибр немецких авиационных пушек времен войны – 30 миллиметров, американских – 37, английских – так и остался 20 миллиметров.

Прочитав записки Бойцова, я был уверен вначале, что поразило его намерение Гроховского испытать стрельбой с ТБ-1 авиационную 20-миллиметровую пушку. Должно было поразить, так как бомбардировщику этому полагались лишь пулеметы почти втрое меньшего калибра – все того же винтовочного, 7,62 миллиметра.

Звоню В.А. Ерофееву, напомню, ветерану, который первым рассказал мне когда-то про «цирк Гроховского». Знает ли Ерофеев что-либо про эти испытания?

 – Еще бы!.. Сам в них не участвовал, но слышал. Только я сейчас посильнее вас поражу: пушка эта была не двадцатимиллиметровая, а семидесятишести – трехдюймовка… Вот так!

 – Какая трехдюймовка? Да и откуда он ее взял тогда, авиационную?

 – В том-то и дело, что не авиационную! Обычную полевую. Наземную взгромоздил на самолёт! Причем сразу две велел установить на ТБ-1, справа и слева в крыле: против вражеских бомбардировщиков и против укрепленных целей на земле. Как решился? А все так же – потому что безграмотным был… И друг Тухачевский его прикрыл, тоже любитель эффектов, попавший из поручиков прямо в командармы, а там и в маршалы!

Значит, как раз об этом пишет М.В. Бойцов, о стрельбах из наземной трехдюймовки в воздухе.

Действительно, думаю, что-то невероятное. Полевая 76-миллиметровая пушка была слишком тяжела, непомерно тяжела для тогдашнего самолёта, пусть даже и бомбардировщика. То есть подцепить такую пушку к ТБ-1, доставить ее к месту десантирования и там сбросить с парашютом еще можно было, но выстрелить из нее в полете? Очень сомнительно… Отдача при выстреле (около 20 тонн!) либо крыло разрушила бы, либо конструкцию крыла пришлось бы коренным образом менять, упрочнять, стало быть, значительно утяжелять, либо делать к пушке сложную, скорее всего тоже тяжелую систему поглощения энергии, силы отдачи. В любом случае дело не могло обойтись без участия отдела прочности института. Спрашиваю бывшего начальника этого отдела, главного прочниста института Алексея Федоровича Епишева. Никогда ни о каких стрельбах из наземных орудий в воздухе А.Ф. Епишев не слыхивал. Может быть, какие-то предварительные проработки Павел Игнатьевич вел, – немцы вон тоже вели такие проработки во время войны, – но до расчетов на прочность дело не дошло. А значит, и до стрельбы не дошло.

М.В. Бойцов продолжает: «…К сожалению, я был настолько занят, что не поехал на аэродром. Проводив Гроховского и пожелав ему успеха, я попросил позвонить мне о результатах опыта.

Через 15 минут в комнату вбегает уполномоченный особого отдела и с тревогой в голосе спрашивает:

– Уже уехал?

 – Кто уехал?

 – Гроховский!

 – Да, он очень спешил. А в чем дело?

 – Он собирается из пушки стрелять с самолёта. Приказано остановить безумца!

…При въезде на полигон уполномоченный был встречен орудийным салютом в воздухе. Едва видимый самолёт после выстрела продолжал полет, сделал круг над полигоном и пошел на посадку».

* * *

Высказывания непримиримые, как видим, а подчас совершенно непонятные. Вывести из них формальным путем мало-мальски объективное заключение о Гроховском, такое, с которым все согласились бы, немыслимо даже сейчас, когда известны дела Осконбюро, института, говорящие сами за себя, и подавно нельзя было, когда дела эти только еще намечались в виде возлагавшихся на Гроховского надежд. Зато нрав будущего главного конструктора уже проявился, и одних он неудержимо привлекал к Гроховскому, других столь же могуче отталкивал.

Глава вторая

1

В попытках разобраться, что же особенное Тухачевский и Баранов углядели в Гроховском – такое особенное, чего у других конструкторов, заслуженных, не замечалось или было недостаточно и чего, возможно, Гроховский и сам в себе не замечал, хотя самоуверенности ему не занимать было, – мне больше всего помог И.В. Титов.

Природа наделила Ивана Васильевича помимо многого прочего еще и счастливой памятью. Во-первых, богатой. Во-вторых, она ко времени доставляла ему из своих глубин сведения, которые психологи называют «топляками», – это по аналогии с утонувшими при сплаве бревнами. Что-то когда-то было, случилось, что-то он слышал или прочитал давным-давно, тогда же и забыл за ненадобностью, и вдруг – всплыло… Причем «топляки» эти, по прямому содержанию бесконечно далекие от вопроса, поднявшего их со дна памяти, по внутренней своей логике, неявной, неизменно оказывались именно тем, что нужно: по цепи самых неожиданных ассоциаций приводили вопрос к решению. Не скажу, что всегда, несомненно, верному, но всегда к любопытному, допустимому.

Думаю, что манера эта – идти к ответам издалека – доставляла Ивану Васильевичу неприятности, тем более в собеседованиях с начальством. (То есть не думаю, а знаю, что доставляла, и сейчас приведу один из таких случаев.) Но мне она нравилась: позволяла не просто соглашаться, или не соглашаться, или спорить с Титовым, а самому поразмышлять над его «топляками». И немного напоминала манеру Бартини.

В марте 1934 года сведениями о Гроховском, опять не бумажными, не анкетными, заинтересовался Наркомат обороны, то есть инстанция повыше Управления ВВС.

 – Скрывать не стану, – сказал вызванному для этого Титову знакомый ему наркоматовский комкор-кадровик. – Скрывать не стану: на всех на вас получен сигнал в связи с последними ЧП[19]19
  ЧП – чрезвычайное происшествие. Два раза получилось, что парашюты Гроховского, слишком поспешно раскрытые, зацепились за оперение самолётов. В первом ЧП купол разорвался и парашютистка, сотрудница Осконбюро М. Гураль, благополучно спустилась на запасном. Во втором случае летчик сумел посадить самолёт с парашютистом на хвосте.


[Закрыть]. Мне тоже предстоит объясняться по этому поводу, так что помогайте… Засим слушаю вас. И не спешите, соображайте, что говорите. Временем я вас не ограничиваю.

Не спешить так не спешить, а заодно и, правда, понять бы, к чему клонится дело…

В прошлом веке, приступил к раздумьям вслух Титов, в глуши Рязанской губернии выстроились друг возле дружки две деревеньки – Юпитер и Мыс Доброй Надежды. Названия им такие не мужики дали – барин дал. Барин был образованный, и от большого, надо полагать, образования засомневался: а правда ли, что бог един? Может, их много, богов-то, как верили древние?.. И в честь рождения сына выстроил Юпитер – сперва хутор, потом перенес туда еще несколько дворов, и получилась деревня.

Сын барина вырос, стал моряком, отправился в кругосветное плавание, попал в жестокую бурю у берегов Южной Африки. Но корабль уцелел. И когда сын барина вернулся, старик отец в память о его спасении и в благодарность латинским богам, сохранившим ему сына, основал верстах в пяти от Юпитера деревню Мыс Доброй Надежды.

У сына этого моряка побывал в Москве на Остоженке Паша Гроховский, служивший тогда учеником в аптеке. И тот ему чего-то понарассказал про путешествия и подарил картинку из детского журнала «Задушевное слово»: вид Новой Земли, самого большого острова из принадлежавших России. Вода, безлюдный берег, холмы под нетронутым снегом, скалы. Огромные плавучие льдины, и среди них, крохотный рядом с ними, пробирается к берегу парусник.

А Павел Игнатьевич – он, конечно, и в детстве был такой: его только помани чем-нибудь необыкновенным! Вот с этого у него и началось. Картинку из журнала он повесил у себя над топчаном в сенях аптеки, а когда пришла пора призываться – записался в матросы…

 – Ну нет, Иван Васильевич, – ласково сказал комкор. – У нас с вами, я вижу, сейчас с другого начнется. С предупреждения вам, пока устного, за неуместную лирику, за увиливание от ответа на мой вопрос!

Между тем это была вовсе не лирика, а запомнившийся Титову (хотя он, правда, слегка увиливал, тянул время) случай с Гроховским – в нужный момент всплывший «топляк». Потому что, он считал, как раз такие случаи, вроде бы не главные в жизни и службе, и даже отдельные, едва заметные штрихи в поведении дают о человеке более верное понятие, чем его подробная, последовательно изложенная биография.

Собственно, ничего другого, как уже сказано, у нас и нет, кроме случаев, штрихов, мнений. Но в некоторую последовательность они все же выстроились, хотя и не сами по себе, а с помощью иногда отступлений в прошлое, иногда заглядываний в будущее, иногда титовских и не только его «топляков».

2

Дед Гроховского по отцу, участник польского освободительного движения, был в 60-х годах прошлого века сослан в Сибирь вместе с женой и так потом и не вернулся в Польшу. Другой дед, по материнской линии, – сельский дьячок, многодетный, полунищий. «Невелика фигура в компании носителей опиума для народа», успокоил Гроховский жену, заполняя очередную, в очередной раз потолстевшую анкету, где вопросы дорылись уже и до дедов. Но оба поняли, что вот он уже и на крючке: обнажилось пятно в его происхождении, минус, а понадобится – так и вина в глазах «кого следует»… Еще одно пятно: его отец дослужился до начальника станции Вязьма. Не «той», правда, Вязьмы, не настоящей, а крошечного поселка Вязьма в Тверской губернии. Потом, оставаясь железнодорожником, перебрался с семьей в Тверь, на дальнюю окраину города, – так что, видно, и в Твери крупного чина не выслужил, – тем не менее правильно про Гроховского, когда понадобилось, объявили,, что не очень-то он, получается, из рабочих…

Мать – домохозяйка, братьев двое, старших, сестра одна – Катя, младшая. Любил Павел только маму и сестру, остальное семейство и вообще всю свою родню вспоминал неохотно. И детство не любил вспоминать, недоброе оно было. Отец не жаловал сыновей и за них – жену: ему, видите ли, дочь подавай! – и помягчел только, когда появилась Катя. Бабушка, даром что сама когда-то пострадала за справедливость, тоже обижала православную невестку; спохватившись, страстно, по-польски страстно вымаливала прощение, целовала у невестки колени. Друзей в детстве Павел не завел, рос дичком, в сообщества парней по признаку «наш поселок», «наша улица» не входил. Дрался часто. Сам никого не задирал, но когда видел, что драка неминуема, бил первым, без предварительных, как заведено у мальчишек всего мира, угроз. Бил жестоко, бешено, всегда с выдумкой, с маневром, ошеломлявшим забияк, и прежде всего надежно выбивал их вожака. Разумеется, и сам бывал бит с большой злобой.

В пятнадцать лет уехал на самостоятельное житье в Москву, поступил учеником, «мальчиком» в аптеку.

Среди отличий Гроховского от других добившихся большого успеха конструкторов авиационной техники есть определенно, по-моему, связанное с этим еще в детстве проявившимся характером «одинокого волка». Отличие, дающее если не ключ, то, во всяком случае, зацепку для возможного понимания как его исключительной судьбы, так и совершенно несогласуемых, полярных отзывов о нем и упорных попыток вновь предать его забвению.

Он, главный конструктор авиационной техники, не был, оказывается, «влюблен» в авиацию. Она его не «покорила» однажды и на всю жизнь.

Многих, если не всех тогдашних талантливых конструкторов и летчиков покорила, влюбила: их служение ей сильно смахивало на ритуальное. Причем одновременно сами служители этого культа молвой, литераторами и начальством были вознесены до жреческих состояний.

Немного задержимся на этой теме, раз мы ее уже задели. Тема давно больная. Безудержное, бессовестное, порой холопское прославление главных конструкторов, особенно в авиации (Сталин обожал авиацию – поэтому и особенно), привело к результату, прямо противоположному тому, который, видимо, вначале ожидался. Хотели, возвеличив генералов-академиков, возвеличить и их инженерную профессию, а вместо этого унизили ее. Генералу – слава, звезды, золото на грудь и в сундук, сказочные негласные привилегии, на которые у нас завелись большие охотники и, стало быть, мастера. А рядовым что? В сравнении – очень мало чего и редко кому. Ну а коли так…

Впрочем, все это давно известно. Что конкурсы поступающих в технические вузы, по существу, исчезли, что требования к абитуриентам снизились, что в результате пополнения в конструкторские бюро поступают не того качества, какого были когда-то… И что требования к самим главным конструкторам тоже снизились, их звезды и золото подешевели. Еще в 1965 году Р.Л. Бартини сказал Л.И. Брежневу:

 – Здесь у вас, в ЦК, я вижу, все портреты сменились, а у нас в промышленности – какие были, те и есть. Но время не ждет, и их придется менять. Чьи будут вместо? Кого мы знаем из молодых?

 – Пока ничего не получается, – ответил Брежнев. – Мы ввели кое-где институт генеральных конструкторов, думали, что под великими генеральными будут расти самостоятельные главные. Нет, «главный» под «генеральным» тут же превратился просто в высокую должность…

Сейчас появилась надежда, что все это пройдет, жизнь развеет этот абсурд. Но уже наметилась другая опасность, качок к другому абсурду: утверждение, и будто бы страх какое революционное, демократическое, что новые машины в конструкторских бюро создают «все», а главный конструктор при «всех» – просто начальник, администратор. Может быть, он одновременно и инженер, тем не менее называть его автором машины – это все равно подмена: когда искусство управляющего выдается за искусство конструктора.

Гроховский, мы видели, в смысле «генеральства» не был рыцарем без страха и упрека. Не был, где уж там… А все же приведу о нем наблюдение М.Н. Каминского, В 1933 году нового летчика-испытателя представили главному конструктору, но лишь «много позднее я понял секрет обаяния личности Гроховского. Он смело перешагивал границу начальственной недоступности и становился для каждого только старшим, более умудренным товарищем. В своих глазах ты еще ничего не значишь, ты еще ничего не успел сделать в своей жизни, а он и словами, и глазами, и интонацией говорит тебе, что ты можешь многое, что он этого ожидает от тебя и уже уважает в тебе личность. И ты уже не можешь вырваться из плена этого доверия».

Не сомневаюсь, что точно так же относились к молодежи и помощники Гроховского, точно так же растили ее. Каков поп, таков и приход. Мне, никогда не работавшему с «гроховчанами», тем не менее тоже повезло, так что обстановка в Осконбюро для меня понятна, видна. Обстановка редкая, но не уникальная. В 1954 году молодым специалистом я попал в только что созданное ОКБ П.О. Сухого (вернее, возрожденное после «разгона» при Сталине). Состояло оно тогда почти сплошь из таких, как я, поэтому работу нам поручали сложную, в старом коллективе ее выполняли бы конструкторы высоких категорий, а то и ведущие. Но зато и внимание нам уделялось повышенное: нас ускоренно вводили в курс самых ответственных забот, терпеливо делились с нами соображениями, до которых мы самостоятельно дошли бы через годы.

Нашей бригадой расчетов на прочность руководил Н.С. Дубинин, один из немногих сумевших вернуться в ОКБ суховских «стариков» – стреляный воробей и прирожденный педагог, не больно-то веселый юморист.

 – Могу ли я, – принимался он философствовать специально для нас в редкие минуты передышек, поглядывая на часы, – могу ли я без вас, без Саши Соколова, без Люськи Бережной и прочей гвардии один выполнить всю нашу работу? Ответ: могу! Но для этого мне понадобится сто лет… Что отсюда следует? А вот что. Видите подписи под расчетом вертикального оперения и, между прочим, подписи, предусмотренные ГОСТом, государственным стандартом, который не дураки утвердили. Сказано: расчет составил кто? – Чутко составил. Начальник бригады кто? – Дубинин. Заместитель главного конструктора? – Зырин заместитель… Стало быть, я здесь расписался в том, что я начальник бригады, Коля Зырин – в том, что он заместитель главного, а вы – в том, что вы рассчитали оперение, то есть отвечаете за каждую по нему цифру. И правильно, потому что, если отвечать буду я, и не только за ваши, а за все цифры, полученные в бригаде, я должен буду повторить все расчеты, а для этого мне, как уже сказано, понадобится сто лет. И еще сто – Коле Зырину, чтобы он тоже отвечал. Когда же мы в таком случае сдадим машину? И потом – зачем тогда здесь вы?.. И, значит, что же? А очень просто: это значит, что работу вы, в ваших собственных интересах, должны выполнить так, чтобы после в ней легко разобрался следователь!

Гроховского отличала полная бестрепетность перед авиацией, да и вообще перед всей наукой и техникой. Для него они были всего лишь средством для достижения целей. Каких? Военных, политических: он был большевиком. И к политическим целям, стимулам добавились личные, включая азарт, самолюбие, карьеру. Это очень хорошо, что добавились, так всегда было, есть и будет. Вопрос только в соотношении стимулов и в выборе путей к целям, иначе говоря, в нравственности.

…А самолёты Гроховский, перебравшись из тихой Твери в столицу, вскоре увидел. Хозяин аптеки откровенно его боялся, начинал ерзать под ясным, каким-то прозрачным взглядом «мальчика». (Занятная деталь: записал я ее со слов Урлапова, под его ответственность. Он, конечно, не видел, не знал хозяина аптеки, но сам, похоже, ерзал перед Пал Игнатьичем, и не однажды.) Платил вполне прилично, соблюдал выходные и праздники. Дней таких выдавалось немало, и на досугах Павел всю Москву оттопал, изучил все ее Сивцевы Вражки,

Подколокольные и Кривоколенные, Котлы, Сыромятники и прочее. Этими названиями, когда потом вновь поселился в Москве, удивлял молодую жену: у нее, провинциалки, голова от них трещала.

И на Ходынке бывал, правда, не столько на аэродроме, сколько возле, за забором, потому что на аэродром во время показательных полетов зрителей пускали за деньги, а их у Павла все же не хватало. И даже около тех самых кирпичных домиков бывал, которые через полтора десятка лет отдали ему под Осконбюро: стаивал там в толпе, оравшей при взлетах машин. Помнил, называл потом Лиде всякие там летавшие в свое время «Вуазены» и «Ныопоры» и славные когда-то имена ходынских кумиров, в том числе давно исчезнувших Докучаева, Габер-Влынского, Лерхе…

Вот Москва – она действительно влюбила в себя, покорила юного Павла. Только не самолётами, а кинематографом и художественной галереей Третьяковых, а в ней больше всего – полотнами мариниста Айвазовского. Наверное, они тоже впоследствии повлияли на его решение записаться в матросы.

3

Расставлю несколько самых, мне кажется, достоверных и одновременно значительных вех из жизни Гроховского после революции и до 1928 года. Их могли знать Баранов и Тухачевский.

1919-1922 годы

Немцы уходили с Украины. В январе или феврале 1919 года советское командование поставило им условие: они сдают нам, а не белым и не петлюровцам населенные пункты вдоль железной дороги из Донбасса на Екатеринослав, а мы за это беспрепятственно пропускаем их эшелоны на запад…

Для переговоров советская сторона назначила темную, да еще и вьюжную ночь, чтобы немцы-парламентеры, едучи в штаб красных в Чаплино, не увидели, какие силы стоят у нас в этом районе. Силы стояли никудышние, артиллерии же не было вовсе.

Немецкая дрезина прошла так медленно, что ясно было – с нее всматриваются во тьму, вслушиваются.

И хотя наши части заблаговременно отошли от дороги в лее и следы их успело замести, но что-то немцы увидели или как-нибудь иначе разведали. В Екатеринослав они после этого, несмотря на договоренность, попытались прорваться, двинув бронепоезд впереди эшелонов.

И прорвались бы, если бы матросы-балтийцы, народ технически подкованный, не пустили навстречу бронепоезду паровоз без машиниста. Столкнувшись, паровоз и бронепоезд рухнули под откос, и немцы дали слово, что больше соглашение не нарушат.

Я не дознался, кто из красного командования или, может быть, из матросов придумал этот в общем-то технический ход против бронепоезда. Но оживил, вывел заранее куда надо с запасного пути брошенный там, промерзший паровоз и разогнал его навстречу немцам – Гроховский. Он немного умел обращаться с железнодорожной техникой, научился этому еще в Твери, у отца. Титов говорит, что именно после истории с немецким бронепоездом Дыбенко больше уж не упускал Павла из виду.

Через четырнадцать лет Гроховский и конструктор-ракетчик Тверской, пригретый в Осконбюро, разработали дрезину с простым жидкостно-реактивным двигателем специально против бронепоездов. Штука эта, пущенная навстречу бронепоезду, врезала в него 250-килограммовую авиабомбу. *

В том же 1919 году Гроховский впервые увидел, что такое махновщина. Это знакомство, в дальнейшем углубленное, тоже сказалось на его собственном формировании как конструктора. Вернее, как главного конструктора.

Белые заняли Гуляй-Поле, центр махновцев, согнали там на площадь и изрубили на глазах у жителей множество пленных. Махно в очередной раз объявил, что отныне подчиняется советскому командованию – Дыбенко.

Полк Топчия (если я правильно расслышал эту фамилию: в архивах я ее не нашел, так что записал со слов) выбил белых из Гуляй-Поля. И, как это ни жестоко звучит, но если бы красные не помогли Махно, если бы он сам занялся тогда своей «столицей», может, не случилась бы беда похуже гуляйпольской.

А случилась она через несколько дней. Группа Дыбенко освободила Екатеринослав – и тут присоединившиеся к ней махновцы устроили такой грабеж с пьяным разгулом, что все красные части пришлось бросить против них. Ни Махно, ни его штаб не смогли усмирить своих «повстанцев», хотя старались. Оборона города оказалась ослабленной, его пришлось сдать Петлюре.

Гроховский получил отпуск, уехал домой, в Тверь. Когда подходил к дому, были поздние сумерки, на улице безлюдно, только за одним забором, за густой рябиной светился огонек папиросы, слышались голоса, смолкшие, едва он появился. Его, видно, узнали, однако не окликнули, не поздоровались. И он тоже хорош – не поостерегся, забыл про свои малодружеские отношения с тверскими парнями.

А наутро – эсеровский мятеж. Гроховского схватили, конвоир повел его куда-то по направлению к центру, на суд и расправу. Дорога неблизкая, запутанная. Один раз свернули, другой, третий – а там и стрельба перестала быть слышной, и народ, ясно было, ничего еще не знавший про мятеж, перестал их разглядывать. Дело привычное в те времена: шагают двое, один с винтовкой, не спешат. А куда было спешить Гроховскому?

И вот идут они мимо трактира. Мир и благодать. Возле крылечка на припеке собака лежа блох щелкает, к перилам лошадь привязана, из распахнутых дверей – запахи и звуки: машина разлуку играет. Конвоир сглотнул слюну – и Гроховский ему моментально:

 – Зайдем, браток! – и хлопнул себя по карману: деньги у него не отняли, забыли про них, отняли только документы.

Зашли, уселись, винтовку – в сторону, заказали по яичнице с курятиной, полуштоф. Приняли сразу по полной, и солдатик-деревенщина, набив рот, совершенно раскис. Тут Павел за живот схватился:

 – Ой, погоди-ка, милый!

И только его и видели. Домой, понятно, не сунулся, а сразу на вокзал, куда мятежники еще не добрались, – и пламенный привет!

*

Дыбенко отправил несколько рот балтийцев в помощь десантному отряду Кожанова, на Волгу.

В бою за Камышин, на дальних подступах к Царицыну, наступавших моряков разбомбили английские аэропланы. Красные стреляли в них из винтовок и пулеметов: бестолку, высоко… Аэропланы сбрасывали бомбы, улетали в Царицын и буквально через полчаса возвращались. Огонь с земли нисколько их не пугал, наоборот, привлекал. Они явно высматривали, откуда стреляют гуще, эти места и старались накрыть в первую очередь. Попрятавшись кто куда, матросы в бешенстве смотрели на свободно, медленно, как коршуны, кружащие в небе машины. Посверкивали очки у летчиков, глядящих вниз через борт.

Наступление на Камышин возобновилось, только когда красные привели к городу баржу со своими аэропланами. Бывшую нефтеналивную, переделанную в Сормове в нечто вроде авианосца.

Гроховский побывал на ней, впервые увидел самолёты вблизи, подивился их нежности, хрупкости… И вот уж что напрасно – простоте подивился. Так он решил, при тогдашней его действительно неграмотности. Снизу, когда их видишь в небе, они – коршуны, драконы, а на земле, при малейшем ветерке, – рвутся с привязи, легонькие. Что в них есть-то? Деревянные рейки, трубки, натянутое полотно… Были бы трубки да мотор, а остальное, подумалось, любой столяр вытешет, выклеит, и безо всякой притом фабрики, а прямо на верстаке, дома или во дворе. С палубы баржи их спускали и обратно втягивали на тросе, воротом или прямо вручную, «раз-два, взяли», по дощатым пандусам. Все просто, ума не надо…

*

Баржа ушла вверх по реке, красные опять остались без авиации. А она очень бы пригодилась вскоре.

Это уже в октябре было, при защите Астрахани. В октябре погода стояла сухая, только похолодало.

Из окна, бреясь утром, Кожанов увидел комроты Гроховского, осторожно постучал в еле живое, набранное из осколков стекло. Павел вошел, вскинул ладонь к лохматой черной казачьей папахе. Черт его знает, где он ее добыл! Иван Кузьмич подавил в себе досаду, промолчал. Обносились военморы, одеты кто во что горазд, вооружены тоже кто чем…

 – Слышал я, ты партийцем решил стать? Давай, герой, такие нам нужны, видел тебя в делах! А поэтому – вот тебе задание, и можешь считать его партийным. Выполнишь – сам буду тебя рекомендовать!

Задача оказалась не столько на геройство, сколько на сообразительность, по крайней мере в первой своей части. На тактическое мышление, сказал Кожанов. Надо было придумать, как нашей речной флотилии, сплошь мелкосидящей, отогнать или хотя бы заставить рассредоточиться крейсеры белых, закрывшие все выходы из волжской дельты в море. И, естественно, входы в дельту.

Понадобилось же это, и срочно, вот почему. Еще весной по приказу Ленина реввоенсовет 11-й армии и подпольный Кавказский крайком РКП (б) наладили тайную, тем не менее регулярную доставку горючего и смазочных материалов из Азербайджана в Астрахань – прямо из Баку, захваченного интервентами и мусаватистами. «Частные лица» заключали в Баку сделки с нефтепромышленниками, на одной из пустующих пристаней Черного города грузили бидоны на парусные рыбачьи лодки, рыбницы, и отправлялись будто бы в Персию торговать. Отплывали курсом на юг, а, отойдя подальше, поворачивали на север. Шли по многу суток, радуясь туманам и бурям, прижимаясь к берегу, рискуя сесть на мель, разбиться о скалы. И садились, и разбивались, но большей частью все же проходили – вдали от освоенных путей, то есть от охранных кораблей деникинцев и англичан. Так десяток-другой вроде бы жалких суденышек, называвшихся, однако, гордо морским экспедиционным отрядом, за весну и лето 1919 года перевезли в Астрахань тысячи пудов бензина и масел. Больше их республике взять тогда было негде.

А осенью деникинский флот наглухо заблокировал волжскую дельту, расположившись на рейде, да еще и попытался прорваться к Астрахани по глубоким рукавам.

По логике это была чистейшая авантюра – противопоставлять двадцатилетнего матроса Гроховского, неважно, что уже комроты, пятидесятилетнему генерал-лейтенанту Деникину (план блокады Астрахани не может быть, чтобы не утвердил главнокомандующий). Паша Гроховский в «мальчиках» бегал, когда Деникин фронтовые операции проводил в первую мировую войну…

Очень может быть, даже наверняка о действиях против белого флота у красных думал не один Гроховский, но и при всем том как такое в голову могло прийти давать это «партийное поручение» еще и ему?

А кто такой Кожанов в то время? Двадцати трех лет, недоучившийся гардемарин… Правда, по некоторым сведениям, еще и горный инженер, что сомнительно. Когда это он успел стать инженером, служа с девятнадцати лет?

У дочери Гроховского есть старая, мутная фотография тех лет, сделанная, видно, на базаре. Четверо матросов: двое помоложе стоят, двое постарше сидят, один из сидящих – Гроховский. Второй, предположительно, Кожанов. Оба старших – зрелые люди, никак не похожие на пареньков комсомольского, если считать по-нынешнему, возраста. За матросами натянут холст с нездешним пейзажем, как заведено у базарных фотографов, над головой Гроховского – аэроплан. Перст судьбы.

И Лидия Алексеевна пишет в своих воспоминаниях, что Павел всегда был на вид гораздо старше, чем ему полагалось по прожитым годам: в тридцать лет выглядел сорокалетним. Но зато в сорок, под конец его короткого века, оставался таким же, каким был в тридцать.